— Еще чашечку кофе? И печенья? — сказала Энн.

— Благодарю, милая, — сказала Эмма.

Близилось время второго завтрака, а она все жевала. Она ела не переставая чуть ли не с самого приезда, точно перед тем её морили голодом. Или, подумалось Энн, точно хотела съесть все, что вокруг себя видела.

Энн удивилась, была даже шокирована, когда Хью объявил, что собирается привезти в Грэйхеллок Эмму Сэндс. Очень уж мало времени прошло после смерти Фанни. Однако мысль, что этот визит неприличен, скоро сменилась другой — что это страшная морока. Нэнси Боушот болела или притворялась больной, Миранда всю неделю проводила дома, потому что в школе был карантин по краснухе. Энн и так еле справлялась с хозяйством, где уж тут принимать гостей! В комнатах было пыльно, неубрано. Она несколько дней вставала на полчаса раньше, чтобы навести хотя бы видимость порядка. От предложения Клер Свон помочь ей с цветами она отказалась, а потом пожалела, что отказалась. К приезду гостей она успела дойти до крайней степени усталости и раздражения.

И Эмма сразу повела себя странно и нельзя сказать чтобы успокаивающе. Вместо того чтобы погулять по саду с Хью, предоставив Энн готовить завтрак, она привязалась к Энн. Устроилась у окна в гостиной, курила бесконечные сигареты, одновременно поедая печенье, и брала интервью у всех имеющихся в наличии обитателей Грэйхеллока, вплоть до Боушота. Особенно много времени и внимания она уделила детям. Пока длились сами интервью, Энн убегала в кухню, чтобы успеть хоть что-то сделать, но каждый проинтервьюированный снова вызывал её оттуда. Словно в дом нагрянул правительственный инспектор.

Единственным, кого она не допускала пред свои очи, был Хью. Этот несчастный, будучи изгнан из дому, прохаживался по краю залитой солнцем лужайки, грыз ногти и бросал тоскливые взгляды на окна, в то время как остальные домочадцы, как персонажи в пьесе, входили и выходили, спеша выполнить желания Эммы. Вот и сейчас Миранда, вооружившись садовыми ножницами, вприпрыжку неслась через лужайку — её отправили нарезать букет французских роз для высокой гостьи. Пенн бежал за ней следом, как скворец за трясогузкой.

Энн, в дыму от дешевых сигарет, ходила взад-вперед по гостиной. Эмма странно действовала на нее: вселяла какое-то нетягостное беспокойство. Она и раньше не испытывала неприязни к бывшей любовнице своего свекра, только некоторое любопытство, и думала, что для неё этот день обернется нудной и ничем не примечательной суетой где-то на заднем плане. С удивлением она обнаружила, что ей, напротив, уготовано место на авансцене. С ещё большим удивлением она почувствовала, что атмосфера отзвучавшей драмы, окружавшая Эмму, бодрит её, более того — радует. Словно Эмма прибавила ей сил, уделила ей от своей более яркой личности света и красок.

Первое впечатление от известной писательницы разочаровало Энн. Она смутно ждала чего-то более эффектного, а эта ссутулившаяся пожилая женщина с медленными движениями и повадкой инвалида, выглядевшая старше, чем она, судя по всему, могла быть, сначала показалась ей чуть ли не жалкой. Но лицо у неё было умное. И почему-то лицо это внушало тревогу. От тревоги Энн так и не отделалась, но, проведя в обществе Эммы совсем немного времени, она оживилась в ответ на дружелюбное, понимающее любопытство своей гостьи и заговорила так, как не говорила уже много лет. Появилось ощущение расслабленности, как в теплой соленой ванне. Появилось приятное чувство, будто её, смешно сказать, обольщают.

А между тем разговор шел несвязный, пустяковый, о том о сем. Эмма расспрашивала её о детях, о питомнике, о её знакомых в деревне, о телевизоре Боушотов и о рецепте айвового джема, который Энн обещала достать для неё у Клер Свон. Единственной темой, которой они не касались, был Рэндл.

