Вероятно, я была бы менее огорчена поведением Хокингов, осознавая, насколько безоговорочно я могла положиться на семью Джонатана. С неподдельной добротой они неустанно посвящали себя другим людям, кем бы они ни являлись, какого бы происхождения они ни были. Они не делали никакого различия между семьей, друзьями, прихожанами и совершенно незнакомыми людьми. Любой попавший в беду, богатый или бедный, мог прийти на порог их дома и днем и ночью, будучи уверенным в том, что ему не откажут в помощи, сочувственно выслушают и даже накормят в придачу. Мне с трудом верилось, что даже самые благонамеренные родители могли бы с пониманием отнестись к той ситуации, в какой оказался их старший сын, и с принятием – к семье, в которую он вошел. Я ошибалась. Во время нашего первого визита в их приходской дом они обходились с нами – Стивеном, детьми и мной – как с самыми желанными гостями и как будто бы искренне были рады нас видеть. Никогда из их уст не прозвучало ни малейшего намека на осуждение нас или нашей ситуации.

Как и Билл Лавлес, Джон Джонс поздно принял сан священника. Завершив свою мирскую карьеру в качестве зубного врача в Уорикшире, он приехал в Кембридж, чтобы поступить в духовную семинарию. На столь резкую смену профессии в уже зрелом возрасте его, бесспорно, воодушевила жена Ирэн, напоминавшая мою маму своей молчаливой непоколебимой верой. Из своего дома, удачно расположенного на возвышенности неподалеку от Кембриджа, они пасли стада своих прихожан, проживавших в болотистых окрестностях, и молились с неустанной пылкостью, какую редко встретишь даже у молодого пастора и трудно ожидать от священника в годах. Джон при поддержке Ирэн не только присматривал за своей паствой в Лолуорте и относившимся к нему приходам, но и отремонтировал ветхий остов средневекового здания, переданного в его распоряжение бедствующей епархией. В начале 1980-х башня церкви в Лолуорте крайне нуждалась в ремонте, денег на который не было. Поэтому Джон и Ирэн облачились в строительные каски и спецодежду и, вынеся наружу несколько тонн птичьего помета, заново обшили здание и укрепили его конструкцию.

Мне казалось невероятным, что у этих людей, никоим образом не связанных с нами, нашлись основания, чтобы доброжелательно отнестись ко мне и моей семье и неизменно проявлять по отношению к нам неподдельный интерес и заботу. Они будто озаряли мрак светом своей доброты, сочувствия и самоотверженности. Однако не только родители Джонатана болели за нас душой; необъяснимым образом к нам прекрасно относились все его родственники: дяди, тети, кузены, а также его брат Тим и сестра Сара. Сара, в прошлом физиотерапевт, была одарена тем же интуитивным чутьем к проблемам, связанным с тяжелой инвалидностью, что и Кэролайн Чемберлен. Она знала, чем чревато наступление паралича для самого больного и его ближайшего окружения. Мы с Сарой быстро сдружились. Мы были одного возраста, и наши дети родились примерно в одно и то же время. Первая дочь Сары, Мириам, появилась на свет в феврале 1979 года, за два месяца до рождения Тимоти.

Таким образом, я больше не рассчитывала на поддержку Хокингов. Вместо этого я стала демонстрировать по отношению к ним такую же холодную отстраненность, с какой сталкивалась с их стороны на протяжении долгих лет. На удивление, другие, более отдаленные родственники Стивена заполнили пустоту, созданную их отсутствием. Майкл Мэйр, двоюродный брат Стивена, учился на последнем курсе Кембриджа в конце 60-х годов, когда Роберт был совсем маленьким. Теперь он вернулся, чтобы устроиться на работу в глазное отделение Адденбрукского госпиталя. Он и его южноафриканская невеста Соломэ, рентгенолог по профессии, прекрасно готовили. Нередко они приносили какое-нибудь вкусное и питательное блюдо только что из духовки для всей нашей семьи. В ожидании их приезда Роберт и Люси стояли в прихожей, высматривая их через окно и истекая слюнками, задолго до их въезда на парковку у дома. Никогда раньше пресловутая «еда на колесах» не была столь желанной, как через месяц после рождения Тимоти, когда мы упорно пытались снова обрести устойчивость, истощенные непрестанной борьбой с житейскими невзгодами, кидающими нашу маленькую лодку по бушующим волнам.

