Мои попытки связаться со Стивеном после Испании были безрезультатны. Его мать сказала, что он уже вернулся в Кембридж и что дела с его здоровьем очень плохи. Приближалась осень, и я готовилась к отъезду из дома; меня ожидал новый жизненный этап – учеба в Лондоне. На следующие несколько недель я с головой окунулась в академическую и социальную круговерть Уэстфилда в частности и Лондона в целом. Концерты, театр и балет внезапно оказались прямо под боком. Я как раз направлялась на одно из мероприятий, толкаясь в лондонской подземке с группой приятелей, когда нам в глаза бросились заголовки, кричащие об убийстве президента Кеннеди. Тогда же, в ноябре 1963 года, снова объявился Стивен. Он собирался приехать в Лондон к стоматологу и хотел узнать, не соглашусь ли я сходить с ним в оперу. Перспектива была значительно более соблазнительной, чем танцы для первокурсников, представлявшие собой, несмотря на повальную битломанию, полную катастрофу: мальчики подпирали стенки до последнего танца. Хотя я с детства любила музыку, мне недоставало формального образования в этой сфере, и в опере я была лишь раз – вместе с классом, на «Свадьбе Фигаро» в «Сэдлерс-Уэлс». Моя единственная попытка освоить музыкальный инструмент – флейту – безвременно канула в Лету, когда в возрасте тринадцати лет я сломала обе руки, катаясь на коньках по замерзшему озеру в парке, расположенном на месте древнеримского города Веруламия, предшественника Сент-Олбанса.

В том ноябре в пятницу во второй половине дня мы со Стивеном встретились на Харли-стрит, где у его дяди, австралийца Рассела Коула, был стоматологический кабинет. Стивен шел, прихрамывая, раскачиваясь из стороны в сторону; для поездки на любое сколько-нибудь протяженное расстояние ему требовалось такси, ставшее дорогостоящей необходимостью. Примечателен был тот факт, что чем более шаткой становилась его походка, тем больше крепли и ожесточались убеждения. Мы решили посетить Собрание Уоллеса, находившееся в нескольких шагах от Харли-стрит; по пути он объявил, что вовсе не разделяет всеобщего преклонения перед героизмом убитого президента. По его мнению, поведение Кеннеди во время Кубинского ракетного кризиса иначе как безрассудным не назовешь; из-за него весь мир находился на грани атомной войны; угроза военного вмешательства исходила в первую очередь от Кеннеди, а не от русских. Более того, продолжал Стивен, со стороны Соединенных Штатов объявление победы было каламбуром, поскольку Кеннеди согласился вывести американские ракеты из Турции лишь для того, чтобы умилостивить Хрущева. Несмотря на энергозатраты, требуемые для столь яростного отстаивания собственных идей, и затруднения, связанные с передвижением, Стивен был неутомим; поэтому после Собрания Уоллеса мы спустились по Риджент-стрит в поисках ресторана. Мы переходили улицу, и посередине дороги, в тот момент, когда для автомобилей загорелся зеленый, Стивен споткнулся и упал. С помощью прохожего я помогла ему подняться, и после этого он опирался на мою руку. Наша вера в себя была подорвана; мы подозвали такси и поехали в Сэдлерс-Уэлс, на оперу «Летучий голландец». Впечатление оказалось мощное: мы были потрясены великолепием музыки и драматизмом легендарного сюжета. Голландец, обреченный скитаться по штормовым морским волнам, пока не найдет ту единственную, готовую пожертвовать собой ради любви к нему, предстал в диком затравленном образе и проклинал судьбу, раскачиваясь на подмостках бутафорского корабля. Сента, влюбленная в него девушка, была невинна и чиста. Тем не менее, как и большинство сопрано в операх Вагнера, она оказалась достаточно увесистой, чтобы твердо держаться на поверхности вращающейся части сцены. Я почувствовала, что Стивен идентифицирует себя с главным героем, и начала понимать причины его демонической манеры вождения автомобиля. Отцовская машина была для него способом выражения ярости в ответ на удар, нанесенный ему Судьбой. Он, как и «Голландец», скитался по мирским волнам в поисках спасения, демонстрируя поведение, которое иначе как безрассудным не назовешь.

