22
Председатель колхоза, Галина Ильинична, крупная тетка средних лет, в шерстяной кофте, к которой был прикреплен орден, хмурилась, слушая Сашу.
— Какие у нас жители? Старики, женщины, дети.
— В Москве женщины роют противотанковые траншеи, всем тяжело.
— Знаем, слыхали, читали, — усмехнулась она. — Так ведь в Москве роют траншеи, чтобы враг не прошел, а мы будем дорогу чистить, чтобы наши защитнички подальше от врага убежали? Так ведь?
— Нет, — только и нашелся что ответить Саша, ошеломленный этой логикой.
— Вот ты, например, где твои знаки различия? Кубари или шпалы, не знаю, что тебе положено. Заранее снял, к плену готовишься?
— Я не командир. Командир роты убит, взводный тяжело ранен, пришлось мне, рядовому, принять командование. В Пронск идем, к своей дивизии. И не думайте, что нам было легко пробиваться.
— Это дела не меняет, — не уступала она. — Немцы в Михайлове, отсюда рукой подать, не сегодня-завтра здесь будут, а вы уходите, да еще дорогу вам гладенькую приготовь. А почему нас с собой не берете? Что вы нас тут-то оставляете?
— Пожалуйста! Грузитесь немедленно, с лопатами, конечно, поможете дорогу расчищать. Давайте, давайте, собирайтесь!
Она вздохнула:
— Указаний пока таких нет — уходить, скот угонять. Его не бросишь!
— Указаний нет… А мы? Мы простые солдаты. Вот так.
— Может быть, и так… Но обидно. Довоевались. На Рязанщине со времен татар врага не было. А теперь вот непобедимая, несокрушимая… Шли бы не назад, а вперед, мы бы вам дорогу половиками выстлали. — Она помолчала. — Женщины у нас все заняты: на молочной ферме, на птицеферме… Хорошо, подгони к правлению машину, соберем, кого возможно. Блинова прихвати.
— Обязательно. Сердитый он у вас, между прочим.
— А чему веселиться? Оба сына убиты, всего пять месяцев воюем, и нет уже сыновей.
Выехали на двух машинах. В первой за рулем Саша, рядом Блинов, вторую вел Халшин.
— Поедем, Николай, — попросил его Саша, — помоги!
Дорогу начали расчищать сразу за поворотом. Блинов по одному ему известным приметам определял направление. Был он в полушубке и высоких валенках, где намечал лопатой, где ногами протаптывал середину грейдера, от нее девки раскидывали снег, кто направо, кто налево, переходили с места на место, едва поспевали за стариком, быстро шел. Саша и Николай тоже работали, возвращались к машинам, подгоняли их вперед по расчищенной дороге, выходили из кабин, снова брались за лопаты.
Девки держались хмуро, изредка переговаривались между собой, Сашу и Николая обходили взглядом. Только одна баба постарше, перевязанная крест-накрест платком поверх шубы, сказала:
— Ваши шоферы, кобели здоровые, не могут сами дорогу расчистить?
— Они две ночи не спали, и в эту ночь опять выезжаем. Если шофер заснет за рулем, то и себя, и машину угробит.
— С бабой небось всю ночь не спит и ей спать не дает, утром встал как огурчик, а за рулем, вишь, засыпают, нежные!
Николай незлобиво, этак с ленцой ответил:
— Так ведь какая баба… От одной, верно, не оторвешься, а с другой — сразу на бок и дрыхнешь до утра. Особенно если говорлива чересчур.
А Саша ничего не сказал. Чистое поле, снег, пронизывающий ледяной ветер, цепочка склонившихся к лопатам женщин, переходящих с места на место. Что он может им объяснить? Надо, мол, выполнять свой долг? Они и сами это понимают.
И он греб и греб, откидывал снег, надеясь согреться в работе, и все равно мерзли ноги в сапогах, пальцы в шерстяных перчатках, уши под натянутой пилоткой.
Рядом с Сашей работала та самая баба, перетянутая крест-накрест платком, поглядывала, как он натягивает пилотку на уши, как подносит руки ко рту, дует на пальцы. Сказала не то сердито, не то сочувственно:
— Сидели бы в машине, застудитесь в своих сапожках.
Саша улыбнулся ей.
— Дойдем до канав, все вернемся в деревню.
— Принесу я тебе шапку, рукавички, валенки, а то пропадешь, чернявенький.
— За это спасибо, — сказал Саша.
Взошла луна, когда Блинов остановился.
— Вот они, кюветы!
Хотя и заваленные снегом, кюветы с обеих сторон дороги были видны — местами больше, местами меньше.
— Где кюветы замело, нащупаете лопатами. Километрах в десяти отселена материал на обочинах большими кучами лежит, а подальше, чуть в сторонке, деревня будет — Дурное.
Расчистили побольше места, машины развернулись, женщины залезли в кузова, Блинов сел к Саше в кабину, по расчищенной дороге вернулись в Грязное. Саша попрощался с Блиновым.
— Спасибо вам за все, Яков Трофимович.
