Часть Третья. Войне конец
12
ПРЕДАТЕЛЬСТВО
[Виола]
Мэр Прентисс стоит на ступенях.
Властелин этого города, этого мира.
Стоит с широко раскинутыми руками.
Как будто это — плата.
Но смогу ли я ее заплатить?
Обниму всего раз, думаю я.
(да что ты?)
Я делаю шаг вперед…
(всего разочек)
И он обхватывает меня руками.
Я пытаюсь не окаменеть от его прикосновений.
— Я не успел тебе сказать, — шепчет он мне на ухо, — мы нашли на болоте твой разбившийся корабль. И твоих родителей.
С моих губ срывается всего один всхлип, но я тут же проглатываю слезы.
— Мы похоронили их как полагается. Бедная Виола! Я знаю, как тебе одиноко, и я буду очень рад, если в один прекрасный день смогу заменить тебе…
И тут над РЁВОМ города…
Одна особенно громкая мысль взмывает над всеми остальными, подобно стреле…
Стреле, запущенной в меня…
Виола! — кричит она, лишая мэра дара речи…
Я оборачиваюсь…
И там, в каких-то десяти метрах от меня, верхом на лошади…
Он.
Это он.
Это он.
— ТОДД! — Я с криком бросаюсь к нему.
Он стоит рядом с лошадью, как-то странно держа руку, и я слышу грохочущее в его Шуме Виола! и немножко боли, и пронизывающее все его мысли смятение, но в моей собственной голове такая каша, а сердце колотится так громко, что я не могу толком ничего разобрать.
— ТОДД!!! — Я подбегаю, а его Шум открывается еще шире и словно окутывает меня одеялом, и я хватаю его и прижимаю к себе, прижимаю так крепко, словно никогда больше не отпущу.
Он вскрикивает от боли, но второй рукой все равно обнимает, обнимает, обнимает…
— Я думал, ты умерла, — говорит он, дыша мне в шею, — ох, господи, Виола, я так боялся, что ты умерла…
— Тодд, — твержу я, не в силах вымолвить ничего, кроме его имени. — Тодд, Тодд!
Он охает, и его Шум так громко взрывается болью, что я чуть не слепну.
— Твоя рука… — Я отстраняюсь.
— Сломана, — выдыхает он, — там…
— Тодд? — Мэр стоит прямо за нами и строго смотрит на Тодда. — Ты сегодня рано.
— Рука! Это спэклы…
— Спэклы?! — вскрикиваю я.
— Перелом, похоже, серьезный, — встревает мэр. — Надо немедленно показать тебя врачу.
— Пусть его вылечит госпожа Койл!
— Виола, — говорит мэр, и я слышу удивление в мыслях Тодда: почему наш заклятый враг так спокойно со мной разговаривает? — Твой лечебный дом слишком далеко. Тодду будет тяжело туда добраться.
— Я пойду с тобой! Я же теперь ученица!
— Кто? — Шум Тодда воет от боли, как сирена, но он по-прежнему переводит взгляд с мэра на меня и обратно. — Что происходит? Откуда вы знаете…
— Я все объясню позже, — отвечает мэр, беря Тодда под здоровую руку, — когда мы тебя вылечим. — Он оборачивается ко мне: — Приглашение на завтра в силе. А сейчас тебе нужно торопиться на похороны.
— Похороны? — не понимает Тодд. — Какие еще похороны?
— Завтра, — строго повторяет мне мэр, уводя Тодда.
— Погодите…
— Виола! — кричит Тодд, вырываясь из хватки мэра, но тут же падает на одно колено от резкой боли — боль эта так отчетливо гремит в его Шуме, что даже солдаты на площади останавливаются, услышав ее.
Я бросаюсь на помощь, но мэр преграждает мне путь.
— Ступай, — говорит он, и по его тону ясно: спорить с ним нельзя. — Я помогу Тодду, не переживай. Иди на похороны и попрощайся с подругой. Завтра Тодд будет как новенький, вот увидишь.
