Глава 9

Цветок сбросил все листья.

Обнажился ствол, и вокруг горшка уже лежала целая куча бурых высохших листьев.

«Жалко. Он очень хорошо бы смотрелся здесь, такой яркий, притягивающий взгляд.» Эти стены не помешало бы разбавить чем-нибудь ярким. Мешков огляделся вокруг. Несмотря на сделанный не так давно ремонт, во всем чувствовалась казенщина. Стены, закрытые белыми панелями, три продавленных стула, стол, железный сейф, допотопный компьютер. Мешков и сам не любил лишнего хлама. Но здесь было как-то уж слишком аскетично… И эти стены!

Эти стены повидали многое: отчаянье, ненависть, облегчение, злобу, страх…

Они многое слышали: ложь, слезы, признания. Признания бывали разные, иногда даже романтические.

Порой признания ужасали своей жестокостью, иногда вызывали чувство омерзения, гадливости, настолько сильное, что Мешков, привыкший ко всему, работа которого собственно и состояла в том, чтобы добиться признания и подкрепить его доказательной базой, испытывал непреодолимое жалание выйти из комнаты, из этих стен, глотнуть свежего воздуха, и больше никогда сюда не возвращаться.

В 2006 году в этой комнате напротив Мешкова сидел человек и, рыдая, бил себя кулаком в грудь. Он повторял одно и тоже: «Она мне как дочь! Она же просто как дочь мне!» и много-много плакал. Не прожженый урка с синими от наколок пальцами, для которого нет ничего святого, не одуревший наркоман со стеклянными глазами. Это был солидный мужчина, респектабельный, даже довольно симпатичный. И слезы, катившиеся по его гладко выбритым щекам, казались вполне искренними. Он плакал, потому что его падчерицу, двенадцатилетнюю девочку-подростка, почти ребенка, буквально искромсали ножом, перед этим многократно изнасиловав.

Он говорил, что любил ее как родную дочь. В детстве перенес осложненный паратит, результат – бесплодие. У него не могло быть собственных детей. А ему так хотелось дочку! Он и воспитывал ее как родную дочь, заботился о ней, хорошая школа, репетиторы, дорогие игрушки. Он просто души в ней не чаял, и вот… Мешков сочувствовал ему, верил до последнего.

Когда пришли результаты экспертизы и отпираться было уже бесполезно, мужчина вдруг перестал плакать и заявил, что девочка сама провоцировала его. Она, знаете ли, была уже далеко не ребенком!

Ходила по дому в трусиках и маечке, имея, между прочим, такую грудь, которой не каждая взрослая женщина может похвалиться. Усаживалась к нему на колени, обнимала: «Папочка, папуля…» Он тоже не железный. Не хотел ее трогать, конечно. Долго боролся с собой, но потом… А убил он ее, потому что она могла все рассказать своей матери, его жене.

Животное. Сытое, холеное животное.

Мешков тогда испытал острое чувство удушающей ненависти, смотрел на этого урода стиснув кулаки, так что ногти впились в кожу, чувствуя как кровь бьет в виски, и несколько секунд боролся с отчаянным желанием повалить эту сволочь на пол и бить его ногами в пах, в грудь, в лицо… И, пожалуй, он мог это сделать. Мог. Если бы не куча посторонних людей, он бы так и сделал.

Но не стал. Просто отдышался, успокоился, обмяк на стуле, чувствуя себя шариком, из которого выпустили воздух. Ни к чему это все.

Эти несколько секунд борьбы с собой стоили ему невероятных усилий, и он понял, что его сердце подверглось такому испытанию, что он мог запросто получить инфаркт. А может у него и был инфаркт, потому что он все время массировал область сердца и никак не мог сделать полноценный вдох.

Детоубийцу признали невменяемым, отправили на лечение. И через несколько лет домой его забирала жена, мать той самой истерзанной в клочья девчонки. Мешков знал много таких женщин, у которых любовь и потребность непременно оставаться замужней дамой доходили до абсурда.

