Как только главное решение было принято, все остальное постепенно встало на свои места, если не автоматически, то с некоторым усилием с нашей стороны. Следующий год пролетел незаметно в приливе эйфории. Какие бы сомнения по поводу состояния здоровья Стивена ни терзали моих друзей и родственников, они благоразумно держали все при себе и комментировали лишь эксцентричное поведение членов семьи Хокинг.

Их замечания меня не очень беспокоили, поскольку мне нравились Хокинги, а к их эксцентричности я относилась с почтительным любопытством. Они всегда рады были видеть меня у себя дома и относились уже как к члену семьи. Да, они экономили на предметах быта, предпочитая старые проверенные вещи новомодным, и перебарщивали со строгостью в вопросе отопления (тем, кто жаловался на холод, безапелляционно предлагалось поступить как Фрэнк Хокинг и одеться потеплее – например, надеть халат, путь даже днем). Более того, как я уже имела случай заметить, некоторые части дома были, мягко говоря, немного обветшалыми. Тем не менее все это не стало для меня новостью, а лишь указывало на то, что хозяева придерживались определенных приоритетов, не чуждых и моей семье. Мои родители тоже экономили каждое пенни всю свою сознательную жизнь. Мы были небогаты, и нам часто приходилось довольствоваться малым и ремонтировать старые вещи, потому что бóльшая часть дохода отца уходила на наше образование и чудесные летние каникулы. У нас в доме не было центрального отопления, и я привыкла сидеть у камина, обжигающего мое лицо и пальцы ног, в то время как за спиной гуляли леденящие струйки сквозняков. Ночью я прижимала онемевшие ступни к бутылке с горячей водой, зная, что утром, когда на окне расцветут морозные папоротники и пальмы, обнаружу на ногах водянистые волдыри – цена, которую я платила за кратковременное тепло. Если наш дом и выглядел лучше, чем у Хокингов, то это лишь благодаря тому, что он был меньше, к тому же, что отец уже давно оставил попытки проявить себя в качестве мастера на все руки. У него были для этого веские основания, поскольку его попытки что-либо отремонтировать заканчивались плачевно: потолок падал ему на голову, а краска разлеталась по всему помещению, минуя цель. Поэтому он принял решение, что дешевле и надежнее будет доверять ремонт профессионалам.

В моем присутствии Хокинги редко действовали в соответствии с мифом о чтении за столом, принятом в их семье. Трапезы обычно сопровождались общей беседой, которую спокойно направляла мать Стивена, стоически переносившая вспыльчивый характер мужа. Фрэнк Хокинг, требовательный и резкий, в глубине души не был жестокосердным. Его выпады большей частью направлялись на вопиющие промахи неодушевленных предметов, например кухонный нож, который отказывался резать, разбитое стекло или упавшую вилку, но никогда – на людей из круга семьи. В общении с юным Эдвардом, склонным к истерикам перед отходом ко сну, он проявлял чудеса сдержанности и терпения. Что касается Стивена, которого, очевидно, больше не мучили наплывы плохого настроения, то его бесстрастный философский взгляд на жизнь стал залогом более мирного семейного климата.

Разговоры за ужином были, как я и ожидала, интеллектуального характера и касались в основном политических и международных вопросов. Поскольку Филиппа поступила в Оксфорд, где изучала китайский язык, то речь часто заходила о «культурной революции». Я была мало осведомлена в части восточной истории и политики, поэтому сочла благоразумным хранить молчание, дабы не выдать свое невежество. Испания и Франция представлялись узкими и малозанятными предметами в сравнении с Востоком, и никто из присутствующих не выражал ни малейшей заинтересованности ими и их культурой. В любом случае Хокингам было известно о Франции все, что дóлжно знать, поскольку у Изабель имелись французские родственники. Им также было известно и то, что дóлжно знать об Испании, поскольку она с детьми прожила три месяца в непосредственной близости от дома Роберта Грейвса в деревне Дейя на острове Майорка, когда зимой 1950 года Фрэнк находился в длительной отлучке, изучая тропическую медицину в Африке. Берил Грейвс была подругой Изабель со студенческих лет в Оксфорде, а имя Роберта Грейвса почиталось Хокингами как икона.

