По радио гремела бравурная музыка, каждые полчаса передавали сообщения о стремительном продвижении немецких войск, о занятых городах, сбитых самолетах, сотнях тысяч пленных: «Советские войска так бегут, что мы едва за ними поспеваем». Эмигрантские газеты ликовали: «Настало наше время». Мережковский и Зинаида Гиппиус благословляли немцев на «крестовый поход».

Германия победит Россию так же молниеносно, как победила другие страны Европы. Что же будет с ним, с Шароком? Успеет ли Берия уничтожить документы своего ведомства? Если не успеет, значит, немцы у себя в тылу, в Париже, обнаружат господина Привалова — советского шпиона. Даже если документы будут уничтожены, захватят сотрудников НКВД те, спасая свою шкуру, выдадут его. В обоих случаях виселица ему обеспечена.

Что же делать? Пойти и открыться немцам? Зачем он им? Кто он? Брошенный Советами на Западе шпион. Будет оправдываться: «Работал не против Германии, а против белогвардейской эмиграции». Кто его станет слушать?

Уйти к англичанам? С чем? Кого он им даст? Третьякова? Не нужен им ни Третьяков, ни Шарок. Отдадут в СССР незадачливого перебежчика: получайте от верных союзников по антигитлеровской коалиции.

Уходить надо было тогда, в тридцать девятом, не с пустыми руками пришел бы, а с большой добычей: резидент, агенты, явки, Эйтингон с мексиканской командой. И недалеко пришлось бы идти, на соседней улице их контрразведка.

Немного успокоила Шарока остановка немцев под Москвой — не сумели взять с ходу, значит, НКВД успеет вывезти или уничтожить документы, легенда господина Привалова так быстро не раскроется. Если немцы и победят, то не так скоро, как предсказывали некоторые эмигранты, «фикция отпора» — утверждал писатель Борис Зайцев. Оказалось, не фикция.

Всю свою жизнь Шарок трепетал перед советской властью, был убежден в ее несокрушимости. И вот со злорадством наблюдал за ее поражением. Но если режим падет, то и ему придется отвечать за его преступления, повязан с ним навсегда. Так что пусть уж лучше продержится, а там будет видно.

А пока надо избрать правильную линию поведения. Молодой русский эмигрант в такое время не может быть изолирован от своих соотечественников. В этом смысле и Шпигельглас, и Эйтингон были предусмотрительны: у него должен быть круг хороших знакомых. И такой круг у него есть, не слишком богатые люди, скорее бедные, но настоящие русские люди, соседи, посетители того же кафе, куда вечерами захаживал Шарок и которое содержал русский хозяин. По воскресеньям Шарок встречался с ними в Храме Покрова Пресвятой Богородицы на rue de Lounnel, служил там популярный среди верующих отец Димитрий Клепнин, а мать Мария Пиленко открыла при церкви столовую для бедных и безработных…

Были среди эмигрантов противники Гитлера, они молчали, были выжидающие и были ликующие, при каждой победе немцев обнимались и целовались. К ним и примкнул Шарок. Не для объятий и поцелуев, а чтобы обезопасить будущее: если победят немцы, то он еще до победы доказал им свою лояльность, если победят русские, то он, советский разведчик, выполнил свой долг — внедрился во вражеский лагерь.

Немецкие власти ликвидировали все эмигрантские организации и создали одну новую, единую, верную Германии, под названием: «Управление по делам русской эмиграции во Франции», оно помещалось в большом доме на улице Галянер, там регистрировали эмигрантов, выпускали газету «Парижский вестник». Возглавлял управление какой-то Юрий Жеребков, человек с вихляющей походкой, до войны был профессиональным танцором. Шарок бывал на его выступлениях. Расхаживая по эстраде, Жеребков обрушивался на «советских агентов», которые пытаются разжечь в среде эмигрантов ложнопатриотические чувства.

— Берите пример с миллионов русских солдат, которые против своей воли сражаются в рядах Красной Армии! — восклицал Жеребков. — Они не оказывают сопротивления немецкому наступлению и при первой возможности не только переходят к неприятелю, но выражают желание с оружием в руках бороться против советского режима, освободить Родину от сталинского и большевистского ига.

Бывал Шарок и на других собраниях, устраиваемых для эмигрантов, примелькался там, появились знакомые. Он сбрил усы и бороду, чтобы при случайной встрече не узнал его Третьяков, а встречи с Викой не опасался: Вика в Лондоне с мужем, одним из ближайших сотрудников генерала де Голля. А вскоре перестал опасаться и Третьякова: немцы его арестовали как советского агента, значит, воспользовались данными французской полиции: та подслушала исповедь Плевицкой. Правильно он поступил, оборвав связь с Третьяковым.

Стройный, голубоглазый, русоволосый, в приличном костюме, сдержанный, аккуратный, Шарок производил хорошее впечатление. Но с выбором не торопился. Силу набирал НТС — Национально-трудовой союз, молодые прибавляли в скобках к этому названию (НП) — новое поколение. Из Югославии перебрались в Германию, активно сотрудничали с немцами: в лагерях для военнопленных вербовали «добровольных помощников» в немецкие вспомогательные, охранные, полицейские части, потом вербовали в армию Власова и в национальные формирования СС. Перед несчастными военнопленными, которых Сталин объявил изменниками, вставала дилемма: неизбежная смерть в лагере или жизнь на службе у немцев, многие выбирали жизнь. Перед Шароком такая дилемма не стояла. Подбирал НТС и людей для работы в Восточном министерстве, но служба на оккупированной территории СССР в районной администрации в глухомани не устраивала Шарока. И он обдумывал, тянул время, не мог решить. Однажды поймал себя на мысли, что отвык сам решать, давно уже за него решали другие. Решили они и на этот раз.