После вечера в опере я почувствовала желание побольше узнать о состоянии здоровья Стивена. Я совершила несколько вылазок в Лондон в поисках старых знакомых, поступивших на медицинский факультет, и обивая пороги невыразительных офисов благотворительных учреждений, работающих с неврологическими заболеваниями. Каждый раз я возвращалась несолоно хлебавши. Возможно, незнание стало наименьшим из возможных зол. Да и была ли судьба менее благосклонна к Стивену, чем ко всем нам? Над миром нависала угроза атомной войны, и никто не мог быть уверен в том, что проживет положенные ему семьдесят лет.

В период зимнего бесцветного затишья между Рождеством и Новым годом я зашла к Стивену домой в Сент-Олбанс. Я застала его на пороге – он собирался в Лондон на очередную оперу вместе с отцом и сестрами. Однако его радость при виде меня была настолько неподдельной, что я без колебаний приняла его спонтанное приглашение сопровождать его и отца через неделю в такой же поездке – на этот раз нас ожидала опера Штрауса «Кавалер розы». Судя по всему, походы в оперу были традиционным времяпрепровождением в семье Стивена, тогда как я являлась неофитом и пока еще не составила определенного мнения об этой смешанной форме искусства. Сочетая в себе музыку и актерскую игру, опера вызывала сильное эмоциональное потрясение у зрителя; тем не менее потеря концентрации даже на секунду грозила выпадением из контекста до такой степени, что происходящее на сцене казалось абсурдным. В следующем семестре Стивен, судя по всему, обнаружил неисчерпаемый источник билетов в оперу: он то и дело приезжал в Лондон, чтобы отвести меня в Ковент-Гарден или Сэдлерс-Уэлс. Однажды я заикнулась о том, что с бóльшим удовольствием сходила бы на балет (его я люблю с тех пор, как мне исполнилось четыре), но это предложение было отвергнуто с сокрушительным презрением. Я узнала, что балет – это бесполезная трата времени, музыка в нем тривиальна и не стоит того, чтобы ее слушали. Услышав такую отповедь, я не сказала Стивену о том, что при помощи студенческого профсоюза мне удалось достать билет на «Ромео и Джульетту» Чайковского с Фонтейн и Нуриевым. Мы с девочками сидели на дешевых местах, на заднем ряду амфитеатра Ковент-Гарден, высоко над бельэтажем, где обычно сидели Хокинги. Представление было божественным и оставило у меня лучшие воспоминания.

Стивен продолжал часто наведываться в Лондон на семинары и к своему стоматологу, а я начала ездить в Кембридж на субботу или воскресенье. Мы ожидали этих встреч с нетерпением, но они всегда оборачивались обоюдным неудовлетворением. Поездки за десять шиллингов в оба конца пробили дыру в моем бюджете, составлявшем десять фунтов в месяц, а корабль любви то и дело попадал в шторм. Не требовалось быть семи пядей во лбу, чтобы понять, что Стивен не собирался вступать в длительные стабильные отношения из-за неблагоприятного прогноза врачей. Он мог себе позволить лишь кратковременный роман, что было неприемлемо для меня, невинной девушки, воспитанной в пуританском духе начала 1960-х, когда страх нежелательной беременности все еще являлся весьма существенным сдерживающим фактором. В результате столкновения взглядов на эти вопросы между нами возникло такое напряжение, что я часто возвращалась в Лондон в слезах, а Стивен, похоже, чувствовал, что мое присутствие сыплет соль на его рану. Его эмоциональные проявления были скудны, и он отказывался говорить о своей болезни. Не желая причинять ему боль, я пыталась догадаться о его чувствах, не настаивая на том, чтобы он их проговаривал, тем самым неосознанно способствуя становлению традиции избегать коммуникации, что в итоге стало невыносимым. Зимой мы снова встретились на Харли-стрит после его визита к стоматологу. «Как все прошло?» – спросила я. Стивен скорчил гримасу: «Он сказал мне, чтобы я больше не приходил. Он уже ничем не может помочь».