Виола? — снова звучит в Шуме Тодда. Он с таким трудом сдерживает слезы боли, что и говорить уже не может.
— Завтра, Тодд, — громко говорю я, пытаясь разобраться в его Шуме. — Увидимся завтра.
Виола! — опять вопит его Шум, но мэр уже тащит его прочь.
— Вы обещали! — кричу я вдогонку. — Помните, вы обещали!
— Ты тоже, — с улыбкой отвечает мэр.
«Разве?» — думаю я.
А потом они скрываются из виду, как будто ничего и не было.
Но Тодд…
Тодд жив.
Я на минуту пригибаюсь почти к самой земле, пытаясь свыкнуться с этой мыслью.
— С тяжелым сердцем, полным скорби, предаем мы тебя земле…
— Вот. — После слов священнослужительницы госпожа Койл берет мою руку и насыпает в нее немного земли. — Брось это на крышку гроба.
Я недоуменно смотрю на землю:
— Зачем?
— Чтобы каждый принял участие в погребении. — Она показывает мне место среди других целительниц и учениц, собравшихся у могилы.
Мы по очереди проходим мимо, бросая по горсти сухой земли на деревянный ящик, в котором теперь спит Мэдди. Все меня сторонятся.
Кроме госпожи Койл, никто со мной не заговаривает.
Они винят в ее смерти меня.
Я тоже.
На похороны собралось больше пятидесяти женщин: целительницы, ученицы, пациентки. Со всех сторон нас оцепляют солдаты — их куда больше, чем нужно. Мужчины, включая отца Мэдди, стоят по другую сторону могилы. Ничего грустнее, чем скорбящий Шум отца, я в жизни не слышала.
Мое чувство вины усиливается еще и оттого, что в основном я думаю о Тодде.
Вспоминая его Шум теперь, я гораздо яснее чувствую в нем смятение. Представляю, каково ему было увидеть меня в объятиях мэра, услышать его дружеский тон…
Хотя все это объяснимо, я опять чувствую себя виноватой.
Бросаю горсть земли на гроб Мэдди, и госпожа Койл берет меня за руку:
— Пойдем поговорим.
— Он хочет сотрудничать? — спрашивает госпожа Койл, держа в руках чашку чая.
Мы сидим в моей спальне.
— Да, он восхищается вами.
Она приподнимает брови:
— Вот как он теперь заговорил?
— Знаю, знаю. Звучит странно, но вы бы его слышали…
— О нет, речей нашего президента я наслушалась вдоволь.
Я откидываюсь на спинку кровати:
— Ведь он мог заставить меня выдать ему все сведения о кораблях. Но пока он вообще ни к чему меня не принуждает. — Я отвожу глаза. — Даже разрешил завтра увидеться с другом.
— С Тоддом?
Я киваю. Ее невозмутимое лицо ни капельки не меняется.
— Выходит, теперь ты ему благодарна?
— Нет. — Я растираю лицо ладонями. — Я видела, на что способна его армия. Видела собственными глазами.
Наступает долгая тишина.
— Но? — спрашивает госпожа Койл.
Я не смотрю на нее:
— Но он приказал повесить убийцу Мэдди. Казнь завтра в полдень.
Она презрительно фыркает:
— Конечно, ему ведь ничего не стоит убить еще одного человека, отнять еще одну жизнь! Так, по его мнению, можно решить любую проблему.
— Он вроде бы искренне говорил.
Госпожа Койл косится на меня:
— Еще бы! Надо же впечатление произвести. — Она понижает голос: — Он не президент Нового света, а король вранья, дитя мое. Он будет врать до тех пор, пока все вокруг ему не поверят. Дьявол горазд на выдумки, тебя разве мама не учила?
— Он не считает себя дьяволом. Он считает себя солдатом, выигравшим войну.
Она внимательно смотрит на меня:
— Политика умиротворения — вот как это называется. Скользкая дорожка, имей в виду.
— Что это значит?
