ГЛАВА XIX
ЗЛОВРЕДНЫЕ ПОКОЙНИКИ
Самые зловредные призраки ничего не могут сделать против трех крестин вместе — то есть против трех человек, если они оказались вместе и если все трое крещеные.
* * *
Чтобы защититься от проклятия фантома, достаточно ему крикнуть:
— Если ты пришел от Бога, скажи, что ты хочешь, если от дьявола — уйди с моей дороги, как я уйду с твоей.
Главное, обязательно надо ему говорить «ты». Если ему нечаянно скажешь «вы», то ты погиб.
* * *
Если вы хотите, чтобы призраки не смогли вам навредить, никогда не пускайтесь в путь ночью, не взяв с собою что-нибудь из рабочих инструментов. Рабочие инструменты священны. Любое колдовство против них бессильно.
Один портной, увидев, что к нему приближается привидение, перекрестился своей иглой. Призрак тотчас же исчез, крикнув: «Если бы не твоя игла, раздавил бы я тебя всмятку!»
* * *
В Леоне верят, что, когда поднимается вихрь, это мчится водоворот разъяренных проклятых душ, жаждущих навредить людям. И тогда нужно сразу броситься на землю лицом. Иначе злые души закружат вас и увлекут за собою в ад.
Злоба первого мужа
Мой брат был таким знаменитым каменотесом, что его наперебой звали повсюду, где в Бретани шло большое строительство. Поэтому он часто и надолго уезжал из дому. Но если он отсутствовал целый год, он обязательно приезжал повидать нашего отца. Наш отец! Эх, жаль, вы его не знали!
Вот уж кто бы вам понарассказывал всяких историй!.. И красных, и черных, и серых, и голубых!.. Вся детвора была без ума от него. Ну, так вот, в какое-нибудь прекрасное утро раздавался стук в дверь, это был мой брат Ивон. В обеих руках он держал по бутылке водки.
— Эй, отец, — кричал он радостно с порога, — вы, конечно, сейчас будете меня ругать, что я долго не появлялся. Но, пожалуйста, давайте лучше начнем с выпивки. А потом я спою вам славные песни, которые я выучил. Всегда что-нибудь подхватишь в другом краю.
Отца не надо было долго упрашивать, он был сама снисходительность.
Вот так однажды мой брат и приехал совсем неожиданно. Он громко смеялся, однако вид у него был очень смущенный.
— Батюшка, — сказал он, — приготовьтесь сделать мне внушение. Я решился взять себе жену.
— Ба! — воскликнул отец. — И на ком же ты женишься?
— На Наик, из здешних мест.
— На вдове Наик! На пьянице! Я не стану тебя поздравлять, но благословение свое дам — каждому свое!
— В добрый час! С вами всегда можно столковаться.
— Мельница должна крутиться в ту сторону, куда дует ветер!
— Я знаю все, что говорят про Наик. Но вот она мне полюбилась, и я ей открылся — зажег ее своим огнем. Уже шесть месяцев она носит дитя под сердцем.
— Что сделано, то сделано. И когда же свадьба?
— В понедельник, через две недели.
В указанный день контракт был подписан, но венчания в этот день не было, не помню почему.
Свадебный ужин был устроен в ресторанчике при постоялом дворе. Все отужинали, хотя стол не был благословлен священником. Мне ужин показался великолепным, другие гости со мной согласились, и — честное слово! — у всех головы были в тумане, когда мы вернулись домой.
Сначала мой брат не собирался быть этой ночью со своей женой. Но, проводив ее к ней домой, как велел долг, он там и остался. А этого делать было нельзя, пока его брак не был освящен в церкви. Э, да что вы хотите, мужчины есть мужчины, а эта Наик и вправду была обольстительница.
Возможно, они сначала выпили за здоровье друг друга. А потом легли в одну постель.
Не успел мой братец улечься рядом с нею под одеяло, как ему в голову пришла странная мысль.
— Слушай, — сказал он своей новобрачной, — видел бы Жан-Мари Кор нас с тобою сейчас...
Жан-Мари Кор — это был первый муж вдовы.
И, не договорив до конца, брат вдруг вскочил. Перед ним за столом со стаканом, из которого он только что пил, сидел Жан-Мари Кор.
— Наик, — зашептал брат, — взгляни-ка!
— Что такое?
— Ты не узнаешь этого, который там?
