Глава шестнадцатая

– Мама!

– Что такое, Рив?

– Скажи папе, что он должен остаться дома. Пойди найди его, приведи обратно и скажи, что на этот раз он должен остаться!

Она топнула ногой, тряхнула своими белокурыми кудряшками и выдвинула вперед нижнюю челюсть точь-в-точь как ее отец.

– Боюсь, что не смогу этого сделать, дорогая. Ты сама скажи ему это, как только он вернется домой, ладно?

– Ладно. А когда он вернется?

– Не знаю.

Я сидела на корточках на кухне; опять потекла труба под раковиной. Бросив на стол гаечный ключ, я подумала:

«У меня есть собственные деньги. Я могу просто уйти, взяв с собой детей, и остановиться в каком-нибудь хорошем отеле в городе, где будет прислуга, и мы сможем ходить по магазинам, а по вечерам посещать театр. Что я делаю здесь, почему ползаю на коленях в этом старом доме в Коннектикуте, за столько миль от цивилизации?»

Слишком занятая, чтобы ответить на собственный вопрос, я вымыла руки, проверила пол под раковиной, чтобы убедиться, что труба больше не течет, и выпроводила Рив из кухни.

– Пойди скажи своей сестре, чтобы она выключила проигрыватель! – Я устала слушать «Вальс Тенессии» снова и снова, хотя раньше он мне казался очень милой песенкой. Первые сто раз я выслушала его безропотно.

Зазвонил телефон в парадном холле. Я ждала, что услышу топот ног, бегущих к нему, крики: «Я сама возьму трубку!» Но на этот раз никто не бросился к телефону, и он продолжал звонить, так что я поспешно направилась к нему сама, выбирая дорогу среди наваленных на полу коньков, роликов и хоккейной клюшки Энси, брошенной как раз поперек прохода.

– Алло?

– Почему так долго? – раздался раздраженный голос Чарльза на другом конце провода. – Я жду уже почти минуту.

– Не может быть. Ты где?

– В Вашингтоне, где же еще? Стратегические воздушные командные работы. Я думал, что говорил тебе.

– Нет, не говорил.

– У тебя все в порядке?

– Да, конечно.

– Никаких непредвиденных ситуаций на этой неделе?

– Пока нет.

Хотя с четырьмя детьми школьного возраста это был только вопрос времени, я в этом не сомневалась.

– Хорошо. Ты составила опись?

– Я сделаю ее на будущей неделе.

Чарльз часто требовал опись всех наших домашних вещей: одеял, кастрюль, сковородок, тарелок, столового серебра, даже бутылок с шампунем. Это началось с тех пор, как мы летали на Восток – а возможно, и со времен его трансатлантического перелета, – все должно было быть занесено в список или отвергнуто, если не служило полезной цели. Чарльз не видел причины, почему дом нельзя заполнить так же эффективно, как самолет. Он сам по-прежнему путешествовал только со своей маленькой потрепанной дорожной сумкой, той самой, которой он пользовался со времен нашей женитьбы.

– Хорошо. Дети в порядке?

– Да. Хочешь поговорить с ними?

В душе я надеялась, что он этого не захочет. Потому что кто-нибудь из детей может ляпнуть что-нибудь лишнее, а я буду потом расхлебывать.

– Нет, у меня нет времени. Я просто хотел узнать, все ли идет по плану.

По твоему плану, подумала я мрачно. Не по моему.

– Когда ты будешь дома? Рив только что спрашивал об этом.

– Не знаю. После этих конференций Пан Американ хочет, чтобы я присутствовал на их ежегодном собрании акционеров. После этого я думаю вернуться. Есть один проект, над которым я бы хотел предложить тебе поработать.

– О, Чарльз.

У меня упало сердце. В последний раз, когда он заговорил о «специальном проекте», как о какой-то награде за то, что я, безотказная, как щенок, помогла ему составить каталог всех деревьев в нашем имении. Пять акров, усаженных лесами и рощами.

– Обещаю, это будет не так, как в прошлый раз, – добавил он, как будто мог видеть выражение моего лица, – ты уверена, что у вас все в порядке?

– Уверена. Не опоздай на свое собрание. Мне надо готовить ужин.

– Надеюсь, не будет никаких стейков в будний день. Жаркое, я думаю, вполне подходящая еда.

– Если тебе интересно, я приготовила для нас фрикасе из цыпленка. Все, до свидания!

И я повесила трубку, наслаждаясь своей маленькой победой. Но внезапно почувствовала отвращение. Цыпленок вместо тушеного мяса! Просто смешно.

Если бы я действительно так мечтала одержать победу, я сказала бы ему, что все совсем не так замечательно. Раковина засорилась, Лэнд получил «удовлетворительно» по английскому, у Джона приближается день выпуска, и он постоянно спрашивает, вернется ли Чарльз домой к этому времени; я устала, постоянно раздражаюсь и чувствую желание уехать куда-нибудь подальше от забытого богом куска земли, который он приобрел для нас, соблазнив меня обещаниями, что здесь мы проведем наши лучшие годы.

