Для большинства людей воскресное утро означает прежде всего безмятежный отдых. Но Тэнго с раннего детства не радовался ни одному воскресному утру. Всю сознательную жизнь воскресенье повергало его в депрессию. Как только неделя подходила к концу, тело его тяжелело, аппетит пропадал и что-нибудь непременно болело. Ожидание воскресенья для Тэнго было подобно лунному серпу, что ночь за ночью истончается до полного исчезновенья. Вот бы жить на свете без воскресений, мечтал он с детства. Как было бы здорово каждый день ходить в школу и не париться насчет выходных. Бывало, он даже молился, чтобы воскресенье не наступало, хотя молитвы его, разумеется, никто не слышал. И даже теперь, когда Тэнго вырос и воскресенья, казалось бы, можно уже не бояться, — открывая глаза воскресным утром, он безо всякой причины впадал в уныние. Суставы ныли, а то и подташнивало. Все тело помнило: воскресенье — проклятый день. Это клеймо впечаталось в его подсознание на всю оставшуюся жизнь.

Отец работал сборщиком взносов за телевидение «Эн-эйч-кей». И каждое воскресенье брал с собой на работу сына. Началось это до того, как ребенок пошел в детский сад, и продолжалось до пятого класса школы. Каждое воскресенье, если только в школе не устраивалось каких-то мероприятий, мальчик шел с отцом собирать взносы за государственное телевидение. Без исключений. В семь утра они просыпались. Отец умывал Тэнго, чистил ему уши, подстригал ногти, одевал как можно опрятнее (но без пижонства) — и обещал накормить повкуснее, когда все закончится.

Как работали остальные сборщики взносов за «Эн-эйч-кей», Тэнго не знал. Но отец по воскресеньям пахал, как проклятый. Гораздо больше обычного. Оно и понятно: в воскресенье больше шансов поймать тех, кто скрывается от уплаты по будням.

Причин брать с собой Тэнго по воскресеньям у отца было несколько. Во-первых, мальчик не оставался дома один. По будням он ходил в ясли, в детсад, а потом и в школу, но по воскресеньям поручать его было некому. Во-вторых, сын должен был видеть, каким трудом отец зарабатывает на хлеб, с малых лет понимать, как устроена эта жизнь и как нелегко все дается. Сам отец вырос в крестьянской семье, где все вкалывали с рассвета до заката и даже по воскресеньям никто не разгибался. А когда на поле было особенно много работы, разрешалось даже пропускать школу. Эта беспросветная круговерть для отца была в порядке вещей, ибо ничего другого он в жизни не знал.

Третья же причина была меркантильного свойства, а потому и обижала Тэнго сильнее всего. Отец прекрасно понимал, что с ребенком выколачивать деньги проще. Все-таки перед человеком, которого держит за руку маленький сын, гораздо сложнее захлопнуть дверь со словами: «За такую ерунду я платить не собираюсь, ступайте прочь!» Под пристальным детским взглядом частенько раскошеливались даже те, кто сначала платить не хотел. Вот почему именно по воскресеньям отец выбирал самые сложные для сбора денег маршруты. С самых первых «походов» Тэнго чувствовал, чего именно от него ожидают, и роль свою ненавидел до тошноты. Но расстраивать отца не хотелось, и мальчик выполнял свою часть, подыгрывая родителю с должной сообразительностью. Как обезьянка в цирке: если с утра как следует покривляешься, с тобой будут хорошо обращаться весь день.

Спасало Тэнго лишь одно: маршруты этих походов пролегали далеко от их дома. Жили они в «спальном» микрорайоне городка Итикава, а работать отцу приходилось ближе к центру. И выколачивать деньги из семей однокашников по садику или школе, слава богу, ни разу не довелось. Хотя и бывало, что по дороге на работу им попадались знакомые дети. Когда это случалось, Тэнго старался спрятаться за отца, чтоб его никто не заметил.

Отцы большинства одноклассников Тэнго служили в центре Токио. И каждый понедельник дети взахлеб рассказывали, куда их возили на выходные. Кого в Диснейленд, кого в зоопарк, кого на бейсбольное поле. Летом на пляжи Босо, зимой — на горнолыжные курорты. Папы сверстников отважно крутили баранки автомобилей или лазали по горам. А их сыновья увлеченно обсуждали, кому где вчера было круче. И только Тэнго было нечего обсуждать. Ни в диснейленды, ни на курорты его никто никогда не вывозил. Каждое воскресенье с утра до вечера они с отцом обходили квартиры незнакомых людей, звонили в дверь, кланялись и просили денег. Кто-то платить не хотел. Кто-то угрожал расправой. Кто-то принимался спорить или ругаться, а то и спускал отца с лестницы. Рассказывать о таких приключениях одноклассникам? Извините покорно.

