Митридат сидел один в полутемном зале своего дворца в Пергаме. Один, потому что слуги, стоявшие шеренгой слева от стола, не в счет. У каждого было в руках большое блюдо, на котором лежало какое-нибудь произведение царских поваров. Жареная гусиная печень в меду (единственное блюдо римской кухни, что пришлось по душе Митридату, все остальные он находил тошнотворными), запеченный с овощами и базиликом осьминог; гора жареных перепелов; седло барана… дальнейшие кулинарные чудеса уже терялись в полумраке зала с низким темным потолком из ливанского кедра. Зал освещался всего лишь парою плоских светильников на тонких колоннах в человеческий рост.

Царь держал в правой руке нож с рукоятью из козьего копыта, это был единственный застольный инструмент, признававшийся им. Царь поднимал руку и тыкал лезвием в направлении одной из живых подставок.

– Ты.

И к нему быстро подплывало блюдо жареной кефали.

– Нет, лучше ты.

Кефаль ретировалась, и к столу стремился кабаний окорок.

Митридат не капризничал, просто соблюдал необходимую осторожность. Его дважды пытались отравить, а теперь, во время войны, вероятность того, что снова попытаются, вырастала многократно. Если подосланный убийца сумеет проникнуть на кухню, ему труднее отравить двадцать блюд, чем одно. И как хитрый отравитель догадается, что именно пожелает за обедом царь? Так что капризность при выборе кушанья в данном случае играла роль самозащиты. Правда, у него появлялись мысли о том, что те две попытки отправить его на тот свет при помощи яда не были руками римлян. Тут скорее надо было бы задуматься о роли Ариобарзана или Никомеда, друзей-врагов понтийского владыки. Но предосторожности полезны даже против неизвестного недоброжелателя.

Слуга, опустив блюдо, с сильно и приятно пахнущим куском мяса, на стол, быстро достал из складок одежды маленький без острия ножик и умелыми движениями отхватил по кусочку кабанятины в трех местах. Сунул их в рот и попятился от стола, старательно жуя.

Вино проверял верный Телезен, но и ему Митридат не доверял всецело, тоже заставлял пробовать из своей чаши, мог потребовать кувшин с противоположной части пира, если случалось трапезничать в большой компании.

В последнее время большие празднества стали редки.

И последняя деталь, свидетельствующая о предосторожности царя, – три пера большого нильского гуся, смазанных немного прогорклым акульим жиром. Это на тот случай, если отрава все же попадет в царский желудок. Жирные персидские вельможи использовали эти перья, чтобы иметь возможность по нескольку раз в течение пира наполнять желудки отборной едой, для Повелителя Востока они представляли собой часть техники царской безопасности.

– Убери свинью. Принеси вон то.

– Жареная вымоченная в сладком хиосском вине кефаль.

Поесть царю так и не привелось. Встрепенулись языки пламени в жаровнях. Митридат, прищурившись, поглядел в сторону входа.

Фарнак?

Ариарат и Акатий воюют в Македонии. Этого, третьего своего отпрыска Митридат оставил при себе, не решаясь доверить большое отдельное поручение. Но, в любом случае, Фарнаку надлежало быть в полудне пути на север, там в специальной гавани готовился хлебный морской обоз для Афин.

Значит, что-то случилось.

Ничего, кроме неприятностей, Митридат не ждал.

Фарнак приблизился.

– Говори.

– Они не хотят выходить в море.

– Кто?

– Корабельщики.

– Боятся гнева Пойседона?

– В Афинах проказа.

Сын кратко изложил, что произошло. Сулла как-то сумел найти людей для выполнения совершенно непредставимого дела: на двух кораблях они отправились к острову, называемому греками Кратос, и забрали оттуда всех прокаженных, после чего ночью вошли в гавань Пирея и высадили всех, кого привезли. Когда утром прокаженных обнаружили в прибрежных торговых рядах, началась паника. Большой торговый порт опустел. Все корабли теперь, все новоприбывающие стоят на рейде, никто не хочет швартоваться в Пирее.

Откуда они знают, что в порту проказа?

– Сулла придумал как их известить.

Подлый, но умный ход, приходилось это признать. Откуда-то римлянин узнал об особом отношении понтийцев к носителям этой болезни. Архелай не может просто так отдать приказ – перебить их. Убоятся гнева богов его солдаты. А купцы убоятся проказы. Сколько дней будет потеряно!

– Голод городу, конечно, не грозит. Архелай что-нибудь придумает.

Появился Телезен с бурдюком вина. Царь не признавал вино, налитое в керамическую посуду. Царь взял бурдюк в мощную руку, и так сдавил, что часть вина выплеснулась наружу. Поднялся из-за стола и энергично прошелся вокруг стола своего одинокого ужина. В голове роились приказы, которые следовало бы отдать в подобной ситуации, но было слишком очевидно, что это абсолютно бесполезно. До Афин отсюда не меньше десяти дней пути. Вот и остается в полном бессилии душить ни в чем не повинный бурдюк.