О, я пришла в такой восторг, когда Чарльз в первый раз показал мне это место! Это было в 1946 году, через несколько месяцев после рождения моего шестого ребенка, Рива. После нескольких месяцев пребывания в Европе, куда его направило правительство для изучения захваченных немецких ракет, он наконец вернулся домой насовсем. Мы оставили детей с мамой и отправились на пикник в эту лесистую местность в восточной части Коннектикута.

Расстелив одеяло на вершине утеса, откуда с одной стороны открывался вид на океан, а с другой – на беспорядочно разбросанные фермерские строения, мы сидели и обсуждали наши планы, как делает всякая молодая семья. Хотя мы были уже не так молоды: Чарльзу стукнуло сорок четыре, а мне только что исполнилось сорок.

Чарльз по-прежнему неофициально занимался военными проектами в качестве консультанта, главным образом реактивными самолетами, летавшими на большой высоте. Его также наняла Pan Am в качестве консультанта, когда они начали расширять географию своих международных маршрутов. Его послевоенная программа быстро увеличивалась, и я уже подозревала, что он не будет появляться дома так часто, как я надеялась.

Тем не менее тогда мы решили, что наконец нашли постоянный дом для нашего семейства и теперь не придется переезжать на новое место каждые два года с выводком детей школьного возраста.

– Видишь этот участок земли? – Чарльз указал на отдаленную впадину на местности, окруженную молодыми березами. – Там я построю тебе маленький дом. Маленький писательский домик. Там ты напишешь свою книгу, Энн. Ту самую замечательную книгу. Я знаю, это тебе под силу.

– Правда?

Я повернулась к нему. Он полулежал на земле, подперев голову рукою. Он улыбнулся, и уверенность, которую он всегда излучал, коснулась меня, как драгоценный луч света. Мое лицо запылало, и я уже почувствовала ручку в своих пальцах и увидела на столе разложенные листы бумаги. Дом будет выходить окнами на восток, подумала я, и я смогу писать по утрам – мое любимое время, лучшее для того, чтобы собраться с мыслями. Я буду вставать рано, пока дети еще спят.

– Помнишь, ты однажды сказала, что хочешь написать одну великую книгу?

Я кивнула. После «Волны будущего» я написала повесть об одном из наших полетов, которую назвала «Крутой подъем». Но я не была удовлетворена ею и решила, что больше писать о прошлом не стоит. Мне нужно было найти что-то более глубокое и серьезное, но переезды, дети, частые беременности – все это забивало мои мозги, забирало энергию.

– Так вот, – продолжал Чарльз, – теперь ты сможешь это сделать. Здесь, в этом доме, мы станем растить наших детей, я буду уезжать на работу, а ты займешься творчеством, и мы заново напишем нашу историю. Мы можем нанять помощников. Здесь, в Дарьене, есть хорошие школы. Я знаю, тебе это важно, поэтому навел справки. Что ты думаешь насчет того, чтобы построить здесь дом – я уже говорил с подрядчиком.

– Что я думаю? – Я улыбнулась ему, возблагодарив бога за чудо, что такой мужчина хочет построить дом для меня. – Думаю, что это прекрасно!

Я дотронулась до ямочки на его подбородке, поцеловала ее и направилась туда, где будет стоять мой писательский домик. Чарльз остался на месте, глядя на океан, который глубоко внизу неистово швырял волны на скалы. На полдороге к березовой роще я обернулась, чтобы посмотреть на него. Он был таким красивым, спокойным. Я вспомнила, как сидела позади него во время наших долгих полетов, словно школьница в классе позади предмета своего тайного обожания. Я знала наизусть каждую особенность затылка Чарльза, его шеи, плеч. Скорчившись в открытой кабине, я испытывала физическое влечение к своему мужу. Оно возникало по самому незначительному поводу – например, оттого, как он поворачивал голову сначала влево, потом вправо, чтобы снять напряжение в затылке. Созерцание его бронзового, упругого тела и белокурых с рыжим оттенком волос вызывало возбуждение в моей утробе. Мои груди трепетали, словно их нежно гладили крошечными электрическими перьями.

Я чувствовала то же самое, когда смотрела на него – возбужденного, молодого, гибкого – как девушка.

И эта неожиданная щедрость – выходит, он все это время помнил о моей мечте – маленьком писательском домике. Мы выстрадали это мирное место, где вместе проведем остаток жизни. Вместе будем гулять в березовой роще, вместе будем лежать на холодной земле, находя способ согреться. Вместе.