После этого случая Мешков запсиховал и хотел уйти с работы. Но шеф, который знал его прекрасно, не стал его отговаривать. Дал ему отпуск, целые две недели. «Побудь дома, поваляйся с книжкой в руках, побездельничай. Можешь пить без просыпу. Но через две недели я жду тебя на работе.»

Мешков хотел возразить. Но шеф не стал его слушать. И сказал фразу из какого-то фильма, которую очень любил: «Кто ты, если не следователь? И кто следователь, если не ты?» И добавил: «Брось, Ваня. У всех бывают такие тяжелые минуты. Не стоит пороть горячку».

Мешков пробыл дома две недели, переживая тяжелые минуты один, и был этому рад. Он не хотел никого видеть. Люди, все без исключения, казались ему жадными, глупыми, жестокими. И сам он казался себе таким. Он весь как-будто покрылся скользской, мерзкой слизью. Не то, чтобы он считал всех способными на тяжкие преступления. Просто сама человеческая природа казалась ему глубоко порочной. Каждый, думалось ему тогда, при определенных обстоятельствах мог оболгать коллегу, переспать с женой друга, присвоить чужие деньги… Он не хотел никого видеть. Из головы не выходило гладко выбритое холеное лицо, обильно залитое фальшивыми слезами. И дышать было по-прежнему трудно.

Жена была в долгосрочной командировке, звонила ему иногда, сообщала какие-то подробности, которые он пропускал мимо ушей. Спрашивала, все ли в порядке. Он отвечал монотонным голосом, да, все хорошо, не волнуйся. И она спокойно прощалась с легким сердцем. А ведь несколько лет назад, думал Мешков, она бы непременно почувствовала неладное, все бросила бы, примчалась домой. Теперь – нет. И он первый раз подумал тогда, что они стали чужими.

В один из вечеров пришел шеф с бутылкой дорогущего коньяка – подарок старого друга к юбилею, они распили ее на кухне. И шеф стал учить его жизни. У него было усталое, изможденное лицо. «Очень много работы.» – пояснил он и мог бы не пояснять, Мешков и так знал, что шеф приходит на работу засветло, а уходит поздно вечером, почти ночью. И это только подтвеждало мрачные мысли. Люди жили все лучше, а работы становилось все больше. Такими темпами, лет через двадцать, мир окончательно сойдет с ума, и можно будет смело хватать любого прохожего на улице и раскручивать на «тяжелую» статью, все равно не ошибешься.

– Странно, что это случилось с тобой именно теперь. Обычно это происходит в первые годы работы.

Профессия специфическая. Слишком много дерьма. Я бы сказал, одно сплошное дерьмо. – и шеф налил себе рюмку и выпил ее залпом, как обычную водку, поморщился, покрутил недоверчиво массивную бутылку в руках.

– Слушай, что они все находят в этом говне? Надо было водку взять…

Потом они стали разговаривать. И шеф сказал, что в принципе есть два варианта развития событий.

Первый ожидает Мешкова с вероятностью десять к одному. Он станет циником, как почти все вокруг. Как он сам. Но если уж ему, Мешкову, так этого не хочется, то можно применить одно правило.

– Не обобщать. – веско сказал он. – В этом все дело. Как только начинаешь обощать – все. Пиши пропало.

Будешь хлебать дерьмо до пенсии. Жить можно, но скучновато. Скучно жить, когда видишь вокруг себя только дерьмо…

И Мешкову показалось, что он говорит о себе. Шеф говорил путанно, быстро захмелел, сказалась усталость, но Мешков его понял – не стоит все валить в одну кучу.

– Забудь это дело. Пусть здесь, – шеф постучал кончиком указательного пальца по виску, – останутся только факты.