Луций Корнелий Сулла в это же самое время тоже ел и параллельно любовался посудой. Огромная гора золотых, серебряных, украшенных драгоценными камнями и не украшенных кубоков была свалена на пол в триклинии его шатра, и это лишь первая часть добычи, доставленной из Дельф. Легионеры, ветераны афинской осады получат свое жалованье за последние полгода. Легион прибывшей римской армии, ветераны, доказавшие свою преданность проконсулу, получали даже кое-что вперед.

В данной ситуации это необходимо.

Карма уже получил приказание и отправился к передвижному монетному двору, который следовал, как обычно, за каждой крупной римской армией. Пусть раздувают меха, распаляют угли, сегодня ночью предстоит большая государственная работа.

Стоявший рядом Мурена поднял откатившийся в сторону от кучи золотой двуручный потир, с нанесенным по краю узором, изображавшим бег колесниц.

Сулла покосился на него.

– Ты хочешь сказать, что держишь в руках произведение искусства.

– У моего отца, я помню, был такой же. Или почти такой же.

– Могу спорить, что он получил его в наследство от кого-то из твоих предков, участвовавших в войне против Персея. С разгромом Македонии все эти замечательные греческие вещицы хлынули в Рим.

– Воистину замечательные.

Сулла усмехнулся.

– Сейчас вся эта красота пойдет в переплавку.

– Я знаю.

– Можешь считать меня ненавистником всего прекрасного, кроме прекрасной простоты старинных римских нравов, но это не так. Я не Катон, я и сам, если имею возможность и время, ем на золотой посуде, и в моем римском дворце стоят копии Фидия и Ликаона, а в библиотеке полный свод трагедий Софокла, но сейчас не тот случай, чтобы восхищаться искусством греческих мастеров. Потому что чрезмерное восхищение может пойти в ущерб основному делу.

Мурена бросил потир обратно в кучу драгоценного лома.

– Нет-нет, возьми, пусть в доме у тебя будет пара таких сосудов, пусть у тебя будет память об этой войне.

Мурена взял подарок, погладил его одной рукой, другой прижимая к вмятинам на своем панцире.

– Эта война у многих вызывает смешанные чувства. Впрочем, я понимаю, о чем ты говоришь. Почти в каждом римском доме, я уже говорил об этом, есть учитель-грек, нашу мебель, нашу посуду или делают, или учат делать греки. Наши боги, если присмотреться, двойники греческих, Юпитер родной брат Зевса.

Легат молчал, продолжая едва заметно поглаживать бок сосуда.

– У меня нет цели, как, возможно, думают многие, сбить греческую спесь, вытравить греческое высокомерие, и уж конечно, нет у меня цели выкорчевать греческую культуру ни здесь, ни в Риме. Если сейчас ко мне явится делегация от тирана Аристиона и объявит о сдаче города и изгнании армии Архелая, я обрадуюсь не меньше тебя. Но спрашиваю тебя – реально это?

Сулла сделал круг вокруг кучи драгоценной добычи, сел за свой стол, на котором стояла тарелка, наполненная чем-то сероватым, и глиняный горшок.

– Культура, – фыркнул он, – знаешь, что это такое? Вот это передо мной на столе! Это пища их греческих богов: нектар и амброзия. Можешь попробовать. Нектар – это всего лишь пиво с медом, а амброзия – ячменная каша с кусочками груши и абрикоса. Пища богов. Когда-то Греция так же была проста в своих нравах, как и Рим. И даже ее боги питались как крестьяне. Правда, уже не нынешний Рим, уже начинающий окунаться в изнеженность и разврат. Таков, видимо, мировой порядок жизни народов: простота, сила, красота, разврат, смерть. Они уже в конце этого пути, мы в его середине. Мы в силе, и скоро обретем свою неповторимую красоту.

Он замолчал.

– Для чего я тебе это говорю? Ты меня знаешь, я никогда не ставлю перед собой нереальных целей. И не делаю бессмысленных дел.

Сулла опять помолчал.

– Я не стремлюсь истребить Грецию и греческую культуру. Этим занимается сила, не имеющая имени, насколько я знаю, и во много раз превосходящая силу человеческую. Греция прошла свой путь от простоты, через славу, к упадку. Теперь наше время, но греки упорствуют и призвали на помощь орды азиатов. Митридат – это не просто полуварварский правитель, он маска, маска, которую напялила на себя вечная Азия. За ним и парфяне, и все те, о ком мы сейчас даже не имеем представления. Греки, наши учителя, предали нас, они сели в колесницу, которая нас атакует. Хочет прервать наш путь к заслуженному нами величию. Вместо того чтобы спокойно и благородно уступить место, которое сама занимать не вправе.

Мурена молчал. Он прекрасно знал, что его начальник чрезвычайно умный человек, но ему слишком нечасто приходилось до этого видеть его философствующим. Собственно говоря, никогда он не видел Суллу-философа. Поэтому не знал как ему себя вести.