После памятного визита Милдред Финч Энн пребывала в довольно-таки несчастном состоянии. Милдред заставила её пережить две встряски — одну в связи с Рэндлом, другую в связи с Феликсом, и две эти неотступные заботы нелепо перепутались в её сознании. Энн вполне искренне сказала тогда, что не хочет знать, чем занят Рэндл в Лондоне. Она вовсе не жаждала, чтобы воображение рисовало ей картины его неверности. Милдред это, конечно, показалось бы невероятным, но она и раньше никогда не любопытствовала насчет того, как Рэндл проводит время, когда отлучается из дому. И правильно делала — это она поняла после того, как Милдред неожиданно прояснила обстановку, назвав определенное имя. Теперь, когда она знала соперницу по имени, вся ситуация казалась иной, временами невыносимой, и вокруг предмета, обретшего имя, мерцало, отбрасывая на него неясные, но зловещие отблески, пламя гнева и ревности, которых раньше не было. Энн страдала. Она не спрашивала себя, любит ли она ещё Рэндла. Может быть, после стольких лет вообще не было смысла говорить о любви, кроме как о слепом, но прочном убеждении, что они нерушимо принадлежат друг другу. То, что так крепко срослось, она в мыслях ещё не начала разрывать на части.

А между тем был ещё Феликс. Насколько несомненно Феликс теперь „был“ — в этом она тоже имела случай убедиться после визита Милдред. Энн, хоть и корила себя за это, упорно отказывалась признать, что в последнее время красивый брат Милдред все больше занимает её мысли. Уже несколько лет для неё не было тайной, что Феликс к ней неравнодушен. Его до крайности сдержанное ухаживание — настолько сдержанное, что никто, кроме нее, конечно же, не мог его заметить, — она принимала с теплой, чуть насмешливой благодарностью как невинную сентиментальную блажь закоренелого холостяка. Ведь и она, и Феликс были до ужаса старые. Но ей это было приятно; и в последний год, когда Феликс, оставаясь с ней вдвоем, бывал чуточку откровеннее, словно уже не сомневаясь, что что-то, пусть туманное и никогда не упоминаемое, между ними есть, это тоже было приятно. А потом однажды в Сетон-Блейзе они, отделившись от остальных, брели по берегу озера, и в наступившем молчании он взял её за руку. Она позволила ему тогда смотреть на неё красноречивыми глазами и потом вспоминала этот случай с некоторой тревогой, но и с некоторой радостью. Она позаботилась о том, чтобы эта сцена не повторялась и не имела продолжения, но Феликс, довольный и кающийся, после этого стал ей немного ближе. Она знала, конечно, что влюбиться в Феликса было бы чистым безумием, но как только она мысленно произносила эти слова, сердце у неё начинало трепыхаться. Ведь и она, и Феликс были до ужаса молодые.

И все же, когда Рэндл был в доме, эти фантазии представлялись ей достаточно эфемерными. Просто глупость, чтобы отвлечься, ничего опасного. Рэндл был безусловной реальностью, и Энн, воспринимая мужа с той бездумной уверенностью в его существовании, которая в конечном счете, может быть, и есть любовь, была благодарна за то, что, как с ним ни трудно, он без остатка заполняет всю сцену. Рэндл, который время от времени и ещё слегка виновато улетучивался в Лондон, по-прежнему властвовал и над Грэйхеллоком, и над нею. Но Рэндл, который уехал в Лондон разгневанным, Рэндл, который заведомо живет с другой женщиной, — это, как видно, другое дело. Энн, пока ещё смутно, чувствовала себя брошенной, а с этим пришло и чувство образовавшейся пустоты, в которую могло устремиться что-то новое. И этого она, теперь уже более трезво, просто боялась. Она решила до поры до времени не видаться с Феликсом и предполагала — с облегчением и грустью, — что и он принял аналогичное решение. Ибо она не верила, что Милдред приглашала её погостить с ведома и согласия Феликса.

Узнав о готовящемся приезде Эммы, Энн в первую минуту подумала о Фанни, а во вторую — о себе. Эмма была связана с Линдзи Риммер, что делало её присутствие в Грэйхеллоке тем более нежелательным, и какое-то время Энн почти считала себя оскорбленной. Но сама Эмма, с первой минуты приезда взявшись за дело усердно, как терьер, сумела растопить чопорную подозрительность, с которой Энн её встретила.

Энн все ходила по комнате, что было ей несвойственно, и разговор продолжался, несвязный, но, в общем, приятный.

