25
РОКОВАЯ НОЧЬ
[Виола]
— Мне нужна твоя помощь, — говорит госпожа Лоусон, стоя в дверях кухни.
Я показываю ей перепачканные мукой руки:
— Вообще-то я за…
— Госпожа Койл велела тебя привести.
Я хмурюсь. Не нравится мне это «привести».
— И кто будет печь завтрашний хлеб? Ли ушел за дровами…
— Госпожа Койл говорит, что у тебя есть опыт работы с лекарствами и перевязочными материалами, — перебивает меня госпожа Лоусон. — Пришла очень большая партия, и моя помощница не справляется.
Я вздыхаю. Все-таки это лучше, чем стряпня.
Выхожу за ней в сумерки. Мы забираемся в пещеру и, пропетляв несколько минут по переходам, выходим в большой гулкий зал, где хранятся самые ценные наши запасы.
— Это может занять много времени, — предупреждает меня госпожа Лоусон.
Весь оставшийся вечер и начало ночи я пересчитываю лекарства, пластыри, бинты, компрессы, постельное белье, бутылки с эфиром, жгуты, бандажи, рукава, стетоскопы, манжеты, халаты, таблетки для очистки воды, лонгеты, вату, зажимы, пилюли с корнем Джефферса и все остальное. Я раскладываю запасы на небольшие кучки и занимаю ими все свободное пространство вплоть до входа в пещеру.
Стираю со лба холодный пот.
— Может, начнем раскладывать все по коробкам?
— Пока не надо, — отвечает госпожа Лоусон. Она окидывает взглядом аккуратные кучки и потирает руки. Между бровей у нее появляется тревожная морщинка. — Надеюсь, этого хватит.
— Для чего? — Я слежу взглядом за госпожой Лоусон, перебегающей от одной кучки к другой. — Для чего хватит, госпожа Лоусон?
Она поднимает голову и прикусывает губу.
— Надеюсь, ты еще не забыла, чему научилась в лечебном доме?
Секунду я смотрю на нее, в груди поднимается страшная догадка. Я бросаюсь вон из пещеры.
— Стой! — кричит она мне вслед, но я уже в центральном туннеле, несусь к выходу на улицу, а оттуда — прямиком в лагерь.
Который совершенно пуст.
— Не злись, — говорит госпожа Лоусон.
Я обошла все хижины и спальни, а теперь стою как дура, руки в боки, и смотрю на пустой лагерь. Придумав мне занятие до глубокой ночи, госпожа Койл уехала в город, прихватив с собой остальных целительниц и учениц.
И вообще всех. В лагере не осталось ни одной телеги, ни одной лошади или быка.
Ли тоже исчез.
И Уилфа нигде нет, зато осталась Джейн — одна-единственная.
Сегодня — та самая ночь.
Ночь решающих событий.
— Ты ведь понимаешь, почему тебя не взяли, — говорит госпожа Лоусон.
— Она мне не доверяет. Никто мне не доверяет!
— Это не имеет отношения к делу. — В ее голосе уже сквозят строгие целительские нотки, которые я так ненавижу. — Важно другое: когда они вернутся, нам нужны все целительницы и ученицы без исключения.
Я хочу возразить, но тут замечаю, как она ломает себе руки и какое у нее озабоченное лицо.
А потом она добавляет:
— Если кто-нибудь вообще вернется.
Нам остается только ждать. Джейн наливает кофе, и мы сидим на крепчающем морозе, не сводя глаз с дорожки, уходящей в лес. Кто же вернется?
— Иней! — Джейн ковыряет мыском ботинка белый островок на камне.
— Надо было раньше все провернуть, — говорит госпожа Лоусон в свою чашку, грея лицо над паром. — До наступления холодов.
— Да что провернуть-то? — спрашиваю я.
— Освобождение, — просто отвечает Джейн. — Мне Уилф сказал перед отъездом.
— Освобождение кого? — Хотя к чему вопросы, я и так знаю…
С дорожки доносится грохот осыпающихся камней. Мы вскакиваем на ноги, и в ту же секунду из-за деревьев вылетает Магнус.
— Живо! — кричит он. — За мной!
Госпожа Лоусон хватает материалы для оказания первой помощи и бросается за ним по дорожке. Мы с Джейн делаем то же самое.
На телегах, на спинах мужчин, на носилках, на спинах лошадей и быков… по дорожке двигаются люди, а за ними — еще и еще.
Освобожденные.
Бывшие узники тюрем.
И боже, в каком они состоянии…
— Ох, господи помилуй! — Джейн тихо присвистывает.
Мы стоим как вкопанные, не в силах пошевелиться.
О боже!
