Летом 1989 года все внимание и интерес СМИ были сосредоточены на многочисленных триумфах Стивена. Церемония присвоения ему степени доктора наук почетным ректором Эдинбургского университета герцогом Эдинбургским была назначена на четверг, 15 июня, однако только мы знали о том, что подтверждение из Букингемского дворца должно было прийти на следующий день и опубликовано в СМИ в субботу, 17-го. По счастливой случайности это совпало с датой концерта, который должен был быть проведен в честь Стивена в Доме сената Джонатаном и его камерным оркестром спустя два дня после присвоения ему почетной степени. Хотя в 1987 году празднования в честь Ньютона и концерт привлекли коммерческих спонсоров для поддержки оркестра, им стало сложно работать в жестких и трудных условиях жизни в тэтчерианской Британии. Еще не высохли чернила подписей спонсоров на щедрой сделке, как та самая очень интеллигентная британская спонсорская фирма была поглощена американской компьютерной корпорацией, которая не мучилась угрызениями совести по поводу заявления о том, что они пришли в бизнес, чтобы делать деньги, а не поддерживать искусство, музыку или какую бы то ни было благотворительную организацию. Они быстро вышли из сделки. Джонатан мог оказаться должен огромную сумму, так как график его контрактных концертов на протяжении нескольких лет был основан на спонсорской помощи, в то время как он сам в лучшие времена зарабатывал на музыке немногим более минимальной суммы на еду и кров. В этот самый неблагоприятный для Джонатана и его оркестра момент слава и успех Стивена сулили им надежду на спасение. Можно было рассчитывать на то, что концерт в честь Стивена привлечет большую аудиторию, которая придет поклониться гению и заодно послушать музыку. Концерт также мог привлечь новых спонсоров, для которых профиль высокой науки был бы интересен. Стивена станут чествовать его любимыми фрагментами музыки барокко, и скромные сборы можно будет разделить между благотворительными организациями, которые мы поддерживали. Такой план сулил хорошие перспективы для всех, и Стивен перед тем, как в мае уехать в Америку, дал добро – вместе с одобрением письма премьер-министра.

Трудности планирования концерта, которые всегда были суровым испытанием моих способностей на прочность, добавляли определенную остроту прочим моим дилетантским занятиям. Этот концерт не стал бы исключением, если бы не бесконечное вторжение медиа. Состав группы журналистов, приехалвших брать у меня интервью, был разношерстным: некоторые оказались довольно приятными, другие – беспристрастными, остальные требовательными. Невозможно было заранее сказать, в каком свете они выставят нас в интервью. Французские журналисты, испанские журналисты, представители всех национальностей шли нескончаемым потоком, все хотели подробностей то из научной, то из личной жизни. Они использовали в этой ситуации свою особую технику; я, в свою очередь, разработала собственные методы работы с ними, заранее приняв решение о том, каким количеством информации я готова делиться. Я не видела причин, почему я должна была раскрывать все подробности моей сложной духовной жизни перед журналистом, незнакомцем, чей интерес ко мне был продиктован обязанностью продать побольше газет. Если бы я захотела исповедаться, я пошла бы к священнику; если бы мне понадобилось психиатрическое лечение, обратилась бы к доктору; если бы у меня была история, которую я могла бы рассказать, однажды я бы написала ее сама, хотя уважение к частной жизни – моей и других людей – могло перевесить такое желание. Поэтому, если вопросы, заданные журналистами, переходили мои внутренние границы, я превращала интервью в беседу, спрашивая их мнение вместо рассказа о своем. Неизбежно я стала объектом пренебрежительных замечаний. Например, один журналист заявил, что я «заботилась о Стивене всего пару лет после свадьбы». Пожилая директриса моей школы и мой непоколебимый сторонник мисс Гент написала редактору газеты «Таймс» письмо с просьбой исправить ошибку. Она была поражена его надменным ответом: отнюдь не предлагая никакого возмещения морального ущерба и не извинившись, он заявил, что знает лучше ее, что ему делать, и выражал уверенность в том, что факты в статье верны. Наш верный друг Джордж Хилл, муж моей школьной подруги Кэролайн, всегда яростно защищавший нас от любопытных взглядов бульварной прессы, сказал, что знает об искажениях в «Таймс», так как он был свидетелем процесса написания статьи. Однако Джордж почувствовал большое облегчение, узнав, что там нет ни слова об участии Джонатана в жизни нашей семьи, а потому решил, что будет лучше оставить статью как есть, чем раскрывать близкую связь Джонатана с нами.

