Часть вторая
Марий

Нет такой победы, которую можно было бы разделить на две части. Народная молва – а это в государстве, подобном Римской республике, сила немалая – совершенно определенно сочла главным кузнецом победы над неуловимым нумидийцем именно квестора Луция Корнелия Суллу. По-другому рассудила верховная власть – сенат. Гаю Марию было дано право устроить триумфальные празднества в свою честь, и еще до январских календ он в шестой раз был избран консулом.

Такое распределение наград не могло не стать причиной глубокого раскола между двумя лучшими римскими полководцами своего времени.

Мария «выручили» события, грянувшие всего через полтора года после вышеописанных. Бродившее в верховьях Дуная сверх всякой меры воинственное племя, присвоившее себе наименование «кимвры» (что можно было смело перевести как «разбойники»), после ряда столкновений с жившими там галльскими племенами эдуев, скордисков и бойев решили, что пришло время попробовать на крепость стены самой римской державы. К ним в этом, сколь безумном, столь и свирепом, походе неожиданно примкнуло племя тевтонов, отчего-то внезапно покинувшее свои земли на ютландском побережье.

В силу целого ряда причин поход этот оказался сверх всякой меры успешным. Выставленные против северных варваров войска были ими разбиты или отброшены; те, что еще не побывали в деле, тряслись от страха.

В самом Вечном городе началась паника, какой не было со времен поражения при Алии. В те незапамятные времена все кончилось тем, что галльский вождь Бренн на форуме принимал у римских должностных лиц торопливо собираемое по всему Лациуму золото. Когда один из слишком смелых или слишком глупых сенаторов заметил вождю, что его слуги не совсем честно производят взвешивание поступающей добычи, подкладывают, мол, камни на одну чашу весов, Бренн бросил на ту же самую чашу свой тяжеленный меч и заявил: «Горе побежденным!».

Казалось, в душах римлян за сотни лет, прошедших с той страшной поры, этот жуткий крик успел изгладиться, но это было не так. Стоило дойти до Рима первым рассказам о размерах поражений в Галлии, о силе и бешенстве северных дикарей, крик этот вновь звучал в сердцах и головах римлян.

Марий возглавил вновь собранную армию и в двух кровопролитнейших битвах при Верцеллах и Аквах Секстиевых истребил оба германских народа. Они в один день буквально навсегда исчезли со страниц истории, передав лишь звук своего имени.

Марий заслужил этими победами всенародную любовь. Римляне, в отличие от многих других народов, с веками выработали в себе способность искренне восхищаться героями прошлого и испытывать к их победам такую же благодарность, как если бы они были достигнуты вчера, а не бог весть когда.

Такому человеку, как Гай Марий, была гарантирована вечная всенародная приязнь и доверие, нужно было очень постараться, чтобы в его случае лишиться и того и другого. Интересно, что заслуженный консуляр решил справиться с этой трудно выполнимой задачей. Первый шаг на подобном пути делается, конечно, в политику. Перебранки с сенатом, возня в законодательных комициях, скандалы в судах присяжных и, что самое главное, отвратительные знакомства – вот что с годами свело почти на нет авторитет «отца народа».

Это были времена напряженной, кровопролитной, а чаще – грязной борьбы между двумя основными, если так можно выразиться в этой ситуации, римскими партиями. Популярами и оптиматами. Оптиматами были потомки главных и стариннейших родов Рима. Они заседали в сенате и стремились только к одному – сохранению существующего порядка. К ним примкнула часть так называемого всадничества, второго по своей исконной родовитости класса, сумевшего прибрать к рукам суды и заработать после Третьей Пунической и Македонской войн большие средства.

Нетрудно догадаться, что основную часть партии популяров составляли те, у кого не было ни звучных имен, ни звонкой монеты в карманах. Но зато сколько угодно наглости, решительности и желания обогатиться. Проще всего это можно было сделать, используя особенности древнеримского законодательства, иначе говоря, «конституционным путем». Первыми это попробовали сделать братья Гай и Тиберий Гракхи, весьма способные и по-своему честные люди. Путем умелого манипулирования сложившейся законодательной системой они сумели нагнать страху на патрициев, всадников и добиться подобия гражданской диктатуры. Гай Гракх, не имея ни больших денег, ни высших постов, ни собственных вооруженных сил, сделался чем-то вроде конституционного диктатора.

Перепугавшаяся на первых порах аристократия, придя в себя, начала встречные действия. Причем используя не столько силу закона или рев поддерживающих толп черни, как это делали популяры, сколько с помощью подкупа наемных убийц. Убили Тиберия Гракха, убили Гая. Но борьба за перераспределение власти в Вечном городе приняла после этого вечный характер. И та, и другая партии выдвигали новых лидеров. Рвался к власти незабвенный народный трибун Сатурнин.

Убили.