— Чудесное печенье, — сказала Эмма. — Можно ещё одно? У вас кошка есть?

— Была, — сказала Энн. — Был замечательный кот, большой, серый, по имени Хэтфилд. Он был любимец Фанни. Но когда Фанни умерла, он убежал. Я раза два видела его издали, а к дому он не подходит, совсем одичал.

— Вот как, — сказала Эмма и, помолчав, добавила: — Удивительно, как это животные знают…

Тема эта вызвала некоторую неловкость. Чтобы рассеять её, Энн сказала:

— В ваших книгах так часто фигурируют кошки. Вы их любите?

— Обожаю. Но у себя дома держать не могла бы. Пришлось бы все время оставлять открытыми двери и окна, а я ведь такая malade imaginaire.

— Я с истинным удовольствием читаю ваши книги, — сказала Энн. — Надеюсь, следующая скоро выйдет?

— Рада, что они вас занимают, но это, разумеется, чепуха, пошлятина. Жаль мне, что я не написала ни одной настоящей книги.

— Наверно, это ещё впереди, то есть… Но то, что вы пишете, мне, право же, нравится.

— Теперь уже не успею, — произнесла Эмма сурово.

Дверь отворилась, и вбежала Миранда в красно-белом полосатом платье, нагруженная розами. Пенн маячил на пороге, не зная, войти ему тоже или нет. Миранда, легко придерживая двумя руками большущий растрепанный букет, подошла к Эмме, сделала реверанс и высыпала цветы ей на колени. И тут же, не дожидаясь благодарности, убежала, по дороге ухватив Пенна за локоть и увлекая его за собой.

— Забавная девочка, — сказала Эмма. — Ей даже, кажется, не чужда ирония.

— Да, она умненькая. Пожалуй, умнее, чем бедняжка Пенни.

— Он в неё не влюблен?

— Как вы сразу заметили! Да, боюсь, что есть грех. Но она ещё мала, чтобы принимать такие вещи всерьез, она его просто дразнит.

— Едва ли она так уж мала. Я бы сказала, что эта девица на все способна. Хотя юный Пенн, думается, герой не её романа.

Она стала разглядывать розы, одну за другой. Шипы цеплялись за её платье.

— Ну-ка, расскажите, как они называются.

Энн перечислила: Агата Инкарната, Дюк де Гиш, Фламандская Триколор, Санси де Парабер, Лориоль де Берни, Бель де Креси, Вьерж де Клери, Роза Мунди.

— Какие полоски, прелесть! Точь-в-точь как у Миранды на платье. И какие названия! Надо, надо мне написать роман с убийством в розарии. Вот видите, какой ужас. Стоит мне увидеть что-нибудь красивое, я только о том и могу подумать, чтобы использовать это как повод для насильственной смерти!

Зазвонил телефон.

— Старые сорта красивее, — сказала Энн. — Но питомник, конечно, держится главным образом на чайно-гибридных. Простите, я только подойду к телефону.

Она прошла в столовую и сняла трубку.

— Алло. Недерден 28.

Секунды через две женский голос сказал деловито и четко:

— Будьте добры, нельзя ли попросить на минутку мисс Эмму Сэндс, если она у вас?

Энн встревожилась и тут же, сама не зная почему, рассердилась. Она быстро ответила:

— Да, сейчас попрошу, — и положила трубку на буфет, чувствуя, что краснеет от гнева и страха. Наверно, это Линдзи Риммер. И опять, как в ту минуту, когда она узнала о приезде Эммы, её охватило ощущение, что против неё строят козни. В следующую секунду она подумала: а Рэндл сейчас с ней? И чуть не заплакала.

Она вернулась в гостиную, где Эмма все ещё разглядывала розы.

— Вас просят к телефону.

Эмма как будто удивилась и стала подниматься. Энн помогла ей, поддержала её под локоть. Розы цеплялись за её платье, Энн стала снимать их и укололась. Эмма медленно двинулась следом за ней в столовую.

— Вот телефон. — Энн вышла и закрыла дверь. Она хотела вернуться в гостиную, но словно приросла к полу. Сквозь дверь было слышно все, что говорит Эмма.

— Так я и думала. Больше мне сюда звонить некому. Ну, как у тебя дела?