Вскоре, однако, мне напомнили, что мы уже не так молоды – или, скорее, я не так молода, – как воображала. Я снова забеременела, к своему смятению, которое пыталась скрыть от Чарльза и от себя. В первый раз я была испугана; доктор предупредил меня, чтобы после Рива я больше не беременела. Теперь я была обеспокоена своим физическим здоровьем и своими творческими возможностями. Я чувствовала каким-то образом, что, если у меня родится этот ребенок, я больше не буду писать, в домике или без домика. С рождением каждого следующего ребенка мои мысли устремлялись в совсем другом направлении. Теперь я уже никогда не смогу загнать их обратно.

Это была не самая легкая беременность. У меня появились камни в желчном пузыре, мне предлагали сделать аборт, а я изо всех сил сопротивлялась. Но природа освободила меня от мучений, колебаний и боли, у меня случился выкидыш. Вскоре после этого я подверглась необходимой операции на желчном пузыре.

Все эти испытания я переносила в одиночестве. Чарльз, который присутствовал при рождении каждого из наших детей, странным образом отсутствовал при закате моих репродуктивных лет.

Наш новый семейный доктор, Дана Этчли, мягкий, немного безвольный с виду, с редеющими седыми волосами и добрейшими, всепонимающими глазами, был воплощенная доброта. Я находилась в больнице Манхэттена две недели и постоянно заливалась слезами, как только мне надо было повернуть голову, которая болела почти так же сильно, как шов внизу живота. Но я изо всех сил старалась не плакать, когда меня осматривал доктор Этчли, и делала жизнерадостное лицо и бодрый вид, что каждый день по телефону настоятельно советовал мне Чарльз. Не думаю, что мне удавалось провести доктора, потому что он, несмотря на свою занятость, проводил со мной много времени. Часто он включал мой приемник, и мы вместе слушали классическую музыку, не произнося ни слова, а потом он вставал и продолжал обход. А я продолжала думать о своем муже – вернее, о его отсутствии.

Так долго мы были вместе против всех враждебных сил: ветра, погоды, прессы, похитителей нашего ребенка, мрачного водоворота мировой войны. Теперь я стала хилой и болезненной, передо мной разверзлась пропасть, я теряла ориентиры и нуждалась в нем, в его силе, его непоколебимой уверенности. Без него я могла лишь лежать на больничной койке, беспомощно ожидая его возвращения. Не понимая, почему он не может приехать на поезде в город, почему он, зная, что я в больнице, принял приглашение лететь в Швейцарию, чтобы произнести какую-то речь, и оставил детей на попечении секретарши. Оставил меня бороться с недомоганием собственными силами.

Оглядываясь назад, я понимаю, что именно это стало началом. Остальную часть жизни я разбиралась, почему он так изменился. До тех пор пока не стало слишком поздно.

Даже после того как я вышла из больницы, Чарльз не проявил ко мне особого участия, как это бывало раньше. Как будто он больше не нуждался в моем теле. Больше никаких маленьких Линдбергов. Его династия укомплектована: какая теперь надобность во мне?

Сначала у меня тоже было не так уж много желания. Но постепенно оно стало возвращаться, но он всегда старался уклониться. Больше он не терял самообладания в моих объятиях, больше так откровенно не раскрывался, крича и кусая мою грудь. Раньше наши тела могли вести диалог, когда молчали сердца. Теперь это стало еще одной моей потерей.

Было ли это причиной того, что он стал отдаляться и от детей? Означало ли это, что он объединил всех нас вместе как что-то уже неинтересное? Все, что я знаю, это то, что он начал летать все дальше и дальше, редко прося меня сопровождать его, и только временами вспоминая, что надо вернуться назад.

Но его присутствие чувствовалось всегда, даже когда он был далеко. Он составил персональный распорядок дня для каждого ребенка, начиная со времени их пробуждения и до количества еды, которую им разрешено было потреблять в течение дня, включая работу по дому и точный способ, как все надо было делать. (Мусор не просто бросать в мусорное ведро, а потом нести на помойку; сначала рассортировать его, чтобы убедиться, что ничего ценного не попадет в мусорный бак.) Для каждого ребенка были составлены списки обязательного чтения в зависимости от того, какой изъян в его или ее характере находил Чарльз. Джону давали книги, прославлявшие скромность, Лэнду – те, которые тренировали внимание; Скотту требовались те, в которых говорилось о преимуществах дисциплины. Энси должна была читать про маленьких девочек, которые попадали в трудное положение, потому что имели вспыльчивый характер. А Рив, еще до того, как пошла в детский сад, должна была сидеть час в день и листать книжки с картинками про детенышей животных, которые плохо кончили, потому что были слишком любопытными.

Я тоже не была обойдена его заботами. Я должна была отчитываться за каждую статью расхода, вплоть до шнурков к каждой паре теннисных туфель и каждой коробки зубочисток. Естественно, ожидалось, что я каким-то неведомым образом должна была заранее знать о точном часе его прибытия домой, даже если он забывал мне об этом сообщить. Если он входил в дверь, а меня на было на подхвате, чтобы принять от него шляпу и пальто, он поносил меня четверть часа, пока наконец не вспоминал, что надо в виде приветствия поцеловать меня в щеку.

