Однажды темным ветреным вечером 14 февраля 1974 года я отвезла Стивена в Оксфорд на конференцию в Лабораторию Резерфорда на базе Научно-исследовательского центра по атомной энергии в Харуэлле. Мы остановились в Эбингтоне в Козенерс-хаус – старинном деревенском доме на берегу Темзы, в ту зиму вышедшей из берегов. Дождь, который лил как из ведра из нависших над нами туч, ничуть не убавлял нашего энтузиазма: мы со Стивеном, а также группа его студентов томились в предвкушении грандиозного события. Стивен собирался поделиться новой теорией. Наконец-то он нашел решение для связи принципа действия черных дыр и законов термодинамики, не дававшее ему покоя со времен летней школы в Лез-Уш. Постоянная перепроверка теории превратилась у него в навязчивую идею после того, как один из принстонских студентов Джона Уилера поколебал его уверенность беспочвенными придирками: он был настолько поражен сходством между законами термодинамики и результатами Стивена 1971 года в отношении черных дыр, что заявил, что законы термодинамики и законы, управляющие черными дырами, – это одни и те же законы. По мнению Стивена, такое заявление было абсурдным, поскольку для того, чтобы подчиняться законам термодинамики, черные дыры должны были бы иметь конечную температуру и излучать энергию; иными словами, два типа законов должны были бы во всем, а не в чем-то одном соответствовать друг другу. Стивен собирался предложить беспрецедентно инновационное решение.

В те периоды интенсивной полной концентрации, которые наблюдали мы с детьми, Стивен пришел к выводу, что, вопреки всем предыдущим теориям черных дыр, они все-таки могут излучать энергию. По мере излучения энергии черной дырой она испаряется, теряя массу и энергию. Пропорционально этому увеличиваются ее температура и поверхностная гравитация в процессе ее сжатия до размеров ядра атома, но с сохранением веса от тысячи до ста миллионов тонн. Наконец при невообразимой температуре она исчезает, взрываясь. Таким образом, черные дыры оказывались не такими уж непроницаемо черными, а их активность можно было рассматривать в соответствии, а не в противоречии с законами термодинамики. Длительное вынашивание этого детища скрывалось под покровом тайны. Со своей стороны, я испытывала некий кровный интерес в том, чтобы засвидетельствовать его появление на свет: конкуренция с ним за внимание Стивена доставила мне множество неприятных минут. Бернард Карр должен был выступить кем-то вроде акушерки: он отвечал за вывод слайдов с конспектом лекции Стивена на экран проектора.

В день лекции я сидела в чайной комнате, расположенной вне зала заседаний, пролистывая газету и ожидая его доклада, который должен был начаться в 11 утра. Мое внимание отвлекло шумное поведение компании техничек, обслуживавших конференцию. Их ложки слишком громко стучали о стаканы, а дым от их сигарет заполнил всю комнату. Меня раздражала их болтовня; ее, как и дым, невозможно было игнорировать. Я почувствовала, что против своей воли начинаю прислушиваться к содержанию беседы: они сплетничали о конференции и ее участниках. Я насторожилась, когда одна из них заметила компаньонкам: «Среди них есть один молодой парень, который явно перехаживает свое». Я моментально поняла, о ком они говорят. «А, да, – согласилась ее собеседница. – Видно, что бедняжке нездоровится, вот-вот по швам разойдется, головку не держит». Она противно усмехнулась, довольная своим каламбуром. Мне их разговор напомнил о том, что сказал недавно седовласый семидесятилетний Фрэнк Хокинг в моем присутствии: что Стивен к этому времени уже должен был умереть. И тогда, и сейчас мое чувство безопасности было подорвано: люди выносили Стивену бесцеремонный приговор за его спиной, ни в грош не ставя наши планы, и это причиняло мне жгучую невысказанную боль.

