Сведения о бесчинствах в Риме начали достигать лагеря под Нолой утром следующего дня. Рассказывали всякое.

Например, говорили, что Сульпиций установил стол прямо на форуме, где публично ведет подсчет денег, которые он получает от вольноотпущенников в обмен на предоставление им гражданства.

Рассказывали о том, что шестьдесят львов вырвались из клеток возле Коллинских ворот. Их якобы везли из Нумидии для будущих представлений, но какой-то африканский колдун опоил их своим африканским зельем и они в одночасье взбунтовались.

Говорили о том, что в лупанарий у стены Сервия Туллия явился один иноземец с белыми волосами и белыми глазами и потребовал себе сразу двенадцать женщин. Но как только он разделся, даже видавшие виды шлюхи с криками и воплями вырвались из его комнаты. Оказалось, что вместо мужского члена у него находилась змея.

Упорно утверждалось, и не одним человеком, что на древках легионных значков в сенатской курии сам собою вспыхнул огонь, и так было до трех раз. Три огромных ворона принесли на форум своих птенцов и склевали их на глазах у многочисленных горожан. Мыши изгрызли золотые сосуды в храме Кибелы, а когда служители поймали одну самку, то она принесла пятерых мышат прямо в мышеловке, троих из которых тут же сама и загрызла.

Но самое достоверное и всеми подтверждаемое сообщение было вот какое: с безоблачного, совершенно ясного неба в полдень над Палатином раздался трубный глас, такой пронзительный и горестный, что все обезумели от страха.

Немедленно были собраны все толкователи и гадатели, находившиеся в городе. Авгуры и гаруспики вообще отказывались что-либо говорить по поводу такого сверхъестественного события. Смелее оказались этрусские толкователи. Они объявили, что чудо это предвещает смену поколений и преобразование всего сущего. Существует, говорили они уверенно, восемь человеческих поколений, различающихся между собой нравами и укладом жизни, и для каждого божеством отведено и исчислено время, ограниченное кругом большого года. Когда же этому кругу приходит конец, всякий раз то ли с неба, то ли, что много страшнее, из-под земли, приходит какое-нибудь удивительное или отвратительное знамение.

И вот оно пришло!

– А еще почему-то в городе по ночам отлавливают актеров, мимов, гадателей и фокусников, надо думать, это глупая и суеверная ложь. Ибо кому могут понадобиться существа этой породы в столь огромном количестве?

Сулла остановил чтеца:

– Повтори, кого отлавливают?

– Мимов, гадателей, актеров…

– Имена пойманных известны?

Чтец порылся в свитках, которые лежали перед ним на трехногом столике.

Присутствовавшие при этой сцене Карма, Децим и Метробий непонимающе переглядывались.

Чтец разворачивал и сворачивал длинные пергаментные листы, руки у него тряслись, он никак не мог понять, чем вызвал гнев консула, а то, что вызвал, было очевидно. Сулла напрягся, хищно осклабился, сузил глаза и весь подался вперед.

– Отдельного такого списка нет, но в этом помечено…

Сулла вырвал лист из дрожащих рук чтеца и пробежался по нему стремительным голубым взглядом, что-то бормоча про себя. Можно было расслышать отдельные имена. Консул оторвал глаза от списка и снова поднял их на чтеца.

– Известно, по чьему наущению делается это?

Тот обреченно пожал плечами.

– Ты же говорил, – Сулла потряс перед его носом пергаментным листом, – что у тебя записаны тут все слухи! Кому приписывают это странное дело?!

У чтеца перехватило горло, это и решило его судьбу. Консул сделал знак стоявшим меж колоннами легионерам:

– Удавить.

Уволокли.

Прегрешение несчастного было столь ничтожно, что даже привыкшие к любым выходкам своего господина Карма, Децим и Метробий удивились. Рабу припомнилась чья-то шутка, гласившая: «Находиться рядом с Суллой – все равно что стоять на обрывистом берегу» – в любой момент можешь полететь в пропасть.

Карма наклонился и поднял уроненный пугливым чиновником лист. Некоторое время он его изучал.

– Но вот же!

– Что там? – спросил Сулла, сидевший с закрытыми глазами и медленно вдыхавший и выдыхавший, чтобы успокоиться. Ему было неприятно, что вспышка его гнева имела свидетелей.