— Это значит, что ты готова потакать врагу и сотрудничать с ним. Ты лучше присоединишься к нему, чем дашь отпор. И это верный способ вечно оставаться в проигравших.
— Да я вовсе не этого хочу! — взрываюсь я. — Я просто хочу, чтобы все закончилось! Чтобы эта планета наконец стала домом для людей, которые сюда летят. Мы так мечтали о доме! Я просто хочу мира и спокойствия! — В моем голосе уже звучат слезы. — Я не хочу, чтобы кто-то еще умирал…
Она отставляет чашку, кладет руки на колени и пытливо смотрит мне в глаза:
— Ты действительно хочешь именно этого? Или ты просто готова на что угодно ради своего мальчика?
Мне начинает казаться, что она читает мои мысли.
(потому что я и вправду хочу увидеть Тодда…)
(хочу объяснить ему…)
— О твоей преданности нам речи уже не идет, — продолжает госпожа Койл. — После этой выходки с Мэдди многие убеждены, что от тебя больше вреда, чем пользы.
«Опять она про пользу», — думаю я.
Она тяжело вздыхает:
— Если уж на то пошло, я не виню тебя в смерти Мэдди. Она была уже взрослая и сама принимала решения. Раз она сочла нужным тебе помочь, это ее выбор. — Госпожа Койл привычным жестом отирает лоб. — Виола, я так часто вижу в тебе себя. Даже когда мне это не нравится. — Она встает и собирается уходить. — Знай, пожалуйста, что я тебя не виню. Что бы ни случилось.
— В каком смысле?
Но она уходит, не сказав больше ни слова.
Вечером устраивают так называемые поминки: все обитатели дома пьют некрепкое пиво, поют песни, которые любила Мэдди, и рассказывают о ней всякие истории. Конечно, многие плачут, включая меня, — горше слез просто не бывает.
Но завтра я увижу Тодда.
И это единственное, что сейчас меня радует.
Я слоняюсь по лечебному дому, перехожу от одной компании целительниц или учениц к другой, слушаю их разговоры. Со мной никто не разговаривает. Коринн сидит одна у окошка, и вид у нее особенно грозный. С тех пор как Мэдди убили, она не проронила ни слова, даже не стала произносить прощальную речь на похоронах. По ее лицу то и дело бегут слезы.
В конце концов пиво берет свое: я набираюсь храбрости и подхожу к ней:
— Ты не представляешь, как мне…
Даже не дослушав. Коринн встает и уходит.
Ко мне подходит госпожа Койл с двумя стаканами пива в руках. Один дает мне. Мы провожаем Коринн долгим взглядом.
— Не переживай из-за нее, — говорит госпожа Койл.
— Она всегда терпеть меня не могла.
— Неправда. Просто ей очень тяжело пришлось.
— Как это?
— Пусть она сама тебе как-нибудь расскажет. Пей.
Я делаю глоток. Пиво сладкое и пшеничное на вкус, пузыри приятно щекочут нёбо. Минуту или две мы сидим и молча пьем.
— Ты когда-нибудь видела океан, Виола? — спрашивает госпожа Койл.
От удивления я давлюсь пивом.
— Океан?
— Да, на нашей планете всюду океаны, — отвечает она. — Огромные.
— Я родилась на корабле, — говорю я. — А эти океаны видела только из космоса, когда мы приземлялись.
— Значит, ты никогда не стояла на берегу? Волны с грохотом разбиваются о берег, вода тянется до самого горизонта — она синяя, живая и постоянно двигается. Кажется, что океан даже больше, чем чернота наверху, потому что он не пустой. В его глубинах кроются тайны. — Она радостно встряхивает головой. — Если хочешь понять, как ты мала в Царстве Божьем, просто постой на берегу океана.
— Я бывала только на берегу речки.
Она задумчиво выпячивает нижнюю губу:
— Эта река впадает в океан. Он, кстати, не так уж и далеко. Два дня езды на лошади, не больше, а на ядерном автомобиле и за утро можно добраться. Дорога, правда, плохая.