Правда заключалась в том, что для полноценного ухода за каждым из недееспособных членов семьи требовался как минимум один взрослый. Беспомощность Стивена дошла до такого предела, что он уже совсем не мог себя обслуживать, справляясь только с джойстиком, управляющим инвалидным креслом, и компьютером, который он купил себе в честь рождения Тимоти. Кроме того, рядом со Стивеном должен был постоянно дежурить хорошо знакомый человек, которому он мог доверять: я, Дон или Джонатан. Тем временем наш прежде покладистый младенец начал всячески проявлять свой характер. На всю заботу о нем он отвечал обворожительной улыбкой, настолько широкой, что порой казалось, будто он может нас проглотить; однако стоило нам переключить свое внимание на что-нибудь еще, как он тут же начинал громко протестовать. В такие моменты моя мама, смеясь, говорила, что он очень похож на своего отца. Он определенно унаследовал от Стивена ангельские ямочки на щеках, а также его забавную привычку опускать уголки рта, обиженно выражая свое недовольство, особенно если был голоден. Во всех других отношениях он оказался укрупненной копией своего старшего брата. Я называла их «мои близнецы»: близнецы с разницей почти в двенадцать лет. Более того, частенько проходящие мимо знакомые, взглянув на Тима, радостно приветствовали его словами «Здравствуй, Роберт!», затем в недоумении останавливались, видимо, полагая, что стали жертвами искривления времени; лишь позже они осознавали свою ошибку.

К счастью, теперь мы могли себе позволить приглашать няню по утрам два раза в неделю, и благодаря этому у меня появилась возможность заняться подготовкой четырех сброшюрованных экземпляров диссертации, в соответствии с требованиями университета. Моя помощница Кристин Айкин, или Кикки, как позже прозвал ее малютка Тим, тоже была матерью троих детей. Она жила за городом и приезжала настолько регулярно, насколько это позволял ненадежный график движения пригородных автобусов; явившись, она бодро пылесосила, прибиралась и ухаживала за ребенком, пока я искала машинисток, проверяла на наличие ошибок результаты их трудов, компоновала экземпляры диссертации, состоящей из сотен страниц, и договаривалась с переплетчиками. Мои занятия средневековой испанской поэзией были практически завершены и приближались к своему грандиозному финалу. Поскольку диссертация не сулила мне никакого продолжения карьеры, я уже смирилась с ее самоцелью и с тем, что в будущем меня не ждут великие дела. В любом случае, вопрос о научной карьере отпадал сам собой ввиду того, что девяносто девять процентов моего внимания по праву принадлежали моим домашним делам и моей семье. Я должна была найти способ поровну поделить себя между детьми и их отцом, оставив немного свободного времени для собственных занятий, чтобы мой мозг не атрофировался.

Роберт и Люси с трудом приспосабливались к новым обстоятельствам. Люси была неясна ее новая роль в семье: она оказалась где-то посередине, не старшая и не младшая. К малышу она начала проявлять интерес лишь летом, после того как Роберт уехал в очередной скаутский лагерь. Тут же оказалось, что она должна приносить бутылочки, подгузники, булавки и присыпку, взяв на себя хлопоты, которыми до этого заведовал Роберт. Первой ее реакцией было демонстративное сопротивление, потом – слезы. В тот момент я осознала, насколько сильно она была травмирована появлением в нашей семье Тима. Люси оставили на произвол судьбы, хотя ей требовалось утешение ничуть не меньше, чем всем остальным. Я обняла ее и сказала, что вовсе не перестала любить ее, несмотря на то что в нашей семье появился еще один человек, о котором нужно заботиться. Она сразу же прониклась теплотой к своему братику, будто все эти недели пыталась показать свои истинные чувства, но не знала, как это сделать. С этого момента она стала выполнять все поручения так же охотно, как это делал Роберт, и трудно было найти человека, более любящего и отзывчивого по отношению к Тиму.