Один раз, во время интервью газете «Гардиан», я позволила себе выказать недовольство потертыми старыми клише о том, какая это награда – жить с гением, этими часто повторяемыми прописными истинами, которые сосредоточивались вокруг славы и богатства, как будто болезнь и немощь не были основными факторами нашей жизни. Конечно, меня тут же обвинили в неверности Стивену. Но, как мне казалось, если бы я продолжала поддерживать миф о неунывающей самодостаточности, даже не упоминая о трудностях, то я бы обманула многих инвалидов и их семьи, вероятно, страдающие от горя, тревоги, лишений, стресса и напряжения, через которые прошли мы сами в ранние годы. Для равнодушного общества было бы легче просто обвинительно ткнуть пальцем в людей с ограниченными возможностями и заявить: «Если профессор Хокинг может, то почему не можете вы?» Из-за нереалистичного образа нашей жизни, представленного в прессе, на сиделок и опекунов, и так находящихся в стесненном положении и выполняющих самые невероятные задачи, давили бы еще больше. Я уже больше не могла создавать счастливую видимость беззаботности и радости, производя ложное впечатление того, что наши жизни были полноценными и легкими и их портило лишь одно маленькое неудобство. В том интервью «Гардиан» я дала чистосердечную и правдивую оценку: отметила триумфы, но и не приукрашивала сложности. Я озвучила наши замечания к государственной системе здравоохранения и подчеркнула то обстоятельство, что успех Стивена был достигнут исключительно благодаря нашим усилиям, даже касательно средств для оплаты ухода за ним. Я описала метания между сверкающими вершинами блистательного успеха и черным болотом обострившегося заболевания и нашего отчаяния, с очень короткими ровными отрезками пути между ними.

Эта простая и довольно очевидная правда оказалась невероятно противна тем людям, которые уверовали в бессмертие и непогрешимость Стивена и удобно оградили себя от реальности его состояния, а именно от его семьи и наличия сиделок. Мои комментарии интерпретировали как предательство по отношению к мужу, и опровергать эти заявления было бесполезно. Такая реакция только способствовала бы усилению моего чувства изоляции. Люди вокруг меня ослепли или сошли с ума или это я теряла рассудок? Неужели они жили в параллельной реальности, где роли перевернуты и где, как они, казалось, предполагали, больна была именно я? Дальнейшие обвинения в предательстве одно за другим полетели в меня, когда тем летом по телевизору показали созданный компанией «Би-би-си» фильм. В нем я повторяла опасения, высказанные в двух газетных интервью, в тщетной попытке восстановить разумный баланс в описании нашей жизни и в изображении научных теорий Стивена как основы новой веры. Мои выступления перед камерами, гремевшие на протяжении всего периода оказания Стивену почестей, празднеств и после них, не становились легче из-за простуды, насморка и неистовой боли в горле; в то десятилетие я стала склонна к всевозможным периодическим инфекциям и недомоганиям, которые одно за другим одолевали меня. Простуда придавала моему интервью и комментариям желчную окраску, подавляя любой юмор и выдавая ненамеренный оттенок горечи.

