32
Почему?
Я мог представить себе размышления Марси в перелёте Лос-Анджелес — Бостон 24-го декабря.
Одним словом их можно было выразить как: «Почему?»
Почему он пригласил меня познакомиться со своими родителями? Да ещё на Рождество? Это должно означать, что у него всё ... серьёзно?
Естественно мы никогда не обсуждали этих тем друг с другом. Но я почти уверен, что где-то там, высоко в стратосфере некая выпускница Брин Мора ломала голову над мотивами своего нью-йоркского сожителя.
Но она так и не задала этого вопроса: «Оливер, зачем ты приглашаешь меня?»
И к лучшему. Потому что, если честно, то единственное, что я мог бы сказать ей: «Не знаю».
Очередной из моих поспешных импульсов. Звонок домой, ещё до разговора с Марси. (Хотя Марси прямо загорелась, когда я сказал ей).
И ещё этот поспешный самообман: «Это просто друг, чтоб вместе встретить Рождество. Никакого значения, никаких „намерений“».
Чушь!
Оливер, тебе очень хорошо известно, что значит, когда приглашаешь девушку познакомиться со своими родителями. Да ещё на Рождество.
Приятель, это не просто прогулка с мороженным.
Всё это казалось теперь ясным и понятным. Теперь — это ровно неделю спустя. Пока я ходил по терминалу аэропорта Логан, повторяя круги её самолёта перед заходом на посадку.
Скажи, Оливер, что означал бы такой жест в реальной жизни?
Теперь, после нескольких дней размышлений я знал ответ. Брак. Матримонию. Супружество. Оливер, «не ты ли поднял эту бурю?»
Что, следовательно, делает поездку в Ипсвич чем-то, долженствующим утолить атавистическую жажду родительского одобрения. Почему меня всё ещё волнуют, что скажут мамочка и папочка?
Ты любишь её, Оливер?
Господи, что за идиотское время для вопросов!
Да? Ещё один внутренний голос кричит, что именно сейчас — самое время спросить себя.
Я люблю её?
Очень сложно для простого «да» или «нет».
Тогда какого чёрта я так уверен, что хочу жениться на ней?
Потому что...
Да, может быть это иррационально. Но почему-то мне верилось, что сама ответственность послужит катализатором. «Церемония вызовет любовь».
— Оливер!
Первая же пассажирка оказалась той, о ком я думал . И выглядела она фантастически.
— Эй, я на самом деле соскучилась по тебе, друг мой, — сказала она. Её руки гладили мне спину под пиджаком. Хотя я прижимал её к себе настолько же тесно, но рук распускать не мог. Всё-таки, это был Бостон. Но потерпим...
— Где твой маленький саквояж?
— На этот раз я прихватила большой. Он в багаже.
— Ого! Нам предстоит показ мод?
— Ничего экстравагантного, — ответила она.
В руках у неё был продолговатый пакет.
— Давай, понесу, — предложил я.
— Нет, оно хрупкое.
— Моё сердце?
— Не совсем, — ответила она, — просто подарок для твоего отца.
— Ох.
— Я волнуюсь, Оливер, — сказала она.
Мы пересекли Мистик Ривер Бридж и немедленно завязли в рождественской пробке на Шоссе номер 1.
— Не везёт тебе сегодня, — заметил я.
— Что, если я им не понравлюсь? — ныла она.
— Тогда после рождества мы просто тебя обменяем.
Марси надулась. Даже так её лицо было великолепно.
— Скажи что-нибудь успокоительное, Оливер, — попросила она.
— Я тоже волнуюсь.
Прямо по Гротон стрит. Ворота. И мы уже едем по нашим владениям, по длинной въездной дороге. Деревья попадались редко, но сама атмосфера сохраняла что-то от лесной тишины.
— Здесь спокойно, — сказала Марси. (Могла назвать и большим пустырём, за то, как я обозвал её дом. Но она была выше таких мелочей ) .
— Мама, это Марси Нэш.
