Где-то в России…
Вахид отправлял сыновей и внуков на север, где нужны были новые силы. «И жертвы», - думал Вахид.
Он, старик, оставался в ущелье, кашеварил, лечил, читал молитвы. Он знал, что вернуться назад шансов мало. Русские все больше свирепели, и это рождало содержание его молитв. Он не слал на их головы хулу и проклятья и он не хотел смерти их детей. Он обращался к русской душе, на его взгляд, слабой и доброй. Он просил ее победить в теле черную кровь, у которой нет другой цели, как убивать. Он думал: не странно ли, что русские не верят в загробную жизнь, православная церковь бежит этой темы, и растерянный человек, даже истово верующий, так до конца и не знает, есть ли место, где ему будет дано знание и покой. И тем не менее, не веря в дальнейшую жизнь, они кромсают эту, единственную, свою и чужую, как хотят, они дышат ненавистью и злобой, и ни один священник никогда не остановил мчащийся отряд головорезов. Он, священник, сам их на это и благословил. И имам сделал то же. И Вахид просил своего бога Аллаха встретиться с их богом Христом. Ну кинули бы нарды для начала. Выкурили бы трубку и рассказали друг другу, что за тайну скрывает в себе человек. Откуда в нем хужезверь? Один поперек ляжет, чтоб защитить другого, другой каблуком на грудь наступит и еще крутнется для куражу.
Откуда было знать Вахиду, что в далеком Эдинбурге ученые разглядывали странную клетку, исторгающую ген смерти, и даже пробовали убить ее вакциной, но ничто не давало результата. Были посчитаны дети, не знавшие войны и убийств, и было решено собрать «чистых» отдельно, чтобы вырастить поколение, не способное убивать и ненавидеть. Там и сям собирались резервации, без полной уверенности, без особых надежд, но со страстью - убить войну, если не сейчас, то хотя бы через время.
А что делать с инфицированными людьми? И кто-то из ученых сказал, что это тот случай, когда надо прибегнуть ко злу, то есть к уничтожению. Но те, кто сделает это, должны добровольно умереть, ибо иначе одни просто заменят других.
Уже было доказано, что гена смерти нет у хищников, потому что у них нет души. Только одушевленный, этот ген толкает убить себе подобного. Война превращала людей в нелюдей, и не было, не могло быть, исходя из человеческого предназначения, войн праведных, убийств законных и смертей справедливых. Потому что часть человечества не несла в себе гена смерти изначально, и ничто не могло заставить таких людей взять в руки оружие. Но была и другая, большая часть…
Вахид глядел на ночную Башлам-гору. Сколько она видела смерти! А ведь сказано, что вблизи Башлам нельзя творить ни малейшего зла. Что ты скажешь мне на это, Башлам? Что сама ты бессмертна, и только?
В последнее время стало совсем тревожно. Ночью рычала земля. Вахид не мог понять эти звуки, но они шли как раз от Башлам, от Эльбруса. С красавца Эльбруса в момент рычания серебристо ссыпался снег и таял. И ночная луна подсвечивала этот ссып и таяние, а где-то в горле земли откашливались горы.
Если, Аллах, ты устроил мир так, что вечными могут быть только горы, то зачем тебе люди? Какую роль готовишь ты им там у себя, позволяя убивать их каждодневно? А ты, Иисус, ты же знаешь боль смерти, как никто, ты принял на себя наши грехи. Кому стало от этого легче? А сколько крови пролилось твоим именем?… Нет, не получался у Вахида разговор с небесными царями. И как-то сама собой пришла простенькая, как полевая мышь, мысль, что не с того конца он ищет истину. Все дело в человеке, в каком-то его изъяне. Что-то не так в нем самом.
У Вахида не было лабораторий и суетливых сотрудников. Чтобы понять, надо самому стать и объектом, и субъектом, и даже скальпелем.