Появился некий Ливий Друз, который решил упрочить свои дела в Риме, увеличив количество римлян. Другими словами, он захотел даровать права римского гражданства (очень высокий уровень социального статуса в тогдашней Италии) всем италикам. Превратить их из бесправных союзников, обязанных платить только дань и отдавать своих лучших сыновей по первому требованию в непрерывно воюющую с кем-то римскую армию, в полноправных граждан.

Несомненно, такое кардинальное предложение ничем, кроме войны, закончиться не могло. Эту войну назвали союзнической, поскольку италийские города Самниума, Умбрии, Кампании, Этрурии и других областей, выступившие против Рима, считались римскими союзниками. Была определенная странность в этой войне. Люди воевали не за свободу, а за полное право войти в государство, против которого они подняли оружие.

Но оставим это.

Друз кончил не лучше, чем Сатурнин.

Процесс противостояния партий продолжался, несмотря на то что повсюду шла бойня. Римлян, кстати, выяснение отношений с союзниками пугало не так, как столкновение с варварами.

На смену одному зарезанному демагогу, говорящему перед народом умнику, тут же появлялся другой. Марий подумал, что настало его время, в тот момент, когда на римской сцене блистали двое таких. Во-первых, уличный балагур, обжора и острослов по имени Главций. Он будоражил чернь на улицах своими ядовитыми шуточками, в кварталах мясников, кожевников, среди вольноотпущенных и бывших гладиаторов Главций пользовался авторитетом. Птицей более высокого полета был народный трибун, демагог Сульпиций Руф. Он выступал с предложениями, большую часть которых нам сейчас понять трудновато. Руф, например, настаивал на том, чтобы лишить звания сенатора всех тех, кто задолжал более двух тысяч динариев. Он хотел, чтобы разрешили возвратиться на родину гражданам, несправедливо осужденным судами присяжных. Он требовал распределить новых граждан по всем трибам и предоставить вольноотпущенным право голоса во всех трибах наравне с остальными.

Эти законопроекты буквально взорвали город.

Как вернуть изгнанных? Это что же, придется возвращать все их имущество?! Так их же изгоняли подкупленные присяжные, чтобы заинтересованные лица могли этим имуществом владеть.

А вопрос с вольноотпущенными и особенно с новыми гражданами!

Более всего поражало то, что такие законы предложил представитель знатного рода, получивший по наследству огромное богатство. Вряд ли в Риме в то время был человек богаче его. Не ужасно ли выглядели подобные предложения в устах этого человека? Не иначе он просто решил скупить весь Рим. К такому мнению пришли многие.

Плюс ко всему Публий Сульпиций Руф обладал настоящим ораторским талантом, громовым голосом, огромной силой убеждения. Если бы он выступил с законопроектом, требующим, чтобы все ходили по улицам голыми, не исключено, что добился бы его принятия.

Шаги Сульпиция Руфа были непонятны и в мелочах. Его близкий друг, Гай Юлий Цезарь (который потом многого добьется на путях своей личной славы), в прошлом эдил, противозаконно, не будучи еще претором, выставил свою кандидатуру в консулы, Сульпиций Руф этому воспротивился.

Внимательно рассматривая деятельность этого странного человека (столько внимания мы уделяем ему на этих страницах осознанно, из особого рода композиционных соображений), невольно приходим к выводу, что он принадлежал к редчайшей породе государственных идиотов, которых и в самом деле ничто на свете не интересует, кроме соблюдения конституции. Подобные люди, да еще наделенные такими пороками, как обжорство, пьянство, острые сексуальные извращения, представляют страшную угрозу для общества.

Публий Сульпиций Руф был колоритен и внешне. Он появлялся всюду в сопровождении свиты, которая никогда не была менее трех тысяч человек, самое любопытное, что в эту свиту входило до шести сотен юношей из аристократических слоев общества: «антисенат» – так их дразнили в городе.

Дразнить-то дразнили, но подходить близко боялись.

И на улицах, и на форуме Руф был постоянно в окружении плотной толпы людей, готовых в любую минуту пожертвовать ради него жизнью.

А что же Сулла, Луций Корнелий Сулла, наш главный герой?

Он все эти годы был в стороне от кровавой мишуры, название которой – политическая борьба. Не то чтобы это была поза обиженного (недополученная слава за победу над Югуртой), нет. Нельзя было бы с уверенностью сказать, что он чего-то выжидает. Можно ли назвать выжидающим человека, участвующего в месяц не менее чем в пяти вооруженных столкновениях разной степени опасности?

Постепенно стали забывать, что когда-то он считался активным членом партии популяров.

Можно было подумать, что ему все равно, что происходит там у них, в этом Риме, но и это было неправдой.

Итак, он воевал.

За время союзнической войны в самом громадном, отлаженном механизме римской армии произошли некоторые изменения. Они, возможно, были незаметны глазу невнимательному, но глаз такой ясной голубизны, как у Суллы, не мог кое-чего не подметить.

Человек наблюдательный неизбежно делает выводы.

Может быть, именно сделанные выводы и позволяли Сулле держаться в стороне от бурной политической каши, кипевшей в столице мира.