Но когда он уезжал, в доме воцарялось веселье, беготня, и все чувствовали себя гораздо свободнее. Энси ставила свои любимые пластинки или целый день училась играть на флейте, мальчишки носились туда-сюда в спортивных костюмах, Рив весело топала по комнатам, ухватившись за кого-нибудь из своих братьев и требуя, чтобы с ней тоже поиграли. Во время обеда мне иногда казалось, что я нахожусь в зоопарке, хотя просто сидела за столом и наблюдала, как они болтают друг с другом, зная, что наверняка услышу что-нибудь важное. Таким образом я узнала, что Джон собирался пригласить Сару Пром на прогулку, что Лэнд повредил мост у своего «Студебеккера» и хотел занять денег у бабушки, чтобы починить его, что Скотт держит жабу в ящике для носков, что лучшая подруга Энси сказала остальным из команды болельщиц, что у нее пахнет изо рта, что Рив никогда не собирается выходить замуж, потому что мальчишки вроде ее братьев просто ужасны.

Обычно Рив заканчивала обед, сказав, что она скучает по папочке, и все поворачивались к пустому стулу во главе стола с тоскующим выражением на юных лицах – прежде чем отшвырнуть стулья и снова вернуться к своим занятиям.

Возможно, они скучали по нему, и я тоже. Но когда он был дома, атмосфера была так напряжена, что я иногда пряталась в свой писательский домик, чтобы свободно вздохнуть и поплакать на воле.

Вечером на следующий день после того, как он вернулся с Тихого океана, мы все сидели в кухне, и дети смотрели на него так, словно он какое-то мифическое существо. Чарльз оживленно болтал.

– Как хорошо, что я вернулся, Энн, постараюсь привести в форму наш молодняк.

Я смеялась, дети смеялись, мы были так счастливы, что он вернулся домой. Но скоро «Я приведу в форму наш молодняк» стало военным кличем. От него меня бросало в дрожь, а детей этот клич заставлял бледнеть от тревоги. Я не могла смотреть на то, как он обращается с ними. Он ругал Лэнда за плохие оценки до тех пор, пока бедный мальчик не расплакался – тринадцатилетний парень шмыгал носом, как младенец. Или ходил по пятам за кем-нибудь весь день, чтобы точно убедиться, что расписание на день выполняется точь-в-точь, и надзирал за этим так пристально, что у Энси приключился нервный тик, а мне стало плохо с сердцем, когда я это увидела.

Один раз Чарльз отправился в комнату Джона и побросал на пол всю его одежду просто потому, что один свитер был неправильно повешен и немного растянулся.

Дети любили его, относились к нему осторожно и почтительно, а может, любили свое представление о нем. Расти в семье Линдбергов означало принять на себя серьезную ответственность, быть смелым, бесстрашным и способным на большие дела. Они видели эти черты у своего отца и восхищались ими. И вначале все было хорошо, это были прекрасные времена; с годами детали утратили свою остроту, так что воспоминания стали похожи на живопись импрессионистов по сравнению с немеркнущими фотографическими образами горьких военных лет.

Но Чарльз организовывал игры на свежем воздухе в масштабах, которые мне никогда не были подвластны. Играли в «мусорщик идет на охоту», устраивали эстафеты, гоняли в футбол, который он и мальчишки просто обожали. Чарльз разрешал мальчикам отнимать у него мяч с той силой, которую они могли применить, которая с годами увеличивалась так же, как и чувство обиды. Но Чарльз никогда не жаловался, даже когда Скотт случайно сломал ему ребро.

Он поощрял любовь Энси к писательству так же, как всегда поощрял мои эпистолярные наклонности, даже напечатал ее рассказы и переплел их так, что они стали выглядеть как настоящая книга. Он восхищался чувством юмора Рив, озорно подкалывая ее, дурачась над ней и разрешая ей дурачиться над ним.

Конечно, он заботился об их безопасности, научив каждого приемам самозащиты, вдолбив им, что нельзя разговаривать с незнакомыми людьми и садиться в чужие машины. Он выдрессировал несколько поколений сторожевых собак, чтобы те охраняли детей, когда те были совсем маленькими.

И все же нам всем было легче любить его и восхищаться им на расстоянии, когда он отсутствовал. В первый же день после того, как Чарльз в очередной раз уехал из дома, мы по инерции ходили с оглядкой и разговаривали с осторожностью, как будто он все еще был здесь. Потом раздалось что-то вроде коллективного вздоха, атмосфера разрядилась, и постепенно мы снова стали самими собой.

До тех пор, пока он снова не вернулся домой.

– Джон! Лэнд! Идите, соберите это безобразие! – Все еще стоя у телефона, я в ужасе смотрела на груду обуви и снаряжения в прихожей. Как же я недоглядела? Умом я понимала, что Чарльз вернется домой еще не скоро, но внутри поднималась паника, как будто он вот-вот откроет парадную дверь. – Спускайтесь сюда немедленно и подберите свои вещи! Оба!