— О ком ты говоришь? Я никого не вижу.
— Ты не видишь Жана-Мари?
— Да оставь ты в покое Жана-Мари! Если тебе нечего больше мне сказать, давай спать.
И Наик повернулась лицом к стенке. Она крепко выпила днем. Через минуту она уже похрапывала.
Брат больше не пытался ее будить. Но сам он остался сидеть на своем месте, глаза его были прикованы к по-прежнему неподвижному призраку Жана-Мари Кора. Он чувствовал, что волосы у него на голове встают дыбом, словно зубья гребня для расчесывания льна.
Мертвый не двигался и не произносил ни слова.
В конце концов брат не выдержал.
— Жан-Мари Кор, — сказал он ему, — скажи хотя бы, что тебе нужно.
Ах, друзья мои, никогда не окликайте мертвого! Это поистине чистая правда: услышав свое имя, призрак Жана-Мари Кора одним прыжком сорвался со скамьи, где сидел, и очутился в кровати рядом с братом. Бедный Ивон зарылся с головой в простыни. Так он ничего не видел. Но мертвый оседлал его, он сжимал ему бока своими острыми коленями. Это была страшная мука. Брат хотел кричать, но не мог, ему не хватало дыхания. Из горла его рвался хрип, словно воздух из дырявого кузнечного меха.
Уверяю вас, если кто и благословил восход солнца наутро после этой ночи, то это был мой брат, Ивон Ле Флем.
На рассвете мы увидели, как он входит к нам в дом, с искаженным лицом, на котором лежала печать смерти. Когда он попытался заговорить, ему перехватило горло. Он только и сказал: «Больше я не буду ночевать в доме Наик».
— Как же, — ответил наш отец шутливым тоном, — раз начав, надо продолжать.
И тогда Ивон рассказал ему, что произошло. Добрый старик сделался серьезным.
— Это потому, что на твоем брачном контракте нет подписи Бога, — заключил он.
Брат вернулся в дом Наик только после того, как все было устроено, как надо. И лучше бы он не входил туда никогда!
Ночной крикун
Ноэль Гарле был поденщиком из Бегарда. Он жил в поселке, но каждое утро ездил работать на фермы, иногда весьма отдаленные, а возвращался почти всегда очень поздно.
Случалось ему, и не раз, слышать зов ночного крикуна, но издали, так что он с ним никогда не встречался. Однако, когда заходила о нем речь, он говорил, что был бы не прочь увидеть его поближе и понять, как это он устроен.
И вот однажды ночью, когда он возвращался после работы, проходя мимо какого-то пригорка, поросшего колючим кустарником, он услышал, как ночной крикун завыл прямо ему в ухо: «У-y... у-у-у...»
Ноэль Гарле посмотрел кругом, но никого не увидел. Он пошел дальше через кустарник, не издавая ни звука. Он знал, что нехорошо отвечать хоппер-нозу (ночному крикуну).
А тот, прокричав, умолк, явно ожидая ответа Ноэля.
Ноэль ускорил шаг. Он почти прошел через пустошь, как позади него, на пригорке, голос хоппер-ноза стал жалобно причитать: «Ma мамм, ма мамм!» («Матушка моя, матушка моя!»)
Казалось, что это крик покинутого ребенка. Этот крик взволновал Ноэля до глубины души. И на этот раз он не удержался и ответил:
— Как! Бюгель-ноз (ночное дитя), и у тебя тоже есть мать?
Ноэль Гарле произнес эти слова, не думая о плохом, только потому, что ему стало жалко бедное существо, зовущее мать.
Но как только он произнес это, он увидел, как рядом с ним стал все выше и выше подниматься человек — такого огромного роста, что, казалось, головой он уходил в облака. Человек этот наклонялся к Ноэлю, и Ноэль видел его лицо, искаженное, как у младенца, плачем, а во рту мелкие и белые как снег младенческие зубки.
Ноэлю Гарле стало очень страшно: на всякий случай он перекрестился.
Гигантское существо сразу же исчезло, но сзади, в кустарнике, тот же голос — голос брошенного ребенка — залепетал:
— Да, да, да, да, и у меня тоже есть мама. У меня есть мама, как и у тебя!
Нельзя говорить плохо о мертвых
Один мельник из окрестностей Конкарно сказал обидные слова об одном умершем. И вот однажды, когда мельник точил свои жернова, внезапно перед ним появился этот покойник:
— Ты плохо говорил обо мне, мельник, мучной вор. Ты должен искупить свою несправедливость.