Когда Стивен выкатился в инвалидном кресле из зала заседаний, чтобы выпить кофе перед началом своего доклада, я внимательно осмотрела его с ног до головы. Он, определенно, был жив и переполнен волнением в предвкушении битвы, но я заставила себя взглянуть на него более трезво: действительно ли он выглядит так, как будто уже отжил свое, и расползается ли по швам? Мне пришлось признать, что для стороннего наблюдателя, скорее всего, так и было – и эта уступка чужому восприятию меня огорчила. К счастью, это в последнюю очередь его беспокоило в тот момент. Крепко укорененный в мире физики и, подобно Дон-Кихоту, не осознающий недоброжелательного скептицизма в отношении его персоны и внешности, он был готов ринуться в бой в компании своего верного Санчо Пансы – Бернарда Карра. Все еще подавленная услышанным, я последовала за ним в зал заседаний. Я утешилась тем, что уборщицы видят лишь жалкую телесную оболочку, но не способны воспринять мощь интеллекта и силу духа, о которых так красноречиво свидетельствовал его величественный череп и проницательный, интеллигентный взгляд. Мое убеждение в том, что Стивен бессмертен, выдержало еще один удар.

С изысканной иронией Стивен в очередной раз подтвердил свое бессмертие знаменитым докладом, хотя в то время председатель и некоторые из присутствующих, кажется, подумали, что он лишился рассудка. Я сидела на краешке стула, подавшись вперед и впиваясь глазами в Стивена, который, сгорбившись в своем кресле при свете софитов, зачитывал текст доклада. Бернард выводил на проектор слайды, чтобы прояснить для всех суть ускользающего шепота Стивена. Фактически доклад воспроизводился дважды – в изложении Стивена и в содержании слайдов, так что в его значении сомнений быть не могло: черные дыры на самом деле не были такими уж черными.

Несмотря на ясность презентации, в конце доклада воцарилось молчание. Казалось, что публике трудно переварить эту, по сути, простую информацию. Председатель, профессор Джон Д. Тейлор из лондонского Кингс-колледжа, однако, не смог усидеть на месте. В ужасе от крамольного попирания святыни черной дыры он вскочил на ноги, неистовствуя: «Ну, извините, это просто-напросто нелепо! Никогда ничего подобного не слышал! Объявляю заседание закрытым!» Честно говоря, нелепым в тот момент было только его поведение: ситуация напомнила мне легендарную атаку Эддингтона на Чандрасекара в 1933 году с одним лишь отличием: Эддингтон использовал слово «абсурдно», а не «нелепо», давая характеристику теории Чандрасекара. Председатель обычно объявляет время для вопросов после доклада; также правила хорошего тона требуют от него изъявления благодарности докладчику за «чрезвычайно полезную информацию». Д. Д. Тейлор (прошу не путать с профессором Д. С. Тейлором, специалистом по физике элементарных частиц – с ним и его женой Мэри мы близко подружились через несколько лет) не оказал Стивену вышеперечисленных традиционных знаков внимания; напротив, создалось впечатление, что его обуревает желание сжечь Стивена на месте как еретика. Это сознательное оскорбление в адрес Стивена было столь же невыносимо, как и безмозглые кривотолки уборщиц. Здесь имела место целенаправленная попытка принизить его, объявить умственно столь же несостоятельным, каким он был физически.

Если в зале заседаний после лекции Стивена воцарилась мертвая тишина, то в столовой разразилась буря. Было ощущение, что частицы из испаряющейся черной дыры разбежались во все стороны, толкая делегатов, отчего те хаотично разлетелись по комнате, подобно драже из разорванного пакета. Бернард осторожно усадил Стивена за угловой столик, а я встала в очередь к барной стойке за едой. Все еще негодуя и сердито бурча что-то своим студентам, Д. Д. Тейлор встал в очередь за мной, не зная о том, кто я такая. Я как раз репетировала несколько уничижительных реплик в защиту Стивена, когда услышала, как он прошептал: «Мы должны как можно скорее опубликовать нашу статью!» Я решила сохранить инкогнито и вернулась к Стивену, чтобы рассказать о том, что услышала. Он снисходительно пожал плечами, тем не менее отправил собственную статью на публикацию в Nature сразу по возвращении в Кембридж. Поскольку рецензентом оказался не кто иной, как Д. Д. Тейлор, неудивительно, что статью отклонили. Тогда Стивен потребовал независимой рецензии, и со второго раза ее приняли. Статья Д. Д. Тейлора также была принята к публикации, но умерла естественной смертью, в то время как статья Стивена стала первым шагом на пути к объединению физики как дисциплины, согласованию крупномасштабной структуры Вселенной и микроструктуры атома – посредством черной дыры. Несомненно также и то, что произошедшее в лаборатории Резерфорда укрепило намерение Стивена бороться с любыми физическими проблемами – как научными, так и телесными. Я же одновременно гордилась Стивеном и переживала из-за той подноготной, которую вскрыли для меня разговоры за его спиной. Теория испарения черных дыр открыла Стивену путь к избранию в Королевское общество следующей весной в необычайно раннем возрасте тридцати двух лет. Правда, в XVII веке членов общества избирали в двенадцать лет, но это было в те дни, когда членство являлось привилегией, а не заслугой. В наше время членство в обществе – почесть, которой ученые обычно удостаиваются в конце, а не в начале карьеры, после того как обзаведутся рядом почетных докторских степеней и прослужат в нескольких консультативных комитетах. Эта почесть является венцом научной карьеры и уступает в престижности только Нобелевской премии.