Роберт тяжело переболел; хотя ему удалось достаточно быстро поправиться и вернуться в школу, порой он выглядел подавленным и рассеянным. Дислексия по-прежнему была серьезной проблемой, препятствующей его обучению. Школа даже организовала несколько занятий с педагогом-психологом, попытавшимся научить его техникам борьбы с дислексией; тем не менее этому специалисту не удалось определить истинную проблему Роберта. Лишь много лет спустя я узнала о том, что глубинной причиной его дислексии было непреодолимое чувство собственной неполноценности. С самого раннего возраста он знал, что его отец – гениальный ученый и что люди – в большей степени учителя, нежели родители, – возлагали на него определенные надежды, которых он не мог оправдать. Его веру в себя подтачивал червь сомнения, и он решил даже не пытаться хорошо учиться, так как заранее чувствовал себя обреченным на провал в глазах общества. Самое печальное, что уже в семь лет, приняв факт гениальности отца, он начал чувствовать, что сравнение всегда будет не в его пользу. Роберт обладал сомнительным преимуществом перед братом и сестрой: у него был гибкий аналитический склад ума, что прочило ему собственную научную карьеру, которой, однако, было далеко до звездной карьеры отца. Что касается Люси и Тима, то учителя попрекали их отсутствием склонности к научной деятельности и уязвляли их самолюбие, демонстрируя полное разочарование в детях великого ученого. Откровенно говоря, все наши дети пребывали в весьма невыигрышном положении. Однако, несмотря на то что предрассудки учителей оказали временное негативное влияние на их обучение, Люси и Тим пострадали не так сильно, как Роберт, на научную карьеру которого ложилась длинная тень отцовской репутации.

Репутация Стивена тем временем становилась все более респектабельной. Осенью 1979 года ему публично объявили о назначении на должность Лукасовского профессора математики в Кембридже. Должность была учреждена в 1663 году Генри Лукасом и тогда давала годовой доход в сто фунтов. Эту должность, одну из самых престижных в мире, когда-то занимал Ньютон. Теперь Стивена недвусмысленно сравнивали с Ньютоном. Свой головокружительный взлет на вершины научного Олимпа он торжественно отметил инаугурационной лекцией, возродив тем самым обычай, который вышел из употребления среди ученых. Рядом с ним на сцене лекционного зала Бэббиджа стоял студент и переводил публике его речь, уже настолько несвязную и невнятную, что лишь немногие из студентов, коллег и членов семьи могли понять ее содержание. Увлеченная ученая публика, состоявшая в большинстве своем из подающих надежды новичков, прилагала значительные усилия, чтобы разобрать то, что он говорил. Его слова не рисовали им перспективы надежного будущего: Стивен радостно предрек конец физики. Он сказал, что через двадцать лет (приблизительно к концу столетия) благодаря появлению более быстрых и умных компьютеров все основные проблемы физики, включая единую теорию поля, будут решены и физики останутся без работы. Стивен шутливо заявил, что его это не очень беспокоит, так как в 2009 году он выйдет на пенсию. Публике понравилась шутка, однако я не увидела в этом ничего смешного…

Да и Стивену тоже было не до смеха. Бесцеремонно предсказывая конец физической науки, он окончательно и бесповоротно сделал себя заложником судьбы, и его собственная Немезида, оскорбленная богиня Физики, жестоко отомстила ему. По прошествии нескольких недель наступило новое десятилетие, которое началось крайне неудачно для всех нас, и в особенности для Стивена. После Рождества всю семью вместе с младенцем свалила ужасная простуда. К наступлению Нового года простуда прочно обосновалась в груди Стивена и сотрясала его тело душераздирающими приступами удушья при каждом глотке воды и каждой съеденной ложке мелко нарезанной пищи, даже при каждом вдохе. Обычно эти приступы начинались в конце дня и тянулись до поздней ночи.