Шеф ушел, а Мешков остался сидеть на диване, бездумно щелкая кнопками на пульте от телевизора, остановил взгляд на молодом парне, улыбающемся во весь экран. Олимпиада в Турине, парень биотлонист взял золото. Мешков презрительно фыркнул. Вот еще один экземпляр, все ради тщеславия, ради удовлетворения собственных амбиций. Дышит так, что грудную клетку того и гляди разорвет. Ну, как же, он на вершине!

Камера взяла средний план.

У парня не было ног.

Вместо них – короткие культи, к которым приделаны маленькие лыжи. Он сидел на санках, разбросав лыжные палки в стороны, победно воздев руки к небу, буквально излучая с экрана радость триумфа.

Мешков понял, что соревновались паралимпийцы. Действительно, ведь олимпиада уже закончилась. Он редко смотрел телевизор, в голове и так было полно всякой дряни.

Он подумал тогда, глядя на эту радостную счастливую рожу, что мать-природа, следуя собственному нелогичному выбору, не дала этому парню ничего, даже минимума, необходимого для жизни. Выплюнула однажды в грязный, кипучий мир, да еще не где-нибудь в Швеции, а в такой стране, где не каждый здоровый может за себя постоять. Крутись как хочешь. А выбор у тебя не большой. Хочешь – покрывайся плесенью, выпрашивай у здоровых собратьев подачку в виде жалкой пенсии, таскайся по врачам, кляни судьбу каждый раз, как только утром откроешь глаза. Не будет у тебя ни взлетов, ни побед. А будут только падения, и ты узнаешь, что падать можно бесконечно. Никто не обрадуется твоему приходу в этот мир, а все будут ждать ухода, и даже мать или сестра (у кого ты там камнем повиснешь на шее), глядя на твои культи, нет-нет да и вздохнет украдкой: «Скорей бы!…»

А хочешь – стиснув зубы, иди к вершине. Но тогда тебя ждет боль. Много-много боли! И если по пути к вершине ты не подавишься этой болью, может быть, познаешь такое счастье, которое не каждому смертному дано испытать. Хотя и тут нет гарантий. Матери-природе все равно. Для нее ты – пасынок, и ей глубоко плевать, чем там у тебя все закончится.

Парень сидел в санках, с глупым, счастливым лицом, грудная клетка с номером четыре ритмично расширялась, изо рта валил пар. Он тряс головой, пожимал руки подбежавшим к нему людям, ошалевший от радости, не замечая, что под носом мотается сопля, ему было не до того. Он был на вершине. И только он один, да может быть жестокая в своей нелогичности природа знала, чего ему стоил этот миг. Пожалуй, он был счастливее многих. И вряд ли он сделал кому-нибудь подлость. Все его силы ушли на преодоление себя и предлагаемых судьбой обстоятельств.

Ошалевшее, счастливое лицо потеснило холеную физиономию любителя терзать двенадцатилетних девочек.

И дышать стало немного легче.

Все разные. Сама жизнь подтверждала это. Главное, чтобы не нарушился хрупкий баланс, чтобы одних было не слишком много, а других – не слишком мало, чтобы мир мог существовать дальше. Он уверовал в эту теорию и стал работать дальше, убежденный, что если где-то какой-то упырь ограбил старуху, то в этот же миг, в какой-нибудь провинциальной дыре многодетная семья оформляла опеку над сиротой. Это должно было происходить, чтобы не нарушился баланс, равновесие, иначе все пойдет прахом.

С годами таких моментов становилось все меньше. Но теперь его угнетало другое. Он вдруг возненавидел эти стены, эту мебель, этот кабинет. Ему стало казаться, что он и есть главный заложник этих стен.

Люди менялись, менялись эмоции, показания, слова, обстоятельства. А он по-прежнему приходил сюда каждое утро и будет приходить до самой пенсии.

Этот цветок, должно быть, не вынес ужасной энергетики, которой просто напитаны эти стены.

Единственное существо, способное выжить здесь – это он сам.

Мешков махнул рукой и уселся на стул. Хватит мучить себя. Завтра он избавится от этого бедолаги, и может быть, даже шваркнет горшок об землю со всей дури.