Он вообще старался большую часть времени проводить в расположении своей армии, ввел прежде не слишком популярную (даже среди популяров) практику прямого общения с низшими командирами и солдатами. Если он заботился о нуждах своих легионеров, то старался, чтобы они узнали об этом. Если к ним попадали какие-то деньги, то всегда через его руки, даже в тех случаях, когда он не имел к ним прямого отношения.

Если ему нужно было наказать поставщиков, наживавшихся на солдатских желудках и боевом оснащении армии, он предпочитал делать это публично.

Имел место даже такой случай: во время осады Помпеи солдаты первого легиона заподозрили в измене своего легата – Авла Постумия Альбина. По их сведениям, кстати не слишком надежным, он сносился с защитниками крепости, собираясь, по всей видимости, перебежать к ним. На правду это было похоже, потому что в лагере Суллы полностью иссякло продовольствие, съедены были все мулы и лошади и в ближайшие дни никакого пополнения не ожидалось.

Вина Авла Постумия Альбина не была доказана.

Вина его состояла лишь в том, что люди хотели найти виноватого, а он больше всего подходил для этой роли. Заносчивый, крикливый, неумный.

Но было несколько обстоятельств.

Во-первых, Постумий Альбин был консуляром и, как всякий человек, находящийся на таком социальном уровне, подлежал только одному суду – сенатскому.

Во-вторых, как уже говорилось, его вина не была доказана. Немаловажный момент для римлян, народа, гордившегося своим почитанием закона.

И в-третьих, ни один командующий армией ни в одной из прежних войн, что велись республикой, не позволил бы отдать своего офицера на растерзание солдатам, как бы они того ни добивались и сколь бы очевидной ни была его вина.

Не то что консуляра-центуриона!

Это было против старых римских правил.

Но Сулла сделал это.

Не уступил, как можно было бы подумать. Если бы он решил во что бы то ни стало сохранить жизнь этому ничтожному родовитому крикуну Авлу, то сохранил бы ее, даже перебив половину бунтующего солдатского сброда.

Он просто решил сделать приятное своим солдатам, солдатам, обожающим своего командира.

И он повел дело так, чтобы и организаторы мелкого бунта, и прочие легионеры поняли его правильно.

Да, он разрешил побить камнями и дубинами консуляра Авла Постумия Альбина перед воротами Помпеи. Но как только несколько матросов с кораблей его флота (матросы были самой наглой и неуправляемой частью армии) попробовали продолжить свои кровавые развлечения, он велел их распять. Шестьдесят человек! Как рабов. Никто и не пикнул.

Сулла был понят своими солдатами и офицерами правильно.

Он добивался прямого, без посредников, контакта со своими воинами. И, кажется, многого добился на этом пути.

Когда его войско осаждало Нолу, одну из самых сильных и хорошо укрепленных крепостей союзнической оппозиции, Суллу избрали консулом. Даже в этой ситуации главнокомандующий сделал все, чтобы не поехать в Рим. На все призывы сенаторов он отвечал, что неотложнейшие военные дела требуют его пребывания под стенами Нолы.

Он предоставил нести все бремя консульской власти Квинту Помпею Руфу, человеку незаурядному, в разумной мере решительному, заклятому врагу демагогии, символом которой являлись Сульпиций, Главций, а мечом – Гай Марий.

Послания из Рима в лагерь под Нолой становились все истеричнее и настойчивее. Говорилось о том, что нужно принимать экстренные меры, иначе «разбойники» – Сульпиций, Главций и Марий – со дня на день при помощи неисчислимых масс черни окончательно захватят власть в городе. Нужны чрезвычайные законы.

«Так принимайте их!» – спокойно отвечал Сулла и проводил дни в охоте на салернскую косулю, главную охотничью достопримечательность тех мест, где располагалась его армия.

Из следующего письма выяснилось, что есть тот род законов, которые могут быть приняты только совместным постановлением сената и обоих консулов, иначе никто не признает за ними законной силы, особенно такой бешеный бык в тоге, как Сульпиций Руф.

Луций Корнелий Сулла, поняв, что он дошел до крайности в своем пренебрежении государственными обязанностями, отправился в Рим. Только войдя в курию, он предложил организовать чрезвычайные празднества, не важно в честь какого божества, ибо в любом варианте народные собрания (источники беспорядков) должны быть прекращены. У Сульпиция и Мария исчезнет всяческая поддержка, ибо их политическая сила всходит на дрожжах голодного негодования, черни.

Оказалось, сенаторы именно к такому решению и склонялись.

Необходимый документ был тут же составлен.

Утром на форуме его зачитали и вывесили в положенном количестве списков.

