Потом Ордаш часто вспоминал эту свою первую ночь одиночества. Под вечер он поднялся на вышку поста наблюдения и добросовестно осмотрел в бинокль окрестности. Прежде всего его интересовали рощицы между океаном и предгорьем, руины двух строений на месте тунгусского стойбища, остров Фактория и берега Тангарки.

Если бы ефрейтор Оленев не дезертировал, лейтенант вел бы себя иначе, беспечнее. Теперь же ему важно было знать: ушел ли тунгус в горный массив Бытранга, в забытрангову тундру, или же, маскируясь, бродит где-то неподалеку, выжидая удобного момента, чтобы вернуться. Если не ушел, то из любой ближайшей рощицы, с вершины любого холма Оркан мог наблюдать за всем, что происходит на заставе, и теперь уже прекрасно знал, что «Вайгач» вышел в море с гарнизоном заставы на борту. Вот только догадывался ли он, что командование оставило на заставе только одного бойца? Если знает, наверняка попытается убить этого стража заставы, спокойно провести здесь время до следующей весны и, пополнив запасы патронов, уйти на все лето на поиски более надежного пристанища.

Впрочем, если бы здесь осталось трое или пятеро бойцов, такой меткий стрелок и такой охотник, как Оркан, мог бы спокойно выследить и отстрелять их всех. Тунгус сумел бы, в этом лейтенант не сомневался. Когда выпадет снег, рассуждал он, дезертира будут выдавать следы, выстрелы и пламя костра в полярной ночи. А пока что — только дым костра, да еще выстрелы, если только Оркану придет в голову охотиться где-нибудь неподалеку, например в прибрежных низовьях Тангарки.

Вернувшись на заставу, которую лейтенант решил называть так же, как называл её Загревский, «фортом», он закрыл калитку на запор, обошел все строения и, убедившись, что никто не посмел нарушить его одиночества, поднялся к себе, на второй этаж «резиденции». Здесь специально приготовленными брусьями он тоже закрыл входную дверь корпуса и дверь, ведущую на второй этаж, и еще раз осмотрел штабное помещение, комнаты командира заставы и политрука. На сей раз он осматривал их глазами офицера, оказавшегося в окружении врага и решившего держаться до последнего патрона. Лучшего места для занятия круговой обороны на заставе не существовало. Из окон-бойниц штаба и квартиры начальника заставы прекрасно простреливались подходы к воротам, а также все пространство от порта и поста наблюдения до предгорий Бытранга.

Конечно, противостоять скорее всего предстояло тугаусу-снай-перу, стрелявшему белку в глаз, но ведь на войне врагов не выбирают. Поэтому хватит гадать: появится, так появится — дело солдатское. К тому же теперь он был вооружен командирской снайперской винтовкой, хотя и без оптического прицела стрелял довольно метко.

Поужинав остатками обеда, Ордаш подкрепился ста граммами разведенного спирта и закусил их ломтиками поджаренной на печном огне оленины. Ужин выдался ему царским пиршеством. Пододвинув кресло поближе к печке, лейтенант приготовил себе порцию «полярного коньяка» — это когда в сто граммов разведенного спирта добавляется двести граммов крепко заваренного чая, и уселся у открытой печной дверцы. Всматриваясь в пламя, Ордаш чувствовал себя одиноким путником у спасительного костра; путником, жизнь которого будет полыхать до тех пор, пока будет полыхать разведенный им костер.

«А ведь твое одиночество, — сказал себе лейтенант, — твоя северная пустыня и твои страхи по блужданию где-то неподалеку тунгуса-дезертира — ничто в сравнении с тем, что творится сейчас за сотни километров от западных границ, где идет война, где каждый день города обстреливают из орудий, и как раз в эти минуты в десятках городов объявляется воздушная тревога, поскольку к ним приближаются ночные бомбардировщики. Вот так-то, новоиспеченный, еще не видевший войны лейтенант…»

Он сделал глоток «полярного коньяка» и почувствовал, как обжигающая тело и душу жидкость плавно растекается по его внутренностям.

