Празднество разворачивалось в уже знакомых нам садах Сульпиция. Как уже писалось выше, этот борец за народные права получил по наследству от своих родителей огромное состояние. Оно отнюдь не уменьшилось после того, как он сделался одним из высших выборных лиц республики.

В подвалах и на складах его жилища нашлось в изобилии вина, масла, хлеба. А фрукты, рыба и прочее было немедленно доставлено с городского рынка, который открылся, несмотря на вчерашнее побоище.

Торговля и война – ближайшие родственники и всегда понимают друг друга.

Круг празднующих был весьма широк. Помимо, естественно, друга и соратника Квинта Помпея Руфа и высших офицеров его консульской армии присутствовали Децим, все трибуны и преторы кампанской армии. В условиях длительной войны они изрядно подзабыли, как должен пить и питаться нормальный человек, и теперь делали многочисленные и приятные открытия по гастрономической части.

Собрано было громадное количество музыкантов. Флейтисты, и в особенности флейтистки, украшали сад по периметру, в тени цветущих кустов; кифареды и арфисты, коих, как известно, существует множество разновидностей (чуть ли не каждый греческий городишко гордится своей разновидностью этого инструмента). Не обошли стороной и дудочников, мастеров свирели и сиринги, а также необычной многоствольной, громоподобно и таинственно звучащей тубы.

Но теперь о главном: рядом с победителем Суллой возлежали только что освобожденные из-под стражи лучшие римские мимы и актеры. Здесь был и Росций с большим синяком под глазом – результат невежливого обращения людей ретивого Публия Вариния, и Тигеллин – ему выбили зуб, хотя он, по его словам, был «покорным как овечка». Остался в живых Клавдий Коринт, архимим. Здесь находились и комики, коих забрали прямо с представления пьесы Плавта «Свекровь».

Кто-то пошутил, что это была не лучшая комедия лучшего комедиографа.

Вообще-то, в античном мире представители театрального мира не пользовались особым почтением и уважением. Отдавая должное их искусству, рядовой гражданин в глубине души оставался при убеждении, что занимаются они все-таки дуракавалянием и умелым отлыниванием от общих работ.

Были, правда, случаи, когда города начинали войны, не сумев прийти к выводу, чей из актеров или мимов выше талантом. Но такое случалось не как правило.

В данном случае все собравшиеся арфисты, флейтисты, а в особенности комики и мимы, чувствовали себя в центре внимания. Во-первых, более всего пострадавшие от прежних властей особо угодны новым правителям. Во-вторых, они были отлично осведомлены об отношении к ним нового хозяина и дома, где они теперь находились, и самого города. И в прежние времена Луций Корнелий Сулла любил проводить время с актерами и флейтистками, до такой степени любил, что это порой вызывало удивление кое у кого. Теперь же вряд ли можно было найти человека, посмевшего выказать недоумение по поводу того, что на сем благородном собрании лучшие места отданы людям отнюдь не лучшим.

Даже Квинт Помпей Руф, делитель консульских полномочий, не решался высказываться на сей счет. Он охотно признал, что сегодняшняя победа – целиком победа Суллы, и легко принял подчиненное положение.

Другие легаты, трибуны и преторы, пировавшие тут же, быстро уловили новую тенденцию – такие тенденции вообще довольно легко улавливаются – и возносили победителю хвалы как спасителю отечества и императору, хотя в этом заключалось несомненное кощунство. Императором мог считаться только тот, кто принес Риму победу над врагами. Но как можно было именовать человека, одержавшего победу над самим Римом, никто представить не мог.

Особую пикантность собранию придавало то, что как раз в это время шло заседание сената, на котором должны были утвердить приговор Сульпицию Руфу и двенадцати его ближайшим друзьям и сторонникам.

Главного говоруна республики задержали накануне в Лавренте и ночью доставили в Рим. Консул собственноручно составил бумагу и направил ее в курию с требованием, чтобы этот бунтовщик и узурпатор был казнен немедленно. В документе не испрашивалось мнение сената на этот счет. Они должны были лишь вотировать это решение.

Вступая в переписку, Сулла хотел соблюсти хотя бы видимость приличий, и, как водится, те, к кому он обратился, сочли это слабостью.

