Незнакомец оторвал взгляд от шахматной доски и начал говорить:

— Мой отец был литературным критиком, писал стихи, мать преподавала историю философии. Жили убого, в одной комнатке, разделенной немецким гобеленом на гостиную и спальню. Питались больше изысканными полусхоластическими беседами, декламацией стихов и стенаниями о деградации искусства.

Я был тоже частичкой этой крошечной обители — нищей, но гордой богемы. Вместе с обязательными словами «спасибо», «извините», «будьте любезны», «пожалуйста» я впитывал в себя удивительные миры Пушкина, Рембрандта, Мандельштама, Бердяева. Сам писал. Одно стихотворение отец восторженно пришпилил скрепкой к гобелену и произнес:

— Помяни мое слово, когда взойдет на небосклон твоя поэтическая звезда, эта бумажна на аукционе Сотби будет стоить миллионы.

Мои родители составляли возвышенно отвлеченный союз — неразделимое целое. Когда мать умерла, отца хватил паралич. Сначала он плакал, а потом вдруг взял томик стихов Пастернака и начал читать, улыбаясь. Его улыбка ужасала меня. Я видел, что он уже там, со своей женой. Глаза его смотрели или на строки стихов, или вдаль, где была она.

Инкубатор, воспитавший меня, открылся, и я вышел к людям в поисках еды для отца.

Постепенно узнавал от них кощунственное: поэзия и философия — забава свихнувшихся интеллигентов, «спасибо» говорят только нищие, которым положили на ладонь подаяние, а «будьте любезны», «пожалуйста», «извините» — настолько старомодные анахронизмы, что их неприлично произносить вслух.

Носил в школу жевательную резинку, сигареты, водку, продавал их втридорога богатеньким сынкам. С оглядкой торговал на углу продуктами, купленными на оптовом рынке. Потом… Ну, это скучная история…

Мой романтизм никак не мог сожительствовать с людским практицизмом. Жил глубоко в сердце, как нечто святое. А практицизм все увереннее завоевывал рассудок.

Последним штрихом моего духовного воспитания стала смерть отца. Он вскинул руку с томиком Пастернака, глаза безумно сияли.

— Сынок! Послушай, как сложил он десять заповедей в одну строку: «Через дорогу, за тын перейти, нельзя не топтать мирозданья».

Книга упала на пол. Тело дернулось последней судорогой.

Эти строки укоренились во мне как отцовский наказ. Я неверующий, но всегда молюсь за то, чтобы жило и радовалось всякое живое существо. Трудно далась мне, инкубаторскому цыпленку, наука выживания в людском водовороте. Но я ее постиг. По-своему, конечно. Не стал бороться. Стал защищаться, лавировать. И знаете, отдельные годы был доволен, даже немножко счастлив.

Теперь я улыбаюсь рассерженному скорпиону. За то, что иду по его территории, уступаю дорогу шипящей змее, зная ее коварство, приветливо улыбаюсь, жму лапку ядовитому тарантулу, не желая скорой смерти. Что поделаешь, нечисть заселила наши городские джунгли, и мы вынуждены ей покоряться. Никто не хочет жить в агонии, в каждоминутном ожидании ухода.

Это позволило мне открыть кондитерский магазин, стать независимым человеком с солидным достатком.

Я уже привык к перепадам судьбы. Но отражать ее удары никогда не научусь. Они вгоняют меня в панику, в отчаяние, в желание покончить с собой.

Пришел ко мне школьный товарищ. Спасай, говорит, на мели сижу. Взял я его продавцом, положил хорошую зарплату. Где-то через неделю появилась его знакомая. Походила по пекарне, поохала: «Как у вас чисто, эстетично, красиво!» Побывала у меня дома, сходила со мной в казино… Влюбился я в нее как мальчишка. Таких ласковых, отзывчивых женщин я еще не встречал. Отшумела наша свадьба. Ну я, конечно, сделал ее своей помощницей, доверил право подписи в банке. Надо сказать, что за дело она взялась энергично. Решала все быстро, четко, по-женски обстоятельно.

Я поехал в Новгород — застопорилась поставка муки. Возвращаюсь. Жены моей дома нет. Бегу в магазин. На дверях замок. К вечеру все выяснилось: друг школьный и жена моя любимая успели продать магазин и скрыться…

Три дня я пил с горя. Потом собрал вещички, закрыл квартиру и уехал куда глаза глядят. Оказался на Сахалине. Устроился поваром на рыбацкий сейнер. Целый год качался на волнах, не в силах заглушить обиду. Даже когда в порт возвращались рыбу сдавать, я оставался на сейнере.

Не буду вам рассказывать про мои морские скитания. О другом скажу. Когда уходили надолго, то брали на борт двух-трех женщин. Ну, вы догадываетесь, там это было привычно и просто. Они по очереди ночевали с членами команды, а в конце рейса получали от каждого часть зарплаты. Мне такие девицы были противней вонючих изношенных носков.

Однажды мы отправились на очередной лов. Вечером ко мне на камбуз прибежала насмерть перепуганная девчушка… Дрожит, слова сказать не может… Наконец раскрыла рот. Я, говорит, матросом нанималась, а они с меня трусы сдирают. Дурой оказалась, не знала рыбацких правил. Ну я оставил ее у себя на камбузе. Ребята взбесились, всю ночь ломились к нам. Не пустил я их. Сам капитан пришел. «Если твоя б… не будет у меня сейчас в каюте, то обоих к… матери вышвырну в первом же порту и клеймо на ж… поставлю, чтоб все плевались».

Вышвырнули нас. Остались мы с ней на причале вдвоем, беспризорные, бесквартирные. У меня деньги были, и предложил я Наде — так ее звали — поехать со мной в Москву. Из жалости предложил. А она согласилась.