И я бегом бросилась в кухню, вспомнив о текущей раковине.

– Можно войти?

Я подняла глаза. Чарльз стоял в дверях писательского домика – моего убежища. Я поспешно захлопнула книгу, которую читала, и сунула ее под лежавшие на столе бумаги, как часто делала, учась в школе. Схватив карандаш, я начала писать что-то на листке бумаги.

– Конечно, можно, – проговорила я, поворачиваясь к нему с той же неестественной улыбкой, с которой позировала перед фотокамерами.

– Я тебя не отвлекаю?

– Нет, совсем нет. – Я не могла заставить себя встретиться с ним взглядом, чтобы он не заметил, какой я чувствую себя виноватой и несчастной. Ведь он построил мне такой милый домик, твердо уверенный, что я буду здесь заниматься писательством, а я до сих пор так ничего и не сделала, только мечтала, делала записи в дневнике, плакала и читала романы. Дрянные романы, говоря по правде. По непонятной причине глубокая, наполненная поэзией литература, которую я любила раньше – Сервантес, Джойс, Пруст, – теперь утомляла меня. Неужели с потерей привлекательности я еще и поглупела? Вместо серьезных книг я поглощала популярное чтиво. Книга, которую я спрятала от Чарльза, был последний роман Кэтлин Винсор. Хотя он даже рядом не стоял с «Навеки твоя, Эмбер».

– Тебе нравится этот домик?

Чарльзу пришлось наклонить голову, чтобы пройти в дверь. Не подумав, он сделал ее только под мой небольшой рост. Окна были низкими, крыша тоже. Он едва мог выпрямиться внутри. Его голова, которая теперь стала совсем седой, лишь с проблесками золотисто-рыжих прядей, почти доставала потолка.

– Да, очень. Я тебе очень благодарна.

В отличие от других подарков Чарльза, вроде мотоцикла, на котором он хотел научить меня кататься, забыв, что у меня проблемы с равновесием, поэтому я не могла кататься даже на велосипеде, этот домик оставался символом его заботы обо мне, и то, что я не использовала его по назначению, было только моей виной, а не его. Он ведь только убеждал, а не настаивал. Возможна, я была слишком чувствительна к его критике. Предоставленная самой себе, я не слишком-то преуспела в своих занятиях. Несмотря на располагающую обстановку, тишину и покой – казалось, даже бревна, сделанные из старых лиственниц, были согласны ждать, пока я не соберусь с силами, – я чувствовала себя виноватой каждый раз, когда переступала порог этого домика. Я не сделала ничего, достойного такого подарка, только писала списки продуктов, которые надо было купить слугам. И читала скверные романы.

– Я хочу поговорить об одном особенном проекте. Том самом, о котором я говорил тебе, когда звонил на прошлой неделе, – Чарльз пододвинул стул. В его руках было три толстые тетради, – я делал кое-какие наброски, ты знаешь. Это описание моего перелета через Атлантику. – Покраснев, он выглянул из окна, потом осторожно положил тетради мне на колени.

– Но ведь ты написал об этом еще в двадцать седьмом году, не так ли?

– А, это, – Чарльз фыркнул и так сильно откинулся на стуле, что тот заскрипел, – я бы предпочел вообще забыть об этом. Издатель заплатил мне кругленькую сумму, чтобы я провел уик-энд в отеле и записал свой перелет, а настоящий писатель потом это обработал. Я был тогда еще таким зеленым. Это произошло сразу после моего возвращения в Америку. Меня тогда просто рвали на части: надо было поехать туда-то, выступить там-то, я еще не научился говорить «нет». Но то изложение не отражало всей правды. Только сейчас, оглядываясь назад, я могу увидеть того молодого человека, увидеть, какие на самом деле были случайности, опасности, понять всю важность того перелета. Я долго работал над этим, начал еще до войны, когда мы были в Англии.

– Ты начал писать еще в Англии?

Это был удар ниже пояса, как будто меня предали. Как он мог среди всех этих дел – полетов, участия в различных комитетах, войны, наконец, выкроить время для своих записок? Когда мне, которая всего лишь вынашивала и воспитывала детей, было так трудно писать про что-то другое, кроме рутинных подробностей моей ежедневной жизни?

Еще одно подтверждение того, что я всего лишь его тень.

С большим трудом я удержалась, чтобы не швырнуть его записные книжки на пол.

– И чего ты хочешь от меня? – спросила я вместо этого, открыв одну из них; почерк Чарльза заполнял каждую страницу. На всех полях были пометки, маленькие стрелки указывали на текст.

– Стань снова моей командой, – проговорил он негромко, – ведь это ты писатель в нашей семье. – Я вздрогнула при этих словах, но он не заметил. – «На север к Востоку», письма, которые ты писала во время войны, – в них была поэзия, так же, как и во всем, что ты пишешь. Это не значит, что я хочу, чтобы ты совсем переписала мои заметки, просто помоги мне придать им литературную форму – постарайся сделать это более занимательным, чем простое изложение фактов и цифр. Я хочу, чтобы это была настоящая книга, а не сумбурный отчет о проделанной работе. Ты единственный человек, который может сделать его таким.