Просто ему пора отдохнуть, отвлечься, расслабиться.

Он стал думать о самоубийце, который нарушил его планы и лишил его заслуженного отдыха.

И надо сказать, человек этот не вызывал у него сочувствия. Нет, не вызывал.

Мешков четко понял, что Тучков Егор Иванович не покончил с собой.

Он не страдал от конфликтов. Он сам провоцировал их, и даже как это не странно, получал от этого удовольствие. Это во-первых. Во-вторых, Мешков так и не обнаружил повода для такого шага. Увольнение? Но его не уволили, а только пригрозили. Деньги? Федотов сам сказал, что решил плюнуть на долг. Что касается жены…

Тут сложнее, конечно. Она и впрямь не подарок. Но у Тучкова за долгие годы наверняка выработался иммунитет, и когда она сказала, что их скандалы его забавляли, Мешков не сомневался, что она не преувеличивает. В-третьих, на момент смерти на Тучкове была рабочая одежда.

Если решение уйти из жизни возникло спонтанно, то зачем он пошел домой? А если решил сделать это дома, то почему не переоделся? Все это казалось странным. Другое дело, если в клинике его как следует напугали или пригрозили. Поэтому он вылетел как ошпаренный. Но тогда вернувшись домой, он должен был успокоиться, а не прыгать в окно. А то получается, что его напугали в клинике, а потом, когда он вернулся домой – его снова напугали? Бред какой-то!

Слова вахтерши про колыбельную и впрямь выглядели как стариковская фантазия, и он не придал им значения. Просто отложил в памяти, в самый дальний угол.

И еще хотелось бы знать: где Тучков шлялся до самого обеда? Почему не пришел на работу с утра, как положено? Что за странный разговор произошел у него в кабинете, после которого он вылетел как ошпаренный? И чем занимался сотрудник по фамилии Бурцев, внезапно покинув приятное торжество, на котором всем было так весело?

От этих мыслей его отвлек звонок телефона. Звонила Иванютина, вахтерша из клиники и извинившись многократно, сообщила, что в клинику явился старичок, который видел Егора Ивановича в ту злополучную пятницу. Он принес портфель Тучкова и хотел уйти, но она уговорила его не уходить, пока она не созвониться со следователем. Может, старик не скажет ничего путного, но ведь он сам говорил, что важна каждая мелочь… Старичок немножко с приветом, но, кажется, его словам вполне можно доверять.

Она говорила понизив голос: должно быть, загадочный посетитель «с приветом» находился неподалеку.

– Вы правильно поступили, Полина Ильинична. – зверил Мешков, быстро заглянув в блокнот, потому что забыл ее имя. – Пусть дождется меня. Я подъеду минут через десять.

– Не беспокойтесь. Мы тут пьем чай и вспоминаем старые времена. Очень мило общаемся.

Когда Мешков приехал в клинику, они уже не общались, а сидели на разных концах стола и бросали друг на друга полные ненависти взгляды. Должно быть, вспоминая прошлое, разошлись по идеологическим соображениям. Иванютина с покрасневшим сердитым лицом машинально поднялась навстречу посетительнице с ребенком, раздраженно сунула ей в руки синие бахиллы, указала рукой на лестницу и сказала Мешкову:

– Вот он. Забирайте его поскорее. Он мне все нервы вытрепал…

За столом, нервно барабаня пальцами по старому черному портфелю, сидел насупленный старичок.

Когда он встал из-за стола, то Мешков удивился, какого он маленького роста. Мешков любезно показал ему на выход. Иванютина громко сказала вслед старику:

– Вот такие как ты и погубили страну: равнодушные, черствые, которым на все наплевать!

Старичок обернулся и бросил:

– Дура. – и довольно улыбнулся, когда она заметалась вокруг стола от возмущения.

В кабинете у Мешкова, старик уселся перед столом и прежде чем начать говорить, достал огромный клетчатый платок и трубно высморкался. Прижимая к себе портфель, он посмотрел на Мешкова и сказал внушительно и солидно:

– Я лечу артроз.