За неимением других достоинств, её бывший муж обладал великолепной фамилией. Изысканной в своей блеклости и с выразительностью в ноль.
— Мы счастливы, Марси, видеть вас с нами, — сказала моя мать, — мы ждали вас.
— Я благодарна вам за ваше приглашение.
Какая блистательная чушь! Лицом к лицу, с искусственными улыбками эти хорошо воспитанные леди озвучивали банальности, лежащие в основе всей нашей социальной структуры.
Потом они перешли к как-вы-должны-быть-утомлены-после-подобной-поездки, и как-вы-устали-от-всех-ваших-рождественских-приготовлений.
Вошёл отец и всё пошло по новой. Разве что он не смог скрыть, что нашёл её красивой. Затем, поскольку — согласно учебнику этикета — Марси полагалось быть уставшей, она поднялась в свою комнату, чтоб немного отдохнуть.
Мы остались сидеть. Мама, отец и я. Мы поинтересовались друг у друга, как жизнь и удостоверились, что она у всех — отлично. Что, естественно тоже было отлично. Не слишком ли утомлена Марси («Очаровательная девушка», — сказала моя мать), чтобы спеть с нами несколько рождественских гимнов? На улице ужасный холод.
— Марси — крепкая девушка, — ответил я, имея в виду не только её сложение, — Она сможет петь и в метель.
— Надеюсь, — сказала Марси, появившись в лыжном костюме, из тех, что будут носить в Сент-Морице в этом году, — этот ветер заглушит моё немузыкальное пение.
— Это неважно, Марси, — моя мать, похоже, поняла её слова буквально, — важен espirit.
Мама никогда не упустит возможности вставить словечка на французском. Она проучилась два года в Смит Колледж и это чувствовалось.
— У вас потрясающая экипировка, Марси, — заметил отец.
— Неплохо защищает от ветра, — ответила Марси.
— В это время года здесь бывает ОЧЕНЬ холодно, — добавила мама.
Вот так некоторые могут прожить долгую и счастливую жизнь, не споря ни о чём, кроме погоды.
— Оливер предупреждал меня, — ответила Марси.
Её выдержка поражала.
В семь тридцать мы присоединились ещё к двум дюжинам представителей ипсвичского высшего общества, собравшимся в церкви. Самым старым в нашем хоре был Лайман Николс (Гарвард, выпуск 1910-го), самой молодой Эми Харрис (только пять). Она была дочерью Стюарта, моего одноклассника.
Стюарт оказался единственным, на кого не произвела впечатления моя избранница. Да и с чего ему было думать о Марси? Он был вполне счастлив с маленькой Эми (взаимно) и с Сарой, оставшейся дома с десятимесячным Бенджамином.
Я вдруг почти физически ощутил, как проходят годы. И как уходит моя жизнь.
У Стюарта была машина типа микроавтобуса, так что мы поехали с ним. Я посадил Эми себе на колени.
— Тебе очень повезло, Оливер, — сказал Стюарт.
— Знаю.
Марси, как положено, изображала зависть.
«Внемли, ангелов хор воспел...»
Наш репертуар был столь же лощённым, как и наша аудитория. Сливки местного общества наградили нас за выступление вежливыми аплодисментами, беззлобными остротами и сладостями для детей.
Марси представление развлекало.
— Провинция, Оливер, — заметила она.
К половине десятого мы сделали все полагающиеся визиты и, как того требовала традиция, завершили их в замке сеньора, в Довер-Хаус.
«Придите, о верные»...
Я видел, как отец с матерью смотрят на нас из окна. К моему удивлению, они улыбались. Из-за того, что я стою рядом с Марси? Или им, как и мне пришлась по душе маленькая Эми Харрис ?
Еда и напитки были лучше всего у нас. В дополнение к молоку, тут нашёлся и пунш для окоченевших взрослых («Спаситель!» — провозгласил Николс (Гарвард-1910), хлопая отца по спине ).
Вскоре все разошлись.
Я основательно заправился пуншем.
Марси потягивала что-то обезжиренное из взбитых белков.