И тут началось такое…

Мы видим консула Луция Корнелия Суллу бегущим, подобрав полы парадной тоги, по узкой вонючей улочке где-то в окрестностях Авентина. Его сопровождает, зажимая рану на щеке одной рукой, другой не слишком умело держа короткий самнитский меч, верный Метробий. Рядом Гай Децим, рослый центурион, начальник личной гвардии консула, его меч тоже обнажен, глаза шарят по сторонам. Замыкает это отнюдь не триумфальное шествие Квинт Помпей, сын второго консула Квинта Помпея Руфа, недавно женившийся на дочери Суллы.

Цель путешествия этой маленькой группы проста и одновременно чрезвычайно сложна – они хотят целыми и невредимыми выбраться из города.

Взбунтовавшаяся, а вернее, взбудораженная демагогами-популярами толпа беснуется сейчас на Палатине и растекается по южной части города, круша все на своем пути и зверея от вида пролитой крови и собственной безнаказанности.

Все более или менее прилично одетые люди; все, кто хоть отдаленно напоминал собою аристократа или богатого всадника, были обречены.

Бегущие сейчас по кривой, извилистой безымянной улочке в районе Субуры отлично слышали многоголосые вопли, доносившиеся и с юга, и с севера.

До этих мест толпа еще не добралась, но скоро она будет здесь, ибо у нее тысячи добровольных агентов и доносчиков. Вон те зеленщики, что в испуге полезли под свои телеги, увидев сенаторскую тогу и обнаженные мечи. Стоит группе аристократов-беглецов свернуть за угол, они с криками «Здесь оптиматы!» бросятся собирать толпу.

Двери всех лавок закрыты, но квартал не вымер. Смотрят сквозь щели и ядовито хихикают, подсчитывая количество бегущих аристократов. Если внезапно поднять голову, можно заметить, как на верхних этажах грязных ночлежек мелькают любопытные физиономии здешних обитателей.

– Где твои люди, Децим? – спрашивает Сулла, прижавшись к стене, чтобы отдышаться.

– Я отправил за ними Манлия и Секста, но ты сам видел, что творилось на ступенях большого цирка, думаю, они зарезаны. Уверен.

– А где Карма?

Все пожали плечами.

– Я не видел его с того момента, как мы вышли из курии, – сказал Квинт Помпей.

– Может, нам спрятаться в какой-нибудь из лавок? – осторожно предложил Метробий. – Хозяину можно хорошо заплатить.

– Платить придется всей Субуре, – усмехнулся Сулла, – за нами наблюдают из-за каждой двери.

С севера донесся крепнущий многоголосый рев, как если бы лопнула плотина и вал воды, набирая скорость, понесся вниз по руслу.

– Так, – нахмурился Децим и вытер пот со лба, – они уже в Субуре.

– Если это небольшая шайка вольноотпущенников, мы отобьемся. У них в руках только камни и дубины.

– Нет, Метробий, это не небольшая шайка, и у них в руках давно уже не одни лишь камни и дубины, – задумчиво ответил консул.

– Смерть не такая штука, чтобы ждать ее стоя на месте.

Люди Суллы один за другим начали карабкаться вверх по невысокой, изрядно обветшавшей стене, огораживавшей, по всей видимости, обыкновенный городской сад.

Через несколько мгновений они действительно оказались в саду. Под ноги им кинулась пара рычащих псов. Римский легионер, которому в своей жизни приходилось частенько врываться в захваченные города, набитые усадьбами со сторожевыми псами, прекрасно знает, как обращаться с этими страшными на вид животными. Децим дважды взмахнул мечом, и в саду стало тихо.

Из сада беглецы проследовали в атриум и были встречены многоголосым визгом полуголых женщин, занимавшихся в этот момент туалетом своей хозяйки.

Шумели женщины громче собак, но воины отнеслись к ним лучше – позволили разбежаться по дому.

Явился вооруженный хозяин дома вместе с трясущимися от страха слугами.

Хозяин получил удар плоской частью меча по голове. Слугам обещали пощаду, если они покажут калитку, через которую можно выйти на верхнюю улицу.

На этой улице суета царила еще большая, чем на южной. Не было, правда, уже сформировавшихся, начавших свое кровавое дело толп, но чувствовалось, что ждать подобного осталось недолго.

Люди бежали туда и обратно.

Плебейская молодежь издали поносила аристократов, пока еще побаиваясь мечей в их руках.

– Отсюда тоже надо убираться, – сказал Децим, и никто не стал ему возражать.

Весь вопрос был – куда?

Куда убираться?!

Отовсюду доносились угрожающие крики, повсюду мерещились толпы погромщиков.

– Ох, не нужно было уезжать из Нолы, – тихо прошептал Метробий.

В ответ на эти слова Сулла громко расхохотался.

Между тем они продолжали блуждать из переулка в переулок в поисках безопасного пути, по которому можно было бы покинуть город.

Из-за угла вылетела пятерка вопящих популяров, они были в том состоянии, когда кажется, что весь мир лежит у их ног. Они даже не стали требовать, чтобы встретившиеся им аристократы сдались на их милость. Они атаковали Суллу и его спутников, швыряя сначала принесенные камни (один оцарапал консулу левое плечо), а потом пустив в ход дубины и мясницкие ножи. И тут им пришлось признать, что в любом деле профессионализм намного важнее энтузиазма. Децим и Квинт Помпей изрубили их, не позволив Сулле и Метробию вмешаться в дело.