Как-то в феврале сорок второго года поравнялся на улице с Шароком человек. Трость, пальто, шляпа, но по тому, как нарочито замедлил шаг, Шарок почувствовал опасность, отодвинулся, поднял глаза и похолодел — на него смотрел «Алексей», тот самый, что приезжал в Париж для ликвидации сына Троцкого, Льва Седова, бывший боксер, поразивший в свое время Шарока своим блестящим французским языком. Шарок знал, какие специальные поручения выполняет «Алексей» из группы Якова Серебрянского. Но как он очутился здесь?! Уже давно расстрелян и сам Яков Исакович Серебрянский, и все «Яшины ребята». «Алексей» протянул руку, произнес по-французски:

— Жерар Дюраль, или просто «месье Жерар».

Они зашли в кафе, сели в углу, попросили кофе. Кафе было пусто, хозяин возился за стойкой.

— Почему растерялся, разве никого не ждал? — спросил «Алексей» опять по-французски; и дальше весь разговор они вели на французском.

Ощущение опасности не покидало Шарока. Может выхватить пистолет, застрелить его, потом хозяина и исчезнуть. Пальто и шляпу не снял — наготове сидит, место выбрал напротив окна и плотно закрытой двери (февраль как-никак), сбоку хорошо виден хозяин — все мгновенно проделает.

Не спуская глаз с рук «Алексея», Шарок ответил:

— Я слышал, будто бы Якова Исаковича и всю его группу посадили.

«Алексей» отпил немного кофе, поставил чашку на стол, посмотрел на дверь, Шарок не спускал с него напряженного взгляда и вдруг увидел, что черты его лица вовсе не стерты: хорошо обозначены твердые скулы, как у многих боксеров, немного приплюснутый нос, взгляд не тусклый, а цепкий, пронзительный. Странно, ничего этого Шарок раньше не замечал.

— Мне тогда сунули десятку, — сказал наконец «Алексей», — остальных расстреляли. С Яковом Исаковичем почему-то тянули, сидел в камере смертников, дожидался, это его и спасло. Началась война, «хозяин» спрашивает «нашего»: «А где Серебрянский?» — «Сидит в тюрьме, дожидается расстрела». «Хозяин» говорит: «Что за чушь?» Ну, «наши» быстренько в камеру, вытаскивают Якова и отправляют в санаторий, ему ежовские холуи отбили печень и почки.

Он снова отхлебнул кофе, держит чашку в руке, слава Богу!

— Яков Исакович потребовал вернуть группу, а от нее остался я один. Такую команду уничтожили, погубил разведку Ежов, алкоголик, педераст!

Поразил Шарока не сам рассказ, а откровенность «Алексея», свободно говорит о «хозяине» — товарище Сталине, о «наших» — Берии и Судоплатове… С чего бы это? Не усыпляет ли таким образом его бдительность?!

«Алексей» вдруг усмехнулся:

— На мои руки поглядываешь, решил, я по твою душу пришел?

— А меня за что? — деланно рассмеялся Шарок.

— А меня за что? — сощурился «Алексей».

— Ни за что, конечно, — поспешил согласиться Шарок.

— А вот тебя, между прочим, как раз есть за что.

— Алексей, о чем ты говоришь? — Шарок даже привстал.

— Я тебе назвал свое имя — Жерар.

— Прости, Жерар, я не понимаю, о чем ты говоришь.

— Ты ведь заложил меня, не так ли?

— Я? Тебя?

— Да, ты меня. По делу Седова.

Объяснительная записка, написанная им в Москве, мгновенно возникла в памяти Шарока.

— Я написал, как было, только факты, никаких оценок.

— Никаких оценок? «Приезжал, провел акцию, в результате которой обесценил источник исключительно важной информации» — это разве не оценка?!

Черт возьми! Не зря он колебался тогда, писать или не писать эту фразу. Будто предчувствовал.

«Алексей» допил кофе, поставил чашку на стол.

— Не будем вспоминать. Передаю распоряжение Центра. Твоя задача войти в доверие к эмигрантам, которые смогут рекомендовать тебя немцам. Все остальное будет сделано. Цель — попасть на службу в качестве переводчика в Центральное управление концлагерей в Ораниенбурге, возле концлагеря Заксенхаузен. — Он усмехнулся. — Там рядом дачный поселок Заксенхаузен, вот так и лагерь назвали. В лагерях сотни тысяч наших военнопленных, мы должны иметь о них информацию. — Он перешел на немецкий. — Как у тебя с языком?

— Вроде бы нормально. А ты, оказывается, и немецкий знаешь?

— Я знаю французский, немецкий, английский, испанский. В свое время к нам брали только владеющих языками.

Подчеркивает, что он из тех, настоящих чекистов, которых Ежов уничтожил, а Шарок из новых. Шарок проглотил пилюлю, не показал даже, что понял намек, с этим человеком ссориться опасно. И, конечно, врет, не информация о «сотнях тысячах военнопленных» ему нужна. Он занимается не сотнями тысяч, а отдельными людьми, его работа — похищение и уничтожение. Кого собираются уничтожить на этот раз в Заксенхаузене, Шарока не касается, ему поручают собирать сведения, он и будет их собирать.

— Пока я здесь, связь со мной, — заключил «Алексей», — представляю в Париже швейцарскую коммерческую фирму. Меня не будет, к тебе придут. Твоей задаче Центр придает первостепенное значение, понимает ее сложность, но возлагает на тебя большие надежды и достойно оценит твою работу.

«Пулей в затылок», — помимо своей воли подумал Шарок.