— Мне понравилось, Оливер, — сказала она и взяла меня за руку.
Я подумал, что мама заметила. И не выглядела обеспокоенной. Отец если и выражал что — то только лёгкую зависть.
Мы спилили ёлку. Марси сделала маме комплимент насчёт красоты украшений. Хрусталь, из которого была сделана звезда, показался ей знакомым («Замечательно, миссис Бэрретт. Выглядит, как чешский». «Верно. Моя мать купила его прямо перед войной»).
Потом пришла очередь древних ёлочных игрушек (некоторые из этих ветеранов относились ко временам, которые, на мой взгляд, семье стоило бы забыть). Когда ветки украсили ожерельями из попкорна и клюквы, Марси тихонько заметила:
— Требовался наверное рабский труд, чтоб изготовить эти гирлянды.
Отец легко перехватил подачу:
— Моя жена только этим и была занята всю неделю.
— Ну что ты, — смутилась мама.
Я сидел, потягивал горячий пунш и вяло размышлял насчёт того, что Марси очаровывает их.
В половине двенадцатого ёлка была украшена, подарки разложены, а мой древний носок висел рядом с новым-но-не-менее-древним для моей гостьи. Пришло время расходиться. На лестничной площадке мы пожелали друг другу приятных сновидений.
— Спокойной ночи, Марси, — сказала мама.
— Спокойной ночи и большое спасибо, — эхом отозвалась та.
— Спокойной ночи, дорогой, — пожелала мама и поцеловала меня в щёку. Я понял это в том смысле, что Марси прошла экзамен.
Оливер Бэрретт III с супругой отбыли. Марси повернулась ко мне.
— Я потихоньку прокрадусь к тебе в комнату, — предложил я.
— Ты сумасшедший?
— Нет, страстный. Эй, Марси, это же Рождественская ночь.
— Твои родители были бы в ужасе, — похоже она говорила это всерьёз.
— Марси, по-моему, даже они будут заниматься любовью этой ночью.
— Они женаты, — ответила Марси. И, торопливо поцеловав меня в губы, испарилась.
Какого чёрта?!
Я дотащился до своей древней комнаты (весь тинейджерский дизайн — вымпелы и постеры команд — пребывал в какой-то музейной сохранности). Мне хотелось позвонить прямо на лайнер и сказать что-то вроде : «Фил, надеюсь хоть у тебя всё в порядке».
Я не стал.
Просто пошёл спать, пытаясь понять, что же я рассчитывал получить на Рождество.
Доброе утро! С Рождеством! Тут посылка специально для вас!
Мама подарила отцу ещё один набор галстуков и хлопковых носовых платков. На мой взгляд они ничем не отличались от тех, что он получил в любой из прошлых лет. Впрочем, так же обстояло дело с халатом, который отец подарил маме.
Я стал гордым обладателем дюжины галстуков, из тех что реклама называет идеальными для молодёжи.
Марси достались самые последние духи от Daphne du Maurier от мамы.
Я в этом году потратил на рождественские покупки целых пять минут, и это чувствовалось. Ещё несколько платков для мамы, ещё несколько галстуков для отца плюс книга «Радость кулинарного искусства» для Марси (посмотрим, как она отреагирует).
Теперь всё внимание сосредоточилось на подарках нашей гостьи.
Начнём с того, что их, в отличии от наших, не заворачивали дома. Всё было профессионально упаковано сами-знаете-где в Калифорнии.
Мама получила светло-синий кашемировый шарф («Ну зачем же так?..»).
Для отца — продолговатая коробка , оказавшаяся Шато От-Брион 1959-го года.
— Какое замечательное вино, — сказал он. По правде сказать, знатоком его не назовёшь. Наши «погреба» содержали виски для его гостей, шерри — для маминых и бутылку-другую хорошего шампанского для великих праздников.
Я получил пару перчаток. Несмотря на их элегантность, я
так и не надел их. Подарок получился чертовски безличным.
(— Тебе больше понравились бы норковые трусы?