Нас известили об избрании в середине марта, за две недели до официального объявления, благодаря чему у меня было время на организацию поздравительного сюрприза. Я запланировала прием с шампанским в торжественной обстановке главной гостиной колледжа Каюса, куда были приглашены родственники, друзья и коллеги Стивена, а также шведский стол в нашем доме для самых близких друзей и семьи. Невозможно было придумать более подходящий случай для того, чтобы открыть две бутылки «Шато Лафит» 1945 года, оказавшиеся пару лет назад в винной карте членов колледжа по удивительной и, очевидно, ошибочной цене – сорок пять шиллингов за бутылку. Количество посетителей фуршета было ограничено не вместимостью нашего дома и не количеством имеющейся в наличии посуды, но количеством чрезвычайно редкого старинного кларета в этих двух бутылках: каждому доставался один глоток.

Вечером 22 марта 1974 года студенты Стивена дипломатично направили его кресло в направлении колледжа, где друзья, родственники, студенты и коллеги приветствовали его как одержавшего победу героя. Дети изо всех сил старались помочь, передавая круглые тарелки с канапе, тостами с икрой, волованами и миниатюрными рулетиками из семги со спаржей, которые были изюминкой банкетного сервиса колледжа. Деннис Шама согласился произнести торжественный тост в честь Стивена и сделал это от всей души, перечислив его многочисленные научные достижения, которые, сказал он, сами по себе более чем оправдывали возлагавшиеся на него надежды, независимо от избрания в Королевское общество. Мы с детьми стояли в сторонке и светились от гордости.

Пришел черед ответного слова Стивена. О том, насколько он изменился со времени нашей свадьбы, свидетельствовала та непринужденность, с которой он теперь говорил на публике. Тем не менее, поскольку поздравление стало сюрпризом, у него не было возможности подготовить речь. Он говорил долго, медленно и отчетливо, хотя и тихо. Он рассказывал о ходе своего исследования, о том, какой неожиданный оборот оно приняло за последние десять лет, с тех пор как он приехал в Кембридж. Он поблагодарил Денниса Шаму за его поддержку и воодушевление, поблагодарил своих друзей за то, что пришли его поздравить, как всегда, говоря от первого лица единственного числа. Положив руки на плечи детей, я стояла в стороне и ждала, что он повернется к нам с улыбкой, кивком, коротким словом признательности за мои домашние достижения на протяжении девяти лет нашего брака. Может быть, он был настолько взволнован моментом, что просто позабыл упомянуть о нас. Он закончил речь под всеобщие аплодисменты, а я закусила губу, чтобы скрыть разочарование.