Раздались голоса, что консул требует чего-то невиданного. Нельзя казнить двенадцать виднейших граждан города, да к тому же вкупе с народным трибуном и знаменитейшим полководцем (смерти Мария Сулла тоже требовал, хотя тот пока не был пойман), не обратившись к суду присяжных или хотя бы к голосу народа.

Слово взял крайний консерватор, сенатор Квинт Сцевола. Он сказал, что требование консула есть нарушение священного права апелляции, без которого всякая судебная машина превращается в топор палача.

– Ну что? – спросил Сулла, отправляя в рот большую, фаршированную мясом веронского соловья, маслину. Вопрос был предназначен молодому, энергичному и преданному Сулле трибуну Фронтону, великолепно зарекомендовавшему себя во время штурма города, а сейчас осуществлявшему связь консула с сенатом.

– Квинт Сцевола продолжает говорить.

Сулла не торопясь прожевал любимое кушанье бывшего хозяина дома, и, кажется, оно не слишком пришлось ему по вкусу. После этого он наклонился к уху Квинта Помпея Руфа и сказал, что ненадолго вынужден отлучиться, поэтому ведение пира поручает ему. Потом вернулся к Цецилии (дочери на пиру не было, она находилась в трауре по поводу смерти молодого супруга) и сказал то же самое.

Дом Сульпиция находился поблизости от сенатского здания, поэтому слух о возможности появления консула-победителя немного отстал от самого Суллы. Он мягко и быстро вошел в прохладное помещение амфитеатра, остановился в центре залы (Квинта Сцеволы там уже не было) и молча оглядел собравшихся. Процедура эта заняла некоторое время, так что каждый из сенаторов проникся важностью происходящего, даже те полоумные старички, которые имеются в любом народном собрании.

У него была приготовлена речь – убедительная, великолепная.

Сулла мог напомнить им, и с огромным количеством красочных подробностей, во что превратил великолепное сенатское сословие этот демагог Сульпиций. Он мог привести призеры каждому из здесь сидящих, каким издевательствам и унижениям подверг их стареющий боров, сын провинциального крестьянина Гай Марий. Мог бы он убедительно, с неопровержимыми цифрами, доказать, насколько губительна для республики была политика этих горе-властителей. Казна разграблена, колонии вновь волнуются, союзники так до конца и не усмирены, провинции одна за другой отпадают. Из-за интриг Мария азиатская армия, вместо того чтобы сражаться с понтийскими ордами Митридата, вынуждена штурмовать Эсквилин и избивать на улицах города своих лучших сынов.

Этого ли не достаточно для того, чтобы сделать с авантюристами то, что с ними требует сделать и здравый смысл, и римский народ?

Но Сулла ничего не сказал им.

Он понял, что не имеет смысла с ними говорить.

Более того, ему с ними разговаривать вредно.

И даже послание, что Сулла отправил им, было ошибкой.

Они должны понять и так, что власть сменилась. Что власть принадлежит ему и ни с кем он ее делить не намерен.

– Казнить сегодня! – прозвучал под сводами курии усиленный акустическими особенностями здания голос консула.

И никто не возразил.

Никто даже не попытался возразить.

– Голову Сульпиция выставить на его любимой трибуне на форуме.

И все.

Он развернулся и вышел.

Все было сделано, как он приказал.

Все сторонники бывшего народного трибуна были удавлены.

Сам Сульпиций Руф обезглавлен, и вскоре его голова красовалась на ораторской трибуне, и люди приходили на нее посмотреть почти в таком же количестве, в каком раньше приходили послушать.

Интересно, что, когда Сулла вернулся к пиршественному столу, все знали об отданном приказании. Роль переносчика слухов сыграл Марк Карма. В окружении консула его давно уже недолюбливали. Децим открыто презирал Карму (что, кстати, почему-то не сердило, а забавляло Суллу). Цецилия говорила, что испытывает к нему омерзение. Метробий боялся до судорог. И все вместе не уставали удивляться, зачем консул держит при себе это существо.

Так вот именно Карма, изнывая от мелкого человеческого желания первым принести интересное известие в большое собрание, вбежал в сад с криком, что Сульпиций казнен.

Таким образом, самому Сулле ничего не пришлось говорить, он просто сел на свое место и сделал знак, чтобы ему налили вина.