– Вот написано, что молва городская приписывает эти похищения актерские Публию Варинию. Это вызывает у всех весьма сильное недоумение, поскольку Вариний этот никогда театралом не был и вообще искусствам чужд.

– Зато является давним клиентом Мария, – сказал Сулла.

– Но Марий тоже не театрал, – усмехнулся Децим, задумчиво ощупывая львиную морду у себя на панцире. – Или он на старости лет решил овладеть искусством мима?

Все засмеялись этой шутке.

Все, кроме консула.

Сулла сказал:

– Децим, ты сейчас отправишься в казармы. – Легат встал, сразу сообразив, что время шуток кончилось и предстоит работа. – И построишь все шесть легионов на поле сразу за городской стеной.

Децим, честно говоря, ничего не понял, но кивнул в знак того, что приказание выполнит, развернулся и решительным шагом покинул крытую колоннаду, где происходило заседание.

– Метробий!

Тот тоже вскочил, теряясь в догадках, что же ему будет поручено.

– Прикажи привести в полный порядок мои парадные доспехи. Пусть как следует начистят панцирь и вспушат перья.

Старый наложник торопливо засеменил в глубь дворца.

Медленно сворачивая злополучный пергаментный листок, Карма спросил у своего хозяина:

– Что ты задумал?

– Марий перехитрил меня!

– В чем? Чем? Как?

– Завтра мы выступаем.

– Отплываем?

– Именно выступаем!

Несколько разной степени ироничности гримас сменилось на физиономии раба.

– Позволь спросить: куда? Не на Рим ведь ты поведешь свое войско!

Сулла брезгливо покосился на него.

– Ты угадал.

Карма сделался серьезен, он понял, что Сулла не шутит, а когда Сулла не шутит, то он не шутит… Но повести римскую армию на Рим…

– Но такого…

– Знаю без тебя. Никогда еще в истории римская армия не вступала на территорию города. Что ж, когда-нибудь надо нарушить эту традицию. Почему не сейчас? Почему я не должен это сделать?

– Ни один из легатов тебя не поддержит. Ну разве что Децим из высшей любви к тебе встанет на твою сторону.

Сулла презрительно выпятил нижнюю губу.

– Я знаю, большинство моих высших офицеров более граждане, чем мои подчиненные.

– И несмотря…

– Именно поэтому я обращаюсь прямо к солдатам.

– Прямо сейчас?

– Да.

Карма встал, вцепился быстрыми тонкими пальцами себе в редкую шевелюру – очень по-обезьяньи, – словно стараясь выискать там какие-то новые аргументы. Придя в короткое неистовство, он пнул разбросанные по гранитному полу пергаменты. Потом подошел к стоявшему неподалеку легионеру, опирающемуся на копье, и начал отталкивать его подальше, надавливая мягкими ладонями ему на грудь. Тот удивленно и медленно подчинился.

Карма развернулся и подбежал ко все еще неподвижно сидевшему Сулле.

И захрипел ему на ухо:

– Но ради чего? Я не спорю, великолепно! Неожиданно! Ни на что не похоже! Самому Юпитеру не приснится такая дерзкая мысль, но чего ради?!

– Разве ты не понимаешь? – спокойно, даже очень спокойно спросил консул.

Внизу, там, где за персиковыми и апельсиновыми рощами располагались казармы, раздалось слаженное гудение букцинов.

– Все, – заныл Карма, – все, теперь уже нельзя остановить. И все из-за чего – из-за актеров, полупьяных комедиантов и скотов. Они почему-то тебе дороже всего на свете, это твое дело. Но нельзя же идти против здравого смысла и порядка жизни до такой степени.

– Ты сам сказал, они мне дороже всего на свете. Марий это понял. Он схватил и Росция, и Тигеллина. Он как-то догадался, что для их освобождения я сделаю все, что в моих силах. Попытаюсь сделать. То есть прикажу армии двинуться на Рим. Видишь, ты хитрый раб, даже этот солдафон с бычьей шеей может себе это представить, а ты все еще боишься.

Карма сделал несколько кругов вокруг кресла, в котором сидел консул, топча – почти демонстративно – валяющиеся на полу пергаменты.

– Да, боюсь. Боюсь, что все пойдет так, как задумал этот… Не знаю, каким образом, сам ли, поползновением своего угрюмого ума или по чьей-то подсказке, он догадался, что необходимо сделать, чтобы ты оказался нещадно и глубочайше уязвлен.