Используя техники, которым меня научили на занятиях йогой, я старалась помочь ему расслабить мышцы гортани путем тихого и монотонного повторения успокаивающих фраз. Иногда мне это удавалось, и я наблюдала, как паническая одышка сменялась ровным дыханием по мере того, как его телом овладевал сон. Иногда монотонное повторение постепенно усыпляло меня саму, и сквозь дремоту я слышала его свистящий задыхающийся кашель рядом со мной до глубокой ночи. На следующее утро мы были полностью истощены, хотя его мужество не позволяло ему признать это: он возвращался к обычному распорядку дня, невзирая на события прошлой ночи. Несмотря на то что все мы боялись повторения приступа пневмонии, произошедшего в 1976-м, Стивен не позволял мне вызвать доктора и, более того, не желал принимать никаких патентованных препаратов, считая, что содержащиеся в микстурах от кашля подсластители (даже в микстурах без сахара) будут раздражать слизистую горла, а подавляющие кашель ингредиенты могут одурманить его мозг и погрузить в коматозное состояние. Поэтому он кашлял и задыхался, задыхался и кашлял, днем и ночью, в то время как ребенок отчаянно вопил, не в силах дышать заложенным носом, а я ловила ртом воздух, так как чувствовала себя ничуть не лучше остальных.

Как и всегда, моя мама спешно приехала из Сент-Олбанса, чтобы вести домашнее хозяйство, пока я, Джонатан и Дон делали все возможное для болеющих обитателей дома. Мама настаивала, чтобы я соблюдала постельный режим, по крайней мере между делами, в которых не требовалось мое присутствие. На следующий день, в субботу, меня навестил Билл Лавлес. Я лежала в кровати, совершенно обессилевшая от усталости и одышки, в то время как Стивен, наш неутомимый пациент, сидел на кухне и читал газету, решив таким образом переждать кризис. Я излила душу Биллу. Я по-прежнему очень хотела заботиться о Стивене, дать ему счастливую семейную жизнь, сделать для него все возможное, но в пределах разумного. Но порой его запросы шли вразрез со здравым смыслом, а его каменное упрямство делало жизнь невыносимой. В результате я все больше зависела от Джонатана: он помогал мне сохранять рассудок, брал на себя часть моей ноши и давал возможность почувствовать себя любимой. Эта зависимость только усиливала мое чувство вины.

Билл взял меня за руку. «Джейн, – задумчиво, но решительно сказал он, – я хочу, чтобы ты кое-что знала». Я нервно ждала от него жесткого упрека, но я ошибалась. Он спокойно продолжил: «В глазах Бога все равны. Ты так же важна для Бога, как и Стивен». С этими словами он оставил меня обдумывать их поразительный смысл и отправился к Стивену. В тот же день нам позвонил доктор Свон и посоветовал Стивену провести немного времени в местной платной лечебнице. Такое предложение дико возмутило Стивена, однако он повиновался. В какой-то степени я понимала негодование Стивена: в лечебнице у него не было близких людей. Медсестры не смогли бы понять его речь и не владели весьма специфическими техниками ухода за ним. Как только распространился слух о том, что Лукасовский профессор отправлен в клинику, нас буквально засы́пали предложениями помощи. Верные студенты и коллеги Стивена во главе с его бывшим аспирантом Гарри Гиббонсом установили график дежурств, так чтобы Стивен в любой момент имел возможность сообщить медсестрам о своих нуждах. Энтони Мелвилль, директор школы, в которой учился Роберт, помня о похожей трагической ситуации в своей семье, вызвался взять Роберта к себе домой, если возникнет такая необходимость. Джон Кейси, научный сотрудник колледжа Каюса, чья искренняя симпатия скрывалась за несколько формальным поведением, решил, что колледж должен компенсировать расходы на пребывание Стивена в больнице, и взял на себя обязанность уговорить администрацию и казначея сделать это. Вообще-то эта задача была не такая уж трудновыполнимая: новый казначей, прежде вице-маршал военно-воздушных сил Регги Баллен, был одним из гуманнейших казначеев, когда-либо занимавших этот пост в колледже.