— Да. Именно там мне было холоднее всего)
В конце концов я получил то, что всегда получал от отца. Чек.
«Радости миру».
Под звуки этого псалма, виртуозно исполненного мистером Уиксом, органистом, мы вошли в церковь и направились к своим местам. Зал был наполнен прихожанами, которые, по правде сказать , пялились исподтишка на нашу гостью (Уверен, что при этом говорилось что-то вроде «Она — не одна из нас»). Никто не обернулся, чтобы посмотреть в открытую — за исключением миссис Родс, чьи девяносто-с-лишним (весьма изрядным лишним) — могли послужить смягчающим обстоятельством. Но почтенная публика наблюдала и за миссис Родс. И не могла не отметить, улыбку, последовавшую вслед за этим. Ага, ведьма даёт добро.
На этот раз мы пели спокойнее (тише, чем прошлым вечером), и могли слышать монотонное бормотание преподобного Линдли . Мой отец выучил урок, и, надо признать, выучил неплохо. Дыхание он переводил в паузах между фразами, а не как Линдли — где попало.
Проповедь «Господь милосердный», показала, что преподобный пребывает в курсе мировых событий. Он упомянул конфликт в Юго-Восточной Азии и предложил задуматься хотя бы на Рождество, так ли нужен Господу мира Мир в войне.
Милостью Божьей, Линдли страдает астмой, так что его проповеди выдыхаются довольно быстро.
Обретя благословление, мы отошли к ступеням церкви. Где состоялся повтор встречи, имевшей место после игры Гарвард-Йель. С той разницей, что этим утром все были вполне трезвы.
« Джексон!» « Мейсон!» « Гаррис!» « Бэрретт!» « Кэбот!» « Лоуэл!»
Боже!
Промежутки между приветственными воплями заполнялись абсолютными пустяками. У мамы тоже нашлись знакомые, чтобы поприветствовать. В более спокойной манере, разумеется.
А потом вдруг некто отчётливо завопил:
«Ма-арси, дорогая!»
Я резко обернулся и увидел свою девушку, обнимающую кого-то.
Это был очень древний «кто-то», иначе несмотря на церковь, пришлось бы ему глотать собственные зубы. Предки конечно моментально оказались рядом, стремясь узнать, кто же приветствовал Марси с таким энтузиазмом.
Добрый старый Стендиш Фарнхэм всё ещё сжимал Марси в объятиях.
— О, дядя Стендиш, какой замечательный сюрприз!
Мама воодушевилась. Марси — племянница этого достойнейшего «одного из нас»?
— Ма-а'си, что могло вытащить такую столичную штучку в наши ва'ва'ские к'ая? — поинтересовался дядюшка Стендиш, растягивая слова где-то на ширину Бостонской гавани.
— Она у нас в гостях , — вмешалась мама.
— О, Элисон, как замечательно, — сказал Стендиш и подмигнул мне, — бе'егите её от вашего па'ня.
— Мы сдуваем с неё пылинки, — невежливо ответил я. Кажется, до него дошло.
— Вы родственники? — спросил я, желая, чтоб старый Стендиш наконец убрал руку с талии Марси.
— Только по привязанности. Мистер Фарнхэм и мой отец были партнёрами, — ответила она.
— Не па'тнё'ами, — настаивал он, — б'атьями.
— О, — произнесла мама, в надежде на сочные подробности.
— У нас была па'а заводов, — сообщил Стендиш, — Я п'одал их, после сме'ти её отца. Пропал ку'аж.
— В самом деле? — спросила мама, безуспешно пытаясь подавить целый Везувий любопытства (Похоже, Стендиш считал само собой разумеющимся, что нам известно, кто был отцом Марси ).
— Если будет минутка, загляни ко мне вечерком, — сказал старый Фарнхэм на прощание.
— Мне надо возвращаться в Нью-Йорк, дядя Стендиш.
— А-а, маленькая занятая девчонка, — радостно завопил он, — и тебе не стыдно уди'ать от нас, как какой-то п'еступнице?