После ужина, когда со стола была убрана посуда, молодая часть публики играла в настольные игры. Стивен фанател по настольным играм с раннего детства и вместе с лучшим другом Джоном Маккленаганом разработал длинную и сложную династическую стратегию, в состав которой входили генеалогические древа, поместное дворянство, обширные землевладения, епископства для младших сыновей и налоги на наследство. К сожалению, эта игра не сохранилась, так что нам пришлось снисходить до Cluedo, скрабла и маджонга, знаменитого своей сложностью китайского домино с изящными резными фишками из слоновой кости. Я уже была свидетелем удивительных достижений Стивена в области крокета; его предложение научить меня игре в шахматы повлекло за собой те же последствия. Тем не менее для игры в скрабл я не нуждалась в наставнике, поскольку игры в слова всегда хорошо мне удавались – это искусство я усвоила еще в детстве из многочисленных игр «Лексикона», открытых для меня говорливой и изобретательной тетей Эффи, сестрой моей бабушки, у которой я гостила в северном Лондоне.

Если для настольных игр не набирался кворум, то после ужина мы со Стивеном сидели у огня, слушая, как его мать пересказывает эпизоды семейной истории. Я обожала ее рассказы и хотела стать похожей на нее. Она была выпускницей Оксфорда, до замужества работала налоговым инспектором, отличалась интеллектом и остроумием, но полностью отдала себя семье, очевидно, не обладая никакими профессиональными амбициями. В то время она преподавала историю в частном пансионе для девочек в Сент-Олбанс, где ее значительный интеллектуальный потенциал явно недооценивали. Она взяла на себя труд рассказать мне о своем прошлом и прошлом семьи Хокинг и выполняла эту миссию с философской отстраненностью. В родительской семье она была вторым по счету ребенком из семи, родилась в Глазго, где ее отец, сын богатого котельщика, работал врачом. Хотя ее семья переехала в Плимут на корабле в ранние годы ее жизни, она прекрасно помнила строгий аскетизм дедовского дома в Глазго, где семейная молитва в гостиной, обязательная для посещения всех членов семьи и слуг, составляла единственное дозволенное развлечение. По материнской линии ее предком был Джон Ло оф Лористон, который, разорив французов в XVII веке, переехал в Луизиану. В ее рассказе оживали разнообразные затяжные семейные междоусобицы, большинство из которых касалось денег, поскольку лишение неугодного родственника наследства по завещанию было весьма распространенным и приемлемым способом выражения глубокого пуританского неудовлетворения.

Предки отца Стивена были богобоязненными йоркширскими фермерами. Их притязания на знатность связывались с одним из предков, который в начале XIX века служил наместником у герцога Девонширского. В ознаменование своего высокого положения он построил для себя значительных размеров особняк в Боробридже, Йоркшир, и назвал его Четсворт. С той поры состояние семьи значительно сократилось, вследствие чего некоторые сельскохозяйственные проекты дедушки Стивена привели к разорению, так что бабушка Стивена вынуждена была спасать пятерых детей – четверых сыновей и дочь – от прозябания в нищете. Она справилась с этой задачей, открыв школу в собственном доме. Успех предприятия приписывают сильному характеру бабушки. Деньги, богатство, его приобретение и утрата постоянно фигурировали в рассказах Изабель, склонной ценить в людях в первую очередь умственные способности, а не честность или доброту. Обаяние рассматривалось как серьезный недостаток, а обладавшие им люди – как те, кому ни при каких обстоятельствах не стоит доверять.