Говорил он очень низким голосом, почти басом, который никак не вязался с его маленьким ростом и простодушным, детским взглядом.

Мешков улыбнулся:

– Ну и как? Успешно?

– Это – как там решат. – старик указал пальцем на потолок. – Мое дело маленькое. Уж не знаю, как на это дело смотрят в органах, но лечу я исключительно молитвами и травами.

Потом огляделся, аккуратно положил портфель на пол и стал рассказывать.

Пристала к нему одна знакомая старушка, полечи да полечи ее сына от запоев. Две недели ему прохода не давала. Оно и понятно: мужику сорок лет, нигде не работает, пьет без просыпу, последний телевизор из дома вынес, балбесина. Дебоширит, дерется. Жена от него отказалась, и теперь он живет с родителями.

Дошло до того, что они со стариком стали боятся ночевать в собственном доме. А что сделаешь? Не в милицию же на родного дитя идти жаловаться! Он поначалу отказывался, потому как запои не его сфера.

Он занимается в основном суставными заболеваниями. Но потом вспомнил, что есть у него одна молитва – тут он покрутил маленькими пальцами в воздухе, подыскивая нужное слово – широкого спектра действия, ее еще покойница-мать оставила и очень хвалила. Эта молитва от всего помогает, потому до Бога мольба быстрее доходит, если ее читать. Короче, он согласился. Со старухой они договорились, что в пятницу, с утра, они с мужем растолкают свою орясину и направят по нужному адресу… Трезвый-то он тихий, делает все, что велят.

– А причем же здесь Тучков? – перебил Мешков, начиная терять терпение.

– То-то и оно, что нипричем. – старик вздохнул. – Перепутал я его. За другого принял. В пятницу жду я своего алкаша, а его все нет и нет. Вдруг слышу на лестнице кто-то ходит. Понимаете, дом готовят под снос. Все соседи уже съехали, даже вещи перевезли. Я и подумал, что это он. Ну, думаю, явился, наконец.

Открываю дверь – стоит. Вроде как не решается постучать. Ну, я ему попенял по-стариковски… Что же это, говорю, молодой человек, заставляете себя ждать? Ну и еще там кое-что добавил… А он застыл в дверях и не проходит.

Старик почесал затылок и объявил:

– Не в себе он был.

– Пьяный что ли?

– Нет. – старик задумался ненадолго, а потом ответил твердо, – не пьяный. Хотя коньячком от него попахивало. Я этот запах ни с чем не перепутаю: сам когда-то употреблял. Этот… Тучков был вроде как больной. Пьяные-то они расслабленные, вялые, координация нарушена, а этот весь трясется, потеет и глаза такие, ну в общем, испуганные.

– Почему же вы решили, что он не в себе?

– Ну разве нармальный человек станет меня бояться? Ну скажите по совести могу я кого-нибудь напугать? – посетитель поднялся со стула, подошел к Мешкову и посмотрел на него снизу. Маленький, лохматый, он смотрел на Мешкова снизу просительно и походил на школьника со старым лицом.

Стараясь сдержать улыбку, Мешков серьезно ответил:

– Пожалуй, нет.

– Ну вот. – старик удовлетворенно кивнул и уселся на стул. – А этот испугался. Я к нему подошел, а он прямо задрожал весь. Со страху-то он меня, видать, и того…

– Чего? – спросил Мешков.

– Ударил. Один раз по лицу и два раза в теменную область. Вот. – старик низко склонил голову и продемонстировал в седых спутанных волосах проплешину, на которой красовалась пара заживающих ссадин. – До сих пор шишка осталась.

– А потом?

– Ударил он меня, кинул портфель и убежал. Я оклимался и давай старухе названивать. Побранился с ней маленько, мол, спасибо за такие визиты. А она на меня как поперла: ты что, говорит, сдурел, старый? Сын мой со вчерашнего вечера лыка не вяжет, дома спит и никуда сегодня не ходил. Ну дела, думаю! Полез в портфель, а там – визитки и компьютер-книжечка. Тут я и понял, что это был другой человек.