Скуля и вопя, окровавленные герои поползли по плитам в разные стороны.

Произведенный эффект сначала распугал чернь, вившуюся неподалеку, но потом своеобразным образом сплотил. Их черное желание крушить все на своем пути слилось с кровавым желанием мстить. Тем более что месть не представлялась чем-то недостижимо трудным.

Аристократов была кучка.

Небольшая совсем.

А нас вон сколько!

Толпа начала сгущаться, среди лохмотьев сверкнули кривые ножи, оскалились гнилозубые пасти.

Где-то далеко за их спинами слышались отзвуки многоголосого возбуждения. Можно было даже расслышать отдельные слова, в основном это были имена: «Марий! Сульпиций!»

Маленький отряд Суллы, сохраняя грамотный порядок построения, отступал вниз по улице.

– Возле колонн вон того портика! – скомандовал консул. Имея в виду, что последнее сражение лучше всего принять там.

Толпа, угрожающе рыча, скалясь и хрипя, набирала скорость, катилась вниз по улице вслед за ними.

Пока они еще боялись столкновения.

Пару десятков в конце концов удастся изрубить, но это не слишком сильно очистит римский народ от мерзости.

– Перед вами Луций Корнелий Сулла! – срывающимся голосом крикнул Метробий.

Это вызвало взрыв злорадного хохота.

«Странно, – думал консул, – если бы я въехал еще какой-нибудь месяц назад в Рим триумфатором, они бежали бы рядом с моей колесницей и были бы счастливы от того, что на них упал мой взгляд».

Сулле и его людям пришлось остановиться, потому что снизу по улице приближалась еще одна плотная группа вооруженного и жаждущего крови плебса.

Казалось, выхода не было.

Никакого.

И как всегда в таких случаях, он все-таки нашелся.

– Луций, а Луций, – раздался откуда-то сверху полусвист-полушепот.

Консул поднял вполоборота лицо и увидел Карму в окне второго этажа. Это был обыкновенный ночлежный дом, кишевший тараканами, вшами и римскими бездельниками.

Карму заметили и другие спутники Суллы. Причем для двух медленно подкрадывавшихся толп, с двух сторон заполнявших узкий канал субурского переулка, он был незаметен.

Не сговариваясь, Децим, Метробий и сам консул стали медленно продвигаться к окну.

Квинт Помпей – как-то получилось само собой – остался их прикрывать.

Когда люди консула были под самым окном, сверху вылетели несколько веревок. Схватившись за них, аристократы стали живо карабкаться вверх.

Обе жаждавшие крови толпы взвыли от ярости. Полетели камни. И не всегда они попадали мимо цели.

Квинт Помпей, прекрасно фехтуя, прижался спиной к серой стене. Отрубленные руки, пальцы градом сыпались на мостовую. Но его уже схватили за ноги, за свободную руку, расшибли дубиной колено, рассекли лоб.

Сулла приказал отвязать веревки и бросить их вниз. После этого он последний раз посмотрел на героического юношу. Тот, опутанный толстыми веревками и многочисленными руками, был чем-то похож на Лаокоона.

– Да, отцу его будет не хватать, – пробормотал консул, устремляясь вслед за своим неожиданным спасителем по темным, помойным, вонючим, скользким и мрачным внутренностям ночлежного дома.

– Куда ты нас ведешь?

– Долго рассказывать, – усмехнулся хитрый раб.

– Когда это ты так успел изучить все здешние закоулки?

Раб усмехнулся еще хитрее и загадочнее.

Было еще два небольших столкновения. Сначала с бандой пьяных вольноотпущенников, потом с одиноким, тоже пьяным, но не забывшим свой долг стражником, он занял оборонительную позицию возле какой-то урны, установленной на полуколонне, и, решительно поведя бой с превосходящими силами, стал звать на помощь.

Получив удар в шею, смельчак был убит.

– Что это за калитка? – подозрительно спросил Сулла.

Карма снова сделал загадочные глаза.

Ничем не приметная, обитая металлическими полосами, с одним глазком в форме ромба, калитка в густой тени старых цизальпинских акаций.

– Чей это дом? – еще более недоверчиво спросил Сулла. И нахмурился.

– Чтобы это понять, надо войти, и как можно скорее.

За поворотом улицы послышались шлепанье растоптанных плебейских сандалий и пьяные крики.

– Да, надо войти, войти поскорее, – заныл тихонько Метробий, – а там и поймем все, клянусь Минервой и…

– Это ловушка?

Раб кивнул:

– Ловушка судьбы. Или, правильнее сказать, ловушка наоборот.

Понимая, что дальнейшие препирательства не только бесполезны, но и опасны, Сулла сказал:

– Открывай.