В московской квартире мы полгода жили в разных комнатах, как брат и сестра. Заботились друг о друге, говорили добрые слова. Так свыклись, что я скучал, когда она уходила в магазин, а она — когда я по своим делам мотался.

Той ночи никогда не забуду. Вошла она ко мне в комнату, дрожа всем телом.

Я стал счастливым человеком. Работал как одержимый. Стал владельцем большого ресторана. Можете себе представить какого, если я в месяц платил рэкетирам по двадцать пять тысяч долларов.

Недавно удостоился великой чести — был приглашен на прием к боссу, который держит в страхе всю нашу Таганку.

Отказаться было нельзя. На приеме боссу, чтоб заверить его в преданности, вручались дорогие подарки.

Я не святой и далеко не безгрешный. Многое повидал за свои тридцать четыре года. Но то, что я увидел на приеме… Вот вы говорили о звере, который обрел человеческий облик, а я вспомнил одну газетную заметку, в которой сообщалось, что в этом столетии книги маркиза де Сада чуть-чуть уступили по тиражу христианским изданиям. Хоть и произносят слово «садизм» нарицательно, но все ж оно очень популярно в повседневном обиходе.

Так о приеме. Приехал я с опозданием, когда веселье было в разгаре. Парк с красивым особняком за высоким забором. Вокруг овального голубого бассейна расставлены столы с закусками, резные стулья, шезлонги, разноцветные пляжные зонты. Гости уже напились до такой озверелости, точно вырвались на свободу из клеток. Почти все, кроме слуг в белоснежных костюмах, были раздеты. Разнообразие изящных достоинств и старческих уродств поначалу лишь смутило меня. Но дальше… Шагах в десяти от ворот мы вынуждены были обойти первую бесстыжую пару. Рыжая девица с запрокинутой назад головой елозила, стонала, сидя верхом на лежащей поперек тропинки жирной тонконогой образине. У края бассейна всем напоказ, гогоча, слились в одно три едва держащиеся на ногах плоти. Один спереди, другой сзади, а она, зажатая ими, кричала кому-то: «Смотри, какой вкусный сэндвич!.. Смотри!» Я с омерзением отворачивался и снова видел трущиеся в немыслимых позах друг о друга тела. Многие уже валялись поодиночке, отупевшие, пресытившиеся, как пиявки…

Меня подвели к какому-то парню, который развалился голым в кресле, а хрупкая чернявая девочка, стоя на коленях, как кошка ласкала языком то, что уже бессильно свисало у него между ног. Я остановился, как истукан, не зная, что делать, как поступить, только крепче сжал в руке коробочку с подарком — изящным золотым кольцом.

Белоснежный слуга что-то шепнул ему, и тот, грубо оттолкнув чернявую девочку, повернулся ко мне. Я ахнул: это был… мой школьный товарищ, который оставил меня без кондитерской!

— Пришел-таки, — сказал он высокомерно. — Молодец. Хвалю.

Барский тон, наглая поза лишили меня дара речи. Я уж не помню — то ли подумал, то ли тихо выдохнул:

— Пришел.

— Давай мне презент. Я передам. Он сейчас отдыхает.

Я протянул ему коробочку, хотел было повернуться и уйти, но он задержал меня.

— Не сердись, приятель. Вчера я тебя тряхнул, завтра — ты меня. Такова жизнь. Но я свой должок помню. Поэтому хочу тебе предложить выгодное дельце. Очень серьезные люди хотели бы провести вечерок в твоем ресторане. Не возражаешь? Придется тебе закрыть его денька на два, чтобы охрана все проверила. Ну, сам понимаешь. О цене не беспокойся. Сколько скажешь — столько и заплатим. Договорились?

Я механически кивнул в ответ.

— Ну, молодец! А теперь иди, развлекайся!

Высоко подняв руку, он щелкнул пальцами. Подбежали две голые девицы, начали меня раздевать. Я испугался: еще минута, и меня бросят в дерьмо этой скотской вакханалии.

Скривил лицо, как бы прислушиваясь к внутренней боли, прижал ладонь к груди.

— Сердце? — отшатнулась одна из девиц.

— Валокордин… Быстро! — умирающе прошептал я.

Через несколько минут слуга в белом фраке заботливо провожал меня дальней дорогой (вдоль забора, чтобы не видели гости) к воротам, за которыми выстроились машины.

На следующий день двери ресторана украсило объявление «Закрыт на ремонт». Четыре мордоворота вошли в мой кабинет. Главный сказал:

— Будет глобальная проверка твоего помещения и округи. Всем сидеть на кухне. Кто высунет нос — оторвем!

Две ночи и два дня провели на кухне. Наконец пришел главный мордоворот и объявил:

— Вот меню. Начинайте готовить. На двести персон.

Как там шло их гулянье и кто был — я не знаю. Часа в два ночи все затихло. За мной пришли, вывели на улицу, грубо затолкнули в машину и повезли куда-то за город. Привели пред разъяренные очи моего школьного приятеля.

— Ты настучал, гнида?

Я ничего не понимал. А они не объясняли. Подставляли к горящей свече пальцы, тыкали раскаленным шилом в лицо.

— Говори, рябым будешь!

Не унимались. Выжгли шилом на спине матерное слово, волосы сзади, на затылке спалили.

— Говори!

— Говори!

— Говори!

Я дважды терял сознание.

Бросили меня в какую-то каморку. Признаюсь, сильно был я напуган. Но это придало силы. Зубами развязал на руках веревки. Выкарабкался сквозь узенькое окошечко на улицу. А в полдень был уже здесь. Хорошо, успел сообщить Наденьке, чтоб скрылась.