Узнав у свидетеля адрес, Мешков присвистнул.

– Далеко!

– Далековато, конечно. В центре я бываю редко.

Старик помолчал немного и пояснил, что сегодня приезжал в город навестить племянницу и решил зайти в эту зубнушку, чтобы вернуть портфель. Адрес он прочитал на визитке. А ему сказали, что тот человек умер.

Старик снова вздохнул. Он хотел оставить портфель и уйти, но Полька – вахтерша из больницы – уговорила его дождаться милицию. Хорошая она баба, добрая, это сразу видно, только мусору много в голове. Идейная! Промечтала всю жизнь о какой-то ерунде, ни семьи не завела, ни детей, а женщине нельзя одной. Мужчине – можно, а женщине – никак. Старик мягко произнес «женьщине» и снова высморкался.

Проводив его, Мешков задумался.

Судя по показаниям свидетеля, в пятницу около часа дня Тучков был в пригороде, вел себя неадекватно, был напуган. По словам вахтерши он явился в клинику в половине второго. Значит, этот промежуток он потратил на дорогу в город. Добраться до центра он мог только двумя способами – на попутке или с вокзала железнодорожной станции. Вероятнее всего, второе, потому что на обуви обнаружены следы от лубриканта, которым смазывают рельсы для уменьшения трения и преждевременного износа железнодорожного полотна.

Он позвонил жене Тучкова, долго ждал, когда она ответит, потом услышал звуки неумелой игры на пианино и ее раздраженный голос:

– Пальцы просто деревянные! Что с тобой такое сегодня? – и уже Мешкову. – Алло. Слушаю вас.

На вопрос Мешкова она ответила, что никаких родственников, а тем более друзей в этом районе у ее мужа не было. Ни в этом районе и ни в каком другом. Она уже отвечала на этот вопрос. Что он мог делать там в пятницу, она представления не имеет, как не имеет представления и о том, почему ее никак не хотят оставить в покое, выспрашивают, уточняют, когда любому дураку ясно, что до самоубийства мужа довела пьянка и конфликты на работе. Мягче пальцы, мягче! Сколько раз можно повторять одно и то же?!!

Мешков послал Вадика на железнодорожную станцию, а сам пошел докладывать по начальству. Шеф собирал совещание.

Путевую обходчицу, которая видела Тучкова в пятницу недалеко от железнодорожного переезда, Вадик отыскал не сразу. На станции «Ельцы» он беседовал с дежурным по станции, с диспетчером, с локомотивной бригадой, с билетершей в кассе, показывал фото Тучкова и задавал вопросы. На вопросы они отвечали неохотно, юлили и дружно утверждали, даже не взглянув на снимок, что мужчину с фотографии никогда не видели. И каждый, прежде чем ответить на вопрос, интересовался: не будет ли у него каки-либо неприятностей, если он скажет «что-то не то»?

Он нашел ее между составами, где она громко ругалась матом на двух мужиков в спецовках и сердито размахивала руками.

Обходчица уверенно опознала Тучкова по фотографии и подтвердила, что видела его у железнодорожного переезда в пятницу, примерно во втором часу. Она возвращалась домой после смены и заметила его сразу: он ходил кругами и разговаривал сам с собой.

В серой форме и беретке, она сидела напротив Вадика в кабинете начальника депо, морщась и потирая белые ноги со вздувшимися венами, отвечала на вопросы.