Дом, на территорию которого они попали, принадлежал, несомненно, одному из самых богатых людей в городе. Два больших бассейна, один со специально откармливаемыми муренами, другой – для купания. Цветники, масса африканских растений, которые в Италии в обычных условиях не встречаются.

Дорожки посыпаны так называемым пуническим песком – тонкий, розовый, с неуловимыми блестками.

На большой зеленой, тщательнейше подстриженной полянке – длинный стол, накрытый – даже с расстояния пятидесяти шагов было понятно – с необычайной роскошью.

Людьми, которые только что избежали не просто смерти, но смерти мучительной, унизительной и бесславной, все это роскошество воспринималось с особой остротой.

Волны народного негодования, докатывавшиеся из-за стен, окружавших сад, больше не казались угрожающими, в них появилось что-то неопасно-театральное.

– Чей это дом? – снова спросил Сулла.

– Мой! – услышал он в ответ знакомый голос.

Из крытой колоннады слева от муренового бассейна вышел Гай Марий.

Победитель при Верцеллах и Аквах Секстиевых сильно изменился за последние годы. Он и прежде отличался массивностью фигуры, бычьей, короткой шеей. Со временем он этих не самых привлекательных особенностей не утратил. Плюс ко всему его кривые жилистые ноги стали еще кривее, мощные руки находились в вечно полусогнутом состоянии, так что в целом он напоминал старого, угрюмого, вечно ненасытного паука.

Самым неприятным было то, что этот «паук» изо всех сил старался выказать дружелюбие и радость встречи, такое поведение настолько ему не шло, что могло бы вызвать смех, когда бы его гостям хоть в малейшей степени было до веселья.

– Оставьте оружие, в этих стенах вам ничто не угрожает. Вы – мои гости.

Сулла немного помедлил перед тем, как избавиться от своего меча. Все же он находился в доме врага, да еще в тот момент, когда с этим врагом начаты военные действия. Но, подумав немного, он решил, что, пожалуй, вряд ли что-нибудь изменится от того, будет он вооружен или нет.

Децим и Метробий последовали его примеру. Первый – без особой охоты, второй – с поспешностью.

Хозяин вздохнул с облегчением, он немного побаивался другого развития событий. В его планы не входило убивать Суллу, хотя избавление от него являлось одним из заветнейших его желаний.

– Сейчас вас проводят в бальнеум, вы приведете себя в порядок, после этого мы перекусим. – Гости молчали. – Такое окончание дня, согласитесь, несколько предпочтительнее того, к которому вы уже, как я понимаю, готовились.

– Пошли людей в Субуру, пусть они отнимут у собак тело Квинта Помпея, – сухо сказал Сулла.

– Мальчик погиб?

– Защищая меня.

Марий поморщился. Второй консул, отец юноши, тоже был задействован в планах полководца. С телом любимого отпрыска на руках Руф будет менее сговорчив.

– Хорошо.

Когда измученные беглецы, сбросив окровавленную и пропотевшую одежду, погрузились в подогретую воду, Сулла прошептал на ухо Марку Карме сквозь облако благовонного пара:

– Что тут происходит? Что ты обещал этому буйволу от моего имени?

Раб хихикнул и нырнул. Появившись на поверхности, он прошептал:

– Можешь считать, что я обещал все не от твоего имени, а от своего.

Сулла схватил его за большое сломанное в нескольких местах ухо и несколько раз окунул в воду, со стороны могло показаться, что он не прочь его утопить.

– Но правда же, господин, клянусь Нептуном, хотя не уверен, что он держит под своим надзором и подогретые водоемы, какая разница.

– Это мне решать – какая.

Болтающийся в воде Карма задел ногою мирно покоящегося в ароматических водах Метробия, и тот, обиженно хрюкнув, отплыл.

– Этот кудрявый только притворяется старым глупым наложником, на самом деле он все время подслушивает.

– Что ты сказал Марию?!

– Что ты готов официально отменить празднества в честь Квирита. Даже не отменить, а перенести, потому что коллегия авгуров преподнесла сенату какую-то совсем уж несусветную печень жертвенной коровы, так что внешне все будет выглядеть законно.

– Тут нет никакой новости. Я сам сообщил об этом Сульпицию и обещал уговорить Руфа.

– Но Марий мог этого не знать. Кроме того, когда я пробирался к нему в качестве твоего посланца, мне нужно было что-то говорить его офицерам, сумасшедшим клиентам и сателлитам. Знаешь, сколько их там было, на форуме?

Кожа неприятно зудела, Сулла осторожно погладил ее мокрыми ладонями. Неприятное ощущение на минуту пропало.

– Что еще ты от моего имени обещал Марию? Говори, не бойся, я не стану гневаться.

Карма закрыл глаза и ушел под воду.

Вскоре все гости Мария возлежали за столом, забавляясь кто олениной, кто паштетами, кто фруктами. О количестве поданных вин потребуется отдельный разговор, но у нас нет на него времени.