– Подсказке? – вдруг заинтересовался сидевший до этого вольно консул.

Карма продолжал о своем:

– Значит, он представляет себе и дальнейшее развитие событий. Ты велишь армии идти на Рим, легионеры вдруг вспоминают, что они римляне. Ты настаиваешь на своем. Возмущение обращается против тебя!

– Это мы сейчас увидим. Он считает, что на дворе времена Катона и Сципиона, а давно уж наступили другие времена. Он уже видит, как пораженные моим приказом солдаты демонстративно складывают оружие и расходятся по домам, проклиная тот день, когда встали под мои знамена. Он уже видит, как, обливаясь благодарными слезами, отцы народа – сенаторы отдают ему диктаторский скипетр для борьбы с величайшим врагом республики.

– Но вдруг он видит то, чему все же суждено случиться?!

Сулла спокойно и отрицательно покачал головой.

– Рим уже не тот.

В конце галереи показались Цецилия и Клелия в одеяниях из тончайшего испанского виссона, с диадемами в сложных, великолепно воздвигнутых прическах. Предплечья и запястья перехвачены широкими золотыми браслетами. Порывы ветра слегка колеблют края одежд. Вслед за ними – четверка смуглых рабов под предводительством манерного, но гордого своей миссией Метробия. Рабы несут части парадного консульского облачения.

Сулла тихо велел Карме:

– Подними.

– Что? Пергаменты?

– Один.

Торжественная процессия приближалась. Медленно, как и положено торжественной процессии.

– Дай золотую монету.

Карма скорчил рожу, но вынул из складок своей одежонки большой критский динарий и протянул консулу. Тот подышал на восковую печать пергамента, который держал в руках, а потом вдавил в подтаявший воск монету.

– Будешь стоять у меня за спиной, когда я протяну руку, подашь пергамент мне. Смотри, чтобы монета не выпала.

Подошла супруга, с глазами, полными слез. (Никто не знает, может быть, и искренних.) Подошла дочь, хрупкое, голубоглазое, какое-то нежизнеспособное на вид существо.

– Куда ты, Кай, туда и я, Кая, – произнесла Цецилия извечную формулу. Считалось, что квиритскому воину неизъяснимо приятно знать, что, когда он отправляется на смерть, жена всецело одобряет его поведение.

Дочь просто повисла невесомо на плече отца и захлюпала носом.

«Интересно, откуда они все знают, что затевается серьезное дело?» – с веселым удивлением подумал Сулла.

Теперь предстояло облачение. Консул посмотрел в подернутые дымкой мудрой извращенческой печали глаза Метробия и все понял – разболтал.

Сулле стало смешно, ведь они все уверены, что сейчас происходит процедура прощания перед отправкой на отдаленную и длительную азиатскую войну. Отсюда столько торжественности.

Послышались тяжелые строевые шаги сзади, строевые, хотя шел один человек. Децим.

– Легионы ждут тебя, Сулла.

Сначала, по традиции, повязали парадные калиги, на них сверху пальцы нубийцев закрепили украшенные чеканкой поножи. Больше всего времени отняло, естественно, одевание панциря. До сорока ремешков крепило девять его частей на статной, несмотря на пятидесятилетний возраст, фигуре консула. Наплечники, налокотники – все украшено серебром и особым образом выковано, чтобы сдержать удар либуртинской палицы.

Наконец – шлем. Красные и синие перья дрожали, словно живые, во лбу горел золоченый орел с повернутым в правую сторону кровавым рубиновым клювом.

– Плащ, – истерично крикнул Метробий себе за спину, и явился он – красный с белым подбоем в виде сросшихся лилий плащ. И тогда неподвижно стоявшая, плакавшая жена подошла к левому плечу мужа и разжала сложенные вместе ладони, в которых хранился золотой, согретый ее женским теплом скарабей, пряжка, венчавшая облачение полководца.

Сулла – хотя и не собирался – наклонился и поцеловал жену и потрепал по мокрой щеке дочь, подхватил левой рукою край плаща и быстро пошел вдоль по колоннаде в направлении нестройного шума, который издавало хорошо выстроенное людское море.

Говорить Сулла решил с угловой, нависшей над бухтой башни, имея перед собой шесть выстроенных легионов, тридцать пять тысяч человек, а за спиной – безбрежную пучину Тирренского моря.