Он чмокнул её и повернулся к нам.
— Следите, чтобы она ела. Сколько я помню маленькую Маа'си, она постоянно сидит на каких-то диетах. С Рождеством!
Тут его осенило:
— И — удачи тебе, Маа'си. Мы все гордимся тобой.
Обратно нас привёз отец. В очень многозначительной тишине.
Обед накануне Рождества. Отец раскупорил бутылку шампанского.
— За Марси, — сказала мама.
Мы подняли бокалы. Марси чуток смочила губы. В нарушение собственных принципов следующий тост я предложил во славу Иисуса.
Нас было шестеро. Те же, плюс Джеф, мамин племянник из Вирджинии и тётя Элен, незамужняя сестра моего деда. По-моему, она помнила ещё Мафусаила, со времён, когда они вместе учились в Гарварде. Элен была глухой, а Джеф ел так, будто его мучили глисты. Так что особых изменений в разговорах не ожидалось.
Мы отдали должное славной птице.
— Скажите это Флоренс, не мне, — смутилась мама, — она встала рано утром, чтобы приготовить её.
— Приправы просто фантастические, — изрекла моя одна моя Нью-Йоркская знакомая.
— Устрицы из Ипсвича, в конце концов, — ответила мама.
Угощение было в разгаре, мы с Джеффом соревновались за звание обжоры дня.
К моему удивлению, на столе возникла вторая бутылка шампанского. Я смутно отметил, что пьём только мы с отцом. Честно говоря, смутность эта объяснялась тем, что большую часть выпил именно я.
Неизменный пирог с фаршем, потом кофе в гостиной — и вот уже три часа дня.
Отъезд в Нью-Йорк пришлось немного отложить — дабы желудок мог утрястись, а голова — проветриться.
— Марси, вам не хотелось бы немного погулять? — спросила мама.
— С удовольствием, миссисс Бэрретт.
Они вышли.
Остались мы с отцом.
— Я бы тоже не отказался проветриться, — сказал я.
— Не имею ничего против, — ответил он.
Когда мы надели пальто и вышли на зимний мороз, до меня дошло, что именно я попросил его об этом променаде. Вполне можно было найти отговорку — тот же футбол, например, как сделал Джеф. Но нет, мне хотелось поговорить. С моим отцом.
— Она очаровательная девушка, — сказал он. Не ожидая моего вопроса.
Но это и было то, о чём я надеялся поговорить.
— Спасибо, отец. Я тоже так думаю.
— Она кажется... достойной тебя.
Мы были в лесу. Окруженные только облетевшими деревьями.
— Скорее я... достоин её, — сказал я наконец.
Отец взвесил каждое слово. Он не привык к тому, что я соглашаюсь с ним. После стольких лет военных действий он несомненно ожидал подвоха в каждом слове. Но постепенно до него стало доходить. Он спросил:
— Серьёзно?
Мы двинулись дальше. В конце концов, я поднял глаза и тихо ответил:
— Хотел бы я знать.
Хотя прозвучало это довольно таинственно, отец почувствовал, что я честно пытаюсь высказать то, что чувствую. Растерянность.
— Это... проблема?
Я посмотрел на него и молча кивнул.
— Кажется, я понимаю, — сказал он.
Как? Я не рассказывал ему ничего.
— Оливер, нет ничего неестественного, что ты всё ещё страдаешь, — его проницательность застигла меня врасплох. А может он знал, что эти слова могут... тронуть меня?
— Нет, это не Дженни. Я хочу сказать, что думаю, что готов... — почему я рассказываю это ему?
Он не настаивал. Просто ждал, пока я разберусь со своими мыслями.
Потом он мягко сказал:
— Ты говорил о проблеме?
— Её семья.
— О, — ты имеешь в виду... сопротивление?
— Не с их стороны, — ответил я, — её отец...
— Да?
— ...её отцом был Уолтер Биннендэйл.
— Понимаю, — сказал он. И завершил этим коротким словом самый искренний разговор в нашей жизни.
