Дмитрий Козлов
Последний бой Дениса Давыдова

Карета подскочила на ухабистой дороге, и Денис Васильевич, в который уже раз, облился вином, едва не подавившись. Божественный напиток потоком стекал с усов. Обняв Настю, он захохотал: вспоминались далекие годы бесшабашной юности в столичном Кавалергардском полку. Эх, где то время! Пусть он и был по-прежнему молод телом и душой, но зловонное дыхание подступающей старости все чаще окутывало его еще со времен войны с персами.

Притянув к себе Настю, он поцеловал ее, восхитившись пьянящим вкусом ее молодости, и спросил:

– Дорогая моя Настенька, скоро ли мы прибудем в ваш отчий дом? Мне кажется, что от этой тряски мои древние кости скоро рассыпятся в прах!

– Еще немного, мой генерал, – ответила Настя. – Потерпите еще чуточку.

Денис Васильевич смотрел в ее глаза и понимал, что готов ехать с ней куда угодно. Даже в эти проклятые смолянские леса… Он и не думал, что судьба когда-нибудь вновь заставит его вернуться в эти забытые Богом, покрытые мрачной сырой темнотой края, приют для дьявольской нечисти и вотчину сил зла. Он вспомнил, как незадолго до вторжения Бонапарта какой-то молодой поручик высмеивал суеверия дремучего местного народа… Мол, все это байки, которыми только девиц на балах пугать. И как он сам вторил ему, весело хохоча. Как же он ошибался!

– Денис Васильевич, с вами все в порядке? – спросила Настя, беспокойно приложив руку ко лбу генерала. – На вас лица нет! Побледнели весь, похолодели… Как будто лешего в окно увидали!

– Да нет, Настенька, все в порядке… – ответил генерал, отхлебнув вина больше обычного. – Так, вспомнилась война…

Но вот во мраке за окном среди бесконечных деревьев замерцал слабый свет.

– Наконец-то! – воскликнула Настя, вглядываясь в пронзающие черноту огоньки.

Карета остановилась, и спустя мгновение хмурый кучер выпустил путников из осточертевшей громыхающей коробки. Денис Васильевич подал Насте руку и, с удовольствием потянувшись, осмотрелся. Впрочем, осмотрелся – это сильно сказано: все, кроме освещенного слабым светом керосиновых ламп фасада монументального, приземистого, будто вросшего в землю дома, оставалось погруженным в темноту. Генерал смотрел на вечно сырой, влажный, поросший зеленоватым мхом камень, из которого – должно быть, в незапамятные времена – был сложен дом, и вспоминал ту ночь в Смолянском замке… Должно быть, это было где-то неподалеку… Отблески пламени в свирепых глазах, лязг клинков, вопли ужаса и животный рев ярости…

– Денис Васильевич, умоляю, пойдем скорее! Матушка, должно быть, уже заждалась! – сказала Настя, устремившись к слегка обветшавшему, но весьма внушительному псевдоантичному портику над входом в дом, какие любили провинциальные дворяне.

Вырвавшись на мгновение из темного омута воспоминаний, Денис Васильевич последовал за своей прекрасной пассией, раздумывая над тем, как же он ухитрился здесь оказаться.

А началось все на балу в пензенском городском собрании, куда он однажды забрел в компании старого приятеля, графа Четвертинского, проводившего инспекционную поездку. Денис Васильевич редко покидал свое имение в соседней Симбирской губернии, где обитал с супругой и детьми с тех самых пор, как армия, наконец, оставила его в покое после отгремевших над Отечеством бурь. Но иногда тяга к приключениям и кутежам брала свое, и он надолго отлучался в этот милый его сердцу город. И порой не мог устоять перед томным девичьим взглядом.

Позже, уже в пути, он запечатлел тот миг в дневнике:

Еще мгновение назад он потягивал пунш с местными служаками, обмениваясь новостями и сальными анекдотами, и вот…

Его сердце было сражено. Она разбила его, наголову и внезапно, совсем как он когда-то разгромил этого напыщенного Ожеро под деревушкой Ляхово… Друзья сообщили ему, что черноволосая красавица – не кто иная, как Анастасия Евгеньевна Жемайтене, в последние несколько дней произведшая фурор в местном светском обществе своими потрясающими красотой, эрудицией и, как выразился Четвертинский, сочетанием «ума обольстительного с душевной простотой». Вокруг молодой дворянки, прибывшей откуда-то из белорусской глухомани, толпами вились поклонники, но всех их ждал отказ: по словам девушки, она хотела видеть лишь легендарного героя-партизана, поэта и защитника Отечества Дениса Васильевича Давыдова.