В Уэстфилде моя соседка по комнате Маргарет Смитсон сопровождала меня на встречах Христианского союза, где я надеялась найти подсказки для разрешения сложившейся ситуации, которая меня беспокоила тем больше, чем сильнее я в нее вовлекалась. Как и его родители, Стивен не стеснялся говорить о своем атеизме, несмотря на то что его йоркширские бабка и дед были методистами. Понятно, что специалист по космологии, изучающий законы, которым подчиняется Вселенная, не мог допустить, чтобы иррациональная вера в Создателя добавляла путаницу в его расчеты, даже не принимая во внимание то, что болезнь также вносила свою лепту в нарушение стройности его мышления. Что касается меня, то я была счастлива избавиться от скучных воскресных посещений церкви, но не собиралась полностью отказаться от веры. Даже в то время, возможно, под влиянием матери, я не теряла убеждения в том, что земля и небо повинуются более возвышенным законам, чем те, которые диктовала холодная обезличенная философия Стивена. Хотя я уже была очарована им, полностью околдована прямым взглядом его серо-голубых глаз и широкой улыбкой, от которой возникали ямочки на щеках, его атеизм все еще вызывал во мне сопротивление. Инстинктивно я понимала, что не могу позволить себе уступить в этом вопросе, потому что такое влияние было бы негативным: в моей жизни не осталось бы никакого утешения, поддержки и надежды на лучшее. Атеизм уничтожил бы нас обоих. Я должна была ловить каждый лучик надежды, чтобы иметь достаточно веры для нас обоих, если из нашего затруднительного положения мог выйти хоть какой-нибудь толк.

Встречи Христианского союза были малочисленны, а со временем посетителей становилось все меньше. Темой для обсуждений в том семестре служила природа божественной благодати, но скоро стало ясно, что лидеры группы, в числе которых был молодой капеллан, которого мы называли «Преподобный Гороховый Суп» (по созвучию с его именем), придерживались твердого убеждения, что лишь практикующие христиане, прошедшие обряд крещения и регулярно причащающиеся, достойны божественной благодати, спасения и тому подобных милостей Божьих; только такие христиане, по их мнению, достойны Царствия Небесного. Мы с Маргарет были настолько возмущены, что демонстративно покинули собрание, яростно составляя списки родственников, друзей, просто хороших людей, не соответствовавших критериям отбора, и продолжали обсуждать эту тему между собой в течение долгого времени. Обсуждение продолжилось и в каникулы, которые я провела с Маргарет у ее родителей в Йоркшире.

Сейчас студенты-филологи все чаще проводят за границей целый год, изучая иностранный язык. В 60-е считалось роскошью провести даже один семестр в стране, язык которой ты изучаешь. В конце апреля нас, студентов Уэстфилда, отправили на запланированный курс в университете Валенсии. Ехать надо было с пересадкой: сначала на поезде, потом на корабле. Добравшись до места назначения, мы обнаружили, что никакого курса нет и в помине; все, что нам мог предложить университет, – это несколько лекций о Шекспире на испанском языке. На нас налагалось единственное обязательство: забрать сертификаты посещения в конце семестра (присутствовать на лекциях было необязательно). Мы сходили на одну лекцию, представлявшую собой пародию на анализ «Макбета», и решили, что с нас достаточно. В школе мне хватило Шекспира на всю жизнь; дополнительная доза на испанском была мне противопоказана. Однокурсники полностью меня поддержали, и мы единогласно выбрали пляж.

