Два полководца молча и внимательно смотрели друг на друга, им было о чем поговорить, но оба в одинаковой мере не представляли себе – с чего начать. В глазах многих они еще считались союзниками, но и консулу, и квестору консульской армии давно уже было ясно, что они скорее соперники. Пути их давно разошлись, просто по стечению некоторых военных и политических обстоятельств идут пока параллельно.

Долго ли так будет продолжаться?

Марий хотел бы задать такой вопрос, но понимал, что этого делать не следует.

Когда пауза растянулась до нелепых размеров, ее разрядил стражник, явившийся с сообщением, что из метрополии прибыл корабль с новым пропретором – Гнеем Цензором. По внезапно возникшей ассоциации мысль консула перенеслась к событиям двухлетней давности, к другому пропретору – Гаю Варинию и его удивительному рассказу о странном представлении в термах дворца Суллы в Тибуре. Все эти годы Марий хотел сам расспросить Суллу о том, что это было такое, но как-то не получалось, обстоятельства подолгу не сводили консула и квестора вместе в подходящей обстановке. Но почему бы не сейчас?

– Гнея Цензора я приму завтра утром, даже если он везет с собой очередное послание сената, – сказал консул. Марий давал понять Сулле, до какой степени серьезно он относится к разговору, который собирался начать.

Сулла понял это, не торопясь направился в центр комнаты, к широкому египетскому стулу с подлокотниками в виде змей, предоставив возможность хозяину сесть на его любимом складном стуле.

Марий продолжал стоять.

Квестор не стал более играть в паузы и заговорил сам:

– Ты, верно, оставил меня, чтобы говорить о чем-то серьезном, так прошу тебя, говори.

– Я не забыл, что тебе предстоит сегодня еще кое о чем подумать, тем не менее не стану откладывать этот наш разговор, хотя терпел с его началом два года.

– Два года?!

– Именно. Тебе что-нибудь говорит имя Публий Вариний? Ничего?

– Почему же, я хорошо его помню. Твой служака примчался ко мне на виллу с инспекцией и был очень удивлен, что все в высшей степени готово, несмотря на то что подготовку я веду с чашей вина в руках и в компании актеров и мимов.

– Да, твои успехи он описывал с восторгом, но меня больше, чем описание того, как ты великолепно подготовил конницу моей армии, заинтересовало представление, данное твоими друзьями по твоему наущению в бальнеуме.

Сулла ответил не сразу, даже отвел на мгновение в сторону взгляд своих голубых глаз. Можно было, правда, подумать, что он не смущен, а просто силится что-то вспомнить.

– Не хочешь ли ты сказать, что забыл об этом представлении, а?

Сулла улыбнулся.

– Нет. Просто мне так часто приходилось затевать что-либо подобное и во время сатурналий, и в обычные дни, что всего не упомнишь.

– Квинт Росций со своими приятелями представили в самом уродливом и неподобающем виде заседание сената. Пьяные, грязные комедианты…

Сулла успокаивающе развел руками.

– Ну а что есть наш спасаемый богами сенат, как не собрание комедиантов, только не грязных и не пьяных. Хотя и за это не поручусь. Думаю, если бы мне удалось на то мое представление пригласить прямо с улицы сотню-другую голодранцев, они были бы в восторге и пьеса имела бы успех такой, какой и не снился даже Плавту.

Марий мрачно слушал Суллу.

– Не понимаю, видят боги, не понимаю, что заставляет тебя хмуриться! Когда бы удалось собрать твои собственные высказывания в адрес патрицианского сброда, до сих пор, по ошибке исторических судеб, правящего в нашем отечестве, то получилась бы сатира много ядовитее той, что сымпровизировали мои похмельные друзья.

– Но ты ведь сам из них.

Квестор потрясенно вытянулся.

– Из них? Из кого?

– Ваш род Луциев Корнелиев…

– Можешь не продолжать, я неплохо знаю историю моего рода. Но к тому моменту, когда мне пришло время появиться на свет, род лежал в развалинах. Отец и два моих брата умерли, не было денег, чтобы их похоронить как следует. Я сам подыхал, один, совсем один. В доме не было ни одного слуги, ни одного живого человека, меня просто-напросто могли сожрать тибурские собаки.

– Я знаю эту историю. – Марий потер виски – разговор свернул на какую-то бесплодную тропу. Похоже было, что Сулла не хотел понять, о чем идет речь.

– Я выжил один, боги спасли меня. Остались я да старая служанка – слепая и глухая, как загробная тень. У меня нет естественных воспоминаний и переживаний, свойственных ребенку, выросшему в патрицианской среде.

– Зато актерский мир представляется тебе родным, да? – Марий добродушно усмехнулся, но вдруг увидел, как квестор побледнел и углы его рта мучительно опустились.

– Что ты хочешь сказать?

– Ничего, просто не очень удачно пошутил.

Сулла встал и подошел к окну глотнуть ночного воздуха. Стоя спиной к консулу, он закончил тему:

– Не надо пытаться рассмотреть что-то непонятное, ненормальное, тем более предательство, в том, что я столь критически смотрю на тот сорт людей, к коему считаюсь принадлежащим. Да, ты Гай Марий, ты популяр по всем правилам, твой отец – крестьянин, ты родился человеком умным и честолюбивым, поэтому считаешь себя вправе потребовать от мира несколько большую долю богатства и славы, чем та, что тебе причитается на основании старинных законов. Я же совсем другой человек. Скрытый смысл моих устремлений может быть… – Сулла осекся и повернулся. – Впрочем, мы и так слишком много сегодня говорили обо мне.

– Эта тема меня не утомила, – то ли льстя собеседнику, то ли угрожая ему, сказал Марий и, усмехнувшись, вытер градины пота со лба.

Надо было как-то закончить затянувшийся визит.

Сулла сказал:

– Публий Вариний… Он осужден за взяточничество.

Консул погладил большими грубыми ладонями свою серебристую, коротко подстриженную челку и вздохнул.

– Деньги Югурты.

Квестор, усмехнувшись, поклонился и вышел.