Хозяин был облачен в роскошную консулярскую тогу, ремешки его сандалий были расшиты на какой-то варварский манер, но весьма изящно, на седой, полуоблысевшей голове кое-как держался один из золотых лавровых венков, пожалованных благодарным отечеством своему великому гражданину.

Сулла вертел в руках полуобглоданную куриную кость и ждал, когда хозяин перейдет к сути дела.

Как потом выяснилось, Марий тоже ждал: то главное, из-за чего он взялся сохранить жизнь своему бывшему подчиненному, а теперь главному сопернику на воинском поприще державы, Сулла должен был, по его мнению, предложить сам.

Об отмене чрезвычайных религиозных празднеств договорились очень быстро. Так всегда бывает, когда за религиозными вопросами не стоят какие-либо другие, более важные.

Наступила пауза.

Сулла не торопясь съел перепела. Выпил чашу массикского, потом чашу цекубского. И продолжал работать челюстями. Грузный Марий несколько раз менял позу, тяжело дышал, наливался кровью и обливался потом. Специальный раб, завидев, что загривок хозяина лоснится, тут же подбегал к нему с фригийским полотенцем и промакивал влагу.

Когда Сулла придвинул к себе блюдо со вторым перепелом, Марий не выдержал.

– Да, – громко и решительно сказал он как человек, принявший решение.

– Что? – От неожиданности гость слегка отпрянул от него.

– Да, клянусь и Юпитером-громовержцем, и Марсом, и даже Квиритом, с которым мы столь нелестно обошлись сегодня, ты прав.

Если бы Сулла не знал, о чем в конце концов пойдет речь, он обязательно заговорил бы и утратил свою удобную позицию в этой ситуации. Но Сулла промолчал и только поднял на хозяина выжидательный взгляд особенно голубых в этот момент глаз.

Внутри Мария заворчало какое-то недовольное, можно даже сказать, возмущенное животное. Но прозвучали совсем другие речи.

– Да, если посмотреть со стороны, именно тебе, Луций Корнелий Сулла, надлежит командовать армией, предназначенной для отправки в Азию. Ты уже воевал там, и, как свидетельствуют все те, чьим свидетельствам можно доверять, воевал хорошо.

Сулла кивнул, не отрываясь от птицы.

– Ты не меньше других военачальников республики, а может быть, и больше многих содействовал нашему конечному успеху в этой утомительной союзнической войне.

Вновь кивнул Луций Корнелий, ибо не было у него оснований возражать.

– В год начала военных действий в Азии ты являешься консулом, и против твоего командования не возражает второй консул, Квинт Помпей Руф, да и не может возражать, ибо связан с тобою узами родства и дружбы.

– Только дружбы. С сегодняшнего дня, – счел нужным уточнить Сулла.

– Я понимаю, что при наличии такого количества бесспорных прав на обладание высшим командованием тебе трудно будет сделать то, что ты сделаешь.

Сулла опустил руки в золотой сосуд, выполненный в виде полусвернутого древесного листа. Сосуд был наполнен водой для омовений.

– Приятно обедать так мирно и сытно в тот момент, когда в городе идет резня.

Марий не понял, как ему истолковывать эти слова, он ожидал каких-то других, поэтому набычился и напрягся.

– Сейчас сюда придет сенатский писец.

– Зачем? – удивился, и довольно искренне, Сулла. – Поссорившись с сенаторами, ты решил обратить милость своей дружбы на сенатских служек?

Марий сначала хотел возмутиться, но потом решил, что гость хамит от отчаяния, оттого, что дело решено и перерешить его нет никакой возможности.

– Ты продиктуешь ему, писцу, что добровольно и охотно передаешь командование легионами, стоящими под Нолой, мне и до окончания консульского срока не будешь претендовать на какое-либо другое воинское командование. Потом ты скрепишь это послание своей печатью и продиктуешь другое письмо. – Сулла удивленно поднял голову. Марий неумолимо продолжал: – В лагерь, тот, что под Полой; в нем ты сообщишь всем высшим офицерам, что решение сената принято по твоей просьбе.

– Будет, как я догадываюсь, и третье письмо, – усмехнулся консул.

– Да. Письмо Помпею Руфу. Ничего не сообщая о смерти сына, ты попросишь его поставить свою печать рядом с твоею на первом и на втором письмах. Ты готов сделать все это?

Сулла развел умытыми руками.

Тут же появился сенатский чиновник. Он был весьма грузен, так что каким-то образом даже шел обильному застолью.

– Полный писец, – задумчиво сказал консул.

Когда бумаги были оформлены, подписаны, облеплены соответствующим образом воском и отправлены под надлежащей охраной в курию, Марий сделал еще несколько распоряжений. Теперь уже победоносно улыбаясь, внутренне дрожа от особого полководческого вожделения.

– Ты выедешь завтра утром. Тебя будут сопровождать два трибуна.

– Зачем? – спросил Сулла.

