На то время, пока Тимоти Стивен (так мы назвали малыша) и я оставались в больнице, Люси привезли в Кембридж для знакомства с младшим братом; Роберт же остался в Сент-Олбансе по неясным мне причинам. Очевидно, в Уэльсе дети босиком играли в реке, и он опять простудился. Он снова кашлял, так сильно, что, когда детей отвезли к моим родителям на чашку чая, моя мама уложила его в постель. Там он и оставался до конца недели, пока сестра Стивена Мэри, доктор, не решила, что он достаточно поправился, чтобы вернуться в Кембридж.

Его возвращение домой совпало с нашим. Он качал маленького брата на коленях, сидя в кресле в гостиной, но выглядел подозрительно раскрасневшимся и нездоровым. В этот момент Валери Бродбент-Кибл, мама одной из подруг Люси и опытный педиатр, зашла навестить нас с Тимоти. Так получилось, что она пришла одновременно с доктором Уилсоном, нашим семейным врачом. Оба доктора краем глаза взглянули на Тимоти, уже приспособившегося к делам житейским и здорового как огурчик, и сразу занялись Робертом. Они серьезно обеспокоились состоянием его здоровья, так как были уверены, что у него вирусная пневмония. Валери тут же отправилась в Адденбрукский госпиталь договариваться о том, чтобы Роберта приняли в детский стационар. Доктор Уилсон прописал пенициллин.

К счастью, младенец так устал после длительного рождения, что спал день и ночь; если бы не это обстоятельство, несколько недель после его рождения стали бы для меня еще бóльшим испытанием, если это вообще возможно. Я была нужна всем и сразу. Потребности Стивена никуда не исчезли; потребности новорожденного никто не отменял; Люси нужно было внимание и поддержка в ситуации появления юного соперника. В добавление к этому тяжело больной Роберт находился в больнице и тоже нуждался во мне. Проведя одну ночь в детском отделении, он проснулся, с головы до ног покрытый сыпью. Было непонятно, что это: инфекция или аллергия на пенициллин. Поскольку не было способа определить причину, его перевели в инфекционное отделение, чтобы исключить заражение других пациентов детского отделения. Там его положили в изолятор: еду передавали через окошечко, медицинский персонал был одет в защитную униформу, перчатки и маски. Посещение ограничивалось; посетителям следовало использовать такие же средства защиты, как и медсестрам. Роберту было скучно, одиноко и плохо; он лежал на кровати, и слезы струились по его разгоряченным щекам.

Мои визиты в больницу происходили между кормлениями младенца, которому исполнилась одна неделя. Накормив, вымыв и уложив его, я бежала в больницу, чтобы провести несколько часов с Робертом, читая ему книги и играя в игры, перед тем как отправиться домой для следующего кормления. Так мы жили до тех пор, пока Роберта не выписали из больницы. Мать Стивена старалась как могла, помогая по дому: ходила за покупками и готовила еду, но для нее одной было слишком много работы. Помощь Джонатана требовалась более чем когда-либо. Он присматривал за Стивеном, носил тяжести, водил Люси в школу и навещал Роберта, иногда предоставляя мне возможность отдохнуть. К сожалению, он только мельком виделся с Изабель до этого кризисного периода. Поскольку она приезжала в Кембридж гораздо реже, чем мои родители, возможность познакомить их просто не представилась. Я понимала, что никто из Хокингов, в отличие от наших близких друзей, не сможет интуитивно разгадать значение присутствия Джонатана в нашем доме. Тем не менее я надеялась, что я заслужила их уважение тем, что долгие годы заботилась об их сыне, и доверие в том, что я делаю все возможное для него и детей в наших трудных обстоятельствах. Я надеялась, что они смогут проявить некоторую симпатию или, по крайней мере, терпимость. Больше всего мне хотелось, чтобы они поняли, что я не собираюсь оставить Стивена или развестись с ним, а Джонатан не побуждает меня к этому.

Обговорить все это с Изабель не находилось возможности. Когда мы все-таки остались наедине (в доме были только мы и ребенок), она взяла инициативу на себя, застав меня врасплох. Она взглянула на меня и громогласно возгласила: «Джейн! Я имею право знать, кто отец Тимоти. Это Стивен или Джонатан?» Я ответила на ее тяжелый взгляд, расстроенная тем, что она так быстро сделала выводы – и такие нелицеприятные. Все наши с Джонатаном усилия по сублимации наших страстей и сохранению отношений в тайне оказались растоптаны. Правда заключалась в том, что у Тимоти никак не могло быть другого отца, кроме Стивена. Изабель не удовлетворил мой правдивый ответ. Вместо того чтобы успокоиться, она как с цепи сорвалась:

«Ты же знаешь, что ты никогда нам не нравилась, Джейн. Ты не вписываешься в нашу семью!» Позже она извинилась за свой срыв, но, пожалуй, уже слишком поздно.

На следующий день Фрэнк Хокинг приехал в Кембридж ранним утром, срочно вызванный женой. Я стояла у окна, наблюдая за тем, как они исчезают в боковой аллее в целях конспирации. Вскоре после этого они удалились с надменно-презрительным видом, не попрощавшись со мной. В результате всех этих травматических событий, совпавших по времени, я в какой-то момент обнаружила, что у меня не хватает молока, чтобы кормить двухнедельного ребенка. Тимоти оправился от своего постнатального оцепенения и оглашал дом звучными криками, исходившими из его львиных легких. Стивен, не терпя возражений, разрешил ситуацию собственным способом: прихватив восьмилетнюю Люси, отправился в город и вернулся с целым ворохом бутылочек, сосок, стерилизаторов и детской смеси. Так бесславно закончились мои жалкие попытки выкормить третьего ребенка, а у Джонатана прибавилась еще одна обязанность. Каждый вечер перед уходом домой он готовил запас разведенной смеси на весь следующий день и ставил в холодильник.