Мельник решил, что он может успокоить его, предложив ему хороший ужин.
— Согласен, — сказал тот, — но хватит ли у тебя хлеба, чтобы я наелся досыта?
— Я потрачу столько муки, сколько нужно, — ответил мельник.
И он приказал испечь двенадцать огромных хлебов. В назначенный час явился покойник и сел за стол, заставленный едой, рядом с мельником и его женой. Но он отказался от приготовленных блюд.
— В моем положении, единственная еда — это хлеб, — заявил он.
Ему подали первый каравай; он проглотил его в мгновение ока. То же самое было со вторым, третьим... Не прошло и пяти минут, как начался ужин, а уже оставалось всего два каравая.
— Господи Иисусе! — вскричала женщина. — Что он сделает с нами, когда и эти исчезнут?
В это мгновение служанку, которая их обслуживала, к счастью, осенило: готовясь нарезать одиннадцатый хлеб, она трижды перекрестила его ножом. Мертвец тотчас же вскочил со своего места и бросился к выходу, на пороге он обернулся и крикнул мельнику:
— Тебе повезло! Не будь этих трех крестных знамений, я научил бы тебя уважать мертвых.
Больше его никогда не видели.
Та, что стирала по ночам
Фанта Лезульк’х из Сен-Тремера, чтобы заработать несколько су, нанималась на поденную работу к окрестным фермерам. А потому своим хозяйством она могла заниматься только по вечерам. И вот одним таким вечером, вернувшись домой, она сказала себе: «Сегодня суббота, завтра воскресенье. Надо выстирать рубашки мужу и детям. Они успеют высохнуть к утренней мессе, ночь обещает быть теплой и ясной».
И в самом деле луна сияла ярко.
И Фанта взяла белье и отправилась стирать его на реку. И давай его намыливать, тереть, бить, засучив рукава. Стук ее валька отдавался вдалеке, в ночной тишине, усиленный эхом: «Плик! Плак! Плок!»
Она вся ушла в свою работу. Что бы она ни делала, она всегда так работала — без остановки, не покладая рук. Поэтому она и не заметила, что пришла еще одна прачка.
Это была худенькая женщина, гибкая, как козочка, а на голове она несла огромный узел белья, и так легко, словно это был тюк с пером.
— Фанта Лезульк’х, — сказала она, — для тебя существует день, ты не должна занимать мое место ночью.
Фанта, которая думала, что она здесь одна, вздрогнула от неожиданности и сначала даже не нашлась что ответить. Она только пробормотала:
— Но мне все равно, где стирать, я могу вам уступить это место, если вам оно нравится.
— Да нет, — ответила только что пришедшая женщина, — это я шутки ради так сказала. Я не хочу тебе причинять неудобства, наоборот. Я готова тебе помочь, если ты согласна.
Фанта Лезульк’х, успокоенная этим словами, ответила Мауэз-ноз — Ночной женщине:
— По правде, не отказалась бы. Да только мне неловко пользоваться вашей помощью, у вас белья, кажется, больше, чем у меня.
— О, я не спешу.
И Ночная женщина бросает свой узел, и уже вдвоем они давай намыливать, тереть, отбивать — с одинаковым рвением.
Не прерывая работы, они разговорились.
— Нелегкая у вас жизнь, Фанта Лезульк’х?
— Да, можно так сказать. Особенно сейчас. От утреннего «Анжелюса» и до поздней ночи — в поле. И так будет до конца августа. Смотрите, скоро десять, а я еще и не ужинала.
— Так знаете что, Фанта Лезульк’х, — сказала незнакомка, — пойдите домой и поешьте спокойно. Вы и третьего глотка не сделаете, как я вам принесу ваше белье, выстиранное как полагается.
— Воистину вы добрая душа, — ответила Фанта. И она мигом побежала к дому.
— Уже?! — воскликнул ее муж, увидев, как она входит. — Как ты быстро.
— Да, спасибо одной удачной встрече.
И она рассказала мужу, что с ней было на реке.
Муж слушал ее, лежа на кровати, докуривая свою трубку. С первых же слов Фанты лицо его приняло озабоченное выражение.