В моем голосе определенно была печаль: внутреннее ощущение опустошения и дурное предчувствие глубоко внутри меня вырвались наружу. Даже Кассандра не могла бы более точно и с бóльшим страхом предсказать катастрофу, которая, как я знала, нависла над всеми нами. Даже Никки Стокли, начинающий телепродюсер, отметил, как Элейн Мэйсон нарушала съемочный процесс, пытаясь попасть в кадр во время съемок на кафедре. На людях и дома она активно узурпировала мое место при любой возможности, иногда передразнивая меня, иногда тайно вредя мне, но всегда выставляя напоказ свое влияние на Стивена. Она обрела неопровержимое господство над ротой сиделок и так успешно снискала себе всеобщее расположение, что любое выражение протеста было бесполезно: обо всех комментариях она информировала Стивена, и мое вмешательство строго осуждалось. Мои обращения к секретарю Королевского колледжа медсестринского дела за помощью в приведении в исполнение принципов работы по уходу за больными натолкнулись на категорический отказ от вмешательства в ситуацию, пока я не предоставлю фотографические доказательства нарушения врачебной этики. На фоне этой мозаики телесных и душевных мук проходила традиционная церемония присвоения почетных степеней, на короткое время перенеся нас в сказочное царство театрального великолепия и празднования, наполненного шампанским, где пена новых одежд, старомодных ритуалов, неискренних улыбок, вежливой болтовни и бесконечных рукопожатий прикрывала тонким ажурным слоем тлеющую реальность.

В попытке обеспечить себе хоть какое-то уединение Люси оптимистично начала делать пометки в своем календаре с 8 июня: «Люси начинает подготовку к выпускным экзаменам и превращается в затворницу (!)». День вручения почетной докторской степени Стивену, 15 июня, она отметила так: «Л. сдает два экзамена». Несмотря на то что она пропустила сопутствующие торжества по случаю экзаменов, теплилась надежда на выполнение ее затворнических намерений, поэтому было неудивительно, что на листке 22 июня в скобках появилось пылкое воззвание: «Проявите сострадание, я этого заслуживаю!» В наших обстоятельствах она как-то умудрилась вообще сдать экзамены, не говоря уже о том, что сдала их успешно.

15 июня, день сдачи двух самых сложных экзаменов, был ярким, жарким и солнечным, что, конечно, не сильно помогало Люси. Однако для почетной церемонии вручения Стивену ученой степени погода оказалась идеальной. Никогда еще несоответствие самых главных интересов каждого из членов семьи не было так очевидно. Люси рано ушла в школу, начав нервничать с самого утра, в то время как остальные ждали дня помпезного и радостного, настоящего отдыха от стресса и постоянных разногласий. Мы вышли из дома в десять утра и направились по дороге, ведущей к Задворкам. Газоны и луга вдоль реки выглядели невероятно пасторально и безмятежно: каждая изумрудная травинка и каждый листочек – зеленый, золотистый или бронзовый – переливались в лучах яркого утреннего солнца, а река мерцала как серебряное зеркало, отражая бесконечное великолепие сияющего неба и свисающие у самой воды тенистые ветви ивы.

Мы прибыли в колледж Каюса, сразу погрузившись в самую гущу непривычного волнения: весь колледж собрался, чтобы поаплодировать Стивену в зале колледжа Каюса и зале Возрождения около Дома сената. Понадобилось несколько минут на переодевание почетных соискателей ученых степеней в парадные мантии в церковной прихожей и еще немного времени, чтобы удобно усадить в коляску Стивена в тяжелой красной мантии, которая хорошо бы подошла для середины зимы, но в которой было невыносимо жарко в середине лета. Он отказался надеть шапочку из черного бархата, расшитую золотом, поэтому ее натянул Тим. Пока мы выходили из церкви, члены совета колледжа, облаченные в мантии, встали перед нами, заняв места вдоль прохода к Вратам почета. Из других ворот, Ворот добродетели, раздались фанфары духовых инструментов, и хор запел псалом Laudate Domino. Еще одни фанфары огласили зал, следуя за Стивеном, пока он мчался на полной скорости сквозь Врата Почета вверх по коридору Дома сената во двор Дома сената.