Поскольку у матери Стивена было семь братьев и сестер, а у его отца – пять, он мог похвастаться наличием целого полка двоюродных братьев и сестер и армии троюродных. Мои родители, напротив, выросли единственными детьми; поэтому у меня не было кузенов, лишь троюродные братья и сестры, один в Австралии, остальные в сельской части Норфолка. По этой причине я была потрясена знакомством с таким количеством людей, которые не только являлись близкими родственниками, но и обладали значительным внешним сходством. Со стороны матери Стивена все отличались высокими скулами, близко посаженными голубыми глазами и волнистыми каштановыми волосами, а со стороны отца лица у всех были длинные и обвисшие книзу. На меня немного походил лишь мой брат; а у Стивена имелось тридцать три кузена, похожих друг на друга и на него самого.

Хотя многие из них жили за границей, часто женились и разводились, мне удалось повстречать многих из них, а также их друзей, мужей, жен и даже бывших супругов за время семейных слетов, которыми ознаменовалась та памятная зима. Со мной общались открыто и дружелюбно, и я начала ощущать преимущества большой семьи: ощущение потери внешней индивидуальности компенсировалось чувством безопасности, связанным с принадлежностью к этой группе. Новизна этого чувства была упоительной, а мой семейный круг, состоящий из родителей, брата, одной бабушки и двух ее сестер, стал казаться мне весьма малочисленным.

Среди Хокингов нашелся, однако, человек, не испытывающий характерной для них самоуверенности. Услышав о нашей помолвке, тетя Стивена Мюриэль объявила, что ей просто необходимо покинуть Йоркшир, чтобы посмотреть, на ком это женится ее Стивен. Мюриэль была единственной сестрой Фрэнка Хокинга. Будучи самым робким из членов семьи, она заботилась о стареющих родителях и нигде не работала, несмотря на свою музыкальную одаренность. Ей уже перевалило за шестьдесят, и на ее грустном одутловатом лице и в мягком взгляде больших карих глаз проступали следы несбывшихся надежд. Она была предана своему брату Фрэнку и его старшему сыну и восхищалась интеллектуальным превосходством других членов семьи, не имея возможности подняться до их уровня. Ее просторечные выражения вызывали отчужденность в семье, хотя Стивен, бывший, по понятиям методистов, ее крестным сыном, всегда относился к ней с добротой и терпением. Я часто останавливалась поболтать с тетей Мюриэль или же скрывалась на чердаке у бабушки Уокер, чтобы отдохнуть от атмосферы интеллектуального соперничества, царившей в обеденном зале.

Стивен порой резко отзывался о людях, не входящих в семейный круг. Он снова стал самоуверенным и демонстрировал свои оксфордские замашки в каждом разговоре, шокируя людей провоцирующими заявлениями. Он глубоко огорчил мою миролюбивую бабушку, к которой мы приехали погостить на выходные, заявив, что собор Норвича – ничем не примечательное здание. Моих друзей он считал легкой добычей и без всякого смущения монополизировал слушателей на вечеринках своими экстравагантными суждениями, часто доминируя на социальной сцене при помощи громогласной и веской аргументации.

Мне он доказывал, что искусственные цветы во всех отношениях превосходят живые и что мой любимый композитор Брамс был второсортным, так как не мог справиться с оркестровой партитурой. Рахманинов годился только в музыкальную мусорку, а Чайковский не умел сочинять ничего, кроме балетов. До сих пор мои знания о композиторах были на зачаточном уровне: я знала о Рахманинове и Чайковском лишь то, что их музыка глубоко волнует меня; что касается оркестровок Брамса, то я не имела о них никакого представления. Лишь намного позже я выяснила, что если Вагнер и презирал Брамса, то это чувство было взаимным. Я молча порадовалась этому и, разумеется, промолчала.