Когда он появился на крепостной стене, раздался многоголосый рев, вынутые из ножен мечи загремели о железо щитов, значки легионов и когорт поднялись вверх.

Сулла шел быстро, плащ его развевался, создавая невольную дистанцию между ним и легатами, командирами легионов. В конце представительной процессии семенил, дорожа порученным ему пергаментом, Марк Карма.

Встав на заранее выбранное место, Сулла поднял руку – и стало тихо.

– Воины! Римляне! Мои друзья и братья! Вы совершили подвиги, о которых никогда не забудут благодарные потомки, о которых с содроганием будут вспоминать наказанные и вразумленные соседи. Вы – гордость республики, гордость квиритского народа. Справедливость человеческая и суд богов требуют только одного – воздаяния, достойного воздаяния за ваши труды, за пролитый вами пот, за пролитую вами кровь.

– Воздаяния!!!

– Воздаяния!!!

Сулла не сразу прервал пробежавшую по рядам волну справедливого предвкушения. Эти многочисленные вооруженные люди должны прийти в соответствующую степень возбуждения, тогда с ними можно будет делать все, что угодно.

Рука консула поднялась, и постепенно, с некоторым трудом, установилась тишина.

– Но не все считают, что вы имеете право на воздаяние. Не все.

Стоявшие за спиной Суллы легаты переглянулись и начали перешептываться. Со стороны выстроившихся внизу солдат это выглядело так, будто они принимают обвинение на свой счет.

– Вы помните, как одну декаду тому назад сюда прибыли посланные сенатом, а на самом деле Сульпицием Руфом люди и потребовали, чтобы ваш командующий, Луций Корнелий Сулла, был отставлен от командования? Что вы с ними сделали? Вы сделали то, чего они заслуживали: вы убили их. Тогда Сульпиций и Марий, сообразив, что им не удастся наказать меня, решили наказать вас.

Сначала повисла непонятная пауза, потом послышались вопросительные голоса:

– Кто?!

– Почему?!

– Непонятно!

– Не слышно!

– Повтори!

Командиры легионов тоже начали переговариваться громче. Им было непонятно, что происходит. Они готовились к тому, что произойдет простое объявление похода в Азию, они поднимались на башню в приподнятом расположении духа и теперь были совершенно сбиты с толку.

Сулла протянул руку за спину, и тут же Карма вложил в нее специально оснащенный пергамент.

– Вот! – крикнул Сулла, высоко поднимая пергамент над головой.

– Что это?!

– Что это?!

– Что это?! – разными голосами – от визга до рева – интересовалась вооруженная толпа.

Именно толпа.

Под воздействием возбуждения строй постепенно утрачивался, стоявшие в отдалении и плохо слышавшие то, о чем говорилось, стремились подобраться к башне поближе, чтобы обсуждение важнейших вещей – а всем было понятно, что именно о таких вещах шла речь – не прошло без них.

Суллу это устраивало. В толпе утрачивается власть трибунов и центурионов, даже деканы не в состоянии толком манипулировать своими десятками.

У этой толпы оставался один командир, тот, кого знали все, тот, кто сейчас возносился над ними.

– Марий и Сульпиций решили вас наказать. Вы не будете участвовать в походе против Митридата. Азию ограбят без вас.

– Не может быть!

– Не-е-ет!

– Скоты!

– Клянусь Юпитером…

– Откуда это известно?!

Но вопросов было мало, больше вспышек яростной брани и требований расплаты.

Сулла продолжал, голос его звучал как букцин, как рог, как тот глас над Палатином, о котором писали из Рима.

– Сульпиций и Марий уже собирают новую армию. Марий теперь – проконсул всей Азии, и сокровищницы Митридата теперь принадлежат только ему и его новым солдатам.

Поднялся такой крик, будто у каждого, кто стоял подле башни, только что вытащили из кармана кошелек со всеми его многолетними сбережениями. Азия, о Азия! Эта главная героиня всех солдатских и офицерских снов. Край несметных богатств и слабосильных царей, нежных наложниц и трудолюбивых рабов. Только бы добраться, только бы вонзить меч в азиатский берег – и можно считать, что боги полюбили тебя.

И это хотят отнять!