И одного взгляда на ее прекрасный лик, тонкий стан, на горящие, полные какого-то манящего обещания глаза хватило, чтобы тем же вечером, после бокала шампанского, короткой беседы, поцелуя украдкой и обещания скорой встречи он записал, опьяненный свежим чувством:

Они вновь встретились, и его закружил роман, не уступавший накалом всем безумным авантюрам его юности. Он знал, что это ненадолго… Знал, что не оставит Софью и детей… И все же готов был упиваться Анастасией, гореть с нею до последнего дарованного им мгновения. Поэтому возможность проведать ее родню где-то в лесах Белой Руси, несмотря на ужас, вселяемый ими в его душу, он воспринял как подарок судьбы, позволившей хоть немного продлить их сладкую, сказочную негу… Но, чем ближе становились кошмарные черные леса, полные зловонных болотных испарений, кишащих болезнетворными миазмами, чем дальше уводила петляющая дорога вглубь ужасного края, тем сильнее он сомневался в том, правильно ли поступил, согласившись поехать с Настей… Стоило ли искушать судьбу, тогда, в ноябре двенадцатого года, подарившую ему жизнь? А еще этот шрам… Крохотный белый шрам на нежной Настиной коже, чуть выше локтя. Отчего он вселял в него недобрые предчувствия, заставляя лихорадочно – и безнадежно – копаться в памяти, будто бы ставшей в последние годы захламленной и пыльной, как жилище помещика из набросков к поэме, которые показывал ему однажды, во время поездки в Нежин, один захмелевший малороссийский гимназист?

– …мете сапоги, дорогой мой генерал?

Голос Насти прогнал грозившие поглотить его воспоминания и тревоги.

– Прости, любовь моя… Что ты сказала?

– Какой же вы мечтатель… – сказала Настя и улыбнулась, с умилением глядя на рассеянного генерала. – Снимете сапоги?

Денис Васильевич вдруг понял, что в приступе задумчивости миновал, не разуваясь, прихожую и стоит на роскошном узорчатом ковре, оставив на нем грязные следы.

Вернувшись к дверям, он снял сапоги.

– Может, и сюртук оставите? – спросила Настя.

Генерал посмотрел на свой длинный сюртук с эполетами, заметив зашитые дыры от картечи, зацепившей его во время польского восстания. Тогда пострадал только плащ, а сам он не получил ни царапины. С тех пор он верил: старое сукно приносит удачу.

– Пожалуй, нет. Здесь немного прохладно, – ответил, улыбаясь, генерал.

– Как знаете, – кивнула Настя. – Пойдемте скорее, стол уже накрыт!

Родители Насти (как только они представились, проклятая старческая память тут же отправила их имена в самый дальний и захламленный свой угол) оказались милыми и весьма обходительными провинциальными дворянами – по всей видимости, из обрусевших литвинов. Пусть убранство дома – рыцарские доспехи с алебардой, гобелены и громоздкие канделябры – казалось дремуче устаревшим подражанием европейским Средним векам, а свечи лишь частично освещали огромный обеденный зал, позволяя теням клубиться в уголках, закоулках и нишах, беседа за столом протекала легко и непринужденно. Кушанья, приготовленные собственноручно Настиной матушкой, были поистине восхитительны. Количество поданных блюд явно превосходило возможности едоков. Впрочем, родители Насти, люди преклонных лет, отличались отменным аппетитом. Отец, широкоплечий седовласый патриарх семейства, обладавший взглядом столь тяжелым и пронзительным, что Денис избегал смотреть ему в глаза, ухитрился слопать чуть ли не целого оленя, когда Денис едва только покончил с сытным куриным супом! Да и матушка – крохотная старушка, перемежавшая русскую речь литовскими словами, – оказалась под стать супругу. В результате выносивший блюда кучер – должно быть, семья могла позволить себе лишь одного слугу – едва успевал уносить пустые подносы. Генерал был в восторге от трапезы. Никаких изысков, принятых в высшем свете столиц, лишь простая и сытная снедь. О чем еще мог мечтать старый рубака? Впрочем, что-то его все же настораживало. И Настя, и ее родители ели так, будто давно не наедались досыта: плохо пережевывая, вгрызаясь в мясо с едва скрываемым голодом. Это напомнило Денису французов, которых настигал его отряд во время войны. Замерзшие, едва живые, они так же остервенело поедали плоть своих лошадей, а порой – и своих товарищей.

– Знаете, вы действительно такой grazus, как писала Настенька! – сказала мама, глядя на генерала.

– По-литовски это значит «красавец», – подсказала Денису Васильевичу явно польщенная Настя.

– У нас даже был где-то ваш портрет! Я купила репродукцию в Витебске! – воскликнула мать и повернулась к кучеру: – Бачкис, будь добр, отыщи картину!

– Мама, ну сколько тебе повторять – это не Денис на портрете, а его дальний родич Евграф Владимирович!

– О, простите меня, пожалуйста! – зарделась Настина матушка.

– Ничего, я привык, – с улыбкой кивнул Денис Васильевич, думая о проклятой мазне Кипренского. В портрете франтоватого молодого человека, который и правда приходился ему дальним родственником, люди, наслышанные о «герое-партизане», то и дело «узнавали» Дениса Васильевича, что, учитывая обилие репродукций этой работы, изрядно ему досаждало.

– Простите мою супругу, господин генерал, – подал голос отец. Он говорил почти шепотом, будто простудил горло. – Она разволновалась из-за плохих вестей…

Их прервал кучер-слуга Бачкис, появившийся с дымящейся чашей пунша в руках.

– Обычно за ужином мы пьем вино, но сегодня, по случаю приезда героя-гусара, решили подать пунш, – сказала, улыбаясь, матушка и принялась разливать горячий красноватый напиток в бокалы.

– Благодарю, – кивнул Давыдов и, чтобы поддержать разговор, спросил: – Так какие же плохие вести вас растревожили?