На следующей неделе, в то время, когда Стивен находился в больнице, меня попросил о встрече профессор кафедры астрономии и экспериментальной философии Мартин Рис, занимающий эту должность с 1973 года. Мы договорились встретиться в Институте астрономии. Будучи очаровательно неубедительным в своих попытках показаться сугубо рациональным ученым, Мартин усадил меня в кресло в своем офисе и решительно заявил: «Что бы ни случилось, Джейн, ситуация не должна положить тебя на лопатки». Его непреднамеренная ирония ввела меня в замешательство, но я слишком устала и рассеянно оставила его слова без комментария. Я просто стала ждать, что он скажет дальше. Он еще раз повторил свои предыдущие слова, а затем сказал, что пришло время обеспечить Стивену сестринский уход на дому. Он вызвался изыскать средства из различных благотворительных источников на оплату услуг медсестер. Моей задачей было их найти. Я чувствовала безмерную благодарность ему за беспокойство и за крайне уместное предложение, сделанное столь заботливо и тактично. Мне было приятно не только то, что он в принципе заметил нашу потребность в помощи, но и то, что предложил помощь как таковую.

В деле организации сестринских дежурств на дому было завязано три вопроса. Один из них – финансовую часть – Мартин великодушно взял на себя. Но я понятия не имела, как разрешить оставшиеся две проблемы. Где я должна была найти подходящих медсестер и, что более важно, как убедить Стивена согласиться на их присутствие? Всякий раз, когда мы с ребенком приходили навестить его, он гневно скрежетал зубами, не отрываясь смотрел в телевизор и не удостаивал нас ни единым взглядом, выражая тем самым недовольство своим временным заключением. Мое присутствие раздражало его, а не приносило того утешения, целью которого были мои визиты; но, если бы я не посещала его регулярно, меня бы тут же обвинили в пренебрежении. Задыхаясь под тяжестью здоровенного ребенка, два раза в день я ковыляла по длинному коридору, репетируя монолог, состоящий из обрывков информации и отголосков сплетен, которые я собирала для него. Прием, оказываемый нам Стивеном, действовал на меня как ушат холодной воды; мои байки теряли вкус и цвет, а их содержание размывалось настолько, что они становились не более интересными, чем фейерверк во время грозы. Однажды Стивена навестили его родители, даже не потрудившись зайти к нам на Вест-роуд.

В следующие выходные мы как раз ждали к обеду приезда моего отца, когда неожиданно раздался звонок в дверь. Мы с мамой пришли в недоумение, увидев на дороге незнакомый автомобиль, а на пороге – женщину средних лет. Ее муж вел моего отца по направлению к дому. На расстоянии шести или семи миль от Кембриджа они ехали за его машиной и видели, как он потерял управление на скользком участке дороги и врезался в ограждение встречной полосы. Они пришли к нему на помощь. Несмотря на то что машина не подлежала восстановлению, папа чудесным образом оказался невредимым, хотя и находился в шоке. Тем не менее мы все равно решили вызвать врача, чтобы убедиться в том, что все в порядке. Джон Оуэнс, благодаря которому двенадцать лет назад на свет появился Роберт и который, как оказалось, лечил жену Джонатана Джэнет, приехал незамедлительно и объявил, что мой отец пребывает в прекрасной форме, учитывая опасное для жизни испытание, которое он перенес. Всего через пару дней нам пришлось снова вызывать врача. Люси, как и все мы, недавно переболевшая простудой, напугала и нас, и себя: в ее носу лопнул капилляр, и началось кровотечение. Не успевала кровь остановиться, как начинала идти вновь. На этот раз на дежурстве был незнакомый нам врач. К нашему удивлению, несмотря на средний возраст, он отрекомендовал себя как стажера. В жизни доктора Честера Уайта медицина стала второй карьерой, и он лишь сравнительно недавно получил диплом. Осмотрев Люси, он заверил нас, что оснований для беспокойства нет.