— О, — произнес он, когда она закончила, — и это ты называешь удачной встречей? Боже тебя сохрани от таких встреч! Ты не подумала, кто эта женщина?
— Сначала я немного испугалась, а потом быстро успокоилась.
— Несчастная! Ты приняла помощь Мауэз-ноз!
— Господи, мой Боже! У меня была такая мысль... А что теперь делать? Она сейчас принесет белье.
— Заканчивай ужинать, — ответил муж, — потом аккуратно разложи все кухонные принадлежности у очага. Главное, повесь на свое место таган. Затем вымети дом, но так, чтобы в воздухе не осталось пыли, переверни метлу и поставь в угол. Потом вымой ноги, брызни этой водой на ступени перед порогом и ложись спать. Только делай все быстро.
Фанта Лезульк’х поспешила послушаться. Она выполнила пункт за пунктом все указания мужа. Таган занял место на своем крюке, пол был выметен даже под мебелью, метла перевернута ручкой вниз, вода, которой Фанта вымыла ноги, разлита по входным ступеням.
— Все, — проговорила Фанта, запрыгнув в банк-тоссель, не раздеваясь и укрывшись одеялом.
И в это мгновение Ночная женщина постучала в дверь.
— Фанта Лезульк’х, откройте! Это я, я принесла вам ваше белье.
Фанта и ее муж затаились.
Через секунду Ночная женщина в третий раз попросила открыть ей дверь.
Та же тишина внутри дома.
И тут снаружи донесся шум поднявшегося вихря. Это разгневалась Мауэз-ноз.
— Раз христианин мне не открывает, — проревел разъяренный голос, — ты, таган, открой мне дверь!
— Я не могу, я подвешен к моему крюку! — ответил таган.
— Тогда ты, метла!
— Я не могу, меня поставили вниз головой.
— Тогда ты, вода от вымытых ног!
— Увы, посмотри, от меня осталось лишь несколько капель на ступеньках!
И сразу стих ветер. Фанта Лезульк’х услышала, как гневный голос, уходит все дальше и дальше, ворча:
— Разыграли спектакль! Она может поздравить себя с тем, что нашла кого-то поученее, чем она, чтобы он преподал ей этот урок.
Три женщины
Я слышала этот рассказ от одного угольщика из Аргоата. Он ходил из села в село, как все угольщики, продавая уголь тем, кто хотел его купить. У нас он останавливался регулярно; ему предлагали ужин и ночлег. А он, в свою очередь, рассказывал нам о своих приключениях. Бывало так, что ночь настигала его в пути, вдали от жилья. И редко в таких случаях обходилось без чего-нибудь необыкновенного.
Ночью, о которой я вам рассказывала, он оказался на песчаной равнине в Понмельвезе. Настоящая пустыня. Два лье плоскогорья без единого дерева. Ни одного склона, чтобы защититься от ветра. И вот именно той ночью ветер был дьявольский, с гор, резкий и ни на минуту не ослабевающий, который щиплет кожу до крови. Темно, хоть глаза выколи. И в довершение всех несчастий порывом ветра задуло фонарь угольщика. Он вел свою лошадь за узду, вслепую. Была бы это обычная дорога, он узнавал бы ее по канавам вдоль обочин. На этой же словно выбритой ланде он продвигался, честно сказать, только по милости Божьей.
Очень он сожалел в эти минуты, что задержался в Понмельвезе, чтобы выпить там с каменщиками, строившими новую церковь. Прибавьте к этому, что он не успел поужинать и теперь его желудок просил еды.
— Честное слово, — говорил он себе, — я охотно отдал бы два-три мешка угля за охапку соломы под любой крышей и за кусок любого хлеба.
И вдруг Бог будто услышал его молитвы. Недалеко впереди он увидел мерцающий свет — видимо, какое-то жилье. «Торговец черным хлебом» пошел прямо на него. И вскоре он оказался перед жалкой хижиной, крытой дроком, спускавшимся почти до земли.
— Эй! — крикнул он. — Откройте христианину ради Иисуса Христа, Пречистой Матери и всех святых Бретани!
Трижды он повторил свою просьбу. Трижды никто на нее не ответил.
— Однако, — подумал угольщик, — там, где горит свет, должна же быть хоть одна душа, живая или мертвая.
И, оставив перед хижиной лошадь и повозку, он пошел в обход жилища, стараясь отыскать дверь.
Он нашел ее в конце концов.