Несколько недель спустя, когда я готовилась к крещению Тимоти в начале июня, Стивен получил письмо от своего отца. В письме говорилось, что Фрэнк связался с американскими докторами в Далласе, штат Техас, занимающимися разработкой лекарства от мотонейронной болезни. Эти доктора приглашали Стивена приехать в Америку, чтобы стать одним из первых пациентов. Казалось, что речь идет о свершившемся факте. Все мы – Стивен, Роберт, Люси, Тимоти и я – по мановению волшебной палочки должны были переехать со всеми причиндалами в Техас, где Стивен будет проходить длительный курс лечения в течение долгих месяцев, если не лет. Письмо передали мне без комментариев и объяснений, так чтобы мне было понятно, что решение остается за мной.

Моя душа плакала, а разум отказывался постигать масштабы ответственности, которой от меня ожидали. Конечно же, если существовал шанс излечить Стивена, я не могла пренебречь им. Тем не менее задача, которую ставили передо мной и моей семьей, была непосильная, превышающая все ранее пережитое, вместе взятое. Детей пришлось бы забрать из школы, вырвать из знакомой среды и лишить дома, в котором они были в безопасности и счастливы, и перевезти в огромный чужой американский город. Этот город ничем не напоминал бы Пасадену. Непонятно было, откуда нам брать средства на существование, как будет организовано проживание и транспорт. Я, мать шестинедельного ребенка, должна была вырвать с корнем всю семью, трех детей и их парализованного отца, перевезти их через океан и с нуля создать для них дом на неопределенный промежуток времени. В письме не содержалось ни указаний на способы достижения этой цели, ни обещания или хотя бы намека на иную помощь, кроме уже испытанной практики – помощи Роберта, ни уверений в том, что лечение пройдет успешно. Болезненные воспоминания 1967 года о поездке в Сиэтл всплыли на поверхность, затопляя мое сознание, в тысячу раз приумноженные печальным опытом прошедших лет.

Дата крещения нашего сына приближалась; тем временем я не могла утаить предоставленного мне выбора от моих родителей. На церемонии крещения присутствующие разделились на два враждующих лагеря. В ситуации, требующей от всех невероятной тактичности, Хокинги встали в углу гостиной, не удостаивая вниманием остальную часть собрания: моих родителей, крестных Тима и их семьи, а также нескольких близких друзей. Атмосфера была настолько невыносимой, что в какой-то момент я ушла из гостиной и укрылась в спальне. За мной последовал мой отец, прекрасно понимающий, под каким давлением я нахожусь. Он был достойным интеллектуальным соперником Хокингов, но полностью лишен присущих им притворства и снобизма. Из кармана он достал листок бумаги. «Джейн, – сказал он, – прочти это, хорошо? Если ты одобряешь, я отошлю это письмо Фрэнку Хокингу». Углубившись в чтение, я почувствовала, как меня переполняет благодарность по отношению к отцу за его вмешательство. В письме предлагалось прекрасное разрешение дилеммы, не подвергающее риску мои отношения со Стивеном. В простых словах он констатировал тот факт, что мы все служили интересам Стивена, но что Хокинги, должно быть, понимают, что забота о двух детях и младенце – об их внуках – в добавление к заботе о Стивене не позволяет мне отправиться в Техас. Он предложил, чтобы в случае их убежденности в эффективности лечения они сами сопровождали Стивена в Техас. Снова мой отец, иногда требовательный, всегда благородный и скромный, пришел ко мне на помощь в самой интеллигентной и ненавязчивой манере. Письмо было отправлено. Ответа так и не последовало.

После стольких лет плохо скрываемой нетерпимости Хокинги набросились на меня со всей своей неприкрытой желчностью и вопиющей неделикатностью – как раз в тот момент, когда я была на пределе сил, только что родив третьего ребенка и сидя у постели больного старшего сына. Их неприязнь превратилась в нескрываемую враждебность. Глупо с моей стороны было не замечать их злобу и не подготовиться к нападению; глупо было жить в наивной надежде на лучшее. Они являлись ближайшими родственниками Стивена, и я считала своим долгом пытаться наладить с ними хорошие отношения. Именно по этой причине я со своей стороны продолжала соблюдать приличия. Нравилось мне это или нет, их кровной связи со Стивеном никто не отменял.

Зимой мы получили известие о том, что доктора из Техаса были готовы отправить свое лекарство в Кембридж. Тем не менее консультирующий невролог Адденбрукского госпиталя высказал твердое мнение о том, что лекарство не было протестировано, его действие не подтверждено и оно не подходит для лечения мотонейронной болезни. Он подозревал, что Стивен оказался бы в роли подопытного кролика и что исследователи хотели использовать его репутацию и публичный имидж, связанный с его именем, чтобы привлечь финансирование. Препарат пришлось бы применять в больнице на протяжении длительного периода, а шансы на положительный исход были минимальные. Мотонейронная болезнь уже настолько поразила организм Стивена, что у него почти не осталось активной мускулатуры; а всем врачам и даже обывателям хорошо известно, что нервная ткань не восстанавливается. В те дни наибольший риск для его здоровья представляла пневмония, а не мотонейронная болезнь как таковая. Предлагаемое лечение было бы бесполезной тратой драгоценного времени Стивена, одной из тех химер, против которых сам Фрэнк Хокинг предостерегал нас так настойчиво в 1960-е.