Хотя мне импонировало нежелание Стивена поддерживать светскую беседу, я начинала нервничать по поводу того, что его отдающее безвкусицей высокомерие подвергает меня опасности лишиться друзей и даже родственников. В какой-то момент я испугалась, что он сведет на нет мои шансы на научную деятельность. Я заранее смирилась с тем, что из-за него мне придется оставить надежды на дипломатическую карьеру, но не готова была позволить ему уничтожить мои исследовательские амбиции. Когда я представила его своему куратору Алену Дейермонду, в то время побуждавшему меня к написанию диссертации в области средневековой литературы, Стивен буквально превзошел себя. Размахивая стаканом с хересом с таким видом, будто повторяет азбучную истину, он с огромным наслаждением высказал Алену Дейермонду и моим однокурсникам мнение, что изучать средневековую литературу так же полезно, как считать гальки на пляже. К счастью, Ален тоже был выпускником Оксфорда: он с готовностью подобрал брошенную перчатку и показал Стивену, почем фунт лиха. Спорный вопрос так и не был урегулирован, однако оппоненты расстались друзьями. По дороге домой в машине я выразила протест, на что Стивен лишь пожал плечами и сказал: «Ты слишком эмоционально к этому относишься».

Убеждение Стивена в том, что интеллектуальные споры никак не влияют на личные отношения, было поставлено под вопрос в этом же году. Профессор Фред Хойл, отказавшийся стать научным руководителем Стивена по аспирантскому исследованию, в то время был одним из первопроходцев в популяризации науки при помощи телевидения. Он приобрел широкую известность; благодаря своему успеху ему удалось убедить правительство выделить средства на собственный Институт астрономии в Кембридже. Было известно заранее, что если к его требованиям не прислушаются, то он пополнит ряды британских ученых, обогативших научный потенциал Соединенных Штатов. Он обладал властью и популярностью; к его недавним работам проявляла живой интерес пресса – в особенности к написанным в соавторстве с аспирантом из Индии Джаянтом Нарликаром, чей кабинет находился рядом с кабинетом Стивена в старом здании Кавендишской лаборатории в Кембридже.

В преддверии публикации новая статья Хойла, развивающая теорию стационарной Вселенной, разработанную им вместе с Германом Бонди и Томасом Голдом, была представлена собранию выдающихся ученых Королевского общества. Затем объявили время для вопросов, которые в таких случаях обычно задаются в почтительном тоне. Стивен присутствовал на презентации и ждал своего часа. Наконец он поднял руку, которую заметил председатель. Все увидели, как этот еще ничем не отличившийся аспирант-исследователь с усилием поднимается на ноги и начинает при всем честном народе попрекать Хойла и его студентов в том, что представленные ими расчеты неверны. Публика была шокирована; Хойл пришел в неистовство от такой наглости. «Откуда вы знаете?!» – воскликнул он, уверенный в том, что основания Стивена оспаривать результаты его исследования легко опровергнуть. Ответ Стивена поверг его в изумление. «Я и сам провел такое исследование, – ответил он, добавив: – Мысленно». В результате этой интервенции о Стивене заговорили в научных кругах, что помогло ему определиться с темой диссертации на соискание ученой степени в области астрономии: свойства расширяющихся вселенных. Однако взаимоотношения между ним и Фредом Хойлом навсегда остались натянутыми.

Несмотря на споры, какими бы они ни были: строго научными или далеко не столь безобидными, – все, что мы делали на протяжении того учебного года, должно было способствовать нашей общей цели – свадьбе, запланированной на июль 1965 года. Так как мое положение в Уэстфилде могло быть поставлено под вопрос в связи с предстоящим браком, моей задачей стало умиротворить руководство колледжа. Не получив согласия, мы оказались бы вынуждены отложить свадьбу еще на год, поскольку прекрасно понимали серьезность обещания, данного нами моему отцу в обмен на благословение нашей помолвки: я должна была получить высшее образование. Поскольку болезнь Стивена могла за этот год значительно прогрессировать, о чем мне постоянно напоминал его отец, то не имелось никакой гарантии, что он проживет еще год и дождется свадьбы. Эта горькая правда была обстоятельством, которое мне приходилось учитывать, составляя любые планы. В первую очередь мне предстояло убедить руководителя кафедры испанского языка профессора Джона Вэри и декана факультета миссис Мэтьюс в том, что брак необходимо заключить как можно быстрее. Профессор Вэри, выслушав мои доводы, сказал, что ситуация действительно из ряда вон выходящая, но что ему требуется одобрение декана для того, чтобы дать свое согласие.