Следующие несколько часов пролетают как в тумане. Мы пытаемся быстро внести всех раненых в лагерь, но у некоторых травмы слишком серьезные, приходится оказывать им помощь прямо на месте. Я бегаю от одной целительницы к другой, от раны к ране, ношусь за свежими бинтами и пластырями, и все это на такой скорости, что до меня не сразу доходит: большинство ранений получены не в битве. Это следы избиения.
— Их били! — говорю я.
— И морили голодом, — злобно добавляет госпожа Лоусон, делая очередной женщине внутривенный укол. — И пытали.
Эта женщина — лишь капля в море, заливающем лагерь. Большинство больных глубоко потрясены и не могут даже говорить: они таращатся на нас невидящими глазами или бормочут что-то бессвязное. На руках и лицах — следы от ожогов, старые незалеченные раны. Глаза глубоко запали от постоянного голода.
— Это его рук дело, — говорю я себе под нос. — Это все он.
— Держись, дитя! — подбадривает меня госпожа Лоусон.
Мы бросаемся на улицу, набрав полные руки бинтов и пластырей, но этого не хватает — катастрофически. Меня лихорадочно подзывает к себе госпожа Брэтит. Она рвет из моих рук бинты и начинает заматывать ногу женщине, истошно вопящей на земле.
— Корень Джефферса! — бросает целительница.
— Я не принесла, — отвечаю я.
— Тогда неси, черт возьми!
Я возвращаюсь в пещеру, петляя между целительницами, ученицами и солдатами; все они пытаются помогать раненым, которые лежат повсюду — на склонах холмов, в телегах, прямо на земле. Раненые — не только женщины, я вижу и мужчин, таких же оголодавших и избитых. Попадаются и члены «Ответа», раненные в бою: я замечаю Уилфа с ожоговой повязкой на лице, который продолжает таскать носилки с больными.
Я вбегаю в пещеру, хватаю бинты и ампулы Джефферса, в сотый раз вылетаю на улицу. Несясь по поляне, я поднимаю глаза на деревья, из-за которых продолжают иногда выходить люди.
Я на секунду останавливаюсь и рассматриваю их лица, а потом бегу к госпоже Брэтит.
Госпожа Койл еще не вернулась.
И Ли тоже.
— Он залез в самое пекло, — говорит мне госпожа Надари, когда я помогаю ей поднять на ноги обмякшую под действием Джефферса женщину. — Все искал кого-то.
— Мать и сестру. — Я покрепче перехватываю раненую.
— Мы не всех смогли вывести. Там целое здание осталось, бомба не сработала…
— Шивон! — раздается вдали чей-то крик.
Я оборачиваюсь, сердце колотится как сумасшедшее, губы сами растягиваются в улыбке.
— Он их нашел!
Но тут же понимаю, что это не так.
— Шивон? — Ли спускается по дорожке, рука и плечо его куртки почернели, лицо вымазано сажей, глаза бегают по сторонам, по лицам людей на поляне. — Мама?
— Поди узнай, не ранен ли он, — говорит мне госпожа Надари.
Я перекладываю раненую на ее плечи и бегу к Ли, не обращая внимания на окликающих меня целительниц.
— Ли! — кричу я.
— Виола, — наконец он замечает меня, — ты не знаешь, их здесь нет?
— Ты ранен? — Я подбегаю, щупаю опаленную куртку, осматриваю его руки. — Ты обгорел!
— Там был пожар.
Я пытаюсь заглянуть ему в глаза. Он смотрит на меня, но не видит: у него перед глазами словно проплывают тюрьмы, пожары, заключенные, а может, и стражники, которых ему пришлось убивать.
Но матери и сестры он так и не увидел.
— Они здесь?! — взмаливается он. — Скажи, что да!
— Я же не знаю, как они выглядят, — тихо отвечаю я.
Ли смотрит на меня невидящими глазами, тяжело и хрипло дыша, как будто наглотался дыма.
— Это… Ох, господи, Виола, это было… — Он поднимает голову и смотрит куда-то за мою спину. — Мне надо их найти. Они должны быть здесь…
Он бежит дальше, крича:
— Шивон! Мама!
Я не могу ничего с собой поделать и кричу ему вдогонку:
— Ты видел Тодда?!
Но он молча идет дальше, пошатываясь и спотыкаясь.
— Виола! — снова слышу я окрик. Наверно, какой-нибудь госпоже нужна моя помощь.
Но тут рядом со мной раздается другой голос:
— Госпожа Койл!
Я оборачиваюсь. У самого начала каменистой дорожки появляется госпожа Койл верхом на лошади. За ее спиной в седле есть кто-то еще, кто-то крепко привязанный. Во мне просыпается надежда. Вдруг это Шивон? Или мама Ли?
(или он, может быть, это он)
— На помощь, Виола! — кричит госпожа Койл, подхлестывая лошадь поводьями.
