— Будь я вашей женой, нипочем бы такого не стерпела.

— Правда, Нэнси? А что бы вы предприняли? Поколотили бы меня? Пожалуй, с вас бы сталось. — (Смех.)

Хью остановился на лестнице и брезгливо поморщился, узнав голос Нэнси Боушот, долетевший через приоткрытую дверь из комнаты Рэндла. Ему противно было это панибратство с прислугой, противно, что семейные нелады всем известны.

Энн и Миранда все ещё не ушли в церковь, и Хью, опасаясь, как бы снова не поддаться сомнениям и колебаниям, решил теперь же поговорить с сыном, хотя понятия не имел, что именно ему скажет. Просто нервы больше не выдерживали ожидания этой встречи.

Хью отступил, покашлял и, громко шаркая подошвами, одолел последние ступени. Потом постучал и заглянул в комнату. Нэнси Боушот, крепкая молодая женщина с богатейшей копной каштановых волос и вечно недовольным лицом, про которую говорили, что муж у неё скотина, быстро опустила на стол руку, державшую стакан. Она подобрала совок и щетку, поправила чистый, туго повязанный платок, из-под которого торчала на затылке её густая грива, и, чуть конфузливо пробормотав „доброе утро“, скользнула мимо Хью на лестницу. Хью вошел и затворил за собой дверь.

Чем-то напоминая карикатуры Хогарта, Рэндл сидел, развалясь, у стола, на котором соседствовали бутылка виски, два стакана, три вазы с розами, стопка блокнотов, исписанные листы бумаги, пепельница, полная окурков, банан, надкусанный сухарик, садовые ножницы и альбом гравюр Редутэ, за который Рэндл заплатил очень высокую цену на аукционе у Кристи. Без пиджака, в полосатых подтяжках и мятой, не застегнутой доверху рубахе, он взирал на отца задумчиво, благосклонно, подбадривающе, точно аббат на просителя-монаха. В комнате пахло спиртным и розами.

— Здравствуй, Рэндл, — сказал Хью.

— Здравствуй, папа, — сказал Рэндл.

Отношения между отцом и сыном, боязливые, когда Рэндл был ребенком, ужасные, когда он подрос, и натянутые, когда он женился, в последние годы неожиданно наладились. Хью не знал, объяснялось ли это с его стороны просто потребностью заполнить пустоту, оставшуюся в душе после отъезда Сары, или же было подспудно связано с углубляющимся разладом между Рэндлом и Энн. Это последнее предположение немного смущало Хью, и бывали минуты, когда он улавливал в своем ещё робком и сдержанном общении с сыном что-то нежелательно заговорщицкое.

— Я только хотел выяснить, — сказал Хью, — может быть, мне все же удастся уговорить тебя поехать с нами сегодня в Сетон-Блейз.

— Да нет, едва ли, — отвечал Рэндл по-прежнему благосклонно, откинувшись назад вместе со стулом. — Мне эти люди не нравятся, я не нравлюсь им, так какого черта подвергать себя их суждению?

— Ну хорошо, хорошо, — сказал Хью. Правда ли, что они осуждают Рэндла? Кто знает? Милдред, которая так давно научилась терпимо относиться к Хамфри и так ловко его выгораживает, уж конечно, не назовешь строгой блюстительницей нравов. Милдред. На секунду мысли Хью обратились к ней. Да, он помнит, что целовал её, но подробности забыл, кроме того, что было лето.

Под внимательным взглядом Рэндла Хью пересек комнату и выглянул в окно. Из окон башни было видно далеко поверх буков, и питомник, спускавшийся дугой по выпуклому склону, казался отсюда вышитым узором из квадратов — розы на черном фоне голой земли. Внизу, там, где склон кончался, торчали короткие копья молодых испанских каштанов, чуть дальше, в сквозной зелени рощицы, где только что отцвела дикая вишня, стояло несколько островерхих сушилок для хмеля. От деревни, скрытой за выступом холма, виден был только стройный шпиль церкви да вокруг него пышные кроны вязов, сейчас золотисто-желтые на ярком солнце. А ещё дальше тянулись болота с пастбищами и ветлами, всегда подернутыми бледным серебром. Хью смотрел, почти не видя этой слишком знакомой картины и слушая, как над головой у него Миранда шумно носится по своей комнате, распевая „Aupres de ma blonde“ с явным расчетом, что её услышат. А голосок у неё приятный.

— Я получил письмо от Сары, — сказал он. — Хочешь прочесть?