Осторожно, как бы не вполне уверенные в факте собственного существования, забренчали, заныли, задребезжали музыкальные инструменты в углах сада.

Куда-то исчез смех, только змейки глупого, интимного хихиканья проползали то там, то здесь.

Сулла спокойно пил, но, разумеется, краем глаза и краем уха уловил перемену в атмосфере.

– Ну хорошо, Сульпиций – это Сульпиций, – сказал Квинт Помпей Руф, – но что ты станешь делать с Марием?

– Он сейчас в Остии, пытается сесть на корабль, чтобы отплыть в Африку, – сообщил Фронтон.

– Поймать его не составит никакого труда, – прошептал сзади кто-то из офицеров.

– Никто не соглашается продать ему свое судно, с ним только этот старый негодяй Публий Вариний и старый раб Марсий.

– В Остии уже осведомлены о том, что произошло в Риме? – криво улыбаясь, спросил Сулла.

– Я не удивлюсь, если об этом уже осведомлены в Брундизии и в Мессане, – сказал Децим.

– И везде Мария ожидает подобное отношение? – продолжал спрашивать консул.

– Безусловно.

– Он проиграл, навсегда.

– Бесповоротно.

– Это понимают все.

– Ему даже один-единственный манипул не навербовать под свои знамена.

Сулла медленно пил вино, кося синим, но каким-то помутневшим взглядом то на одного, то на другого говорившего.

– Так он сейчас беззащитен?

На вопрос одного консула ответил второй:

– По всей видимости, да.

– И убить его можно в любой момент?

– Его защищает только слава спасителя отечества при Верцеллах и Аквах Секстиевых.

Сулла покосился на Децима и насмешливо, как бы чуть недовольно, кивнул в ответ на его слова:

– Да, это сильная защита.

– В иных случаях – да, – твердо ответил легат.

Многие восхитились его твердостью. Карма почему-то подумал про себя, что, пожалуй, доблестный легат – кандидат в покойники, если не перестанет публично разговаривать с диктатором подобным тоном.

– Фронтон!

Офицер вскочил из-за стола, всем своим видом демонстрируя готовность к действию.

– Фронтон, ты займешься этим делом. Пусть Марию в Остии дадут денег и пусть ему разрешат отплыть. Куда он хочет.

Сгрудившиеся вокруг Суллы загудели, они ожидали какого угодно исхода, но только не такого. Кто-то был уверен, что старика Мария зарежут, как Сульпиция; кто-то считал, что его вознаградят и простят, чтобы создать контраст истории со все тем же Сульпицием.

– Но я хочу знать о каждом его шаге. О каждом шаге. Он не должен быть убит или ранен, ему вообще не нужно мешать, я просто хочу знать, каково ему будет при столкновении с жизнью, в которой он не хозяин.

Это весьма замысловатое заявление смутило многих. Особенно тех, кому предстояло выполнять приказание.

Чего же на самом деле хочет Сулла?

– Теперь вернитесь на свои места. – Консул сделал жест свободной рукой. И сразу застолье приобрело прежний торжественный вид и порядок.

Музыканты заиграли, полились стройные и радующие сердце мелодии.

– Росций, Тигеллин, – обратился консул к оставшимся подле него актерам и мимам, – теперь у меня есть дело и к вам.

Росций встал во весь свой немалый рост, у него уже давно был заготовлен панегирик, и он решил, что этот момент – наилучший для его произнесения.

Но Сулла грубо дернул его за край туники и вернул на место.

– У меня другое. Я хотел узнать, каково вам было в застенках у этого толстяка? Издевался он над вами или, может, как-нибудь особо потчевал?

– Как будто ты не знаешь, – буркнул Тербул, изображавший в комедиях неудачливых, доверчивых купцов, а в жизни проявляющий чрезвычайную подозрительность, доходившую порой до абсурда.

– Нас пороли каждый день, – объяснил Росций, – вероятно, рассчитывая, что наши вопли долетят до Нолы.

– Не было ли в его замысле полностью извести ваше племя? – спросил консул.

– Трудно сказать. – Тигеллин, самый благоразумный из числа своих собратьев, потер переносицу. – У меня сложилось впечатление, что он нас возненавидел за то, что был к нам особо милостив.