Я молча листала страницы, не в состоянии сосредоточиться, и думала лишь о разных побудительных мотивах мужчин и женщин. Почему я не смогла найти время написать мою великую книгу? Потому, что он сослал меня сюда, в Коннектикут, чтобы я присматривала за его детьми, пока он бороздит небеса всех стран света, занимается своей работой – восстанавливает былой имидж, поняла я с поразительной ясностью, вспомнив его недавние фото и многочисленные интервью, которые он в последнее время давал журналистам. А теперь еще эти воспоминания. Почему именно теперь?

Потому что через два года наступит двадцать пятая годовщина его перелета через Атлантику. Чарльз Линдберг не был глупцом.

Я смотрела на мужа, наклонившегося вперед в кресле. Его руки нервно сжимали колени, в глазах были мольба и нежность, которую я не видела так давно, и я почувствовала себя беспомощной, как всегда в его присутствии. Бывали ночи, когда я мечтала о наших первых полетах, о той близости, уверенности друг в друге. Просыпаясь в своей одинокой постели, я прижимала к груди его подушку. Бывали ночи, когда ярость покинутой женщины поднималась так мощно, что я не могла ни спать, ни думать. Я, как дикарка с всклокоченными волосами, вставала, бродила по террасе и курила, поскольку он не мог мне этого запретить, хотя в нормальном состоянии я не имела такой привычки.

Но, увидев его потребность во мне – чудо, мираж, который мог исчезнуть в любую минуту, – я поняла, что у меня нет другого выбора. В конце концов, я была женой авиатора. Я сделала этот выбор раз и навсегда, еще до войны.

– Какой у тебя план? – Я была уверена, что он у него есть.

Его лицо прояснилось. Он улыбнулся и одобрительно сжал мою руку.

– Хорошая девочка. В общем, я подумал, что тебе надо будет просмотреть мои записки и сделать некую обработку. Потом я просмотрю и включу твои замечания, потом ты… и так далее. Есть несколько издателей, которые заинтересованы в публикации, – я прозондировал почву. Я не был вполне уверен, что кого-то это заинтересует после… в общем, при моей репутации в определенных кругах. Ты ведь знаешь этих евреев-издетелей, – он нахмурился и стал вертеть карандаш в своих длинных пальцах, – я теперь понял, что действовал опрометчиво. Я действительно тогда верил в то, что говорил. Но людям свойственно меняться. Я тоже изменился. Правда, не уверен, что публика поверит в то, что я изменился. Но я надеюсь, что книга мне в этом поможет.

На его лбу появились морщины, теперь его путь явно не был таким прямым, как раньше. Он думал только о себе и своей репутации; ему никогда не приходило в голову позаботиться о моей, даже после того, как он увидел вред, нанесенный ей моим эссе.

Но правда состояла в том, что публика не ждала, затаив дыхание, моих объяснений. Я была принята обратно в свои прежние круги, лишь за спиной раздавался шепот, что я послушная игрушка в руках Чарльза в этом «неудачном деле». Кто теперь поверит, что покорная жена может поступать самостоятельно?

Гнев, раздражение, боль. Я была переполнена всем эти последние дни. Подавляя одно горькое чувство, я чувствовала, что его место немедленно занимает другое. Горечь, страх, тревога, иногда радость. Но гнев – это было что-то новое, и он пугал меня. Однако я начала понимать, что он также мог быть и возбуждающим.

Проглотив эту последнюю обиду, я положила тетради на стол.

– Хорошо. Когда тебе нужна моя правка?

– Завтра я должен лететь в Берлин по заданию Пан Ам. Вернусь через месяц.

– Месяц? Тебя не будет целый месяц?

Во мне поднялась волна гнева, и я выругалась про себя, потому что он опять делал это так неожиданно, что заставлял меня скучать по нему.

– Да. У тебя будет достаточно времени, не так ли?

– Надеюсь. Джон сможет возить девочек на уроки фортепиано, и если Лэнд не пойдет этой весной на баскетбол, тогда я не должна буду…

– Энн, – Чарльз взял меня за руку, – перестань. Я не хочу слышать всего этого. Ты должна успеть. Ты всегда успевала.

Я отвела его руку.

– Это не так просто, как ты думаешь. Ты не знаешь, потому что тебя здесь никогда не бывает. Ты уверен, что я должна все сделать, хотя на самом деле просто не понимаешь…

– Я так считаю, потому что ты всегда все успеваешь – это надо воспринимать как комплимент, – сказал он мягко.

И я поняла, что он решил, что уговорил меня.

Но так ли это?