И я бросаюсь к ним навстречу. В этот миг лошадь разворачивается, пытаясь найти опору понадежней, и я вижу, кто еще сидит в седле — без сознания, опасно свесившись на бок.
Коринн.
— Нет, — твержу я себе под нос, почти не сознавая этого. — Нет, нет, нет, нет, нет.
Мы укладываем Коринн на плоскую скалу, и к нам подбегает госпожа Лоусон с грудой бинтов и лекарств.
— Нет, нет, нет, нет.
Я подхватываю голову Коринн, чтобы она не ударилась о камень. Госпожа Койл отрывает ей рукав и делает укол.
— Нет! — Госпожа Лоусон подлетает к нам и охает, увидев, кого привезла госпожа Койл. — Вы ее нашли!
— Нашла.
Кожа Коринн пылает под моими пальцами, щеки осунулись, под глазами жуткие синяки и мешки. Из-под ворота рубашки торчат ключицы, на шее — белесые кружки от ожогов, на руках порезы. Ногти вырваны с корнем.
— Ох, Коринн! — шепчу я, и слезы капают ей на лоб.
— Держись, дитя! — говорит госпожа Койл, и я не знаю, кому адресованы эти слова, мне или Коринн.
— А Тея? — спрашивает ее госпожа Лоусон.
Госпожа Койл качает головой.
— Умерла? — догадываюсь я.
— И госпожа Ваггонер, и остальные.
Я замечаю на ее лице копоть и красные ожоговые пятна. Ее губы вытягиваются в ниточку.
— Но им от нас тоже досталось.
— Ну же, девочка! — приговаривает госпожа Лоусон, обращаясь к Коринн. — Ты же всегда была такой упрямой. И где теперь твое упрямство?
— Подержи. — Госпожа Койл протягивает мне прозрачный мешочек с какой-то жидкостью и трубкой с иглой на конце.
Я беру его одной рукой, а другой поддерживаю голову Коринн, чтобы она не скатилась с коленей.
— Вот она. — Госпожа Лоусон отдирает запекшийся лоскут с бока Коринн. Страшный запах бьет в ноздри.
Но дела Коринн гораздо хуже, чем этот запах.
— Гангрена, — сообщает нам госпожа Койл, хотя в этом нет нужды. Мы все видим, что тут не просто инфекция. Вонь означает, что ткани отмерли. Гангрена начала есть Коринн заживо. Ох, лучше б я не помнила уроков Коринн!
— Ей даже элементарных лекарств не давали, — ворчит госпожа Лоусон, вставая и убегая в пещеру за самыми сильными препаратами, какие у нас есть.
— Ну же, моя упрямица, очнись, — тихо приговаривает госпожа Койл, гладя Коринн по лбу.
— Вы искали ее до последнего, — говорю я. — Поэтому и задержались.
— Она не сдалась, не предала нас. — Голос у госпожи Койл хриплый, но не только из-за дыма. — Храбро сносила все пытки.
Мы смотрим на лицо Коринн, на закрытые глаза и разинутый рот, из которого вырывается сбивчивое дыхание.
Госпожа Койл права. Коринн бы никогда и ничего не сказала врагу. Она снесла бы любые муки, лишь бы спасти от них других дочерей и матерей.
— Гангрена, — выдавливаю я. Грудь и горло спирает от ужаса. — Этот запах… значит…
Но госпожа Койл только поджимает губы и качает головой:
— Ох. Коринн! О, нет!
И в этот самый миг, прямо у меня на руках…
Она умирает.
Когда это случается, просто наступает тишина. Коринн не кричит и не бьется в конвульсиях — ничего такого. Она просто замолкает, но стоит услышать такую тишину, как сразу становится ясно, что это — навсегда. На секунду тишина приглушает все окружающие звуки, полностью убавляя громкость мира.
Единственное, что я еще слышу, — свое собственное дыхание, тяжелое и влажное, как будто мне больше никогда не будет легко на душе. И в тишине своего дыхания я смотрю на холм, вижу раненых вокруг, рты, разинутые в криках боли, незрячие глаза, полные неизбывного ужаса, от которого их не избавило даже освобождение. Я вижу госпожу Лоусон, которая бежит к нам с лекарствами — поздно, слишком поздно. Я вижу Ли, бредущего обратно по тропинке и зовущего сестру и мать: он так и не может поверить, что их нет в этом хаосе.
Я вспоминаю мэра и наши разговоры в соборе — все ложь, наглая ложь.
(и Тодд попал в его лапы)
Я смотрю на Коринн, которая никогда меня не любила, но отдала за меня жизнь…
Мы сами творим свою судьбу.
Я смотрю на госпожу Койл: от стоящих в моих глазах слез все вокруг светится, а первый луч солнца превращается в размытое пятно на небосводе.
Но госпожу Койл я вижу четко.
Стиснув зубы говорю:
— Я готова. Я сделаю все, что скажете.