— Значит, есть дорога?
— От нее мало что осталось.
— И куда она ведет?
— Раньше вела к моему дому, — отвечает госпожа Койл, устраиваясь поудобней. — Мы приземлились двадцать три года назад. Построили рыбацкую деревушку, с лодками и всем прочим. Лет через сто там, возможно, появился бы порт.
— Что случилось?
— То же самое, что случилось и со всеми остальными великими планами — они рухнули в первые же годы, не выдержав испытаний. Построить новую цивилизацию оказалось гораздо труднее, чем мы думали. Пока не научишься ходить, приходится ползать. — Она делает глоток пива. — Может, оно и к лучшему. Океаны Нового света, как выяснилось, не очень-то пригодны для рыбной ловли.
— Почему?
— Ну, например, мимо плавают рыбы размером с лодку и рассказывают, как хотят тебя съесть. А потом съедают.
Я тихо смеюсь. Но сразу вспоминаю, что случилось.
Госпожа Койл заглядывает мне в глаза:
— И все-таки он очень красивый, океан. На свете нет ничего прекрасней.
— Скучаете по нему? — Я допиваю пиво.
— Океан стоит увидеть однажды, чтобы потом скучать по нему всю жизнь, — говорит госпожа Койл, забирая у меня пустой стакан. — Давай еще принесу.
Ночью мне снятся сны.
Об океане и рыбах, которые хотят меня съесть. Об армиях, проплывающих мимо — под командованием госпожи Койл. О Мэдди, которая берет меня за руку и выводит из воды.
Мне снится гром — единственный оглушительный раскат, от которого небо едва не раскалывается надвое.
Я подскакиваю от страха, а Мэдди только улыбается.
— Скоро я его увижу, — говорю я.
Она смотрит мне через плечо и кивает:
— Да вот же он!
Я оборачиваюсь.
Я просыпаюсь, но с солнцем что-то не так. Голова тяжелая, как камень, и мне приходится закрыть глаза, чтобы мир вокруг перестал вертеться.
— Так вот что такое похмелье, — говорю я вслух.
— Пиво было безалкогольное, — отвечает Коринн.
Я распахиваю глаза — и зря, потому что на меня отовсюду наползают черные пятна.
— Ты что тут делаешь?
— Жду, пока ты проснешься, чтобы отдать тебя президентским прихвостням.
— Что?!
Коринн встает.
— В чем дело?
— Она тебя усыпила. Подлила настой Джефферса в пиво, а чтобы скрыть запах, добавила немного лакрицы. Вот, она просила передать. — Коринн протягивает мне листок бумаги. — После прочтения сразу уничтожь.
Я беру у нее листок. Это записка от госпожи Койл.
«Прости меня, дитя, но президент — злодей, в этом не может быть сомнений. Война не закончилась. Оставайся на стороне добра, продолжай собирать информацию, продолжай вводить его в заблуждение. С тобой свяжутся».
— Они взорвали витрину магазина и скрылись, — говорит Коринн.
— Что они сделали?! — чуть не кричу я. — Коринн, да что тут творится?
Но она на меня даже не смотрит:
— Я пыталась объяснить им, что они забывают о своем священном долге, что на свете нет ничего важнее, чем жизнь человека — любого человека.
— Здесь есть еще кто-нибудь?
— Только мы, — отвечает Коринн. — И солдаты, но они ждут тебя на улице, чтобы отвести к президенту. — Она опускает глаза, и я впервые замечаю, что изнутри ее сжигает гнев, лютая ярость. — Уж меня-то допрашивать будет не красавичик президент.
— Коринн…
— С сегодняшнего дня называй меня госпожа Уайетт, — обрывает она меня. — Если, конечно, мы вернемся сюда живыми, что маловероятно.
— Неужели все ушли? — Я до сих пор не могу в это поверить.
Коринн только бросает на меня злобный нетерпеливый взгляд.
Все ушли.
Она бросила меня одну с Коринн.
Она бросила меня.
И мне теперь самой начинать войну.