Мне бы хотелось, чтобы так оно и было. Я боялась спугнуть эти чары, редкие мгновения, когда мы оба вращались на одной орбите, по-прежнему разделяли одни и те же взгляды. Я заставила себя поверить, что это так. Я заставила себя выдавить на лице улыбку, когда он покидал домик, а потом открыла первую страницу первой записной книжки.

И начала читать.

О, почему я не знала этого парня, двадцатисемилетнего храбреца, чистого, простого и неиспорченного? Когда я встретила его, он был уже по другую сторону океана, уже знал свое место в учебниках истории.

Каким-то образом Чарльз нашел способ избавиться от наслоений ожиданий и разочарований, которые годы и мир навязывали ему, и снова обрести сердце и голос того юноши, которым был когда-то. Не понимаю, как ему удалось это сделать. Я знала, что никогда бы не смогла снова воскресить прежнюю непосредственность, веру в добро и справедливость. Похищение сына навсегда изменило меня. Наконец-то я поняла, почему у меня возникали такие трудности с написанием моей книги. Потому что я до сих пор не понимала ту молодую девушку, которая с идиотской улыбкой позировала фотографам до «событий 32-го года». Я никогда не могла понять ее, как ни старалась.

Но, описывая самое выдающееся событие своей жизни, Чарльз Линдберг нашел способ вернуться, почти как герой романа Г. Дж. Уэллса.

С поэтичной простотой, больше соответствовавшей тому сельскому парню, которым он был, чем потускневшему божеству, которым стал теперь, Чарльз писал об опасностях, подстерегавших его, когда он готовился к своему историческому полету, о том, как трудно было найти спонсоров, о насмешках знатоков, когда он, простой сельский парень, привез домой величайший приз, какой только мог получить авиатор. Он описывал многочасовые перелеты по стране, которой теперь больше не было – стране коровников, пыльных дорог и малочисленных телефонных столбов, где люди выбегали из домов, чтобы подивиться на странную машину, летящую по воздуху на высоте всего лишь нескольких сотен футов. Он писал о часах, которые провел, изучая подробности этих полетов, о заметках, написанных впопыхах на оборотной стороне карт и квитанций.

А потом и о самом полете – Чарльз создал шедевр приключенческого романа. Читатель следил за действием, затаив дыхание, хотя результат был известен. И приземление, когда оно совершилось, – взрыв радости, а в центре всего – молодой парень, ошеломленный, но все еще столь сосредоточенный на своем полете, что не хотел выходить из самолета и его пришлось чуть не силой извлекать оттуда по распоряжению мэра Парижа.

Талант заставил его закончить повествование на этом месте – за мгновение до того, как он понял, что теперь весь мир ворвался в его кабину. За мгновение до того, как он начал подозревать, что существует наказание для тех, кто осмеливается мечтать так масштабно, летать так высоко.

Я испытала потрясение, прочитав его записки, – потрясение и зависть. Несмотря на то что они были не обработаны и имелись пробелы в повествовании, как раз перед началом полета; у меня появились мысли, как их заполнить.

И мы начали совместную работу, в первый раз за много лет, хотя редко бывали теперь вместе. Когда он уезжал, я читала его замечания к написанному мною тексту, делала на них свои замечания и заполняла пустоты. Когда он возвращался, то брал с собой рукопись, исправленную мною, и работал над ней в пути. Потом он давал мне свой следующий вариант, и так далее; мы писали в тандеме, так же как летали когда-то.

Я видела, что он вкладывал в страницы всю душу. Самолет «Дух Сент-Луиса» был его настоящей любовью. Он говорил о нем с неподдельным горем, с сожалением, как о давно утраченном любимом человеке, и мне приходилось корректировать эту единственную часть повествования, которая не звучала естественно. Он верил этой машине, как никогда не доверял никому из людей. Включая и меня.

Меня удивляло, что его воспоминания были написаны гораздо откровеннее и непосредственнее, чем все остальное, включая его предвоенные речи. И я сделала заключение – так случилось потому, что он писал о машине. Все остальное касалось людей и идей – а у Чарльза всегда были проблемы с их пониманием.

Те дни, когда мы работали вместе над книгой, которая должна была быть названа просто «Дух Сент-Луиса»; замечания, которые постоянно то появлялись, то отпадали; вечера, когда работа близилась к концу, когда мы сидели рядом в моем домике, предоставив детей самим себе, были лучшими днями нашего брака. Он позволил себе быть ведомым. Я позволила себе надеяться, еще раз, что мы можем быть вместе на этой земле, иметь одни цели, одни радости, нежность и незащищенность.

Он посвятил эту книгу мне.

«Э. М.-Л. – которая никогда не узнает, как много в этой книге написала она».

Когда я прочла эти слова, мое сердце воспарило, как звезды на обложке. Чарльз очень редко упоминал обо мне в печати, в основном отвечая на вопросы интервьюеров, почему он на мне женился. Чарльз обычно отвечал, что ему было важно выбрать супругу из хорошей семьи. Как племенную кобылу.