В ту самую неделю, когда был опубликован новый список членов Королевского общества, Стивен получил приглашение – без сомнения, инициированное Кипом Торном, – от Калтеха, Калифорнийского технологического института в Пасадене. Ему предложили должность приглашенного научного сотрудника на следующий учебный год. Условия были шикарными до неприличия. Помимо зарплаты американского порядка, предложение включало большой, полностью меблированный дом с проплаченной арендой, автомобиль и всевозможные бытовые приспособления, включая инвалидное кресло с электроприводом для обеспечения максимальной независимости передвижения Стивена. Также в пакет входила физиотерапия и медицинский уход для него и оплата обучения для детей. Студентов Стивена Бернарда Карра и Питера де’Ата тоже пригласили сопровождать его. Перемена была нам необходима – перемена, которая заставила бы нас по-новому взглянуть на наш брак, увидеть будущее в новом свете и получить новый импульс. Детям тоже требовалось сменить обстановку, и время было подходящее – Люси еще не начала учиться в школе, а Роберт как раз готовился к переходу в частную образовательную систему. Предложение американцев, поддержавших нашу семью с необычайной щедростью и предусмотрительностью, было гораздо более своевременным, а наше положение в Кембридже – более шатким, чем мы могли догадываться. Много лет спустя близкий друг рассказал мне о сцене, свидетелем которой он стал на церемонном торжественном ужине в Кембридже в начале семидесятых – как раз в описываемый период времени. К удивлению гостей собрания, решение о судьбе Стивена походя прозвучало из уст одного из старейшин с величайшим равнодушием. «Пока Стивен Хокинг справляется со своей долей работы, он может оставаться в университете, – объявил тот. – Но как только он не будет в состоянии это делать, ему придется уйти». К счастью для нас, мы смогли уйти по своей воле, хотя и не вполне уверенные в будущем. Как показало время, на следующий год нас пригласили вернуться в Кембридж.

Возможность сменить пробирающий до костей ветер со студеных кембриджских болот на жар пустынь Южной Калифорнии была заманчивой, но переезд подразумевал массу трудностей. Я все время занималась тем, что взвешивала преимущества и недостатки. Если Стивен освоил историю Вселенной на пятнадцать тысяч миллионов лет вперед, то мое ви́дение будущего ограничивалось перспективой следующих нескольких дней. Я научилась не загадывать далеко вперед, и поэтому у меня не было плана на следующие два года, пять, десять или двадцать лет. Тем не менее ближайшие восемнадцать месяцев требовали тщательного просчета, особенно в свете моего предыдущего столкновения с жизненным хаосом на западном берегу Америки. Я собралась с духом, понимая, что придется преодолеть мою личную проблему – страх перелетов. По крайней мере, на этот раз мне не надо было оставлять детей, потому что они, разумеется, отправлялись вместе с нами – но об этом я теперь беспокоилась меньше всего. Что меня волновало, так это вопрос о том, как пройдет перелет на другую сторону планеты, при условии, что я одна должна буду отвечать за Стивена в его тяжелом состоянии и за детей в придачу. Во-вторых, как я стану справляться со всем этим в течение целого года – без родителей и соседей, к которым можно обратиться за помощью в трудный момент? В последние два года, в то время, когда я лежала в постели с гриппом, головной болью, болью в спине и даже плевритом, я во всем полагалась на маму и Тэтчеров. В Калифорнии я не имела бы такого подспорья.

Помимо прочего, меня озадачивало еще одно непреодолимое препятствие: Стивен наотрез отказывался допускать посторонних людей к уходу за ним. Кроме отдельных медицинских советов своего отца, он не принимал никакой помощи, видимо, не желая, чтобы кто-то узнал о серьезности его состояния или темпе его ухудшения. Такое отношение в сочетании с отказом обсуждать болезнь было одной из основ, поддерживающих его мужество, и являлось частью его защитного механизма. Я прекрасно понимала, что если бы он признал серьезность своего состояния, мужество могло покинуть его. Также я прекрасно понимала, что если бы он хоть на минуту задумался о том, сколько усилий ему требуется, чтобы встать утром с постели, то такая попытка неминуемо обернулась бы полным провалом. Как я мечтала о том, чтобы и он, со своей стороны, постарался понять, что даже небольшое облегчение невыносимой физической нагрузки, подавляющей мой природный оптимизм, могло значительно улучшить наши отношения.