– Да, греки наши учителя, но если для того, чтобы победить в этой войне, мне понадобится стереть с лица земли все греческие храмы и ограбить все здешние святилища, я не задумаюсь ни на секунду.

Явился Карма и сообщил, что угли раскалены, можно плавить метал и наливать в ячейки. Только есть одно затруднение. Чистота металла у всех сосудов, видимо, неодинаковая, надо бы… Сулла знал, о чем идет речь, за время своей работы в квестуре он хорошо изучил технологию изготовления денег. В армии имелись два человека, специально захваченные для работы в передвижном монетном дворе, но пока они развернут свои измерительные ванны, проведут все необходимые замеры…

– Прикажи, чтобы начинали. И пусть монеты отваливают легионным казначеям сразу же, еще горячими! Я хочу, чтобы мои солдаты почувствовали этот жар в своих ладонях. Иди.

Карма наклонился к его уху.

Мурена, проявляя деликатность, отвернулся. Но Сулла не счел нужным скрывать новость от ближайшего соратника.

– Прибыли посланцы из Фокиды.

– Они говорят…

– Я знаю, Карма, я знаю, о чем они будут со мной говорить, введи их сюда.

Посланцев было трое, они были сосредоточены, все в следах только что проделанного нелегкого зимнего путешествия, кутались в длинные черные плащи и смотрели исподлобья.

Проконсул отчего-то пришел в возбужденное состояние духа, глаза его сверкали, но не дружелюбно, а как бы каверзным острым огнем.

– В храме Аполлона в Дельфах, – начал самый старый из гостей, едва произнесены были обязательные слова приветствия, – в сокровищнице хранится ваза…

– Вернее, хранилась, – усмехнулся Сулла.

– Ты велел привезти ее сюда, – начал тот, что был слева, если смотреть со стороны проконсульского стола.

– И вы хотите получить ее.

– Мы хотим обменять ее, – произнес третий фокидец.

– Обменять? – Улыбка на лице проконсула стала шире. – Что же вы привезли для обмена?

– Серебро, – сказали все трое одновременно, – эта статуя подарена была царем Крезом дельфийскому храму в благодарность за сделанное по его просьбе пророчество. Нас не интересует металл, нас интересует вещь.

– Я вас понимаю, – улыбнулся римлянин.

– Но если понимаешь, отдай.

– Вернее, обменяй, – поправил товарища другой фокидец.

Сулла вздохнул.

– Хотите знать, почему? Почему вы хотите сберечь эту вазу?

Гости насупленно молчали.

– Вы хотите загладить старый грех своего города перед храмом. Вы думаете, что мне, как варвару, неизвестна история вашей славной страны, и я не знаю, что некогда ваши предки, фокидцы, сами участвовали в ограблении сокровищницы Дельф, и три вазы из четырех подаренных Крезом уже украли и превратили в монеты. И так же, как меня, толкнули ваших предков на это преступление, нужды войны.

Гости молчали.

– Крез пожертвовал Аполлону четыре огромных серебряных сосуда. Четыре, а не один. И с тех пор ваш город преследуют неудачи.

Гости опустили головы как по команде.

В триклиний вошел Лукулл и остановился у входа, не желая мешать разговору.

– Хорошо, что ты здесь, иначе мне бы пришлось за тобой посылать.

Легат вытянулся, показывая, что готов к службе не только всякой, но и немедленной.

– Ты возьмешь когорту, ту, что ходила в Дельфы, и навестишь Олимпию и Эпидоры. Гортензий не смог одним разом очистить все сокровищницы Центральной Греции. Так ты закончишь работу.

– Я…

– И сделаешь там то, что уже было сделано в Дельфах. Улов, я думаю, будет беднее, но и малая добыча, это добыча.

– Варварство, это же варварство, – прошептал один из фокидцев, не смея поднять глаза.

– Беру пример с ваших союзников. Фракийцы, большие друзья Повелителя Азии, или как там зовут этого очень массивного человека в звериной одежде, только что, как мне доносят, обойдя позиции Бруттия Суры, вторглись в Эпир и сожгли храмы Зевса в Додоне. Варвары там, варвары здесь. Варвары воюют с варварами.

– Фокида не поддержала Митридата, – прошептали греки.

– Потому что боится меня, будь вы подальше от моих легионов и ближе к ордам понтийца, присягнули бы ему. Убирайтесь отсюда. Без вазы Креза, я не отдам вам ее, потому что ее уже не существует в природе. Она была такая огромная, что Гортензию пришлось там на месте разрубить ее на четыре части, дабы не разворотить вход. Как я подозреваю, ваши предки оставили ее нетронутой, только потому, что не смогли вытащить. Она была самая большая.

Печальная троица медленно двинулась к выходу.

– Постойте! Это еще не все. Я хочу сделать вам одолжение. Я избавляю вас от серебра, которое вы тащили сюда, чтобы выменять его на вазу. Отправляйтесь домой налегке. И с чистой совестью. Фокида больше не виновата в том старинном ограблении Дельф.