Впрочем, думал он не об этом. Его занимал тот же вопрос, который терзал его еще в Пензе: зачем родителям девушки приглашать в дом мужчину, который не собирается просить ее руки и сердца. «И который, к тому же, ей в отцы годится», – подсказал зловредный и ехидный внутренний голос. Впрочем, некоторые догадки у него появились еще в Пензе, а теперь подозрения лишь усилились, превращаясь в уверенность…

– Кто-то убивает наших крепостных… – зашептал отец, и за столом тотчас воцарилась гробовая тишина, будто даже упоминание об этих событиях заставляло Настиных домочадцев дрожать от ужаса. – По всей видимости, какие-то животные.

– В окрестных лесах много волков, – сказал Денис, пригубив пунш и добавив про себя: «…И кое-кого еще».

– Нет, следы когтей совсем не похожи, – махнула рукой матушка и перекрестилась на католический манер, двумя пальцами. – Крестьяне говорят, что это они, – добавила она дрожащим голосом, – Velnio Vaikai.

– Дети Вяльняса, – прошептал генерал.

Отец удивленно уставился на него:

– Вы слышали эти легенды?

Денис Васильевич одним глотком осушил бокал и посмотрел в глаза главе семейства:

– Боюсь, что да. И это не легенды.

А затем, понимая, что от него ждут объяснений, Денис Васильевич вздохнул и начал рассказ.

Весь этот кошмар, до сих пор отравлявший его сновидения, случился в середине ноября грозного двенадцатого года. Подгоняемые морозом и голодом лягушатники уже покинули Смоленск, совсем недолго оставалось до славной виктории под Красным, но врагу еще далеко было до того жалкого состояния, в какое пришло воинство Бонапарта между Березиной и Неманом. Закаленные в бесконечных войнах покорители Европы еще совершали крайне болезненные для русских выпады. Один из таких как раз и случился под крохотной деревушкой Смоляны, что в Витебской губернии, где французский маршал Виктор решил дать бой русскому войску.

Русские подошли к Смолянам поздним вечером, а наутро на авангард обрушился противник. Уставшие после дневного перехода, доблестные русские воины сдержали натиск и отошли к деревушке, где генерал Витгенштейн сумел организовать оборону, а затем и отбросить супостата. Войска, в основном, сохранили порядок, но кое-кому сильно досталось.

В числе этих несчастных оказался и отряд Давыдова.

Массированная атака кирасиров обратила партизан Давыдова, среди которых было много не обученных ратному делу крестьян, в полнейший хаос. Белизны снега не видно было среди кровавых брызг, павших лошадей и мертвых, изрубленных, стонущих и вопящих воинов. Несмотря на отчаянную рубку, Денис Васильевич с кучкой солдат оказался отрезан от своих и вынужден был отступать в лесную чащу. Кирасиры дышали в спину, блестящее серебро панцирей мелькало среди черных стволов, под копытами коней мелькали крохотные ручейки, грязный, потемневший от опавшей хвои снег испещряли следы всевозможного зверья и птиц.

Стук копыт, тяжелое дыхание лошадей, отзвуки удаляющейся битвы… Наконец им удалось оторваться от погони. Уцелевшие, числом около двух десятков, собрались вокруг Дениса Васильевича. На лес опускались сумерки, и генерал – а тогда еще подполковник – понял, что нужно искать место для ночлега: пытаться в темноте миновать вражеские пикеты было равносильно гибели. Молча, опасаясь выдать себя, отряд двинулся прочь от полыхавшего над горящей деревней зарева, отсветы которого виднелись сквозь частокол голых стволов.

Тьма сгущалась, наполнялась звуками ночного леса, но никакого просвета найти не удавалось… Постепенно в душу Давыдова проникал беспричинный, безотчетный страх, и он чувствовал, что дело не только в извечном страхе горожан пред всевозможной дикостью… Ведь с начала войны он часто оказывался в лесах среди ночи, и никогда еще страх не было таким… таким животным. Он будто чувствовал кожей чей-то взгляд. Взгляд хищного зверя, далеко превосходящего свирепостью обыкновенную лесную живность…

Когда подполковник, отчаявшись, уже готов был дать команду разбить лагерь прямо в чаще, среди деревьев, лес наконец расступился, открыв взору путников широкую поляну. В угасающем багрянце заката в залитом чернотой поле виднелись какие-то руины. Темные развалины походили на остатки гнилых зубов, торчащих из челюсти. Сквозь оконные проемы в разрушенных стенах виднелось кровавое небо.

Подполковник пробормотал благодарность Господу и уже готов был направить коня к развалинам, где отряд сможет провести ночь, когда увидел, что Прохор – детина огромного роста из какой-то сожженной франками деревушки, прибившийся к отряду прошлой ночью, – тоже крестится и что-то бормочет, но явно не с благодарностью, а из дичайшего страха.

– Что стряслось, Прохор? – спросил Давыдов, и крестьянин оторвал полный ужаса взор от чернеющих впереди развалин.

– Ваше высокоблагородие, Христом Богом прошу, не приближайтесь к этому проклятому месту!

– А что ж в нем такого жуткого, а, Прохор? – спросил Денис Васильевич и, ухмыляясь, переглянулся с другими солдатами. – Неужто ль там черт с французом кадриль пляшут?

По отряду пробежал едва слышный смешок.