– Таков порядок. Да, еще… Тебе, наверное, будет интересно знать – власть моя над армией будет выше твоей, она будет проконсульской.

Удаляясь от изъеденного вялым пиршеством стола к своему дому, построенному на награбленные деньги, самодовольный паук обернулся и бросил:

– И само собой разумеется, все твое семейство остается у меня в заложниках.

– Цецилия, видимо, умрет от горя, – спокойно заметил Сулла.

– Ничего, под замком посидит. Ты, кстати, по ней, как я понял, не слишком соскучился.

Тупой хохот еще долго не стихал в недрах дома.

Ранним утром следующего дня из южных ворот великого города по Аппиевой дороге выехал консул, лишенный армии, а значит, и власти. Выехал втайне, поскольку имел основания опасаться жителей города, в котором правил.

Его сопровождало трое друзей, по-разному молчаливых, и два трибуна с довольно внушительной свитой. Трибуны, несмотря на разъяснения, данные им Марием и Сульпицием, так и не пришли к окончательному выводу относительно того, охраняют они этого человека, закутанного в простой кавалерийский плащ, или же конвоируют и должны следить за тем, чтобы он не сбежал.

Посланных с ними обращений к офицерам и распоряжений сената было достаточно для того, чтобы армия перестала считаться подчиненной консулу Луцию Корнелию Сулле, но для того, чтобы картина выглядела полностью завершенной, желательно было, чтобы Сулла обратился к воинам сам.

Лошади неторопливо скакали по каменным плитам. Поднималось солнце не самого лучшего дня. Бездумно трещали многочисленные птицы, превосходившие безмозглостью даже сопровождавших консула трибунов.

Марк Карма, одетый, кстати, так же, как и его господин, вначале старался держаться в самом конце маленького каравана, ибо предвкушал тяжелый разговор с Суллой. Но тот не обращал на свою тень никакого внимания. До такой степени не обращал, что тень заволновалась – почему так?

Когда миновали Велитры, он сам подобрался поближе к господину и некоторое время скакал рядом, как бы облегчая ему возможность начать разнос. Децим и Метробий по молчаливому приказу Суллы отстали настолько, чтобы не слышать деталей неприятного разговора.

Сулла пребывал в задумчивости, и выражение его лица не было слишком мрачным.

Наконец раб не выдержал:

– Я жду, когда ты наконец обругаешь меня, иначе сердце мое никогда не станет на место.

Щека консула слегка дернулась – так он в последнее время улыбался.

– За что я должен обругать тебя, за то, что ты прекрасно сделал свою работу? Я скорее должен тебя поблагодарить за то, что ты дал мне возможность поиздеваться, причем совершенно безнаказанно, причем в его собственном доме, над моим самым знаменитым противником.

Марк Карма с облегчением выдохнул собранный в груди воздух.

– Но ведь я поставил тебя в ситуацию, когда ты должен был отказаться от командования…

– Пусть Марий думает, что меня сейчас можно поставить в подобное положение. Он не понимает, что нельзя получить то, что получить нельзя. Могу поспорить на свои новые поножи, а они погляди какой выделки, что когда мы въедем в лагерь, то найдем там вестников сената…

– Я думаю, их быстренько распнут, – влез со своим мнением раб.

Сулла отрицательно покачал головой:

– Нет, за что их распинать, они ведь не преступники и не взбунтовавшиеся рабы. Их просто повесят.

– В знак уважения к сенату.

Консул медленно повернул голову и вновь внимательно посмотрел на своего раба.

Тому было трудно выдержать слишком знакомый взгляд, и он быстро спросил:

– Но если дела наши так удачно поворачиваются: унесли вон ноги из Рима, бесплатно выкупили жизнь, выставили полным дураком этого старого и жадного мошенника, почему глаза твои так грустны?

– Немного радости в победе над ничтожествами.

– Ты себе кажешься орлом, который ловит мух?

Сулла опять посмотрел на скачущего рядом.

– Да, когда-то ты сказал мне правду – без тебя мне будет скучно.

По лицу Марка Кармы проскользнула самодовольная улыбка, но она тут же исчезла, после того как Сулла произнес следующую фразу:

– Но ты так до сих пор и не рассказал мне, где провел годы до встречи со мной в Цирте.

Раб занервничал, взялся чесать шею, которая, судя по всему, и не думала чесаться.

– Опять скажешь, что не пришло время.

– Извини, Луций, но действительно не пришло. Мне не то чтобы есть что скрывать, просто, как говорится у этрусков, слово, произнесенное утром, может прозвучать во спасение, то же, но вечером сказанное, способно и умертвить.

Консул думал о своем.

– А ты очень изменился за эти годы.

Раб растерянно дернул плечом.

– Все меняется, твердое перестает быть твердым…

– Ты стал похож на обезьяну, старую сварливую обезьяну, которую фокусники водят по городским рынкам на цепочке. Правда, правда.

Марк Карма сделал вид, что обиделся, и слегка отстал.