Собравшись уходить, он обратил свое внимание на меня. «А что насчет вас? Вы хорошо себя чувствуете? – к моему удивлению, спросил он. – Выглядите вы неважно». Он ненадолго присел, чтобы выслушать мой рассказ о Стивене и нашем кризисе. Мне не пришлось долго объяснять, так как он знал Стивена благодаря его репутации и мельком встречал на улице. Однако ему не было известно, что мы на протяжении многих лет боролись за жизнь без всякой поддержки со стороны Национальной службы здравоохранения, и он оказался потрясен, услышав, что участковая медсестра приходила к нам на дом только два раза в неделю по утрам: она поднимала Стивена с кровати, мыла его и делала инъекцию гидроксокобаламина. Стивен был вынужден прибегнуть к помощи медсестры для купания в тот период времени, когда я щеголяла огромным животом, никак не умещавшимся в ограниченном пространстве ванной комнаты.

Рассказывая старую историю о нашей изнуряющей борьбе за каждый следующий день, передвигаясь по полосе препятствий, в которую превратилась наша жизнь, я не питала никаких иллюзий: скорее всего, доктор Уайт, хотя и слушал меня с огромным сочувствием, был бессилен изменить ситуацию к лучшему. А кто бы смог, даже имея средства, обещанные Мартином Рисом? Я предполагала, что он скажет примерно то же самое, что говорили до этого другие: «Что ж, мне очень жаль, но я не знаю, чем вам помочь». Я не была склонна принимать его внимание всерьез, но он с неожиданной проницательностью и вдумчивостью предложил два способа действий. Во-первых, он сказал, что назначит мне лекарства; во-вторых, он свяжется с медбратом, который оказывает частные медицинские услуги, и, возможно, сумеет организовать регулярный уход за Стивеном.

Эти обещания были слишком заманчивы, чтобы просто отмахнуться от них; такая перспектива требовала рассмотрения, пусть и с изрядной долей скептицизма. Появился шанс, что трудности поиска подходящей медсестры будут преодолены благодаря этому случайному знакомству; что касается последнего и, несомненно, самого высокого барьера – сопротивления Стивена, то оно тоже могло быть преодолено, так как инициатива исходила от третьей экспертной стороны. Тогда тяжесть неприятного решения легла бы не только на мои плечи. В течение нескольких дней Мартин Рис нашел предварительный источник финансирования медицинских услуг по уходу за Стивеном по его возвращении домой, но, как я и опасалась, Честеру потребовалось гораздо больше времени, чтобы связаться с медбратом. Казалось, что эта перспектива была всего лишь обманчивым блуждающим огоньком, лучом надежды, который гаснет, не успев озарить тьму. Возможно, то было к лучшему: мне не хотелось участвовать в заговоре против изъявленной воли Стивена, какой бы невыносимой ни была ситуация.

Затем одним январским утром знакомый доктора Уайта, медбрат Никки Манатунга, все-таки материализовался на нашем пороге. Тихо говорящий трудолюбивый уроженец Шри-Ланки, поселившийся со своей женой и детьми в деревне под Кембриджем, он не испугался, услышав описание наших проблем и требований. Наоборот, он был уверен, что сможет собрать команду, состоящую из его коллег – медицинских работников психиатрической больницы Фулбурн. Неделю спустя, когда он пришел на свое первое дежурство, Стивен решительно отказался смотреть на него или общаться с ним иным способом, кроме наездов на носки его обуви инвалидным креслом. Я извинилась перед Никки, который, невозмутимо улыбаясь, продолжил свою работу. «Все нормально, – сказал он, – мы привыкли работать с трудными пациентами». Неделю спустя он привел и обучил другого медбрата, а затем третьего.

Обученный медбрат выходил на смену вместе с новичком и передавал ему все необходимые навыки, так что в их работе почти не было сбоев, и от нас, опекунов больного, редко требовалось вмешательство. Постепенно раздражение Стивена сошло на нет: он смирился с присутствием этих преданных, терпеливых людей и, кроме того, понял, что может рассчитывать на их помощь и вне оговоренного графика. Он мог брать медбратьев в зарубежные поездки и таким образом обрести независимость как от студентов и коллег, так и от собственной семьи. Ему больше не приходилось полагаться на узкий круг близких людей для реализации личных потребностей. С этого времени началась новая эпоха для хозяина Вселенной и, как следствие, для всех нас.