Это была мягкая соломенная решетка вроде тех, которыми закрывают чуланы саботьеров.
Угольщик потянул ее к себе и вошел.
Внутри — пустота: ни мебели, ни ларя, ни даже кровати. Но был тем не менее очаг, а в очаге горел слабый огонь, и на его бледном пламени грелась сковорода, и на этой сковороде женщина с мертвенно-бледным лицом пекла блины.
— Вашему огню не помешало бы подкрепиться, — произнес угольщик вместо приветствия. — Если бы вы согласились приютить меня до утра, я подарил бы вам мешок угля — такого сухою угля, что он загорится мигом, как пакля.
— Мне хватает моего огня, — ответила женщина, не оборачиваясь.
«Не очень любезный прием, — сказал про себя угольщик, — но, пока меня не выставят вон, клянусь, я останусь».
И он сел на землю у очага.
Женщина продолжала печь блины, не подавая и виду, что заметила его присутствие. Допекая блин, она выкладывала его лопаткой на блюдо, стоявшее рядом.
Но странная вещь! Угольщик заметил, что блюдо все время оставалось пустым, словно блины испарялись один за другим.
«О-о-о! — прошептал он про себя. — Тут что-то не так. Поостережемся!»
Он уже начал набивать трубку, но тут он быстро сунул ее в карман куртки из козьей кожи и стал осматриваться вокруг. И тогда он увидел, что в хижине находились еще две женщины. Одна из них была занята тем, что заглатывала кость, которая сразу же выходила у нее через затылок; другая пересчитывала деньги, без конца ошибалась и начинала считать сначала.
Теперь угольщик предпочел бы снова оказаться на равнине, какой бы сильный ветер там ни дул. Но он боялся шевельнуться, чтобы не случилось беды, и сидел, затаившись, ожидая с нетерпением рассвета и первого пения петухов, чтобы поскорее унести отсюда ноги.
Когда уже в сотый раз он ругал себя за то, что ему вздумалось забраться в это логово колдуний, женщина, которая пекла блины, обернулась к нему и сказала:
— Если хотите, угощайтесь!
— Спасибо, — ответил он, — я не голоден.
Тогда та, что глотала кость, устремилась к нему и произнесла:
— Может быть, вы предпочитаете мясо? Угощайтесь!
— Спасибо, — ответил он снова, — я сыт.
Та, что считала деньги, тоже подошла к нему:
— Возьмите хотя бы деньги, чтобы покрыть ваши расходы на дорогу.
— Не нужно, — ответил угольщик, — мой уголь покрывает все, что я пью и что я ем.
И только он высказал все это, как исчезли и женщины, и хижина. Угольщик очутился на пустынной равнине — один со своей лошаденкой, которая брела мимо молодых побегов тростника рядом с ним. За горами Арре начинало светать. Угольщик увидел, что он сильно отклонился от главной дороги. Он собирался вернуться на нее, поворачивая вправо, как вдруг перед ним возник длиннобородый старик с располагающим и внушающим почтение лицом.
— Угольщик, — обратился к нему старик, — ты повел себя как умный человек.
— Вы что же, знаете, что со мной произошло?
— Я знаю все, что произошло, происходит и произойдет.
— Раз вы все знаете, не можете ли вы сказать мне, кто эти три женщины?
— Все три были порочными женщинами при жизни.
Первая пекла блины всегда только по воскресеньям.
Вторая раздавая еду во время трапезы, оставляла все мясо себе, а людям давала только кости.
Третья обсчитывала каждого, чтобы накопить побольше денег.
Ты только что присутствовал при наказании, которое они несут в вечности.
Ты не взял от них ни блинов, ни мяса, ни денег. Ты сделал правильно. Если бы ты поступил иначе, ты бы не только не спас их, но и сам был бы осужден до скончания времен есть блины, которые пекла одна, грызть кость, которую глотала другая, и пересчитывать деньги вместе с третьей.
Огненный кнут
Это чистая правда: я знаю это от своего деда.
Он жил в то время в приходе Каван, он там взял в аренду земли вдовы прежнего мэра — ее звали Перин Жегу. Если бы Богу было угодно, чтобы никогда не подписывал он этот арендный договор! Он бы избавил от неприятностей и себя, и нас, своих внуков, и, может быть, не были бы мы теперь такими бедняками, без гроша в кармане.