— Нет, спасибо, — ответил Рэндл и добавил: — Письма Сары меня бесят. С тех самых пор, как я женился, она превратила меня в половину человека. Начинает письмо „Дорогие Энн и Рэндл“, а подписывается „Привет и любовь вам обоим от нас обоих. Ваша Салли“. Как будто в такой формуле „любовь“ может что-нибудь значить. И как будто мой драгоценный зятек способен питать ко мне какие-либо чувства, кроме тупого презрения.

— Ты ему платишь взаимностью.

— Бессмысленный человек из бессмысленной страны. Сара, надо полагать, здорова?

— Она опять беременна.

— О господи, неужели опять? Впору подумать, что они католики. Уже имеются Пенни, и Джинни, и Бобби, и Тимми, а теперь ещё один младенец. С ума сойти.

— Ага, вон Пенн, — сказал Хью.

Мальчик показался из-за буков и, засунув руки в карманы, стал пересекать широкую лужайку перед домом. Казалось, он бредет куда глаза глядят. Бедняга, не удивительно, что Англия его немного пришибла. Хоть бы он встряхнулся и вспомнил, что надо вытереть посуду.

— Ужас, какой у мальчишки выговор, — сказал Рэндл.

— Надо было отдать его в приличную школу, я всегда говорил. Там ему хотя бы речь пообтесали. — Хью в свое время убеждал Сару отдать Пенна в дорогой интернат в Австралии и предлагал на это денег. Предложение его было отвергнуто, и за путаными объяснениями Сары Хью явственно слышал голос Джимми, заявляющего, что он никому, черт возьми, не позволит превратить его сына в какого-то несчастного сноба.

Рэндл, не одобрявший расходов на семейство сестры, промолчал, а потом заметил:

— Все равно он решил быть автомехаником, — словно от этого выговор Пенна становился менее одиозным.

В комнату влетела принаряженная Миранда, мельком глянула на Хью и бросилась к Рэндлу. Лицо у Рэндла просветлело. Он повернулся, Миранда прыгнула к нему на колени и крепко обняла за шею.

— Птичка моя, — произнес он чуть слышно и провел рукой сверху вниз по её спине. Хью отвернулся.

Минуту Миранда молча прижималась к отцу, потом вскочила и выбежала вон. Рэндл с улыбкой смотрел ей вслед.

А Хью разглядывал сына. Красивый мужчина, ничего не скажешь. Запоминающееся крупное, чувственное лицо с большим носом и большими карими глазами. Прямые, сухие темные волосы, густые, без малейшей седины. Губы кривятся в тонкой иронической усмешке, словно он все время воздерживается от комментариев по поводу только что услышанного анекдота. Лишь едва заметная влажность глаз и губ, едва заметная одутловатость бледных щек немного старили его и набрасывали на эту здоровую силу легкую тень излишеств и невоздержанности.

Хью машинально вытащил из ближайшей вазы один цветок. Рэндл предпочитал старые прованские и моховые розы металлическим розоватым сортам, которые сам вывел. Хью поглядел на розу. Лепестки нежно-палевого оттенка, постепенно бледнеющие от середины и отогнутые по краям, так что роза имела форму почти правильного шара, завивались тугой спиралью вокруг зеленого глазка. Он сказал сыну:

— Пьешь слишком много?

— Да. — Рэндл поднялся и тоже подошел к окну.

Пока Хью колебался, продолжить ли этот разговор и что сказать, они увидели, как далеко внизу Энн и Миранда спустились с крыльца и пошли по широкой полосе гравия вдоль фасада. Обе в шляпах и перчатках, они, казалось, семенили нарочито степенно и скромно. Хью всегда становилось неуютно при виде Миранды, направляющейся в церковь.

Теперь он явственно уловил исходящий от Рэндла запах спиртного. Крутя в пальцах розу, он постарался найти нужные слова.

— Ты, наверно, озабочен… насчет Энн и вообще?

У Рэндла вырвалось энергичное, но невнятное восклицание.

— Озабочен? О господи!

— А в чем, собственно, беда?

— В чем беда? Во всем беда. — Помолчав, он просипел: — Она меня губит. Она… она выбивает у меня из-под ног все опоры.

Хью стало ясно, что сын его попросту пьян. Он сказал чуть язвительно:

— Опоры? Значит, ты лезешь куда-то вверх?