Две недели спустя все остальные так же продолжали ходить на пляж, а я лежала в своей комнате на седьмом этаже кондоминиума, прикованная к постели страшной головной болью, которую я считала последствием солнечного удара, но которая на поверку оказалась тяжелым случаем ветрянки. Я и без этого чувствовала себя ужасно несчастной. Мне очень не хватало Стивена: общение по телефону тогда не было принято, а писем он мне не писал, хотя я написала ему, наверное, сотню. Я находила утешение лишь у своих друзей из Уэстфилда, чьи посещения были той ниточкой, которая связывала меня с окружающим миром, а также у хозяйки квартиры, Доньи Пилар да Убеда, и ее дочери Марибель, доброй, как ангел, женщины средних лет. Я понемногу начала выздоравливать и выходила на кухню, где Донья Пилар давала мне уроки испанской кухни, что было значительно полезнее, чем Шекспир на испанском. Она научила меня разделять апельсин на четверти, не раздавив дольки, готовить гаспачо и паэлью и брала с собой за покупками. К счастью, сыпь на моем лице и присутствие августейшей матроны обеспечивали свободу от посягательств праздношатающихся мужчин. Вернувшись в квартиру, я сидела в гостиной, слушая две пластинки, которые привезла с собой, – Симфонию № 7 Бетховена и отрывки из «Тристана и Изольды» Вагнера, – пока меня не начинало тошнить от них. Вторая пластинка приводила меня на вершины самоистязания и душевных мук. Наконец долгожданный момент настал: я села в поезд до Барселоны, откуда должна была отправиться домой. Я покидала Валенсию с чувством облегчения: несмотря на сочность ее апельсинов и вездесущий аромат лимонных рощ, во рту осталось неприятное послевкусие постоянных сексуальных домогательств и горечь репрессивного режима, позволявшего себе запирать студентов на ночь в тюрьму и изымать компрометирующие страницы импортной газеты «Таймс» перед продажей.

Мои родители привезли Стивена повидаться со мной. Воссоединение было счастливым, но радость скоро угасла. Я почувствовала, что в мое отсутствие он изменился: не с точки зрения физического состояния (он лишь начал ходить с тростью), но в личностном плане. У него была глубокая депрессия, которая проявлялась в грубом, безжалостном цинизме и лишь усугублялась часами прослушивания опер Вагнера на полную громкость.

Он стал еще более сдержанным и закрытым и был настолько поглощен собой, что, предложив научить меня играть в крокет на лужайке Тринити-холла, через несколько минут практически перестал замечать мое присутствие. Отбросив трость, ставшую его постоянной спутницей, он дал краткие инструкции; я направила мяч к первым воротцам, но промахнулась. Тогда он взял свой молоток и провел мой мяч по всей дистанции до самого финиша, так и не дав мне шанса попробовать еще раз.

Я стояла с открытым ртом, одновременно удивленная и раздосадованная. Демонстрация силы впечатляла, но Стивен не дал себе труда скрыть свою враждебность и разочарование, как будто бы нарочно стараясь отвратить меня от общения с ним. Но оказалось уже поздно. Я была так сильно влюблена, что легкого или очевидного способа расстаться не видела.

Скорое расставание стало болезненным, но это оказалось лучше для нас обоих. Стивен с сестрой Филиппой собирался в Германию, в паломничество на место поклонения Вагнеру – Байройтский фестивальный театр, куда у них были билеты на все четыре части цикла «Кольцо нибелунга». Оттуда они планировали отправиться поездом за железный занавес, в Прагу. В это время я должна была сопровождать отца на международной правительственной конференции в Дижоне, где меня поселили в местной семье, состоявшей из пожилых супругов и их умудренной жизненным опытом двадцатипятилетней дочери, у которой имелась работа и бойфренд. Не могу сказать, чтобы мне не хватало развлечений: программа отцовской конференции была рассчитана на пару дней рабочих заседаний, а затем состояла из увеселений, к которым меня пригласили присоединиться. Поскольку мы находились в Бургундии, то, естественно, посещали виноградники – знаменитые местные Clos. Так начался, возможно, самый приятный этап моего образования, связанный с развитием разборчивости в моих вкусовых рецепторах, в процессе которого меня ожидало приятное знакомство со всемирно известными наименованиями и прекрасными винными букетами бургундского, нюи-сен-жорж, кот-де-бон и кло-де-вужо. Рекламный лозунг нюи-сен-жорж взывал к моему невинному любопытству: соблазнительно-бархатистый вкус вина, как было сказано, напоминает «la nuit des noces, douce et caressante…».