Он пошел в третий класс, когда о профессии его отца стало известно в школе. Видимо, кто-то из одноклассников подглядел, как они с отцом собирают деньги. А куда деваться? Все-таки каждое воскресенье они ходили по городу — отец впереди, сынок позади. А Тэнго уже вымахал слишком здоровым, чтобы прятаться за папашу. Не заметить их парочку было бы просто странно.

Вот так к нему и прилепилось прозвище «Эн-эйч-кей». Среди отпрысков из семей «белых воротничков» мальчик чувствовал себя отщепенцем. Все, что для окружающих было в порядке вещей, для него оставалось недостижимым. Тэнго жил иной жизнью в совершенно иной реальности. Успевал он в школе неплохо, в спорте ему не было равных. Рослый, плечистый, силы не занимать. Учителям нравилось вызывать его к доске. Потому, несмотря на всю его «инаковость», в классе его никогда не дразнили. Напротив, большинство ребят относились к нему дружелюбно. Вот только на любое приглашение или предложение махнуть куда-нибудь в воскресенье ответить ему было нечем. Тэнго представлял, что будет, скажи он отцу: «В воскресенье одноклассники позвали в гости». Он представлял это так хорошо, что лучше было даже не заикаться. А оттого и ребятам отвечал лишь одно: прости, мол, но в воскресенье никак не могу — дела. Ответишь так людям раза три-четыре, и у всякого пропадет охота звать тебя куда бы то ни было. Так в любом коллективе он не вливался ни в чью тусовку и всегда оставался один.

Что бы ни происходило на белом свете, каждое воскресенье с утра до вечера они с отцом ходили по городу и собирали деньги. Это правило не терпело ни изменений, ни исключений. Даже если Тэнго простужался и кашлял, пускай и без сильного жара, или у него случалось расстройство желудка, отец бывал непреклонен. В такие воскресенья Тэнго плелся за родителем, еле волоча ноги, и думал, как было бы здорово свалиться и сдохнуть где-нибудь на обочине. Тогда бы, наверное, папа хоть немножечко понял, как он не прав, И что поступать так с ребенком слишком жестоко. Но к счастью или несчастью, природа наградила мальчика крепким и выносливым организмом. С температурой или кашлем, с тошнотой или коликами в желудке — он тащился за отцом по пятам километр за километром, не падая и не теряя сознания. И даже ни разу не заплакал.

В последний год войны отец Тэнго возвратился из Маньчжурии без гроша в кармане. Родился он на севере Хонсю третьим сыном в крестьянской семье, а на материк подался, завербовавшись с односельчанами в Армию освоителей Маньчжурии. В то время японское правительство только и трубило на каждом углу, какой обетованный край — Маньчжурия, как много там места, какая плодородная земля. Но отец и его товарищи отправились туда вовсе не потому, что попались на удочку государственной рекламы. О том, что края обетованного не существует, они догадывались с самого начала. Их гнали туда лишь голод и бедность. Год за годом, сколько ни вкалывали они на своих полях, их семьи прозябали на волосок от голодной смерти. Жить в Японии становилось невыносимо, от безработных уже рябило в глазах. Найти приличную работу в городе не удавалось, хоть сдохни. Чтобы хоть как-то выжить, оставалась только одна дорога — в Маньчжурию. Наскоро обучившись стрельбе из винтовки и прочим армейским премудростям, а также прослушав лекцию об особенностях маньчжурского земледелия, крестьяне трижды прокричали «банзай», прощаясь с родной землей, и отплыли в Далянь, откуда уже на поезде их перебросили к маньчжурской границе. Там они получили в пользование землю, инструмент и оружие и сообща приступили к освоению целины. Земля — сплошной песок да булыжник — зимой промерзала до льда. Когда кончились запасы еды, они ели бродячих собак. Но тем не менее в первые годы им поступала помощь от государства — скудная, но достаточная, чтобы не околеть.