– Прошу вас, поверьте мне! Эти леса полны нечисти, а там, в руинах, – самое ее логово! – бормотал Прохор, казалось не замечая насмешек товарищей. Он обращал к ним полные первобытного страха глаза, но в их лицах не находил доверия: лишь взгляды, какими удостаивают деревенских дурачков.

– Какой такой нечисти? – спросил Давыдов, надеясь успокоить Прохора, мужика пусть и недалекого, но храброго и в бою полезного, неторопливой беседой.

– В старину в этом замке, – начал Прохор, – жил один знатный дворянский род, из литовцев, и властвовал он над всеми окрестными землями. Жил там старый граф с женой, и дюжина сыновей их со своими женами, да дюжина дочерей с мужьями своими, и у тех было у каждого по сыну и дочери. Славились они жестокостью и жадностью, и жил окрестный люд всегда бедно да несчастно. Но однажды терпение крестьян лопнуло, и случилось это в те дни – добрых две сотни лет назад, – когда литвины те, утопая в богатстве, но желая еще большего, продали свои черные души Вяльнясу за бессмертие и злато и стали его детьми. Но получили вместе с тем они жажду великую. Жажду, утолить которую могла лишь человечья плоть.

– Вяльнясу? – спросил подполковник.

– Так литовцы называют дьявола, ваше высокоблагородие, – подсказал ему поручик Сергей Орлов и рассмеялся. – Дети Вяльняса – что-то вроде здешних волколаков.

Денис Васильевич шикнул на него, впрочем, не слишком строго: не хотелось расстраивать артиллериста Орлова, отбившегося в суматохе боя от своей батареи и терзавшегося тревогой за судьбу товарищей.

– Продолжай, Прохор.

– И когда начали пропадать люди в деревнях вокруг, когда прознал народ о дьявольщине в Смолянском замке, то лопнуло терпение: вооружился люд, окружил каменное логово и спалил дотла. Впрочем, не принесло это избавления: ведь детям Вяльняса пламя не страшно. Лишь изрубив мерзкую плоть в клочья, можно отправить в пекло их черные души.

– И что же дальше? – спросил поручик, когда Прохор умолк.

Давыдов вдруг понял, что никто больше не смеялся; история дремучего крестьянина, ночь, голод и усталость сделали свое дело: люди боялись.

– А ничего дальше, – ответил Прохор, снова глядя на черные камни впереди. – Живут с тех пор дети Вяльняса в том самом замке и в лесах вокруг. Днем спят, а ночью выходят на охоту.

– Ну что ж, значит, пора нам с ними познакомиться! – бодро крикнул Давыдов, направляясь к руинам. – И уж вряд ли они страшнее, чем рожи гвардейцев Бонапарта!

Улыбки, скользнувшие по лицам воинов, были едва заметны, но все же напряжение немного спало. Конники двинулись вперед, к развалинам замка. Лишь Прохор продолжал нерешительно стоять на опушке.

– Заклинаю вас, Денис Васильевич!

Давыдов резко развернулся и медленно вынул саблю из ножен.

– Ну хватит уже чушь всякую нести да солдат пугать! Еще слово, Прохор, и не дождешься ты дьявольских когтей – получишь саблей вот этой по своей пустой балде! А ну! Вперед!

Едва не падая с лошади от бившей его дрожи, Прохор двинулся следом за остальными. «Повезло, Бог миловал, – думал Давыдов, – ночлег найден, дров вокруг вдоволь, порядок сохранили».

Если бы он только знал, что ждет их ночью, то без промедления развернул бы коня и бросился стрелой назад, в лес.

Вскоре отряд уже расположился вокруг костра, разведенного посреди того, что когда-то, возможно, служило огромным обеденным залом хозяев замка. За дровами ходить не пришлось: топливом послужил брошенный французский обоз, груженный картечью, с увязшей в снегу легкой пушкой. Денис Васильевич, несмотря на нежелание признаваться в этом самому себе, все же ощущал тягостное и тревожное послевкусие истории Прохора: тени, пляшущие на древних стенах, походили на каких-то загадочных и зловещих живых существ, ползающих по темным камням. Тьма, со всех сторон подступавшая к руинам, источала угрозу. Канонада, доносившаяся с поля битвы, смолкла, и темноту наполнили зловещие звуки окружавшего поле ночного леса.

Денис Васильевич задумчиво смотрел на своих воинов, собравшихся вокруг костра… На их усталые лица… Глаза, блестящие в отблесках пламени…

И вдруг почувствовал.

Он чувствовал это всякий раз, когда враг оказывался неподалеку. Странное ощущение, которое, как ему однажды сказал сам генерал-фельдмаршал Михаил Илларионович, даровалось Богом лишь опытному военачальнику. Что-то вроде тихого голоса… Шепота, который нужно уметь слушать… Однажды это смутное предчувствие спасло ему и его товарищам жизнь: эскадрон французских драгун едва не накрыл их лагерь, но им удалось буквально за мгновение до появления всадников скрыться в лесу, а затем устроить засаду самим преследователям, наголову их разгромив.

И вот он чувствовал это снова. Но теперь шепот скорее походил на крик.

В темноте – с поста часового у северной башни замка – раздался выстрел, а потом крик, резко оборвавшийся звенящей тишиной. Солдаты разом умолкли, и в это мгновение полной тишины, глядя во мрак, сжимающий свои смолистые объятия вокруг отряда, какой-то глубинной и темной частью души Давыдов осознал: история Прохора была правдой, какой бы чепухой ни казалась. И, будто подтверждая его правоту, крестьянин, сидевший с мрачным лицом у огня, вдруг вскочил и, неистово крестясь, завопил:

– Они здесь! Дети Вяльняса здесь! Они возвращаются домой!