Из Дижона мы поехали на машине в аэропорт Женевы, чтобы встретить маму. Следующие несколько дней мы провели в нашем любимом уголке Бернских Альп, крохотной деревушке Хофлух над перевалом Бреннер с видом на долину реки Ааре и поселок Меринген, где без устали любовались сказочными окрестностями. Перед отъездом в Италию папа отвез нас в Люцерн, средневековый город на берегу озера, где показал нам старинный деревянный мост, в пролетах которого сохранилась серия картин «Танец смерти». Он указал на фигуру Смерти в белом одеянии, выбирающую себе жертву, чтобы заключить в свои объятия и унести прочь, навстречу судьбе.

Италия была изумительна: это оказался праздник для ума и сердца. Искусство, история, музыка, свет и цвет встречались повсюду, куда бы мы ни отправились, – Комо, Флоренция, Сан-Джиминьяно, Пиза, Сиена, Верона, Падуя – в головокружительном потоке витиеватого изобилия. Однажды вечером во Флоренции, проведя день в обществе Микеланджело, Боттичелли, Беллини и Леонардо да Винчи, мы с мамой сидели у окна, из которого открывался вид на реку Арно и Палаццо Питти, куда мы собирались на концерт. Именно в этот волнующий момент она рассказала мне о причинах, побудивших ее выйти замуж за моего отца перед началом войны. Она сказала, что хотела иметь возможность самостоятельно ухаживать за ним, если бы он был ранен. Через несколько дней я вспомнила о ее признании, звучавшем как предсказание: в Венеции, в отеле Делла Салюте, расположенном вдоль узкого канала по соседству с одноименным собором, я получила открытку, которую торжественно вручил мне менеджер. Открытка, изображавшая вид на замок в Зальцбурге, оказалась от Стивена.

Я была вне себя от радости. Неужели Стивен тоже думал обо мне, как и я о нем? У меня появились основания для надежды, что он хотел бы увидеться со мной в конце лета. Открытка содержала необыкновенно много новостей. Он приехал в Зальцбург на заключительную часть фестиваля и удивлялся его контрасту с Байройтом. Чехословакия ему понравилась, все было удивительно дешево, что составило отличную рекламу коммунизму. Он ничего не написал о том, что неудачное падение в поезде в Германии лишило его передних зубов: это обеспечило дядю на Харли-стрит большим объемом болезненной для пациента работы. Нахлынувшие романтические переживания, хоть и переданные на расстоянии, сделали Венецию – ее каналы, лагуны, палаццо, соборы, галереи и островки – еще более прекрасными; однако в нетерпении открыть новую страницу собственной истории я не сожалела о том, что нужно вернуться в Швейцарию. Из Базеля мы полетели домой на самолете, разместив автомобиль в его грузовом отделении: такая экстравагантная концовка была, впрочем, вполне оправданна, учитывая то, сколько тысяч миль мой отец провел за рулем, колеся по Европе в течение долгих лет.

Стивен был рад видеть меня. Интуитивно я понимала, что он начал более оптимистично воспринимать наши отношения и, возможно, решил, что не все еще потеряно, а будущее не обязательно должно быть столь трагичным, каким оно рисовалось ему под действием мрачных предчувствий. Вернувшись в Кембридж, однажды темным дождливым октябрьским вечером он застенчиво прошептал мне предложение выйти за него замуж. Эта минута перевернула наши жизни и заставила меня навсегда забыть о карьере в дипломатической службе.