В 1945-м, не успела жизнь крестьян хоть немного наладиться, советская армия, нарушив пакт о ненападении, вторглась в Маньчжурию. По Транссибирской магистрали Советы перебрасывали на Дальний Восток огромные силы, готовясь к масштабному наступлению. От одного чиновника, с которым, по счастью, отец Тэнго оказался на короткой ноге, он и услышал тревожную информацию. «Квантунская армия слишком ослабла, чтобы выстоять против русских, — сообщил ему под большим секретом чиновник. — Если шкура дорога, беги отсюда ко всем чертям, да как можно скорее!» Вот почему, не успел еще слух о советском вторжении подтвердиться, отец Тэнго на загодя приготовленной лошади доскакал до ближайшей станции, где и пересел на предпоследний поезд в Далянь. Из односельчан, с которыми он уехал на поиски новой жизни, больше в Японию не вернулся никто.

После войны отец подался в Токио, где приторговывал на черном рынке, а заодно обучался на плотника, но ни в том ни в другом занятии не преуспел. И начал совсем уже загибаться, когда удача вдруг улыбнулась ему. Осенью 1957-го, подрабатывая носильщиком в пивной на Асакусе, он встретил старого знакомца по маньчжурским временам. Того самого чиновника, который проболтался ему о начале японо-советской войны. Только раньше он служил в Министерстве связи Маньчжурии, а теперь заведовал отделом коммуникаций столичного района Фурусу. То ли в чиновнике заговорил старый земляк, то ли он помнил, с каким работягой имеет дело, но отнесся он к отцу Тэнго сердечно и даже пригласил на ужин.

Услыхав, что бывший крестьянин загибается без работы, чиновник возьми да и спроси: а не хотел бы ты собирать взносы за радио «Эн-эйч-кей»? Дескать, у меня приятель в тамошнем отделении служит, могу замолвить словечко. По гроб жизни буду обязан, ответил отец Тэнго. Что за место такое — «Эн-эйч-кей», он тогда представлял очень плохо. Но в любой стабильный заработок готов был вцепиться зубами. Чиновник оказался так добр, что написал рекомендательное письмо и даже выступил официальным поручителем. Так отец Тэнго и стал сборщиком взносов за государственное радио, а позже — и телевидение. Прошел обучение, получил норму и фирменный костюм. Японцы понемногу оправлялись от шока побежденных в войне. После стольких лишений и бед народ все настойчивее требовал развлечений. Самой доступной и дешевой забавой становилось радио с его музыкой, юмором и спортивными репортажами. И чем шире радиофицировалось население (с довоенным уровнем не сравнить!), тем больше сборщиков денег за эти услуги требовалось корпорации «Эн-эйч-кей».

На новой работе отец Тэнго вкалывал до седьмого пота. С детства он был крепко сложен и необычайно терпелив. Но за всю жизнь до тех пор ни разу не наелся досыта. Человеку такой судьбы работа на «Эн-эйч-кей» вовсе не казалась особенно трудной или ужасной. Как бы ни презирали его порой, как бы ни унижали, знавал он времена и похуже. А кроме того, принадлежность к такой гигантской организации рождала в нем огромную гордость. Не имея даже удостоверения личности, он нанялся на эту работу обычным сдельщиком. Но уже через год за успехи и отменное служебное рвение его приняли в ряды официальных сотрудников компании. Подобных случаев за всю историю существования «Эн-эйч-кей», пожалуй, никто и не вспомнит. Свою роль здесь сыграло и то, что, проработав год в одном из самых «проблемных» районов города, он умудрился собрать денег больше, чем любой из его коллег. И все же главным трамплином для его карьеры, несомненно, явилось поручительство большого чиновника. Теперь отец Тэнго получал стабильную зарплату плюс все возможные надбавки. Вступил в жилищный кооператив своей фирмы и застраховал здоровье и жизнь. И от остальных сборщиков взносов за «Эн-эйч-кей», хотя и неуловимо, отличался только одним: эта работа была самой большой удачей всей его жизни. Что бы там ни случилось в прошлом, ему удалось прорваться и удержать позиции.

Обо всем этом Тэнго слышал уже тысячу раз. Отец никогда не пел ему колыбельных и не рассказывал на ночь сказок. Вместо этого он раз за разом повторял все, что ему довелось пережить. Родился у бедных крестьян далеко на севере. Воспитывался, как собака, тяжким трудом и побоями. Завербовался в Армию переселенцев, уехал в Маньчжурию — и в краю, где леденеет струя мочи на морозе, отстреливаясь от диких лошадей и волков, пытался возделывать землю. Чудом избежал советского плена и, когда остальных угоняли в Сибирь, вернулся на родину цел и невредим. Подыхал от голода в послевоенной Японии, пока случайно не встретил человека, который помог ему стать достойным сборщиком взносов при великой корпорации «Эн-эйч-кей». На этом в истории отца неизменно наступал хеппи-энд. И стал он, дескать, жить-поживать да добра наживать.