«…Там гибнут люди, — продолжил он обряд нравственного самоистязания, — и эшелоны увозят на восток и на юг, к Кавказу, тысячи раненых и искалеченных солдат. А перед артналетом или за несколько минут до боя солдаты просят Господа помочь им пережить очередную атаку, очередной штыковой бой, еще одну Богом проклятую военную ночь. А ты сидишь здесь, за тысячи километров от фронта, и все еще мысленно провожаешь судно, увозящее бойцов твоей заставы в еще больший тыл, но, тем не менее, с каждой милей приближающее их к передовой. И как бы ни сложились дела на фронте, сколько бы ни продлилась эта война, как минимум, год тебе выпало прожить, не ведая её ужасов и вообще не представляя себе, что там, на линии фронта, происходит».

— А чего, собственно, этим своим самоистязанием ты добиваешься? — вслух спросил лейтенант. — Чего ты способен им добиться?

Над ответом Ордаш задумался с таким глубокомыслием, словно и в самом деле этого ответа от него сейчас ждали.

— Лично от тебя, лейтенант, требуется теперь только одно: чтобы ты вел себя на этой границе безмолвия с таким же мужеством, с каким истинные офицеры ведут себя на передовой. Мужество — вот что от тебя требуется сейчас прежде всего. Мужество и самодисциплина.

Мысленно произнеся: «За всех, кому сейчас суждено быть в окопах», он сделал еще несколько глотков, но теперь, благодаря чаю, спиртное показалось ему значительно мягче и даже приобрело какой-то мятный привкус, словно бы настояно было на травах. И Вадим пожалел, что рядом не будет Оркана. Возможно, где-то поблизости, в горах, произрастают некие «шаманские» травы, на которых этот «норд-коньяк» действительно можно настаивать, чтобы он и в самом деле становился божественным, шаманским напитком.

Там, на судне, идущем к Диксону, тебе, наверное, очень завидуют. Впрочем, завидуют не все, кое-кто, наоборот, со злорадством размышляет: «Каково затем будет этому человеку, этому офицеру, объяснять, почему он, молодой, здоровый и хорошо подготовленный, отсиделся в тылу, когда все, кто мог держать оружие, брали его и шли на фронт». «Ну, шли, допустим не все, — возразил себе Ордаш. — В Сибири и на Дальнем Востоке по-прежнему остается немало воинских частей, пограничных застав и судов Тихоокеанского флота. Так что в том, что ты остался на этой заставе, — ни вины твоей, ни заслуги. И потом, следующим летом тебя обязательно заменят, а войны между великими странами тоже обычно бывают великими, и кто знает?.. Поэтому самое время выпить за врагов, — сказал себе Вадим, — нет-нет, за твоих личных… врагов».

Заглянув в кружку, лейтенант обнаружил, что она пуста, однако разводить следующую порцию спирта не стал. Не из экономии. Просто он сказал себе: «Остановись! Пить ты будешь очень малыми дозами и не чаще, чем раз в неделю. Ну, может, два — тотчас же смягчил он суровость своего режима, учитывая северный климат и полное заполярное одиночество. Так что на сегодня хватит, если только ты не хочешь, чтобы через год полковник Удальцов или кто-либо другой, из штаба округа присланный, не застал здесь совершенно спившегося стража границы».

Уже за полночь, погасив фонарь, Вадим подошел к окну с видом на предгорье и внимательно всмотрелся в открывавшееся перед ним серое пространство. Точно так же он постоял у окна, посматривая на ворота, а затем из коридорного окна смотрел на внутренний двор заставы. Нет, ничто не нарушало ледяного спокойствия безлунной северной ночи, ни одна живая душа к стенам форта не приблизилась.

— С первой ночью одиночества тебя, лейтенант, — проговорил он вслух, мысленно объяснив себе при этом, что теперь говорить с собой вслух ему следует как можно чаще. Уже хотя бы для того, чтобы не разучиться говорить и не пугаться собственного голоса.