Роберт попросил своих мускулистых друзей-выпускников поднять инвалидную коляску и ее обитателя вверх по длинной винтовой лестнице в профессорскую в здании Старой Школы, где собрались другие почетные соискатели, включая Хавьера Переса де Куэльяра, Генерального секретаря ООН. Стивен успел только глотнуть яблочного сока перед приездом ректора, принца Филиппа. Он добродушно заговорил с нами, вспомнив визит на Вест-роуд в 1981 году. Его рассмешила шапочка Тима, и он наблюдал, как Стивен демонстрирует свой компьютер, пока его не увели приветствовать других высоких гостей. Продвигаясь к выходу, чтобы подготовиться к процессии раньше остальных, мы прошли мимо королевской особы. «Самоходная, да?» – спросил он. «Да, – ответила я, – берегите ноги!»

Процессия, которая уже сформировалась к тому времени, когда мы присоединились к ней, сразу же начала двигаться. Четыре человека – Стивен, Роберт, Тим и я – медленно шли вокруг лужайки Дома сената в самом хвосте линии, оцениваемые толпами за оградой и камерами внутри нее. Ощущение напряжения, разногласия и смущения испарилось под неистовым светом солнца, и на короткий миг мне показалось, что его никогда и не было. В Доме сената оказалось прохладно, темно и торжественно. Ассамблея магистров и профессоров колледжей в красных мантиях и ректор в украшенной золотой тесьмой одежде заняли свои места, и аудитория, состоявшая из семей и друзей, одетых со всей строгостью, подобающей такому пышному и великолепному событию, сидела в молчаливом ожидании. Когда огромные дубовые двери скрыли от нас блеск полудня и собравшуюся толпу простых туристов в футболках, сводный хор святого Иоанна и Королевский хор открыли церемонию гимном Берда, за которым последовал фрагмент из композиции ХХ века, а затем началось представление присутствующих. Немецкий теолог, лорд-канцлер лорд Макей, Перес де Куэльяр, а затем Стивен были представлены официальным оратором на такой остроумной латыни и с таким щегольством и размахом, что, когда он закончил речь в честь Стивена, Тим, не очень хорошо знавший латинский язык, разразился неожиданными аплодисментами.

Переса де Куэльяра описали как «принесшего мир персам и месопотамцам», а панегирик Стивену основывался на первой теории атомов, описанной Лукрецием в De Rerum Natura.

После продолжительных поклонов, рукопожатий и снимания шляп герцог Эдинбургский начал присваивать степени одну за другой, каждое награждение завершалось овациями, переросшими, когда настала очередь Стивена, в бурю восхищения. Некоторые из соискателей, такие как тщедушная и слабая Сью Райдер, кажется, нервничали, как юные выпускники; другие, как оперная певица Джесси Норман и сам Стивен, уже знали, что делать, и принимали овации уверенно и элегантно. Церемония закончилась еще двумя гимнами и двумя строфами из государственного гимна. Оставив Тима с бабушкой и дедушкой, Роберт и я пошли вместе со Стивеном, степенно прогуливаясь по зелени лужаек перед тем, как направиться вниз по улице Кингс-парад в лучах ослепительного солнца. Толпа приветствовала нас, улыбаясь и размахивая руками, а камеры щелкали.

Когда мы дошли до Корпус-Кристи-колледжа, который был колледжем Роберта и местом проведения официального обеда, то обнаружили, что нас окружают самые важные люди страны, заметно увядающие в жаре под навесом, где подавали шампанское, а затем и во время обеда в таком же знойном шатре. Еще больший дискомфорт доставило Стивену полное отсутствие подходящей ему еды, и он ел лишь семгу. Его сосед неплохо развлекал его, а вот мне с моим оказалось совсем невесело, хотя это был очень известный авторитетный специалист по истории Франции, которому, похоже, нечего было сказать о себе, пока я не упомянула о нашем доме в этой стране. Вот тут он ожил. Он рассказал, что его жена недавно купила собственность в Нормандии, но он человек городской и не очень-то любит деревню. Затем он сразу радостно поделился своими взглядами со Стивеном, который улыбался в знак согласия.