Я приходила в бешенство, читая эти ответы, хотя он всегда отвечал, что это только шутка.

Теперь он в первый раз позволил миру увидеть, что я значу для него. Для меня это тоже кое-что значило – больше, чем если бы он был обычным человеком. Он был Чарльзом Линдбергом, раз и навсегда, а я чувствовала себя как старый биплан, который оставили ржаветь в сарае. Когда-то он считался чудом техники, но со временем был забыт и заброшен.

И теперь об этом биплане вспомнили, стерли пыль, подновили… Старомодный, да, но все еще готовый бороздить небеса.

В первый год был продан миллион экземпляров книги. Голливуд купил права, и несколько староватый для этой роли Джимми Стюартсыграл в фильме Чарльза (мы взяли Рив на показ в Радио Сити Мюзик-холл; посреди фильма она повернулась ко мне с расширенными глазами и прошептала: «Он изображает это, да?»). Репортер из журнала «Лайф» посетил наш дом и сфотографировал нас обоих рядышком на диване, читающих книгу. «Миссис Линдберг, как всегда преданная мужу, поддерживает его последние начинания» – гласил заголовок. Успех книги открыл двери потоку наград и похвальных отзывов. Америка, казалось, нуждалась в героях больше, чем в преступниках, и желала, чтобы все плохое осталось в прошлом. Президент Эйзенхауэр наградил Чарльза медалью за военную храбрость. Опять в каждом городе появилась начальная школа имени Чарльза Линдберга.

Я ослепительно улыбалась фотографам, стоя рядом с Чарльзом, когда ему сообщили, что он получил Пулитцеровскую премию.

Моя улыбка увяла, однако, когда он забыл поблагодарить меня, вместо этого поблагодарив братьев Райт.

Она исчезла окончательно, когда ему был предложен контракт на другую книгу.

Зависть – ужасное чувство. Оно заставляет вас просыпаться посреди ночи, требует огромного количества энергии, чтобы просто оставаться на плаву. Вам необходимо удовлетворять ее, поэтому постоянно нужно доказывать, что вы тоже чего-то стоите. Она меняет вас. Меняет ваш взгляд на мир, незначительные неудачи внезапно приобретают размах катастроф; празднования становятся испытаниями.

Я гордилась Чарльзом. Он сделал это – это была его история, и он изложил ее великолепно. Неважно, сколько времени я работала над ней, все равно она принадлежала ему.

И я снова ушла в тень, на этот раз не получая удовлетворения от своей незаметности. Я недоумевала, что во мне не так, что удерживает меня здесь, что препятствует мне писать мою книгу. Неужели мне нечего написать о своей жизни, той, которая не являлась бы отражением его истории и не имела бы никакого отношения к нашим полетам и его участию в политике.

В нашей семье писатель – ты, всегда говорил Чарльз, он даже построил мне домик для моих занятий творчеством, хотя не было никаких реальных доказательств моих возможностей, кроме туманных мечтаний и моего классического образования.

И я всегда держалась за это, благодарная, что есть хоть что-то, что я делаю лучше его – по крайней мере он так считает. Я больше не могу заниматься самообманом. В нашей семье писателем был он.

Таким горьким был постоянный привкус поражения, таким узким мое воображение, что я решила спастись бегством. В место, которое всегда пробуждало во мне мои лучшие качества.

Я сбежала во Флориду, на остров Каптива – в лечебную, благотворно влияющую на нервы дикую местность, которую мы с Чарльзом обнаружили перед войной, когда наш друг Джим Ньютон убедил нас приехать посмотреть этот девственный остров недалеко от побережья Флориды. С тех пор я приезжала туда несколько раз, иногда с Чарльзом, иногда со своей сестрой Кон.

Теперь я прилетела сюда одна. Мне нужно было снова обрести смелость, свою собственную, чтобы перестать занимать у него. Я должна была обрести свой голос и перестать повторять его слова, как эхо. Я должна была найти свою собственную историю. И рассказать ее. И даже если я потерплю поражение, то все равно стану сильнее от этой попытки.

Я сложила дорожную сумку, купила бумагу и карандаши, поцеловала детей и попросила Чарльза отвезти меня на вокзал.

Он на прощание только помахал мне рукой – единственный жест, который мог позволить себе на публике. Но сказал, что я поступаю правильно. Он произнес это тем же тоном, как однажды сказал, что я смогу научиться управлять самолетом, выучить азбуку Морзе и находить путь по звездам.

Часть моей зависти испарилась уже тогда, потому что я понимала – это не пустые слова. Он всегда знал, что я могу сделать больше, чем предполагаю. Он всегда подталкивал меня к этому, хотя иногда перебарщивал в своих попытках.

Я помахала ему в ответ, потом села в поезд. Итак, я направлялась во Флориду, в ветхий прибрежный коттедж. Без понятия, когда вернусь назад. Я знала только то, что ради нас обоих, ради наших детей я должна вернуться со своей собственной историей.