Вообще-то она терпеть не может алкашей. Пускай бы они все передохли, другим людям дышалось бы свободнее. От них только проблемы. И что ее особенно возмущает – всю эту мразь, будь она неладна, как магнитом тянет на рельсы. Как будто там медом намазано! Распивают в лесополосе, твари, а потом шляются где не надо, а нормальные люди стадают ни за что. Два месяца назад на ее участке такой же алкаш угодил под подвижной состав, и теперь всю бригаду одолели проверками. Поэтому, как только она увидела эту пьянь на переезде, сразу решила отвести его на станцию и сдать куда следует. От греха. Сначала он пошел за ней, но по пути вырвался и убежал, а у нее не было сил его догонять – она шла домой с «суток» и валилась с ног от усталости. Она видела, что он пошел к станции, развернулась и пошла домой. А придя домой, предупредила по телефону сменщика о постороннем на путях. Так что она не знает, что стало потом с этим пьянчугой.

– А он был пьяный?

– А то! – буркнула она сердито. – Перегаром несло за километр…

– Вы уверены?

– Ну а какой еще? – уже не так уверенно спросила она и уставилась в пол, вспоминая этого хлипкого мужичонку, который все-таки умудрился доставить ей неприятности.

Одет он был обыкновенно: в светлую рубашку и черные брюки. Ничего особенного сказать про него не может. Ну, бледный был. Потел сильно. А вообще, она его особо не разглядывала, алкаш он и есть алкаш, что там разглядывать? По пути на станцию они не разговаривали. Но даже если бы ей пришла в голову такая мысль, поговорить с этим пропойцей, она все равно не смогла бы этого сделать – он едва ворочал языком. Никаких других людей рядом с ним она не видела. Он был один.

Вадик поговорил с водителями маршруток и автобусов, которые ездят в город со станции. Тучкова никто не вспомнил.

Шел седьмой час вечера. Он позвонил Мешкову, и тот сказал:

– Давай по домам. Голова уже ни черта не соображает.

Утром Мешков позвонил ему сам:

– Я в «Улыбке». Новое ЧП.

– Что случилось?

– Пропала жена Черных. Со вчерашнего вечера. Дома не ночевала. На звонки не отвечает. Черных в истерике, глотает успокоительные. Дуй сюда. Скоординируемся при встрече.

Черных и в самом деле выглядел ужасно. За сутки у него отросла щетина, скрыв свежий цвет лица и холеность, которая бросалась в глаза прежде. Воротник белой рубашки раскис, был несвежим. Глядя на него, Мешков подумал, что этой ночью он спал в одежде или вовсе не ложился. Черных поднял на Мешкова красные, воспаленные глаза и грустно улыбнулся.

– Просто не знаю, что делать. – он бессильно развел руками.

– Расскажите по порядку. С чего вы взяли, что она пропала?

– А что бы вы подумали, если бы ваша жена не пришла ночевать.

– Раньше такое бывало?

– Что вы имеете в виду?

– Уходы из дома, например, после семейных ссор или конфликтов?

– Никогда! Да у нас и не было конфликтов.

– Что, совсем? Простите, но так не бывает.

– Нет, ну, конечно, мы тоже ссорились иногда. Но это были такие мелкие, такие ничтожные ссоры. Об этом не стоит даже говорить.

– Когда вы поняли, что она пропала?

– Вчера в середине дня я должен был встретиться с ней для фотосессии. Я заказал в одном рекламном журнале небольшую презентацию своей клиники. И мне сказали, что было бы неплохо, если бы мы снялись вместе. Это придало бы презентации некую семейственность. Она не любила такие мероприятия, но потом согласилась. Я прождал ее с трех до четырех в редакции, но она так и не приехала. Я звонил ей, но она не брала трубку, а потом и вовсе отключила телефон. Честно скажу, сначала я разозлился и поехал домой. Но по пути подумал, что это на нее совсем не похоже. И, когда я последний раз говорил с ней по телефону, она действительно торопилась на нашу встречу. Дома я жену не застал и очень удивился, потому что ее машина стояла во дворе. Но ее самой нигде не было.

– Знакомые, подруги?