— Ладно, чего там… От Дурного до Пронского шоссе пятнадцать километров, считаем. На развилке отделение МТС, избенки стоят, выселки вроде…
— Я те места знаю…
Дома Саша снял шинель, сапоги, попытался размять ноги, и вдруг качнуло, почувствовал жар, болела и опять падала голова, ломило спину и, хотя изба хорошо натоплена, бил мелкий озноб. Неужели заболел, простудился, еще чего не хватало! Есть не хотелось, все же он похлебал горячих щей, поел кашу, тоже горячую, привалился на лавке возле печки, забылся, задремал.
За руль Саша посадил Проценко, сам прикорнул в углу кабины, добирал хоть чуточку сна, все спали днем, а он нет. Голова была тяжелая, продолжало знобить, не мог согреться, хотя был в шапке-ушанке, валенках и рукавицах, принесла та баба, не обманула. Он дремал на лавке, не слышал, как приходила. Увидел и шапку, и валенки, и рукавицы только тогда, когда Проценко разбудил его и сообщил, что все готовы, моторы заведены. Валенки оказались велики, болтались, спадали с ног. Хозяйка сказала:
— Ефрема катанки. Ейный Ефрем огромадный был мужик. — Приказала невестке: — Люба, дай-ка ему мужнины, вроде одна у них комплекция.
И на шоферах были шапки, а кое на ком валенки, сжалились сельчане. А может, подумали: чем немцам достанется, лучше своим отдать.
Машина встала.
— Дальше дороги нет, — сказал Проценко.
Саша вышел из кабины. До этого места они и расчистили, здесь и разворачивались.
Полная луна освещала покрытые снегом поля. Сзади виднелись огоньки машин — длинный, уходящий в темноту ряд. Саша послал Проценко по колонне — всем выключить фары, идти сюда с лопатами.
Слесарям, Шемякину и Сидорову, Саша велел идти по обочине, прощупывать лопатами кюветы, а сам пошел по середине дороги, как и Блинов, протаптывая след, а где и обозначая его лопатой, за ним шел Халшин Николай и дальше гуськом вся рота. Саша увязал в снегу, с трудом передвигал ноги, слава Богу, хоть валенки впору, те, Ефремовы, уже потерял бы давно, оглядывался, шоферы двигались по его следу. Наконец люди остановились, начали разгребать снег.
— Как этот участок закончите, — сказал Саша Николаю, — подгоняйте машины и снова идите за мной.
Саша уже не шел, а брел, видел только слесарей на обочине и знал, что должен идти между ними… Потом вдруг все исчезло… Открыл глаза, Шемякин, слесарь, тряс его за плечо.
— Ты что, Панкратов, на месте топчешься. Уснул, что ли?
— Не знаю. — Он попытался улыбнуться, но губы не слушались. — Иди, Шемякин, я вас нагоню.
Подошли машины, потушили фары, опять цепочка людей с лопатами потянулась по Сашиному следу.
И так километр за километром. Саша брел, оглядывался. То никого не было за ним, то приближались машины, останавливались, Саша опять удалялся от них. Он не знал, сколько прошло времени, не хотел снимать рукавицу, чтобы взглянуть на часы, видел только освещенное луной заснеженное поле вокруг, слесарей справа и слева от себя. И вдруг будто мелькнул холмик на обочине.
— Сбрось с него снег, — крикнул Саша слесарю. Так и есть — большая куча песка, на другой стороне куча щебня.
Теперь есть ориентиры, искать дорогу не надо. Саша и слесари воткнули лопаты в снег, оперлись на них, дожидаясь колонну. Шоферы подогнали машины. Уже показался на краю неба мутный рассвет.
Шоферы вышли из кабин, собрались вокруг Саши.
— Как Овсянников? — спросил он у Василия Акимовича.
— Живой пока. То в сознании, то без. Тоня гангрены боится.
Саша прислонился к радиатору своей машины, она была первой в колонне.
— Давайте решать. Деревня Дурное в стороне, придется еще три километра снег разгребать, потеряем время. Сделаем последний рывок, дотянем до Пронска, до МТС. Вьюжит, значит, немец не летает. Через несколько часов доберемся, отогреемся.
— Измучены люди, и обмороженные есть, ни хрена Тонькина мазь не помогла, в деревню надо ехать, — сказал Байков, не глядя на Сашу.
— В деревне никто обмороженным не поможет, а в Пронске больница, и Овсянникова туда доставим, он совсем плох.
— В Пронск надо идти, — поддержал Сашу Чураков. Пользовался любым случаем, лишь бы сказать что-нибудь наперекор Байкову.
— Решили, — заключил Саша, — заправляйтесь до полного бака, и поехали.
Все пошли за ведрами, Чураков задержался возле Саши. Насмешливо спросил:
— Охота тебе за этого армяшку погибать?
— Какого армяшку? — не понял Саша.
— А того самого. — Чураков поднял глаза кверху.
— Он не армянин, а грузин. И не за него воюем. Отечество защищаем.
— Какой сознательный! Отечество защищаем. На себя посмотри — на костыляхне стоишь. Никак не пойму, чего ты на рога пыряешься, рвешься ради чего?
— Чураков, ты из заключения? По-блатному вдруг заговорил!
— Из заключения! Политический со взломом. Знаешь такую статью?
— Ладно, иди заправляйся, а то без горючего останешься.
— Я не останусь. А ты в кабине сиди, пока не врезал кубаря на снегу. Без тебя дорогу найдем.