– В ружье! Стройся в каре! Поручик Орлов, поднять остальных! – заорал Давыдов, вскакивая с седла, на котором, привалившись к стене спиной, коротал часы до рассвета. Какую-то жуткую долю секунды никто не двигался. Но затем привычная, закаленная в боях слаженность дала о себе знать: все вскочили и бросились к оружию.

– Как с ними драться?! Отвечай! – кричал Денис Васильевич, схватив за грудки Прохора, которого колотила дрожь ужаса. Пришлось несколько раз хорошенько тряхнуть мужика, чтобы он пришел в чувство.

– Изрубить… Изрубить в куски… Или голову с плеч… Батюшка, он рассказывал… Нужно сечь их нещадно… А ружья, те только задержат ненадолго… Вот если только серебро…

– У нас нет серебра, – хмуро прошептал Давыдов.

Из тьмы примчались часовые: двое из четверых.

– Ваше высокоблагородие, Денис Васильевич, они идут со всех сторон! Бесы, бесы адовы идут из леса! – кричал один из них – хоть и совсем мальчишка, но храбро державшийся в бою. Давыдов еще под Бородино отметил его недюжинную отвагу, но сейчас парнишка почти визжал. Должно быть, то, что он увидел, было пострашнее батальона гренадеров.

Солдаты занимали позиции, образуя каре вокруг костра, на котором до сих пор шипел котелок с кашей. Стараясь не показывать страха, они заряжали ружья и напряженно вглядывались в темноту. Через проломы в стенах бежали, вливаясь в строй, солдаты, сидевшие у других костров, и вскоре почти вся сотня с небольшим была в сборе.

Давыдов оглядел свое воинство, и взгляд неожиданно упал на брошенное у костра, среди картонных цилиндров с картечью, французское орудие.

– Вы двое! – крикнул он бегущим мимо солдатам, наспех нахлобучивающим кивера. – Пушку на лафет! Орлов, вам поручаю орудие!

Поручик, разом просияв от возможности заняться любимым делом, кинулся к блестящему в снегу смертоносному трофею. Спустя считаные секунды орудие уже готово было открыть огонь.

И тогда они появились.

Одна за другой от стены тьмы отделялись едва заметные серые тени и стремительно приближались к солдатам. Издали они походили на людей, но, чем явственней проступали жуткие морды и огромные, покрытые серой шерстью когтистые лапы, тем яснее становилось Давыдову и его подчиненным: перед ними нечто, рожденное на самом дне преисподней.

Никогда еще Денис Васильевич не испытывал такого ужаса. Даже при Прейсиш-Эйлау, в одиночку сражаясь с целой толпой наполеоновских улан. Тогда противником все же был Бонапарт, а не сам Князь Тьмы.

Однако постепенно душа воина взяла свое, и самообладание вернулось, а с ним – и гусарский кураж. Пусть им всем уготована смерть в этих мрачных руинах, но без боя они не сдадутся!

– Солдатушки, бравы ребятушки! Гусары, казаки, мужики! – кричал Давыдов, чувствуя, как гусарская удаль гонит страх прочь из голоса. – Били мы французов, били много раз! Неужто ль тем, кто громил Наполеона, страшны какие-то зверьки лесные?

Солдаты ответили напряженным, едва слышным, но все же смешком, пробежавшим по рядам.

Цепь серых тварей была уже совсем близко, и подполковник видел блеск их глаз, отражавших пламя, будто то пылало в их адских душах.

– Так рубите же этих бестий богопротивных! Рубите так, чтоб и духу их не осталось! За царя-батюшку! За Господа нашего! За Русь Святую!

Древние стены эхом отразили мощное «Ура», волной прокатившееся по отряду, и Давыдов понял: пусть и ненадолго, но ему удалось вернуть людям боевой дух. Что ж, теперь главное – выжить.

– Первая шеренга – примкнуть штыки!

Каре ощетинилось блеснувшими лезвиями. Теперь нужно выждать. Проломы в стенах того, что когда-то было залом, вынуждали тварей сомкнуть ряды. Этого Давыдов и хотел.

– Ждите! Ждите, ребятки! – кричал он, а ужасные порождения мрака тем временем все приближались. Вот они уже подошли к северному пролому… Вот покрытые мерзкой шерстью тела столпились в узкой пробоине…

– Первая шеренга – огонь!!! – заорал Денис Васильевич.

И тьму ночи разорвало пламя, а тишину – грохот, какого эти стены не слышали, должно быть, не одну сотню лет.

Залпы опрокинули первые ряды атакующих, заставив их испустить кошмарный стон, тотчас ставший яростным ревом, от которого кровь похолодела в жилах. Пока сбитые с ног выстрелами – но не сраженные – твари поднимались с земли, их собратья, стоявшие позади, вдруг взмыли в воздух, хватаясь цепкими лапами за камни, и быстро, подобно паукам, полезли через стены. Это было неприятной неожиданностью. Но Давыдов не собирался падать духом: если уж ему суждено умереть здесь – а, видимо, так тому и быть, – то он сделает все возможное, чтобы прихвостни Сатаны запомнили встречу с ним и его отрядом не хуже проклятых лягушатников!