– Пожалуй, это верно. И знаете, что я задумал? Вы останетесь жить в этом дворце. На некоторое время. Не бойтесь, навсегда я его вам не подарю. И сыграете для меня несколько пьес.

– Каких? – спросило сразу несколько голосов.

– Еще не знаю, – Сулла усмехнулся, – одно могу сказать точно: все они будут из жизни Гая Мария. Первая будет называться: «Отплытие спасителя народа в Африку». Нет, лучше так: «Бегство великого полководца»!

Трудно сказать, понял ли кто-нибудь из присутствующих слова своего властителя. Есть этой непочтительной рассеянности и определенные объяснения. К этому моменту столько было съедено, выпито, что любая голова могла бы пойти кругом.

Только Марк Карма, проскользнув за спинами друзей и просителей, припал к холодному консульскому уху и спросил:

– Может быть, и для меня, Счастливый, найдется какая-либо роль в этих представлениях?

Ночью принесли светильники, и все гости, способные передвигаться, полезли на деревья, чтобы как следует рассмотреть полыхание победоносных огней консульской армии на форуме.

– Как во времена Бренна, – шептали старики, но их никто не слышал.

На самом деле было на что посмотреть и что осознать: впервые караульные огни римской армии горели в сердце Вечного города.

Квинт Росций, возможно, наиболее талантливый актер своего века, высоко ценимый не только Суллой, но и всеми италиками и даже варварами, попросил консула уделить ему несколько минут для уединенной беседы.

Смущаясь и покашливая, совершенно утратив свою хваленую дикцию, он вполголоса поведал своему высокопоставленному другу следующее:

– Мир помешался в последние дни на театре.

– Что ты имеешь в виду, Росций?

Актер обернулся – не слышит ли их кто-нибудь, инстинктивно он ощущал, что об известных ему вещах не следует слишком широко распространяться.

– Знаешь, чего от меня добивался Марий?

– Ну-у, не знаю. Он велел, чтобы ты меня высмеивал? Представил в уродливом или глупом виде, да?

– Если бы.

– Что значит это твое «если бы», Росций? Значит, если бы он этого потребовал, ты бы это исполнил?

– Клянусь всеми богами, да! И ты не должен меня осуждать. Потому что выбор был бы только один – или представление, или меч. Когда выбор таков, у актера выбора нет.

Сулла устало потер лицо.

– Напрасно ты думаешь, что выбор есть у солдата. Но к делу. Он не угрожал тебе или другим смертью, требуя выставить меня в позорном виде?

– Нет.

– Чего же он хотел?

Росций опять оглянулся.

– Он хотел, чтобы я выдал тайну.

– Тайну? – Консул откровенно удивился. – Какую?

– Он считает, что ты связан с нами, со мной и Тигеллином, со всем сообществом какой-то тайной. Он утверждал, что по-другому быть не может, иначе ты бы не поднял целую армию на нашу защиту.

Консул тихо засмеялся.

– Святые небеса, каких только глупостей не наслушаешься, причем от людей, которых привык считать неглупыми.

Росцию действительно слегка стало неудобно, известие, принесенное им правителю, показалось ему самому таким несуразным, таким жалким.

– Прости, если я…

– Да будет тебе. У Мария были основания выдумывать бредни такого рода. Я ведь действительно с детства люблю общество актеров, мимов и танцовщиков и даже вот не далее как сегодня задумал свести счеты с этим старым безумцем именно с помощью театрального действа.

– Стоит тебе повелеть – и я навсегда забуду…

– Нет, нет, наоборот, ты постарайся лучше вспомнить, чего именно он от вас хотел. Какие… м-м… очертания, по его мнению, могла бы иметь эта, как он выразился, «тайна»?

Росций вытер потный лоб краем туники, нахмурил густые брови, даже зажмурился.

– Нет, ничего путного я не припомню, да он сам не мастер выражаться так, чтобы можно было понять, что именно кроется за его словами.

– Ладно, пусть боги будут ему судьями, очень скоро мы узнаем, как именно они к нему отнесутся. А нам, как чаще всего это бывает в жизни, уготована роль зрителей. Иди, Росций, спать, завтра ты должен быть наготове. И подумай, может, нас и вправду связывает какая-то тайна.