Становилось все жарче; речи, к счастью, были коротки. Герцог Эдинбургский начал со Стивена, «так как все начинается с него», а затем выразил свое восхищение выпускниками, которые «вобрали в себя все лучшее от нашей цивилизации». Лорд Макей дал краткий ответ, и все закончилось. Остаток дня был полон пустяков и изредка врывающегося под шатер свежего воздуха, как будто неотвратимая гроза уже не могла сдерживаться.

Дома собрался узкий круг родственников и друзей, и колледж накрыл на лужайке стол – сэндвичи с копченым лососем, клубника со сливками и шампанское. Роберт не присутствовал на этой вечеринке, так как его занимали другие дела: в самом начале вечера он должен был грести во второй лодке за свой колледж в соревнованиях Bumps. Мне удалось убежать от медлительных гостей как раз вовремя, чтобы посмотреть, как он гребет. Этот день, длинный и наполненный событиями, еще не закончился. Люси вернулась домой совершенно расстроенная, так как ни одна из ее работ на экзаменах не получила высоких отметок, а затем поздно вечером, когда гости разошлись и я прибиралась, раздался телефонный звонок. Это был Роберт. Мы немного поболтали, а затем он выпалил, что стали известны результаты экзаменов и что они оказались не такими высокими, как он ожидал. Конечно, он был очень расстроен, и я тоже тонко чувствовала иронию ситуации и унизительное положение, в котором он оказался.

Роберт, верный и безропотный, как всегда, почтительно помогал отцу в Доме сената, сопровождал его в официальной процессии и нашел команду помощников среди своих друзей, чтобы поднять коляску вверх по ступенькам и обойти препятствия в колледже Корпус-Кристи. В задумчивом молчании наблюдал он за успешной карьерой отца, не рассчитывая на нее, но всегда оставаясь в ее тени. На протяжении церемонии в честь Стивена, среди излишнего внимания прессы, комплиментов, оваций и хвалебных речей Роберт ни слова не сказал о неприятных новостях, о том, что результаты его выпускных экзаменов известны и что они неутешительны. На самом деле его глубокое чувство индивидуальности восставало против подавляющей тени гения его отца, побуждая его к молчаливому отказу от соревнования с ней. Я ничего не могла поделать с тем, что боль за сына в его тревоге была гораздо глубже, чем радость за мужа в полноте его славы и разностороннего успеха. Я очень хорошо понимала Роберта: я тоже могла чувствовать себя собой только в стороне от успеха Стивена.

Раз уж Роберт не достиг того успеха в учебе, на который он надеялся, то он наверстал упущенное на реке. Преследуемая съемочной группой «Би-би-си», я отвезла Стивена на гонки на следующий день. Несмотря на то что я свернула не туда – гонки проходили на участке реки около деревни Фэн-Диттон примерно в пяти милях от города, – мы приехали как раз вовремя, чтобы увидеть, как лодка колледжа Корпус-Кристи вертится на хвосте лодки «Леди Маргарет» и почти ее догоняет. Новость мгновенно облетела все ряды болельщиков: лодка колледжа Корпус-Кристи настигла свою добычу. Мой отец, который в свое время тоже выступал за этот колледж, был в восторге от мастерства Роберта на реке. Он всегда жалел о том, что в его студенческие годы на него давили и вынуждали развивать карьеру и он не мог расслабиться и наслаждаться временем, проведенным в Кембридже в 1930-х, поэтому, по его мнению, для Роберта было важно взять все возможное от последнего курса университета.