Владелица этих земель в Керамене была женщиной жадной, самой скаредной и самой безжалостной из всех тех, кого сохранила человеческая память под этим благословенным солнцем. Она остригла бы коров и продала бы их шерсть, если нашелся бы на нее покупатель. Я уверена, что она пересчитала даже листья на деревьях, что росли по краям ее полей. И вот случилось так, что старую сухую ветку полусгнившего дуба сломало ветром, и мой дед велел своей жене растопить ею огонь в очаге — ветка лишь на это и годилась. Не такой уж большой грех, не правда ли? Так вот! Владелица подала на него за это в суд и заставила судей выслушать из уст своего адвоката, что дед не только сжег дерево, не имея на то никакого права, но что он, несомненно, и ветру помог его сломать.
Правосудие, как вы знаете, существует только для богатых: деду присудили значительное возмещение убытков; и он еще должен был почитать за счастье, как говорили эти господа судейские, что его избавили от тюрьмы. Это в Ланньоне с ним так обошлись. Он вернулся домой разбитый горем. У бабушки было несколько сэкономленных экю, которые она бережно хранила за стопкой белья в шкафу. Увы! Это была всего лишь пятая часть расходов по процессу, которые надо было покрыть. Дед совсем пал духом. Он сидел в уголке на кухне, и его старуха сказала ему, чтобы подбодрить:
— Не отчаивайся так, Йанн!.. Я пойду к хозяйке. Или у этой женщины каменное сердце, или я все-таки смягчу ее своими мольбами и она хотя бы даст нам отсрочку.
— Поступай, как хочешь, — ответил бедняга, — только что до надежды смягчить сердце этой женщины, то, думаю, ты скорее сотрешь своими слезами каменные ступени нашего крыльца.
Через полчаса бабушка возвратилась: она села перед мужем, с другой стороны от очага, закрыла лицо руками и разрыдалась.
— Ты еще не знаешь, Йанн, — простонала она наконец, когда смогла заговорить, — она собирается наложить арест на наше имущество.
— Я ждал этого, — коротко ответил дед.
Всю ночь они не сомкнули глаз, ни он, ни она: они видели, как уходили с торгов их лошади, их коровы, их поросята и вся их небогатая недвижимость.
На следующее утро первое, что они услышали, был грохот кабриолета судебного исполнителя, въезжавшего во двор. А в следующее воскресенье, после вечерни, по постановлению суда в Керамене состоялась распродажа. Вы, наверное, думаете, осмелилась ли вдова Жегу прийти туда? Более того, она была в первых рядах, покупая по бросовой цене все, что другие не захотели приобрести.
Уже ничего не оставалось в продаже, даже последней солонки, и уже аукционист собирался закрыть торги, когда эта мегера заметила висевший на гвозде забытый кнут. Она закричала:
— Минуточку, извините! Еще остается кнут!
— Да, это так, — сказал мой дед, до этого не открывший рта, — надеюсь, что никто его у вас не оспорит. Забирайте же его, и пусть он станет орудием вашего наказания и в этом мире, и в том!
Без всякого смущения она схватила кнут и прошипела:
— Деньги есть деньги.
Вечером, лежа в постели, которую закон им оставил, дед сказал бабушке:
— Мы разорены, но этот кнут отомстит за нас.
И действительно, с этого дня Перин Жегу больше не знала покоя. По ночам она просыпалась от жгучей боли, словно ее тело стегал горячий ремень. От ужаса она совсем обезумела. Бросала в огонь проклятый кнут, сжигая его в пепел, думая, что так она обретет спокойствие. Но муки ее становились только сильнее. Не прошло и месяца, как ее понесли на кладбище. А ночью после того дня, когда ее положили в могилу, ее домочадцев разбудил шум безумной беготни и громкие крики. Все повскакали с кроватей, чтобы посмотреть. Да, это была мертвая, она бегала, бегала вокруг жилища и служб, испуская ужасные вопли. Огненный кнут охватывал ее шею, она тщетно пыталась избавиться от него и кричала душераздирающим голосом:
— Снимите с меня кнут, снимите кнут!
Ее тело дымилось. Это было страшно! Естественно, никто не осмеливался приблизиться к ней. Следующей ночью она появилась снова, и следующей тоже, и все последующие ночи, пока не наступило новолуние. В тот вечер видели, как она бросилась в колодец; вода из него еще долго сохраняла привкус серы.