Пауза.

— Так. И из-за этого нужно было мне звонить?

Пауза.

— Отлично, спасибо. Хью замечательно водит машину.

Пауза.

— Более или менее. Не уверена.

Пауза.

— Понятно. Думаю, часов в восемь. Сандвичи и молоко ты мне приготовишь?

Пауза.

— Благословляю, дитя мое. До свидания.

Энн стояла, слушала и смотрела как завороженная на капельку крови, выступившую на пальце. Услышав, что Эмма кладет трубку, она поспешно отступила к дверям гостиной и оттуда пошла обратно навстречу своей гостье. Они вместе вернулись в гостиную.

Эмма опять уселась в кресло. Энн сгребла упавшие розы и бросила на стол. Несколько лепестков слетело на пол. Она со стуком составила чашки на поднос. Молчание длилось, что-то новое теперь витало между ними, и Энн думала: если она упомянет о Рэндле, я разревусь. Возможность такого унижения разозлила её до того, что слезы подступили совсем близко. Она сказала:

— Пойду готовить завтрак. А вас я возвращаю Хью.

— Хью подождет. Никуда он не денется. И завтрак может подождать. Не уходите. — Она взглянула на Энн вопросительно, умоляюще. Она словно пыталась облечь в слова какую-то важную просьбу.

— Чего вы хотите? — спросила Энн. Она стояла перед Эммой, уперев одну руку в бедро, и смотрела на неё неприязненно и властно.

Вопрос её хоть кого мог смутить своей неопределенностью.

— Чего я хочу? — повторила Эмма. — Да многого. Например, понять вас. И вы должны меня простить — вы уже совсем было меня простили — за то, что я приехала. Когда-то я в самом деле очень, очень любила вашего чудака свекра.

Энн недоумевала, что можно на это ответить, но тут внимание её отвлеклось. Случайно повернув голову к окну, она увидела, что в ворота только что въехал темно-синий „мерседес“.

Все испарилось, кроме ощущения, что Феликс близко. Никто, кроме него, не водит эту машину. Теперь её щеки залил совсем другой румянец. Она подошла к окну.

Машина остановилась, чуть не доезжая дома, Пенн и Миранда уже бежали к ней взапуски, Хью тоже поспешал через лужайку встречать новых гостей. Появилась Милдред Финч, за ней Хамфри и Феликс. Когда Энн увидела рядом с машиной высокую фигуру Феликса, сердце её перевернулось и упало, как подстреленная птица. Ее злосчастное „да“ сделало свое дело.

— Что там такое? — спросила Эмма.

— Это Милдред Финч, — сказала Энн. — Приехала к нам со своим братом.

— Феликс Мичем! — сказала Эмма. — Да я в него тоже была когда-то влюблена.

— Вы? В Феликса? — Энн повернулась к ней, пораженная. — Вы тоже? — Она слишком поздно поняла свою ошибку и смысл, содержавший в её словах.

Эмма рассмеялась.

— Да, дня четыре, не больше. Вы знаете, это возможно — быть влюбленной четыре дня. Давно это было, я как-то гостила у них, он тогда был мальчиком, чуть постарше Пенни. Мне в ту пору было очень тяжело из-за одного… в общем, из-за Хью. И Феликс меня утешал. Понимаете, сам того не ведая. Он просто был, и это меня утешало. Он был прелестный мальчик.

Она встала и тоже подошла к окну. Все они ещё стояли у машины. Милдред разговаривала с Хью, Хамфри разговаривал с Пенном, Миранда, повиснув на руке Феликса, тянула его куда-то. Он смеялся.

— Вы любили Феликса, — сказала Энн. Она смотрела, как он за окном смеется с Мирандой. Потом он вопросительно оглянулся на дом. Слезы навернулись у неё на глаза и потекли по щекам. С заглушенным возгласом она отвернулась от окна и зарылась лицом в платок.

— А-а, — сказала Эмма. — Tiens! — Подойдя к Энн, она обняла её за плечи. — Полно, полно, дитя мое. Бегите готовьте завтрак. Вы были очень терпеливы с назойливой старой гадиной. А я пойду поздороваюсь с моей давнишней подругой Милдред Финч. Да, пойду-ка я к ним. То-то она мне обрадуется!