Моя единственная встреча с миссис Мэтьюс произошла при описанных ранее обстоятельствах на не очень удачном собеседовании в 1962 году, поэтому я не надеялась на благоприятный исход. В конце осени 1964-го я пришла к ней в шесть часов вечера, как было назначено секретарем. Я с замиранием сердца постучала в обитую сукном зеленую дверь, отделяющую ее квартиру в Ридженси-хаус от административной территории колледжа. Миссис Мэтьюс, видимо, почувствовала мою нервозность с того момента, как я переступила порог. Она предложила мне сесть, закурила и взяла стакан хереса. «Что случилось? – начала она разговор, хмурясь и глядя мне в глаза с искренним беспокойством. – Не бойтесь, я вас не съем!» Я вдохнула поглубже и приступила к описанию ситуации: моих отношений со Стивеном, его болезни, прогноза и наших планов, которые заключались в том, чтобы как можно лучше воспользоваться остающимся у нас временем. На протяжении моего рассказа она не сводила с меня глаз, но ее лицо ничего не выражало. Выслушав мою историю от начала до конца, она сразу перешла к делу.

«Вы, конечно же, понимаете, что в случае вступления в брак вам придется жить вне колледжа?» У меня немного полегчало на душе – ведь это был не категорический запрет; я уверенно кивнула, поскольку уже выяснила все, что требовалось. «Да, я знаю, – ответила я. – Есть свободная комната в частном доме на Платс-Лейн». «Ну, в таком случае, все в порядке, – ответила миссис Мэтьюс, не отрывая взгляда от углей на каминной решетке. – Продолжайте в том же духе и постарайтесь воспользоваться своим шансом наилучшим образом». Она помолчала, а затем заговорила каким-то особенно рассеянным тоном, признаваясь, что и сама была в похожей ситуации. Ее муж также страдал тяжелой формой инвалидности. Она прекрасно понимала, как важно в таких случаях действовать по велению сердца. Она также была согласна с моим отцом в том, что мне необходимо окончить колледж. Она предупредила, что меня ждет нелегкое будущее, и пообещала свое всемерное содействие, начиная с уведомления профессора Вэри о своем согласии.

Преодолев главное препятствие, я должна была договориться о проживании на Платс-Лейн, что прошло гораздо легче. Хозяйка квартиры миссис Данхэм с готовностью согласилась уступить мне мансарду на третьем этаже; и она, и ее муж оказались гостеприимными и терпеливыми хозяевами. «Терпеливыми» – поскольку ни разу не пожаловались на то, что я узурпировала их телефон, находящийся в кабинете на первом этаже. Стивен разузнал способ, которым можно было звонить мне за четыре пенса – такова была стоимость местного соединения между Кембриджем и Лондоном. Безлимитные звонки дали нам возможность говорить друг с другом каждый вечер так долго, как нам хотелось. Помимо щенячьего восторга от ежедневного общения и продолжительного любовного воркования, в таких беседах было место и обсуждению наших планов. Болезнь постепенно стала восприниматься нами как незначительный фоновый раздражитель: мы говорили о карьерных планах, о доме, о приготовлениях к свадьбе и о нашей первой поездке в Соединенные Штаты на летние курсы в Корнелльском университете, штат Нью-Йорк, которые начинались через десять дней после запланированной нами даты свадьбы.