– Я обзвонил всех знакомых, даже тех, с кем она почти не общалась в последнее время. Никто ничего не знает. Я прождал всю ночь. Но она так и не объявилась. И утром тоже. Я даже съездил на дачу, но там ее тоже не было. Понимаете, она никогда так не делала. Никогда! Я думаю, с ней что-то случилось. Она не могла уехать или уйти куда-то, не предупредив меня. Понимаете, я не знаю, как это объяснить, но мы жили душа в душу, чувствовали друг друга, дышали в унисон… Не могу подобрать менее банальные слова, но это было так.

– Почему вы говорите о ней в прошедшем времени? Ведь еще ничего не известно.

Черных присел на стул и, зажав ладони коленями, заговорил с тоской:

– Знаете, я почти уверен, что больше ее не увижу. Какое-то внутреннее ощущение. Я же говорю, мы чувствовали друг друга. Не знаю, жива ли она, здорова ли. Но то, что мы не увидимся – это точно.

– Возьмите себя в руки. Будьте мужчиной.

– Поверьте, я стараюсь. – он устало пожал плечами.

– Вы должны рассказать все: каких вещей нет на месте, чего нет из одежды и так далее, сумочка, документы, сотовый телефон…

– Все осталось дома. Я уже проверил. Не считайте меня идиотом.

– Так когда вы говорите, она ответила вам последний раз?

– В начале четвертого. Время можно уточнить по телефону. Около пяти я уже был дома.

– Значит, будем считать, что с ней что-то произошло где-то между тремя и пятью часами. Так?

– Наверное.

– У нее есть близкие подруги?

Черных ответил неохотно:

– Она очень близка со своей сестрой. Тамара Павловна Кваскова. Живет за городом, в коттеджном поселке «Спутник», Садовая, 4. Я уже звонил ей, она ничего не знает. Только разволновал ее. Хотя мне плевать, мы друг друга терпеть не можем.

– Что так?

– Я считаю ее самодуркой, и никогда не понимал, что может у них быть общего. Но, в общем это совершенно неважно сейчас… Что мне делать?

– Работать вы сегодня все равно не сможете. Я бы на вашем месте поехал домой. Кто знает? Может она уже дома. Если нет, ждите нашего звонка и думайте. Думайте, куда она могла пойти или поехать, ну скажем, если бы хотела побыть немного в одиночестве, отдохнуть от семейной жизни, от мужа…

– На что вы намекаете? – возмутился Черных.

– Боже упаси! И еще один вопрос, который меня, признаться, сильно интересует. Вы связываете смерть Тучкова с исчезновением вашей жены?

– Тучкова? О, господи! Да я даже не вспомнил про него, если честно. Разумеется, я никак не связываю эти два события. Они даже не были знакомы. Моя жена не обязана знать каждого сотрудника лично.

– А вот я уверен, что таких совпадений не бывает. В пятницу умер один человек, сегодня пропал другой. Ваша жена знала о его самоубийстве?

– Я не стал ей говорить. Не хотел ее расстраивать.

– А что, она бы сильно расстроилась?

– Она бы расстроилась просто потому, что кто-то умер. Она очень чувствительный человек. – в голосе Черных звучало плохо скрытое раздражение. – Тучков меня сейчас совершенно не волнует. Меня волнует моя жена и ничего больше. – Черных вдруг обмяк, жалко улыбнулся, словно извиняясь за свою раздражительность. Казалось еще чуть-чуть и он разрыдается. Он взял себя в руки, снова улыбнулся:

– Пожалуй, вы правы. Поеду домой. У меня, кажется, подскочило давление и чувствую я себя отвратительно. Что вы намерены делать?

– Для начала поеду к этой Квасковой. Может быть, ваша жена решила вас разыграть с ее помощью? Вы говорили, помнится, что уделяете ей мало внимания. Женщины иногда прибегают к таким странным методам, чтобы напомнить о себе не слишком внимтаельному мужу.

– Абсурд! Моя жена никогда бы так не поступила.

– Кстати! – Мешков задержался на выходе. – Этот сотрудник… Бурцев сегодня вышел на работу?

– Нет. Но он звонил в клинику. Сказал, что взял больничный. Кажется, у него грипп.