– Вторая шеренга – огонь!!!

И вновь залп опрокинул наступающих чудищ, однако мгновение спустя они уже вновь шли вперед, опускаясь на четыре лапы и переходя на бег. На мерзкой шерсти мелькали кровавые пятна, из оскаленных пастей капала слюна, в блестящих глазах пылала запредельная, богохульная злоба. Ползущие по стенам существа были сбиты выстрелами, но их место тотчас заняли другие. Руины заволокло едкой пороховой гарью.

Больше на ружейную стрельбу времени не оставалось, да и толк от нее был невелик.

– Вторая шеренга – сабли наголо, из ножен вон! – крикнул подполковник и стал считать мгновения, отделявшие адское воинство от частокола смертоносной стали. Он смотрел, как несколько солдат – вчерашних деревенских мужиков – едва не бросились назад, в центр каре, но были удержаны своими товарищами: не из великой смелости, а из понимания того, что бежать некуда, и остается лишь биться до конца.

Мгновение.

Еще мгновение.

«Господи, спаси и сохрани». Влажная дрожащая рука сжимала в кулаке нательный крестик.

А затем легион бесов, рыча и воя, врезался в стену штыков первой шеренги.

Ряды воинов начали стремительно таять. Солдаты нещадно кололи тварей штыками, лупили прикладами, стреляли в упор из пистолетов и ружей, прежде чем быть разорванными жуткими клыками и когтями… Но, переступив через растерзанное тело, каждому мерзкому волколаку – а теперь Денис Васильевич не сомневался, что именно эти существа из темных древних легенд были их противниками, – приходилось столкнуться с вооруженным саблей воином из второй шеренги.

И здесь исчадия ада, наконец, узнавали, что такое настоящий бой.

Сабли рубили, кололи, крошили звероликих супостатов, и в какофонии ружейной стрельбы, полных ужаса криков и отрывистых приказаний постепенно выделился жуткий вой боли, испускаемый изрубленными тварями. Но все же враг одолевал. Каждый демон успевал убить четверых, а то и пятерых его людей прежде, чем отправиться обратно в породившую его преисподнюю. Надежда на спасительное утро, как известно губительное для всех креатур тьмы, таяла с каждой минутой.

Через ряды сражающихся внезапно перескочило двое тварей крупнее и свирепее остальных. Их шкуры были темнее, чем у прочих бестий, а сами они были ростом с лошадь. Из пастей капала кровавая пена, и, когда они бросились к Давыдову, мысль о том, что это кровь растерзанных товарищей, привела его в ярость. Взор Дениса Васильевича заволокла кровавая пелена, и теперь частица ада была не только в крови ужасных волколаков.

Подполковник поднял лежавший у костра тромблон – короткий крупнокалиберный мушкетон, заряженный картечью, отнятый у зарубленного под Малоярославцем польского кавалериста из наполеоновских приспешников, – и, как только одно из чудищ оказалось достаточно близко, вскинул ствол. Нажимая на спусковой крючок, он уже чувствовал зловонное, гнилостное дыхание дьявольского отродья.

Отдача от проклятой штуковины была столь сильной, будто он держал в руке двенадцатифунтовую грибовалевскую пушку. Голова твари отделилась от тела и пропала за кровавым фонтаном. В нос ударил запах паленой шерсти.

Давыдов швырнул тромблон в морду второму чудищу, выиграв мгновение для того, чтобы выхватить саблю из ножен. Тварь отмахнулась от ружья, как от спички, и, яростно ревя, ринулась в атаку.

Взревев в ответ, подполковник бросился навстречу.

Ему казалось, что он дрался с монстром целый век. Пока длился его собственный маленький бой, тот, большой, перестал существовать. Остались лишь огненные глаза и жуткие клыки с когтями, мелькавшие у самого его лица. И свистящий в провонявшей порохом, потом и кровью тьме клинок, то и дело рассекавший богомерзкую плоть.

Наконец враг был повержен. Тяжело дыша, Денис Васильевич, с ног до головы покрытый кровью – и своей, и темной бесовской, – оглядел поле битвы. Грани каре совсем истончились, грозя прорваться в любой момент. На севере линия обороны и вовсе утонула в ужасных серых телах, со всех сторон окруживших защитников древнего зала и махавших огромными лапами, вздымая кровавые брызги. Должно быть, сволочи все же пробрались в тыл по стенам, над головами оборонявшихся. Настало время для «последнего довода королей».

– Поручик Орлов, орудие – на север! – прокричал (или, скорее, прохрипел) Денис Васильевич, указав острием окровавленной сабли на месиво, в котором среди серых морд все реже мелькали людские лица. Орлов со своим расчетом, не сделавшие до сих пор ни единого выстрела, резво взялись за дело, повернув заряженное орудие и нацелив его на наступавшее море порождений тьмы.

– Готово! – крикнул Орлов.

– Огонь!!!

Грохот, отраженный древними камнями, был столь сильным, что Давыдов едва не оглох. Будто смертоносный шквал пронесся в воздухе, и мириады убийственных дробинок буквально сбрили грозившихся прорваться демонов. Часть картечин угодила в стены и высекла снопы искр, но основная доля легла аккурат в толпу чудовищ, в которой – как ни печально было это признавать – все же оставались еще живые солдаты, павшие от своей же картечи. «Упокой Господи их души», – подумал Денис Васильевич и закричал:

– Заряжай! Пушку – на восток!