— Вверх или вниз — неважно, — сказал Рэндл, — лишь бы подальше от нее. — Он все смотрел на то место, где исчезли за деревьями его жена и дочь. — Вернее, — продолжал он, и взгляд его затуманился, а голос зазвучал мягче, — для меня это вверх. Вверх, туда, где я мог бы распрямиться и двигаться, в мир, обладающий какой-то структурой. Энн, понимаешь, мне страшно вредна.

— Вредна тебе?..

— Да. Около меня должны быть люди, у которых есть воля, которые берут, что хотят. У Энн нет воли. Она подтачивает мою энергию. Она меня размягчает.

— Если ты хочешь сказать, что Энн не эгоистка…

— Я не это хочу сказать. — Рэндл заговорил быстрее. — Это меня не интересует. Для кого-нибудь другого она, может быть, ангел с крыльями. А для меня она — разрушитель, а разрушитель — это дьявол. В ней есть какая-то примитивность, от которой все, что я ни делаю, теряет смысл. Эх, не могу я объяснить.

— Если ты хочешь сказать, что она мешает тебе заниматься писательством…

— Нарочно она ничему не мешает. Мешает её суть. И не в одном писательстве дело. Неужели ты не замечаешь, что я вяну у тебя на глазах? Неужели это не заметно всем? „Бедный Рэндл, — говорят люди, — от него почти ничего не осталось“. Мне нужен другой мир, оформленный. Мне нужна форма. О черт, как я вяну! — Он вдруг рассмеялся, повернулся лицом к Хью и отнял у него розу.

— Форма?

— Да, да, форма, структура, воля, что-то, с чем можно бы схватиться, что заставило бы меня быть. Форма, вот как у этой розы. У Энн её и в помине нет. Она вся бесформенная, дряблая, разлапая, как какой-то несчастный шиповник. Вот это меня и убивает. Губит мое воображение, не оставляет ни одной опоры. А, да тебе этого не объяснишь. Ты-то сумел не увянуть. В общем, неважно. Выпить хочешь?

— Нет, благодарю. И что же ты…

— Я здесь задыхаюсь, — сказал Рэндл, нетвердой рукой наливая виски в один из стаканов. — Ненавижу эту нескладицу.

— Почему же ты не…

— Энн — истеричка.

— Неправда, и ты это отлично…

— А-а, к черту. Прости, нервы у меня никуда. Выпей ты ради бога.

Хью налил себе виски и сел напротив Рэндла — тот уже опять сидел у стола, весь выжатый, опустошенный, и роза свисала у него между пальцев. Хью отпил хороший глоток. Что-то передалось ему от неистовой вспышки Рэндла, и он, глядя прямо перед собой, ощутил приятный всплеск энергии, как будто бы никак не связанный ни с обмякшей фигурой сына, ни с тем семейным взрывом, который предвещали его слова. Он окинул взглядом комнату Рэндла, немного женственную комнату, где пыльный солнечный свет перемешал и окрасил в пастельные тона разбросанные книги, выгоревший кретон, подушки, фарфор, цветные гравюры. И решился:

— Я не ошибаюсь, это Эмму Сэндс я видел на кладбище?

Рэндл выпрямился, как от толчка. Он сунул розу обратно в воду. Пригладил волосы, отвел глаза, снова поднял их на Хью и ответил:

— Да, она там была. Ты её видел?

— Мельком. А кто это был с ней?

— Некая Линдзи Риммер, так, кажется. Ее секретарь и компаньонка. — Рэндл старательно согнал с лица всякое выражение. Он откинулся на стуле к своему дивану-кровати и протянул руку туда, где на клетчатом, синем с белым, валлийском покрывале сидели, обнявшись, старенькие игрушки — собака Тоби и кролик Джойи. Ожидая, что ещё скажет Хью, он взял Тоби и посадил к себе на колено.

— Ты бываешь у Эммы?

— Так, знаешь ли, изредка.

— Где она теперь живет?

— Ноттинг-Хилл-гейт, — сказал Рэндл и добавил: — Все там же.

Пока они говорили, между ними опустилась глубокая тишина, словно все другие звуки в комнате погасли.

Хью молчал, а Рэндл все смотрел на него пристально, хотя и без всякого выражения и гладил игрушечную собаку. Молчание длилось долго, в нем противно клокотало то, что могло бы быть сказано. Эту тему удалось только назвать, развивать её оказалось невозможно. Одно имя и то уже разбудило отголоски.

Хью поежился и встал.

— Ну так, — сказал он. — Жаль, жаль, что ты не едешь с нами в Сетон. Пойду, надо все-таки вытереть эту посуду, если Пенн не удосужился.