Мой доктор знал о моих проблемах и поговорил с доктором Стивена. Вместе они попытались составить график для приходящих медбратьев, которые опускали бы Стивена в ванну и доставали из нее, по крайней мере, два раза в неделю. Этот план был уничтожен в зачатке после того, как оказалось, что симпатичный пожилой медбрат может приходить только в пять часов вечера, и такое беспрецедентное прерывание рабочего дня, оно же – его завершение, конечно, было неприемлемо для Стивена. Только чудо могло бы разрешить проблему, с которой мы столкнулись. Однако во время Пасхи меня посетила восхитительная идея, подобная пушинке одуванчика, залетевшей в окно и укоренившейся в цветочном горшке. Благодаря ей я как будто сбросила груз с плеч. Меня покинула тревога о том, что благородная попытка залучить нас на другой континент со всеми удобствами не может увенчаться успехом по причине своей практической невыполнимости. Идея была простая: мы должны пригласить студентов Стивена жить в нашем большом калифорнийском доме. Мы могли предложить им бесплатное проживание в обмен на физическую помощь в поднимании, одевании и купании. Это было тем более своевременно, что Стивен уже не мог есть сам и ему требовался постоянный присмотр. Получая помощь от Бернарда, он не мог бы жаловаться на невыносимое унижение, которое причиняет присутствие сиделки – признак отступления, признание ухудшения его состояния. Вместо этого ему будут оказывать помощь люди его круга, пусть не семейного, но дружеского. Первой реакцией Стивена был категорический отказ, но после, хорошенько обмозговав мою идею (я дала понять, что от этого будет зависеть само решение о поездке в Калифорнию), он передумал. Я поделилась идеей с Бернардом Карром и потом с Питером де’Атом, которые, хорошенько все взвесив, согласились, что это вполне взаимовыгодное предложение.

В то лето нам предстояло еще одно важное мероприятие: 2 мая должно было состояться посвящение Стивена в члены Королевского общества. Мы выехали из Кембриджа загодя, чтобы вовремя попасть в Карлтон-хаус-террас, элегантный особняк XVIII века с видом на улицу Мэлл, являющийся резиденцией Королевского общества. Когда мы въезжали в Лондон с севера, машина начала резко дергаться, а поворачивать руль стало значительно труднее. У нас не было выбора – пришлось продолжать движение, надеясь, что нам удастся добраться до места назначения. Наконец, изо всех сил налегая на руль, я повернула на передний двор Карлтон-хаус-террас, где припарковалась и начала выполнять хорошо отрепетированную последовательность действий: найти обретающихся поблизости пожилых портье, вытащить части инвалидного кресла из машины, собрать кресло, установить его рядом с пассажирским сиденьем, поднять Стивена за подмышки и пересадить из машины в кресло. Затем портье необходимо было проинструктировать о том, как аккуратно переносить кресло через неизбежные лестничные пролеты, ведущие к главному входу. На этот раз последовательность несколько усложнилась, так как машине тоже требовалось наше внимание: у нее спустило переднее колесо.

Как бывало неоднократно, помощь пришла с самой неожиданной стороны. Сам ученый секретарь Королевского общества, немногословный человек, обремененный нуждами почетных гостей и отвечающий за торжественное мероприятие, опустился на колени в своем парадном темно-сером костюме и поменял нам колесо. Мы, в неведении о происходящем, были с почестями препровождены на официальный обед другим кембриджским ученым, президентом Королевского общества сэром Аланом Ходжкиным. Церемония посвящения, обставленная множеством ритуалов, состоялась после обеда в помещении лекционного зала. В честь каждого нового члена произносилась речь, после чего от него требовалось взойти на подиум, чтобы поставить подпись в книге посвященных. Когда подошла очередь Стивена, по рядам прошел шепот: книгу сняли с подиума и поднесли ему на подпись. Он медленно и старательно написал свое имя в напряженной тишине. Последняя завитушка вызвала всеобщие бурные аплодисменты; на лице Стивена появилась торжествующая улыбка, а на мои глаза навернулись слезы.

Стивен был не единственным кембриджским ученым, почтенным честью избрания в Королевское общество в тот год, и даже не единственным физиком со своей кафедры. Джон Полкинхорн, профессор физики элементарных частиц, принимал посвящение вместе со Стивеном. Достигнув апогея своей научной карьеры, он готовился покинуть ряды физиков и обратиться к теологии. Это означало, что член Королевского общества профессор Полкинхорн должен был стать простым студентом, ступив на долгий путь, вехами которого являлись рукоположение, должность викария и собственный приход. В основе такого решения лежало желание закончить раскол между наукой и религией, произошедший во времена Галилея. По мнению Полкинхорна, наука и религия являлись не противоположностями, но взаимодополняющими аспектами реальности. Этот тезис впоследствии станет краеугольным камнем его научных трудов в роли ученого-священника. Хотя мы не были близко знакомы с ним, я восхищалась его убеждениями и радовалась тому, что атеизм не является непременным условием научной деятельности и не все ученые такие атеисты, какими представляются.