А потом, поглубже вдохнув запах битвы, Денис Васильевич вдруг улыбнулся. Бой, как это всегда случалось с ним, пьянил лучше всякого вина. С безумной ухмылкой на лице он посмотрел на сражающихся и умирающих вокруг людей и нелюдей и заорал:

Бросившись в толпу, подполковник растворился в бою.

Расчет Орлова успел выстрелить еще дважды, фактически уничтожив противника, рвущегося через южный и восточный проломы. Затем твари разорвали в клочья поручика и его солдат. Молодой артиллерист дрался до последнего: оставив саблю в поверженном чудище, он отбивался от другого шомполом; лишь когда тот расколола пополам бесовская лапа, поручик расхохотался смерти в лицо и бросился на врага с голыми руками. Он умер, как и жил, и воевал, – смеясь.

Уцелевшие дети Вяльняса продолжали драться с остатками отряда во главе с Давыдовым. Рука подполковника ныла от тяжести сабли, кровь из рассеченного лба заливала глаза, боль в рваных ранах расцветала и поглощала рассудок, отнимая последние силы. Удар. Еще удар. Еще. Лишь крики, рев, вой да кровь – и ничего больше, нигде и никогда. Все слилось в кровавый калейдоскоп. Вот он снес очередной твари голову мощным сабельным ударом и услышал жуткий рев другой, где-то справа… В этом реве ему почудилось что-то еще, кроме ярости… Что-то вроде ужасного горя и грусти… Он видел, как чудовище буквально разорвало человека, бросившегося на него со штыком наперевес: удар лапы почти переломил беднягу пополам. Между ними не осталось никого… Кажется, кроме них, больше вообще никого не осталось… Рука с саблей совсем онемела: потеряв много крови, Давыдов был не в силах защищаться. В глазах темнело, и он надеялся, что, когда волколак разорвет его, забытье придет прежде, чем боль. Вот чудище подняло лапу… Сейчас все кончится… «Господь, прими мою душу в Царствие Твое». Прежде чем забыться, подполковнику показалось, что он видел, как по лапе ударил саблей какой-то человек… Кажется, Прохор… А еще ему показалось, что над замком, в черноте ночи, начала разливаться алая заря. Ее цвет был столь пьянящим, столь живым… Но тьма была сильнее и, наконец, одолела его: Денис Давыдов без чувств рухнул на усеянную трупами, политую кровью землю.

Денис Васильевич и не заметил, как чаша с пуншем опустела, и слуга отправился за следующей. Настя и ее родичи притихли; в их глазах блестело пламя свечей.

– Что же случилось дальше? – спросила Настя. – Как вам и вашим товарищам удалось спастись?

– Боюсь, это удалось лишь мне, – горько улыбнувшись, ответил генерал. – Когда я очнулся, руины заливали рассветные лучи, тварей и след простыл, а растерзанное, бренное тело Прохора остывало среди множества других, людских и бесовских. До сих пор не знаю, как мне удалось подняться и побрести прочь оттуда, в сторону лагеря Витгенштейна. Должно быть, Господь хранил мою душу, раз я пережил ту жуткую ночь. Помню лишь, как брел по лесу и, завидев впереди кавалерийский разъезд, прохрипел что-то, дабы привлечь их внимание, даже не зная, друзья передо мной иль враги. Даже французский плен был участью лучшей, чем еще одна ночь в этих лесах… И когда в глазах моих вновь потемнело, и я, обессиленный, опять провалился в забытье, меня поглотил жуткий, холодный ужас: вдруг эта тьма – не долгожданное забвение? Что, если это сумерки?

Помолчав, генерал добавил:

– А потом я проснулся в расположении наших войск. Несколько дней ушло на то, чтобы прийти в себя. Я принял решение не рассказывать никому правды о случившемся, дабы не прослыть сумасбродом, и назвал причиной гибели моего отряда внезапную атаку французской конницы. С тех самых пор я никогда и никому не рассказывал эту историю и вам поведал ее впервые.

Оторвав взгляд от созерцания пустой пуншевой чаши, Денис Васильевич взглянул в блестящие глаза хозяев.

– Да только вам все это и так было известно, верно? Кроме, быть может, финала.

Отец семейства улыбнулся – или, скорее, оскалился.

– Да уж… Эту страницу для нас приоткрыли вы… Хотя вы ошибаетесь, если думаете, что ваше спасение в ту ночь ставит точку в этой истории.

Матушка тоже оскалилась; на лицах Настиных родичей, вмиг лишившихся аристократичной сдержанности и стремительно превращавшихся в звериные морды, расцвело ликование. Они смотрели на жертву, угодившую в ловушку, ожидая, когда на ее лице сменят друг друга удивление, отчаяние и жуткий, липкий предсмертный ужас.

Но на лице генерала они увидели лишь улыбку.

– Вы правы. Но теперь я точно довершу начатое.

И прежде, чем окончательно превратившиеся в чудовищ хозяева сообразили, что к чему, Денис Васильевич резким ударом колена опрокинул стол. Посуда со звоном посыпалась на взревевших от неожиданности волколаков. Они были в замешательстве лишь мгновение и, когда оно миновало, уже вновь готовы были броситься на дерзкого старого вояку и растерзать его в клочья.