Сулла стоял с высоко поднятым пергаментом. Легат второго луканского легиона Гай Требон осторожно взял консула за плечо и робко спросил, что это за документ.

– У меня спрашивают, – раздраженно сбросил руку легата, – у меня спрашивают, что это за письмо. Это постановление сената о назначении Мария проконсулом, о роспуске кампанской армии. Если хотите, можете убедиться сами.

Тысячи рук протянулись снизу.

Сулла дождался порыва берегового ветра и бросил пергамент в толпу, он подчинился неизвестным в ту пору аэродинамическим законам, воспарил, застыл на мгновение, как недостижимая мечта, над головами тысяч и тысяч обманутых (во всех смыслах) людей и резко спикировал в море, над которым высилась башня.

Поскольку на глазах у воинов перед этим происходило хоть и невнятное, но все же выяснение отношений между Суллой и кем-то из легатов, то толпа сразу и бесповоротно решила, что исчезновение ценнейшего документа есть вина одного из высших офицеров. Что подозрительно.

– Что ты наделал?! – Сулла закричал на легата Требона голосом, никак не уступавшим громовому.

Обвинение было столь неожиданным и нелепым, что даже бывалый вояка растерялся, а есть в жизни ситуации, когда растерянность служит подтверждением вины.

– Видите, видите! – обратился консул к солдатам, плотной разгоряченной массой столпившимся у подножия стены. – И в наш собственный лагерь прокралась измена.

Требон, краснея, бледнея, идя пятнами, попробовал оправдываться, но это тоже было бесполезно.

Абсолютно.

Толпой надо уметь управлять, владеть. Ей ничего нельзя доказать, тем более – объяснить.

Сулла велел немедленно достать сенатское послание, дабы все могли прочитать, что в нем написано.

Несколько смельчаков тут же бросилось с обрыва в море по следам важнейшего документа. Но он, увлекаемый золотым балластом, свернувшись в пергаментный штопор, стремительно уходил в глубину.

Один из смельчаков оказался не слишком умелым ныряльщиком. Зацепившись босой ногой за корневище береговой сосны, он ударился головой о выступ скалы.

Это произвело неприятное впечатление на собравшихся.

Сулла, ни на минуту не теряя самообладания, уже кричал:

– Вот она, первая жертва сенатского заговора. Это дело и твоих рук. Гай Требон, взгляни, что ты наделал, если способен честно смотреть правде в глаза!

Полнокровный престарелый мужчина сумел в ответ только открыть каменеющую пасть, взмахнуть рукой и беззвучно завалиться на спину.

На руки совершенно сбитых с толку офицеров.

Все они попали теперь в трудную ситуацию. Они не могли поверить в то, что Гай Требон вошел в сговор с Марием Сульпицием и сенаторами; если бы он попробовал оправдаться, они встали бы на его сторону, но он повел себя как уличенный. Только тот, чья совесть нечиста, умирает от брошенного в лицо обвинения. Так, по крайней мере, гласит латинская народная мудрость.

У них не было позиции, которую можно было бы защищать. Они просто посторонились, давая возможность Сулле делать все, что он сочтет нужным. А он считал необходимым и разумным делать то, чего в данный момент требует от него толпа, еще час назад называвшаяся кампанской армией.

– На Рим!

– На Рим!!

– На Рим!!! – Крики эти подкреплялись вознесенными к небесам копьями, топорами и мечами.

– Я поведу вас на Рим! – сказал Сулла. Но он был услышан. И это вызвало бурю радости среди собравшихся. Никто и не заметил, как ситуация повернулась таким образом, что не консул подстрекает своих солдат нарушить закон, а солдаты умоляют высшее должностное лицо в государстве сделать это.

Сулла повернулся к офицерам, молча и растерянно стоявшим за его спиной с телом Требона у ног.

– Если кто-то не сочтет возможным ко мне присоединиться в этом справедливейшем начинании, я не буду на него в обиде.

– Римская армия не может войти в Рим, – бессильно прошептал какой-то молоденький центурион.

Консул просверлил его синим огнем прищуренных глаз.

– А если Рим по горло погряз в нечистотах, если Римом правят убийцы и воры, если бесчестье и подлость царят в нем – что остается римской армии?!

Более не оборачиваясь, консул пошел в направлении казарм.

Поход предстоял внезапный, но, как ему отлично было известно, тщательнее всего следует готовить именно внезапные походы.