Стоит признать: эту историю отец рассказать умел. Что там было правдой, что нет — понять невозможно, но в целом все слушалось очень связно. И хотя рассказчик явно упускал какие-то неприятные для него детали, история выходила живой и натуралистичной. В ней было все, что нужно, — интрига, драматизм, хаос, грубая действительность. Конечно, попадались места откровенно скучные, а то и совсем непонятные, сколько ни уточняй. Но все-таки, если жизнь человека измерять в событиях, у отца получилась довольно богатая жизнь.

Тем не менее после истории о найме в компанию «Эн-эйч-кей» рассказ отца отчего-то утрачивал яркость и реалистичность. Всякие подробности пропадали, повествование становилось бессвязным. Словно дальше ему рассказывать особенно не о чем. Вот отец встречает некую женщину, женится, вот у них рождается единственный сын — то есть сам Тэнго. А через несколько месяцев мать Тэнго умирает от какой-то болезни. Отец, больше ни на ком не женившись, продолжает служить в «Эн-эйч-кей» и в одиночку воспитывать Тэнго. И так до сегодняшнего дня. Конец истории.

При каких обстоятельствах его родители встретились, как поженились, что за человеком была его мать, от чего умерла (и не связана ли ее смерть с рождением Тэнго), страдала ли перед смертью, — обо всем этом отец не рассказывал никогда. Сколько Тэнго ни выпытывал, отец переводил разговор на другое, оставляя вопросы без ответов. А то и просто мрачнел, уходил в себя и обрывал беседу. Ни одной фотографии матери у них не осталось. Даже свадебной. Как объяснял отец, справлять свадьбу они тогда позволить себе не могли, да и фотоаппарата не было.

Из этой части рассказа Тэнго не верил ни слову. Отец явно что-то скрывал и взамен сочинял небылицы. Мать не могла умереть через несколько месяцев после родов. Тэнго помнил, как она была рядом, когда ему исполнилось уже годика полтора. И пока мальчик спал, обнимала в постели какого-то незнакомого дядю.

Все, что он помнит о маме. Видение в десяток секунд, клеймом отпечатанное в подсознании. Больше никакой информации у Тэнго не осталось. Эта сцена связывала его с матерью, как бестелесная пуповина. Через нее он связывался со своей генетической памятью, с эхом прошлого, которое сообщало ему, как все было на самом деле. О том, что настолько яркая сцена из раннего детства зафиксирована в мозгу у сына, отец не знал. А Тэнго прокручивал ее в мыслях с постоянством теленка, что жует свою жвачку, подпитываясь витаминами. У каждого была своя мрачная тайна, которую он глубоко скрывал — отец от сына, сын от отца.

Воскресное утро выдалось ясным и жизнерадостным. Хотя пронизывающий ветер и напоминал, что еще середина апреля и для настоящей весны рановато. На Тэнго были свитер с высоким воротом, пиджак «в елочку», который он носил со студенчества, бежевые брюки и вполне еще новые коричневые ботинки. Это был самый крутой наряд из всех возможных в его гардеробе.

Он прибыл на Синдзюку, перешел на линию электрички до Татикавы и прошагал в конец перрона. Фукаэри уже дожидалась его. Сидела на скамейке, как статуя, и прищуренным взглядом сверлила пространство перед собой. В летнем платьице под зеленый зимний кардиган — и серых линялых кедах на босу ногу. Что и говорить, странное сочетание для этого времени года. Слишком тонкое платьице, слишком толстый кардиган. Но ей, похоже, все эти сочетанья были до лампочки. Возможно, через такую несочетаемость ни с чем конкретным она и выражала свой взгляд на мир. И ни о чем не задумывалась. Напялила первое, что попалось под руку, вот и все.

Газету она не читала, книжку не листала, плеер не слушала. Просто сидела, не издавая ни звука, и огромными черными глазами рассматривала пустоту перед собой. Что-то вокруг замечая, но ни во что конкретно не вглядываясь. Издалека она походила на статую, вылепленную скульптором-реалистом из какого-то необычного материала.

— Давно ждешь? — спросил Тэнго.

Фукаэри посмотрела на него и чуть заметно покачала головой. Ее черные глаза блестели, но на лице, как и прежде, не было никакого выражения. Равно как и желания с кем-либо разговаривать. Ничего больше не спрашивая, он присел на скамейку рядом.

Подошла электричка, Фукаэри встала, все так же: ни слова не говоря. Они зашли в вагон. Воскресный скорый ехал почти пустым. Довольно долго они сидели бок о бок и молча разглядывали городские пейзажи, мелькавшие за окном. Взгляд Фукаэри был направлен куда-то за горизонт, губы упрямо стиснуты, а кардиган оставался плотно запахнутым и застегнутым на все пуговицы — так, словно она боялась, что в любую минуту могут вернуться зимние холода.

Тэнго достал из кармана покетбук и пару минут елозил глазами по строчкам, но сосредоточиться не удавалось. Спрятав книгу, он, как и Фукаэри, сложил руки на коленях и устремил безучастный взгляд за окно. Думать о чем-то конкретном не получалось. После долгой работы над текстом «Воздушного кокона» голова отказывалась переключаться на что-либо еще. Мысли в мозгу напоминали клубок перепутанных нитей, и распутывать их сейчас хотелось меньше всего на свете.

Он глядел в окно и слушал размеренный стук колес. Центральная ветка токийской надземки все тянулась по идеальной прямой, словно ее проектировали при помощи банальной линейки. Да, скорее всего, так оно и было. А что? Равнина Канто похожа на огромный и гладкий стол. Ни тебе холмов, ни рек, ни обрывов, ни прочих препятствий. В объездах, насыпях, мостах или тоннелях нет никакой нужды. Клади на карту линейку да и соединяй пункты А и Б кратчайшим путем. Ничего лишнего. До конечной цели путешествия долетаешь, как пуля из пистолета.

Незаметно для себя Тэнго заснул. А когда проснулся от легкого толчка, поезд сбрасывал скорость, подъезжая к станции Огикубо. Значит, проспал он совсем недолго. Фукаэри сидела все в той же позе и буравила взглядом горизонт. Что именно она там разглядывала, Тэнго не знал. Но, судя по ее сосредоточенности, выходить из поезда им предстояло не скоро.

На подъезде к Митаке Тэнго не выдержал.

— А какие книжки ты обычно читаешь? — спросил он, чтобы хоть как-то развеять скуку. Тем более, что он давно собирался задать ей этот вопрос.

Взгляд Фукаэри на секунду оторвался от горизонта, скользнул по его лицу и снова унесся вдаль.

— Никакие, — просто ответила она.

— Что, вообще?

Фукаэри легонько кивнула.

— То есть тебе не интересно? — уточнил Тэнго.

— Слишком-долго, — получил он в ответ.

— Книги читать слишком долго, и поэтому ты их вообще не читаешь. Так, что ли? — переспросил он, плохо понимая услышанное.

Но Фукаэри молчала, продолжая глядеть в свою даль. Чуть подумав, Тэнго рассудил, что на сей раз ее молчание звучало скорей утвердительно, чем отрицательно.

Конечно, с обывательской точки зрения, любую книгу и правда читать куда дольше, чем посмотреть по телевизору кино или пролистать журнал комиксов. Все-таки чтение — особая форма жизнедеятельности, которая требует находиться в тексте слишком долгое время. Но в словах Фукаэри будто слышался некий нюанс, отличавший ее «слишком-долго» от мнения обывателя.

— Слишком долго, э-э… В смысле, ужасно долго? — опять уточнил Тэнго.

— Ужасно, — подтвердила она.

— Дольше, чем у других?

Фукаэри кивнула.

— Но как же ты в школе справляешься? Там ведь столько всяких текстов каждый день. Если ужасно долго читать — никакого времени не хватит…

— Притворяюсь, — отрезала она.

Дурное предчувствие заворочалось у Тэнго в душе. Настолько недоброе, что его хотелось тут же прогнать, как незваного гостя, и сделать вид, будто ничего не случилось. Но отмахиваться от фактов Тэнго не мог. Он должен знать, что происходит.

— Ты хочешь сказать, у тебя что-то вроде дислексии?

— Дислексии, — бесстрастно повторила Фукаэри.

— Неспособность к восприятию текста, — пояснил он.

— Это-слово-я-слышала, — вдруг сказала она. — Дис…

— От кого ты его слышала?

Но девушка лишь молча поежилась.

— Так что же… — Тэнго повертел рукой в воздухе, подыскивая слова, — у тебя это с самого детства?

Фукаэри кивнула.

— Значит, с самого детства и до сих пор ты никакой прозы практически не читала, так?

— Сама, — сказала Фукаэри.

Так вот почему ее проза не похожа ни на чью другую, осенило Тэнго. Вот и объяснение феномена. Логичней не придумаешь.

— Сама не читала? — снова уточнил он.

— Мне-читали, — ответила она.

— То есть папа с мамой все-таки читали тебе разные книги?

На это Фукаэри ничего не ответила.

— Но писать у тебя все-таки получается, верно? — с замиранием сердца спросил Тэнго.

Фукаэри покачала головой.

— Тоже-долго.

— Ужасно долго?

Она чуть заметно повела плечом. Довольно-таки утвердительно.

Тэнго поерзал на сиденье, устраиваясь поудобней.

— Что ж получается… Может, и «Воздушный кокон» писала не ты?

— Я-ничего-не-писала.

Тэнго выдержал паузу. Небольшую, но очень увесистую.

— Но тогда кто это написал?

— Адзами.

— Какая Адзами?

— На-два-года-младше.

Еще один нырок в пустоту.

— То есть эта девочка написала за тебя целый роман?

Фукаэри кивнула как ни в чем не бывало. Тэнго снова напряг извилины.

— Тогда остается одно: ты рассказывала Адзами свою историю, а та ее записывала в виде романа. Верно?

— Набивала-и-распечатывала.

Закусив губу, Тэнго мысленно выстроил в ряд все факты, которыми располагал. Пару раз поменял их местами. И спросил:

— Значит, Адзами сделала распечатку и послала ее на конкурс в журнал? И видимо, сама назвала ее «Воздушный кокон», только тебе о том не сказала?

Фукаэри склонила голову набок, что с равным успехом могло означать как «да», так и «нет». Но возражать не стала. Похоже, все-таки «да».

— Адзами — твоя подруга?

— Мы-вместе-живем.

— Твоя сестра?

Девушка покачала головой.

— Она-дочь-сэнсэя.

— Дочь сэнсэя? — повторил Тэнго. — Значит, сэнсэй тоже с тобой живет?

Фукаэри кивнула. «Додумался, поздравляю», — словно говорили ее глаза.

— То есть сейчас мне придется встречаться с сэнсэем?

Повернувшись к Тэнго, Фукаэри наградила его взглядом, каким исследуют цепочку далеких облаков, предсказывая погоду. Или прикидывают, как лучше поступить с собакой, которая никак не запомнит собственной клички. И лишь затем кивнула.

— Мы-едем-встречаться-с-сэнсэем, — все так же бесстрастно подтвердила она.

На этом беседа закончилась. Оба умолкли и снова стали смотреть в окно. За окном расстилалась огромная плоская равнина, плотно застроенная одинаковыми, ничем не примечательными двухэтажными домами. Бесчисленные антенны, точно усики насекомых, глядели в небо. Все ли их обладатели платят исправно за телевидение «Эн-эйч-кей»? Каждое воскресенье мысли Тэнго возвращались к этому проклятому вопросу. Думать над ним не хотелось, а не думать не получалось, хоть тресни.

В этот солнечный день прояснилось сразу несколько пускай и не самых уютных фактов текущей реальности. Во-первых, «Воздушный кокон» написала не Фукаэри. Если ей верить (а особых причин сомневаться в ее искренности у Тэнго не нашлось), она рассказала свою историю подруге, а подруга эту историю зафиксировала. В техническом смысле точно так же рождались «Записи о деяниях древности» или «Повесть о доме Тайра». Эпические сказания, которые передавались из уст в уста. Именно эту особенность — пускай, к своему затаенному стыду, и облегчая для нынешнего читателя, но по большому счету оставляя как есть, — Тэнго и старался выделить как нечто особенное.

Второй прояснившийся факт: из-за дислексии Фукаэри не могла читать большую литературу. Тэнго попробовал обобщить все, что он знал об этой болезни. Вспомнил лекции по педагогике, что слушал еще в университете. Читать при дислексии можно. Способность соображать не нарушена. Просто для чтения требуется больше времени, чем обычно. Короткие тексты считываются без труда, но как только их становится слишком много или дело доходит до длинных абзацев, общий смысл отслеживать проблематично. Сами буквы не совпадают в сознании с тем, что они выражают. К этому и сводится главный симптом дислексии. Причина сегодняшней науке пока не понятна. Но в каждом классе самой обычной школы найдется хотя бы один или два ребенка с дислексией. Очередные Эйнштейн, Эдисон или Чарли Мингус, кто знает. Все эти гении, как известно, также страдали дислексией.

Мешает ли дислексия писать тексты — этого Тэнго не знал. Но в случае с Фукаэри, похоже, именно так и было. Судя по ее реакции, писать ей так же трудно, как и читать.

Что, интересно, скажет на все это Комацу? Тэнго обреченно вздохнул. Семнадцатилетняя пигалица с нарушенной моторикой речи не может толком ни читать, ни писать. Да и в простом разговоре (если допустить, что она не выпендривается) бедняжка не способна составить больше одного предложения. Как тут ни крути, а пытаться выдать ее за восходящую звезду литературы — гиблое дело. Даже если Тэнго перепишет «Воздушный кокон», и роман получит премию, и книга станет бестселлером, долго морочить голову публике им не удастся. Какой бы успех ни пришел поначалу, очень скоро люди почувствуют: что-то не так. И как только правда вылезет наружу, все, кого хоть немного это касается, дружно раздавят весь этот проект, как пустую яичную скорлупу. А писательская карьера Тэнго, так и не начавшись ничем убедительным, потеряет всякие шансы на жизнь.

Все слишком криво для успеха. С самого начала Тэнго ощущал, что они ступили на тонкий лед, но теперь даже это сравнение казалось слабым. Лед трещал еще до того, как они успели сделать на нем первый шаг. Ему остается разве что вернуться домой, позвонить Комацу и сказать: «Извините, господин Комацу, но я выхожу из игры. Все слишком опасно». И это будет единственно верным поступком для человека, который отвечает за свои действия перед другими.

Но стоило Тэнго подумать о «Воздушном коконе», как душу его охватывал хаос, а сознание раздваивалось. Сколь бы опасным ни казался план Комацу, отказаться от правки «Кокона» сил не хватало. Узнай Тэнго все эти леденящие душу подробности до того, как засесть за работу, — возможно, такие силы нашлись бы. Но теперь — бесполезно. В мир этого текста он уже влез с головой. Дышал его воздухом и привык к его гравитации. Соль этой странной истории уже осела на стенках его желудка. Само повествование требовало, чтобы Тэнго его улучшил, а он нутром чуял, как именно это следует делать. Эту работу мог выполнить только он и никто другой. Иначе она лишалась всякого смысла. А значит, не выполнить ее нельзя.

Покачиваясь на сиденье, Тэнго закрыл глаза и попытался найти хоть какое-то, пускай даже самое предварительное решение. Но на ум ничего не приходило. Человеку, который запутался в себе, удачные мысли в голову не попадают.

— И как же Адзами записывала твою историю? — спросил Тэнго.

— Слово-в-слово, — ответила Фукаэри.

— То есть как — ты рассказываешь и она тут же печатает?

— Нужно-говорить-очень-тихо.

— А зачем говорить очень тихо? — удивился Тэнго.

Фукаэри огляделась. Пассажиров в вагоне почти не было. Только мать с двумя детьми сидела напротив и чуть поодаль. Вся троица, похоже, ехала куда-то развлекаться. Слава богу, на свете еще встречаются такие счастливые люди.

— Чтобы-они-не-услышали, — почти шепотом ответила Фукаэри.

— Они? — переспросил Тэнго.

Но взгляд ее был таким рассеянным, что нетрудно было догадаться: говорит она вовсе не о матери с детьми. А о тех, кого здесь нет. Кого она знает очень хорошо, но Тэнго никогда не встречал. О ком-то очень конкретном.

— Кто такие «они»? — уточнил он таким же полушепотом.

Фукаэри ничего не ответила. Меж бровей девушки пролегла резкая морщинка.

— Ты хотела сказать, LittlePeople! — спросил он наугад.

Как и прежде, никакого ответа.

— Ты боишься, что если эти твои LittlePeople узнают, что ты рассказала о них всему белу свету, — они очень рассердятся?

Фукаэри все так же молчала. И все так же смотрела в никуда. Подождав немного и убедившись, что ответа не будет, Тэнго решил сменить тему:

— Расскажи о своем сэнсэе. Что он за человек?

Она ошарашенно посмотрела на него. «Ну ты и спросил!» — словно говорили ее глаза.

— Скоро-увидишь, — только и сказала она.

— Верно, — сдался Тэнго. — Ты права. Скоро увижу и сам все пойму.

На станции Кокубундзи в вагон села целая группа пенсионеров, собравшихся в горы. Их была добрая дюжина, старичков и старушек поровну, на вид кому за шестьдесят, а кому и за семьдесят. У каждого за спиной рюкзак, на голове шляпа, настроение веселое — ни дать ни взять группа школьников, собравшихся в воскресный поход. И у всех на поясе или в кармана рюкзака — по фляжке с водой. Интересно, смогу ли я также радоваться, когда состарюсь, подумал Тэнго. И, невольно покачав головой — ох, вряд ли! — представил, как все эти старички, героически покорив очередную вершину, пьют воду из своих фляжек.

Несмотря на малый рост, LittlePeople пили очень много воды. Причем не водопроводной, а дождевой — или, на худой конец, из ближайшего ручья. Поэтому девочка каждый день спускалась к ручью и набирала для них целое ведро. А если шел дождь, просто подставляла ведро к водостоку под крышей амбара. И та и другая вода была природной, но все-таки дождевую они любили больше речной. Всякий раз, когда девочка их поила, они радостно ее благодарили.

После долгих раздумий Тэнго наконец признал, что мыслить рационально у него не выходит. Плохой знак, вздохнул он. Видно, из-за чертова воскресенья. В голове опять разыгрывалась буря. Беспросветная песчаная буря, так часто накрывавшая его по выходным.

— Что-с-тобой, — спросила Фукаэри.

Как всегда, без знака вопроса. Напряжение, сковавшее Тэнго, передалось и ей.

— А вдруг ничего не выйдет? — сказал Тэнго.

— Что-не-выйдет.

— Мой разговор с сэнсэем.

— Ты-можешь-говорить, — сказала Фукаэри.

Похоже, не совсем поняла, о чем он.

— С сэнсэем?

— Ты-что-не-можешь-поговорить-с-сэнсэем, — повторила она уже более внятно.

— Видишь ли… Слишком много вещей не сходится как нужно, — чуть замявшись, признался Тэнго. — Боюсь, этим разговором мы только все больше испортим.

Фукаэри вдруг развернулась к нему всем телом и посмотрела прямо в глаза.

— Чего-ты-боишься, — спросила она.

— Чего я боюсь? — переспросил он.

Она молча кивнула.

— Может быть, встречи с новым человеком, — ответил он. — Особенно утром в воскресенье.

— Почему-воскресенье, — спросила она.

Тэнго ощутил, как вспотели подмышки. Грудь сдавило, стало трудно дышать. Впереди была встреча с новым человеком. И с какой-то новой реальностью. Все это угрожало тому миру, в котором он находился сейчас.

— Почему-воскресенье, — повторила Фукаэри.

Он вспомнил воскресенья своего детства. Каждый раз, когда их очередной поход за чужими деньгами заканчивался, отец вел его в привокзальную столовую и разрешал заказывать все, что душа пожелает. Это было нечто вроде награды. А для их скромной жизни — чуть ли не единственный шанс гульнуть в какой-нибудь ресторации. Отец в кои-то веки покупал себе пиво (хотя обычно не брал в рот ни капли). Вот только у Тэнго к тому времени напрочь пропадал аппетит. В обычные дни он вечно бегал голодный как волк, и только к вечеру воскресенья почему-то есть ничего не хотелось. Все, что заказывалось, он должен был съесть до последней крошки, таков был закон отца. И всякий раз ему приходилось запихивать в себя еду через силу, до тошноты. Вот таким и запомнилось ему на всю жизнь воскресенье.

Фукаэри смотрела ему в глаза. Словно искала там что-то конкретное. А потом взяла его за руку. Тэнго удивился, хотя и постарался этого не показать.

Всю дорогу до станции Кунитати она легонько сжимала его руку в своей. Ладонь ее оказалась легче и гораздо нежнее, чем он думал. Не горячая, не холодная. Вполовину меньше его ручищи.

— Бояться-не-нужно, — сказала ему эта девочка. Словно посвящала в тайну, которая давно всем известна. — Это-ведь-не-просто-воскресенье.

В первый раз за все их встречи она произнесла сразу два предложения подряд, невольно отметил Тэнго.