Но мгновения Давыдову оказалось достаточно.

Вскочив, генерал сбросил сюртук. Под ним он оказался перепоясан саблей; в руках блеснули выхваченные из карманов крошечные «шкатулочные» пистолеты. Твари бросились вперед, ревя и царапая когтями перевернутый стол, готовые впиться в плоть ненавистного убийцы их соплеменников… Одна из них задела и с грохотом опрокинула древние доспехи… Жалкие пистолетики не страшили, а лишь смешили их: даже выстрелы оружия покрупнее могли лишь немного задержать их, а подобные хлопушки вообще подобны комариному жалу…

Вскинув пистолеты, Давыдов выстрелил. На долю секунды существа, еще недавно имевшие людской облик, будто и правда не заметили уколов крохотных пуль. Однако, когда генерал уже мог чувствовать жуткую вонь из их оскаленных пастей, эффект, описанный в старинных легендах, наконец, проявил себя.

Рухнув как подкошенные, твари начали беспомощно извиваться, стремительно возвращаясь к человеческому облику.

– На этот раз я не забыл серебро, господа волколаки, – прошептал Денис Васильевич, отбрасывая пистолеты. Он посмотрел туда, где прежде сидела Настя, но белесое облако порохового дыма скрывало часть зала. Вдруг из-за спины послышался яростный рев. Денис Васильевич схватился за эфес сабли, но не успел выхватить ее: страшный удар сбил его наземь. Жуткие волчьи клыки впились в плечо, тело придавила огромная провонявшая псиной туша… Еще мгновение – и пасть чудища сомкнется на его шее…

Из последних сил генерал дотянулся до крохотного серебряного кинжала – засапожного ножа в ножнах на голени, прихваченного на крайний случай. Металл вошел глубоко в дьявольскую плоть – взвыв, тварь обмякла и затихла. Чертыхаясь, генерал выбрался из-под мертвого врага, под воздействием серебра стремительно возвращавшегося в человеческое обличье. «Неужели Настя?» – думал Денис Васильевич. Конечно, он знал, что ему придется покончить с ней, но не думал, что так…

Звериная морда обернулась лицом кучера. Вздохнув, Давыдов вынул саблю из ножен. Он почувствовал врага – там, в пороховом дыму, и успел развернуться, чтобы отразить удар, когда огромная лапа, разорвав едкий бледный туман, обрушилась на него. А затем он начал наносить удары… Один за другим, тесня чудовище к стене. Наконец один из ударов достиг цели: существо, взвыв от боли, осело на пол. Давыдов приготовился нанести coup de grace, когда тварь внезапно подсекла его своим мощным хвостом, и он рухнул на пол, сцепив зубы от боли. Над ним вырос огромный черный силуэт. Неожиданно голова чудища – только лишь голова – лишилась устрашающих черт, и Денис Васильевич увидел лицо своей пассии.

– Как ты узнал? – спросила она. Несмотря на изменившийся голос – грубый, нечеловечески злобный – генералу сложно было смотреть на это милое личико и понимать, что перед ним порождение ада. Казалось, будто Настя просто нарядилась в какой-то дурацкий костюм, как на иных петербургских балах-маскарадах.

– Шрам на локте, – прохрипел он.

– Тот, кого ты убил тогда, прежде чем ранить меня, был моим возлюбленным. Мы были вместе сотни лет, прежде чем пришел ты со своими людьми, осквернил наш дом и убил почти весь род… А теперь ты убил последних, кто у меня оставался…

– Сотни лет? – прошептал Денис Васильевич и из последних сил рассмеялся. – Дорогая, боюсь, для меня ты слегка старовата.

– Умри! – взревела Настя, вновь обращаясь в зверя. Генерал в ужасе отвернулся… и увидел, как под опрокинутым столом что-то блеснуло. Собрав все оставшиеся силы, он перекатился в сторону, сумев увернуться от огромной разъяренной твари. Обеими руками он схватил старинный меч, рухнувший на пол вместе с опрокинутыми рыцарскими латами. Когда тварь замерла, намереваясь развернуться для атаки, генерал прошептал:

– Прости, моя любовь.

И, взревев подобно своим демоническим противникам, рывком поднялся и обрушил древнюю сталь на столь же древнего врага рода людского.

Пламя горящей усадьбы освещало ему дорогу. Оседлав одного из запряженных в карету коней, Денис Васильевич забрался в седло и тронулся в обратный путь. Пожар, озарявший ночной лес, напомнил о жуткой ночи в дрожащем свете костров, которая началась в ноябре двенадцатого года, а закончилась лишь теперь. Его сердце терзала горечь утраты: так или иначе, он убил ту, которую любил, пусть даже она и оказалась из племени нелюдей, погубившего стольких его соратников. Но вскоре грусть покинула его, как покидала всегда в дни гусарской молодости. Пожалуй, это будет ему уроком: пора остепениться и побольше времени проводить с Софьей Николаевной и детьми. Впрочем, тут же подумал генерал, он отнюдь не стар и полон сил. Кто знает, что ждет его впереди? Быть может, еще хватит на его долю и любви, и сражений! Хмыкнув от этой мысли, Денис Васильевич послал лошадь рысью. И спустя мгновение над ночной дорогой зазвучала песня: