Делагарди повезло. Король Карл IX, узнав о разгроме под Клушином, пришел в неистовство и, как злорадно сообщали польские современники, рвал себе бороду, проклиная небеса. Однако его гнев выплеснулся на перешедших к врагу наемников. Палач, как было принято поступать в таких случаях, вывесил в стокгольмской тюрьме прокламацию со списками дезертиров, объявленных «бесчестными шельмами и предателями». Иностранные монархи получили письма Карла IX с просьбой задержать и наказать бежавших с поля боя изменников, если те появятся в их владениях. Правда, в Швеции уже поползли слухи о том, что истинной причиной поражения была жадность Якоба Делагарди и Эверта Горна, решивших присвоить солдатское жалованье, но злая сплетня пробивала себе путь наверх медленно. Лишь в начале ноября 1610 года опасность судебного процесса стала настолько реальна, что Эверт Горн посоветовал своему начальнику отправиться в Стокгольм, дабы остановить затеянную против них обоих интригу. «…У нас есть друзья, которые опаснее волков и медведей. Они распространяют злые слухи, которым верят легковерные, будто бы, если бы жалованье воинам не задержали, это несчастье никогда бы не произошло, и вина таким образом ложится на нас», — писал фельдмаршал Якобу Делагарди.

Кто знает, может быть молодой полководец, перед глазами которого уже стоял призрак беспощадного королевского секретаря Эрика Тегеля, и направил бы своего коня в сторону Нидерландов, подальше и от России, и от Швеции, если бы не страх оказаться нищим в третий раз за свою десятилетнюю военную карьеру. Воевода Нотебурга задержал отправленный накануне клушинского сражения обоз Меншика Боранова с военной добычей Делагарди. Среди прочего там были и драгоценные царские дары. По слухам, русские не хотели пропустить в Швецию находившиеся в обозе документы, в том числе ратифицированный царем Василием Шуйским договор о передаче Кексгольма, и распоряжение о захвате транспорта дал сам царь. Нужно было заставить воеводу вернуть имущество, и сделать это можно было лишь силой оружия. Во время московского похода Делагарди не спешил следовать рекомендациям Карла IX, советовавшего ему не забывать о главной миссии в России — приводить в подчинение Швеции приграничные русские крепости. Теперь же монаршье желание совпало с личными интересами полководца. Королевский секретарь Педер Нильссон, прибывший к Делагарди в Новгородскую область, привез милостивое письмо монарха. Тот советовал не отчаиваться и выражал надежду, что военная удача вновь вернется к шведам. Пока же следовало внушать уверенность Шуйскому и его войску, а по прибытии подкреплений из Финляндии начать «отщипывать» для короны русские крепости. Прежде всего надо было добиваться сдачи Кексгольма, который до сих пор не был передан шведам. Власти города отвечали, что договор о передаче крепости заключил князь Михаил Скопин-Шуйский, а поскольку он умер, то и соглашение уже недействительно. Отряды крестьян и казаков, тайно поддерживаемые Новгородом и Кексгольмом, развернули партизанскую войну на границе с Финляндией, препятствуя подходу оттуда свежих шведских отрядов. О былом гостеприимстве новгородских властей, еще год назад торжественно встречавших армию Делагарди, сегодня не было и речи. Полководец надеялся превратить Новгород в базу для переформирования и отдыха своего войска, но с этими мечтами пришлось расстаться. На письмо Делагарди с сообщением о клушинском поражении и с просьбой о размещении и содержании остатков его войска новгородский воевода ответил с нескрываемой враждебностью. Для шведов в Новгороде не было ничего, кроме «пороха и свинца», который они получат, если приблизятся к городу ближе чем на 10 миль. Делагарди рекомендовали двигаться через Тихвин к финской границе, не задерживаясь в новгородских пределах. Желая показать, что они не шутят, новгородцы посадили в тюрьму слуг Делагарди, которых он отправил в город для покупки необходимых ему личных вещей взамен похищенных взбунтовавшимися наемниками.

Недавние союзники понимали только язык силы — и шведский полководец решил доказать, что его рано списали со счета. Дожидаясь подхода свежих отрядов из Финляндии, он стал накапливать «переговорный капитал» для освобождения Меншика Боранова и его спутников, томившихся в воровской башне в Нотебурге. Делагарди принялся захватывать обозы новгородских купцов и брать заложников, стремительно поднимая этими акциями боевой дух своего воинства. Разбой на дорогах приносил куда большую прибыль, чем участие в сражениях с поляками за царскую плату.

Давление на упрямых нотебургских воевод Ивана Путятина и Луку Милославского оказывали и другие шведские военачальники, устремившиеся по приказу Карла IX в новгородские владения. Седьмого августа 1610 года шведы приступили к выполнению давно вынашиваемого королем плана — осаде Ивангорода, сохранявшего верность Лжедмитрию. В качестве одной из причин открытия боевых действий на русской территории ревельский наместник Андерс Ларссон назвал в письме нотебургским воеводам арест Меншика Боранова и захват его обоза. «Я с моево вельможново короля ратными людьми посечю вас насвечю вас так, что и малому робяти в зыпке достанется», — угрожал своим оппонентам Андерс Ларссон в послании, составленном на русском языке. Впрочем, пример Ивангорода убеждал нотебургские власти в том, что дети в своих люльках пока могут спать спокойно.

Ивангородскую крепость, выстроенную на скале, нельзя было захватить с помощью подкопов и минирования, надежды на заговор также не оправдались. Взятый в плен ивангородский стрелецкий голова Федор Аминов уверял, что ему будет нетрудно склонить городскую верхушку на сторону шведов, до сих пор выступавших в роли союзников Василия Шуйского. Оба ивангородских воеводы — Хованский и Кропоткин, — так же как и купцы, втайне держали сторону царя Василия и фактически находились на положении заложников у черни, поддерживавшей Лжедмитрия. Однако страх разоблачения и казни помешал воеводам вступить в соглашение с осаждающими. Попытки взять Ивангород силой наталкивались на одну неудачу за другой. Каленые ядра, которые начали метать с трех сторон, чтобы зажечь крепость, из-за ошибок пушкарей наделали больше вреда в шведском лагере, перебив много своих. Петарда, подведенная под стену, переломилась надвое и взорвалась раньше времени, убив минера. Штурм, на который солдаты пошли под прикрытием дымовой завесы, созданной горящими смоляными корзинами, захлебнулся из-за яростного сопротивления ивангородцев.

Тогда шведы сделали ставку на голод, зная, что запасы провианта в крепости ограничены. В конце августа руководивший осадой королевский секретарь Педер Нильссон направил своему сюзерену сообщение, уверяя его, что победа близка: «Три дня назад из крепости выбежал крестьянин с тремя детьми, рассказавший, что внутри ощущается сильная нехватка провианта, поэтому они вынуждены есть корни репейника и капустные комли, они ежедневно выходят за стены, чтобы собирать капустные комли, и ради их добычи готовы умереть». Но голод оказался диким зверем, не поддающимся дрессировке, и внезапно набросился на самих шведов. На рейде Нарвы затонуло судно с продуктами, предназначенными для наемников, а через несколько дней случилось новое несчастье — загорелась Нарва. Охваченный паникой и огнем шведский город оказался более лакомой добычей, чем расположенный на другой стороне реки негостеприимный Ивангород. Наемники, предводительствуемые французами, бросились грабить имущество подданных шведской короны. Причина была самой обычной — задержка денежного довольствия. «Вчера они нанесли такой ущерб, какого враг не наносил и за 20 лет. В то время, как мы все тушили пожар, они грабили и хватали все, до чего могли добраться, — жаловался нарвский губернатор Филип Шединг в письме Педеру Нильссону. — Пером не описать, что эти чужаки здесь натворили. Однако еще хуже будет, если они убегут от нас, поэтому их даже не накажешь». Забрав то, что пощадил в Нарве огонь, и убежденные, что корона им по-прежнему должна, французы — «сволочь», как в сердцах называл их нарвский губернатор, — во главе со своим командиром Режи де Верне отправились на свободный промысел в окрестностях сожженной крепости. Правда, как люди чести, они предварительно направили Карлу IX письменный протест, объясняя свои действия невыплатой денег.

Следом подняли мятеж ирландцы, две сотни их бежало из шведского лагеря к знаменитому польскому разбойнику Лисовскому, который во главе четырех тысяч казаков, прозванных за свою безудержную отвагу и пренебрежение к смерти «пропащими», промышлял в окрестностях Иван-города. Остальные угрожали последовать примеру ирландцев, если им не заплатят за службу. Педер Нильссон писал, что наемники «не подчиняются ни полковникам, ни капитанам, мы должны их охранять, точно они наши враги». Пиком поднятого французами и ирландцами под Ивангородом бунта стала попытка захватить шведскую крепость Нейшлосс, расположенную на реке Нарове у ее истока из Чудского озера. Наемники собирались выставить ее на своеобразный аукцион, продав тому, кто больше заплатит, — шведам, русским или полякам. Верные королю войска подавили восстание, захватив Режи де Верне и часть его сообщников.

Едва удалось подавить мятеж под Ивангородом, как начались беспорядки в Ревеле. Там взбунтовались шотландские и немецкие солдаты, возбужденные частью ушедшего в Ревель отряда Режи де Верне. Еще немного, и Карла IX ожидала бы катастрофа куда страшнее клушинской — он мог потерять всю Эстляндию. Положение спас прибывший из Швеции корабль с деньгами. «Псы войны» слегка угомонились и, все еще ворча по поводу черной неблагодарности шведской короны, вернулись в свои лагеря. Однако все эти события настолько разложили армию, в которой, по примеру иностранцев, отказались повиноваться даже коренные шведы — всадники из Вестерготланда, — что от продолжения осады Ивангорода пришлось отказаться. В октябре русская крепость заключила перемирие со шведами, и дружеская приграничная торговля между Ивангородом и Нарвой возобновилась, как будто ничего и не случилось.

Несколько успешнее шли дела у Делагарди. Французский полковник Делавилль, взорвав петардой ворота, захватил 15 сентября крепость Ладогу, расположенную в устье Волхова при впадении этой реки в Ладожское озеро.

Известие о взятии Ладоги пришло, когда Делагарди подступал к Кексгольму, ведя с собой по Ладожскому озеру лодки и осадные орудия. Эта небольшая каменная крепость, расположенная на островке посреди быстрой реки Вуоксы, оказалась хорошо подготовленной к обороне. Ее окружали вбитые в дно реки колья, затруднявшие штурм с лодок, а дубовые крепостные ворота были завалены землей, что делало бесполезным использование обычного инструмента быстрого штурма — петарды. Началась осада. Делагарди сделал ставку на голод и болезни, которые рано или поздно должны были сломить волю осажденных.

Новгородские власти, еще недавно презрительно относившиеся к битому полководцу и кучке оставшихся с ним оборванцев, поняли, что на их территории собирается с силами грозный враг.

В конце августа воеводы Одоевский и Долгорукий направили Делагарди письмо с предложением о взаимовыгодной сделке. Шведы отпускают русских купцов, задержанных в Ревеле, Выборге и Ладоге, возвращают захваченную крепость, а Новгород позаботится об освобождении Меншика Боранова и передаче шведам его обоза. Сообщалось также, что московские бояре избрали русским великим князем Владислава, сына польского короля Сигизмунда. Царь Василий Шуйский смещен и пострижен в монахи.

Слухи о драматических событиях в Москве, которые вот уже несколько дней достигали Якоба Делагарди, получили официальное подтверждение. То, чего так боялся Карл IX, направляя вспомогательный корпус на помощь Василию Шуйскому, свершилось. Русская столица оказалась в руках поляков, и теперь Сигизмунд, используя ресурсы двух государств, мог окончательно свести счеты со своим дядей, похитившим у него шведскую корону. Кто бы мог подумать, что эхо клушинского разгрома окажется таким сильным, что сметет с трона великого князя!

Победив под Клушином соединенную русско-шведскую армию, гетман Станислав Жолкевский сменил латы воина на камзол дипломата и начал борьбу за сердца подданных Василия Шуйского. Первым в этом бескровном сражении пал воевода Валуев, оборонявший Царево Займище. Когда защитники крепости услышали шум приближавшегося войска, они решили, что это идут с победой Дмитрий Шуйский и Якоб Делагарди. Из-за деревянного частокола раздались залпы салютов и приветственные возгласы. Но зрелище, представшее глазам осажденных, нельзя было вообразить и в кошмарном сне. В поле вышли, понурив головы, взятые в плен русские воеводы. Поляки вынесли захваченные знамена, в том числе личный стяг Дмитрия Шуйского, выкатили трофейные русские пушки, продемонстрировали вещи царского брата. Свидетельства невероятного разгрома огромной армии были налицо. Начались переговоры о сдаче крепости. Гетман Жолкевский отошел в сторону, поручив соотечественникам самим договариваться между собой. В его войске был отряд русских тушинцев, уже сделавших свой выбор. Еще в феврале 1610 года они отреклись от Лжедмитрия и присягнули Владиславу, сыну польского короля. Теперь то же самое предлагалось сделать Валуеву и его десятитысячному войску. Мудрый гетман не торопился. Он знал, что самые значительные победы достигаются не на поле боя, а за столом переговоров и спешить в таких делах не стоит. Через девять дней стороны договорились, и армия Валуева влилась в войско Жолкевского, подписавшего от имени короля договор с Валуевым на избрание царем Владислава. За основу приняли соглашение, заключенное посольством тушинских бояр с Сигизмундом в его лагере под Смоленском. Король гарантировал сохранение в России православия, этого главного и единственного условия, объединявшего всех русских патриотов. Он также обещал, что силой никого в чужую веру поляки загонять не станут, а для себя построят лишь один костел в Москве. Учел король и жалобы посольства на поляков, которые ни во что не ставили православные обычаи. В своей грамоте он писал буквально следующее: «А которые Римской веры люди захочут приходить до церкви Греческой веры, тые або приходили со страхом, яко пристоит правдивым християном, а не гордостью и не в шапках, и псов бы с собою не водили в церковь, и когда не следует в церкви не сидели».

Не стал препятствием и вопрос с вероисповеданием принца. Ревностный католик Сигизмунд неожиданно легко отнесся к возможности отпадения сына от Римской церкви, закрепив свое обещание не препятствовать его переходу в православие личной печатью. Среди русских приверженцев избрания польского королевича окрепло убеждение, что пятнадцатилетнего подростка удастся легко превратить в настоящего русского. По выражению летописца, заняв трон Рюрика, «он возродится к новой жизни, подобно прозревшему слепцу», и постарается выгнать из Московского государства, «как лютых волков», всех иноземцев и «отправить их в их проклятую страну, к их проклятой вере».

Просители понятия не имели, что Сигизмунд, находившийся под сильным влиянием иезуитов, мог обещать что угодно представителям «еретических» вероисповеданий, если того требовало дело. Духовники короля попросту освобождали его от клятв, которые шли вразрез с его убеждениями. В 1594 году Сигизмунд обманул подобным образом своих шведских подданных, поклявшись во время принесения королевской присяги «христианской верой, королевской честью и правдой» не назначать на государственные должности в Швеции католиков. Однако потом стало известно, что за день до принесения присяги по совету иезуитов Сигизмунд написал «тайный протест», в котором сообщал, что присягу он принес вынужденно, а на самом деле будет стремиться к продвижению католической религии в Швеции. Король Густав Адольф, известный своими меткими суждениями, так выскажется впоследствии о влиянии папского посланца Маласпины, сопровождавшего Сигизмунда во время его последнего посещения Швеции, на моральные взгляды монарха: «Королевская правда захромала, поскольку ей в ногу вонзился Маласпина, этот зловредный шип». Современники оценили остроту реплики, основанной на игре слов. По-латыни Mala spina означает «злой шип», из тех, что были в терновом венце Христа.

Обманув во имя высшей цели — распространения католицизма в мире — лютеран, Сигизмунд с той же легкостью пошел навстречу пожеланиям другой ветви «еретиков» — православных. Конечно же, Владислав откажется от католической веры во имя московской короны!

На самом деле король был далеко не уверен даже в том, что вообще отпустит сына в Россию. Сигизмунд намеревался править в этой рассыпающейся стране сам, имя Владислава должно было лишь открыть ему ворота Кремля и сердца русских.

Гетман Жолкевский поначалу не догадывался, что монарх ведет двойную игру. Польский полководец шел к Москве, твердо намереваясь посадить на престол Владислава. На этот раз, в отличие от Клушина, где важно было действовать быстро и решительно, залогом победы являлась неторопливость. Впереди польского войска в русскую столицу летели воззвания с призывом сместить царя Василия Шуйского и вместо него избрать Владислава. Лазутчики распространяли текст договора, заключенного Жолкевским с воеводами крепости Царево Займище, на избрание польского королевича. Гетман не знал, как отнесется король к требованию перехода его сына в православие, и потому этот пункт в тексте договора упустил, объясняя, что вопрос вероисповедания королевича впоследствии решат патриарх и духовенство. Впрочем, большинство московских бояр уже сделали свой выбор в пользу Владислава, не слишком заботясь о деталях соглашения. Они не хотели вновь возвышать равного себе, как это случилось при выборе в цари Василия Шуйского, но еще больше боялись «холопа» у власти — будь то второй Лжедмитрий или какой-либо иной претендент, которого в любой момент могла вынести наверх волна анархии. Столица была готова к смене власти: из уст в уста передавали рассказ о чуде, случившемся в Архангельском соборе Кремля. По словам летописца, «в полночь с четверга на пятницу были услышаны гласы плачевные и шум большой, аки некия сопротивоборные беседы и потом псалмское священнословие, глас поющих 118 псалма и со аллилуями. И потом с плачем прекратился глас. Слышали это соборные сторожа и рассказали людям. Многие от народа тогда говорили, что царство Шуйского с плачем окончится… Ведь это плакали и шумели в соборе погребенные в нем великие князья и цари, видя конечное разорение государства».

В начале июля 1610 года группа инициативных людей решила, что настало подходящее время для того, чтобы прорицание сбылось. Их подстегнули к действиям предводители воровской рати, подошедшей к Москве. Атаманы Лжедмитрия предложили москвичам во время одного из съездов в поле: «Вы убо оставите своего царя Василия и мы такоже своего оставим и изберем вкупе всею землею царя и станем обще на Литву». Забрезжила перспектива окончания гражданской войны, вскружившая головы самым горячим из подданных Шуйского. 17 июля в покои великого князя ворвались заговорщики во главе с рязанскими дворянами братьями Ляпуновыми.

«Как долго из-за тебя будет литься христианская кровь? Страна опустошена. Ничего хорошего в царстве под твоим правлением не сделано. Пожалей нас в нашем бедственном положении, сложи посох», — принялся упрекать царя Захар Ляпунов. Как пишет в своих воспоминаниях гетман Жолкевский, Василий Шуйский обрушился на вождя заговорщиков с матерной бранью, а затем выхватил длинный нож, намереваясь ударить дворянина, осмелившегося столь непочтительно обратиться к царю. Тогда огромный Захар Ляпунов взревел: «Не тронь меня, не то своими руками разорву тебя на куски». Сообщив царю о низложении, заговорщики вышли на Лобное место, небольшую площадь у Кремлевской стены, окруженную красивыми складами, построенными при Борисе Годунове. Всех зевак площадь не вместила, тогда предводители заговорщиков вывели толпу в поле за городом. Там и объявили о низложении Шуйского. Царя и двух его братьев, Ивана и Дмитрия, взяли под стражу и удалили в их вотчину. Кремлевский дворец и казну опечатали.

Дело было за ответным переворотом в стане второго Лжедмитрия. Увы, воровские воеводы провели братьев Ляпуновых как неразумных детей. На другой день, съехавшись в поле с москвичами, приближенные Лжедмитрия откровенно высмеяли заговорщиков, заявив: «Вы своего царя ссадили, забыв крестное целование, а мы за своего готовы умереть».

Но заговорщики уже не могли свернуть с выбранной дороги: Россия была забыта, приходилось спасать собственные жизни. 19 июля стало известно, что Шуйский через своих верных людей собирается подкупить восьмитысячный отряд стрельцов, которые могли легко вернуть ему власть. Новость заставила врагов великого князя разыграть второй, незапланированный, акт драмы. Захар Ляпунов явился в покои Шуйского с монахом из близлежащего Чудова монастыря. Слуга Божий формы ради осведомился, правда ли, что великий князь хочет постричься и удалиться от мира? Шуйский ответил отказом. Но и это небольшое препятствие быстро преодолели. Несколько заговорщиков схватили великого князя за руки, а монах, бормоча молитвы, принялся остригать Шуйскому волосы. В процессе совершения обряда отрешения царя от земной жизни возникла еще одна проблема: упрямый Василий Шуйский лишь твердил, что клобук не гвоздями к голове прибит, а необходимые по протоколу монашеские обеты произносить отказывался. Пришлось принять этот труд на себя одному из заговорщиков, князю Тюфякину. Узнав о насильственном пострижении царя Василия, престарелый патриарх Гермоген пришел в ярость. Этот бывший казак, сделавший блистательную духовную карьеру, слыл человеком прямым и простоватым. Он откровенно недолюбливал царя-интригана, и потому враги Шуйского рассчитывали на его поддержку. Но в вопросах веры патриарх оказался несгибаем. Он отменил пострижение Шуйского, а монахом объявил князя Тюфякина, посмевшего грубо нарушить таинство посвящения. Однако к мнению духовного пастыря в запале переворота никто не прислушался. Заговорщики увезли в Чудов монастырь того монаха, которого хотели, — Василия Шуйского, позволив Тюфякину продолжить мирскую жизнь. Опасаясь, что царя попытаются по дороге отбить, его погрузили в крытый возок на полозьях. В таких повозках даже летом передвигались по Москве знатные женщины, не желая трястись по ухабистым городским дорогам в колесных экипажах. Искать мужчину в женской повозке никто не подумал. Путь к русскому трону для польского королевича был открыт.

В подмосковный лагерь Жолкевского, терпеливо ждавшего развязки событий, явилась полутысячная депутация бояр, стольников и детей боярских. Они просили в цари Владислава.

Ждавший решения своей участи в Чудовом монастыре свергнутый царь, вероятно, не один раз вспомнил и проклял тот день, когда он сам придумал интригу с польским королевичем. В 1605 году воцарившийся в Москве первый Лжедмитрий отправил к Сигизмунду посла Безобразова, у которого было тайное поручение Шуйского и других именитых бояр. Посол должен был просить короля дать им в государи своего сына, поскольку они не могут долее терпеть тиранства и распутства нынешнего государя подлого происхождения. Василий Шуйский намеревался с помощью Владислава убрать Лжедмитрия и расчистить себе путь к престолу — и вот сейчас, пять лет спустя, затеянная им игра погубила его самого.

Пока царское место пустовало, власть в стране взяла так называемая Семибоярщина: временное правительство из семи самых знатных бояр во главе с князем Федором Мстиславским. Они и вступили в переговоры с подошедшим к Москве Жолкевским об избрании на престол Владислава. «Лучше государичу (Владиславу) служити, нежели от холопей своих побитыми быти и в вечной работе у них мучитися», — так, как свидетельствует польская дневниковая запись, объясняли бояре свой выбор.

«В числе князей нет никого, кто мог бы сказать, что он знатнее других родом и саном. Следовательно, если выберем царем какого-либо князя, бояре будут ему завидовать и крамольничать: никто не любит кланяться равному. Итак, возьмем чужеземца, который сам был бы королевского рода и в России не имел себе подобного», — убеждал бояр один из сторонников польского претендента.

Боярский энтузиазм в отношении сына Сигизмунда подогревал Лжедмитрий, обвисшие было хоругви которого после поражения царских войск под Клушином вновь наполнились ветром. Те из русских, которые не хотели сближаться с поляками и разочаровались в Василии Шуйском, устремились в войско «вора». Призрак вышел из Калуги, где скрывался после бегства из Тушина, и вновь стал угрожать Москве. Медлить с возведением на престол польского королевича было нельзя.

Московские бояре согласились принять за основу договор, заключенный под Смоленском с Сигизмундом тушинским посольством, потребовав, к удивлению поляков, исключения нескольких, казалось бы, выгодных для них пунктов. Сигизмунд намеревался предоставить новым подданным своего сына невиданные прежде в Московии свободы, например разрешить свободный выезд за границу для учебы и торговли, а также ограничить царскую власть, но подарок был отвергнут. Бояре и церковные иерархи были убеждены, что поездки за границу и учеба в европейских университетах приведут к опасному для государства и православия смущению умов соотечественников, что было чревато новыми волнениями.

«Ваша свобода вам дорога, а нам дорого наше рабство, — объясняли русские поляку Самуилу Маскевичу свой странный на первый взгляд консерватизм. — У нас есть к тому основания: у вас магнат может безнаказанно обижать крестьянина и шляхтича; у жертв нет другого спасения, кроме судебного процесса, который может безвыходно длиться десятки лет; у нас судья — царь, для которого равны все подсудимые, и суд его оказывается более скорым».

Тонкий дипломат и обаятельный человек, Станислав Жолкевский сумел привлечь на свою сторону даже патриарха Гермогена. После нескольких визитов вежливости к колючему старику тот согласился с кандидатурой польского принца. Он лишь выдвинул условие, что Владислав примет православие, а те из русских, которые «похотят малоумием своим» принять «папежскую веру», будут казнены.

Гетман гордился, что ему удалось сделать невозможное, открыв путь к сотрудничеству двух исторических врагов — Речи Посполитой и России, но тут Сигизмунд окончательно открыл свои карты, смешав всю игру. Соглашение уже было готово и подписано, когда в Москву один за другим прибыли из-под Смоленска два королевских посланца с четкими инструкциями. Русских следовало приводить к присяге королю и его сыну, а принятое Жолкевским от имени короля обязательство — вывести польские войска со всех захваченных русских территорий — Сигизмунд соблюдать отказывался. Не для того он получил от Папы освященную им шпагу — ответ Рима на просьбу благословить поход на Смоленск — и на собственные деньги, переломив волю сената, снарядил армию, чтобы после безуспешной осады с бесчестьем вернуться назад в Польшу! Что же касается русского трона, то Сигизмунд сам имел на него виды. Он даже увеличил коллекцию своих бесполезных венцов, заказав у варшавских ювелиров вдобавок к уже имевшейся у него шведской короне еще одну — русскую. Для юного Владислава, по мнению заботливого отца, все они были слишком велики.

Посоветовавшись со своим ближайшим окружением, Жолкевский решил скрыть новые инструкции от будущих подданных Владислава, чтобы большое дело не рассыпалось от королевского тщеславия и недальновидного властолюбия. Гетман рассчитывал впоследствии убедить Сигизмунда в ошибочности его устремлений. Шансы в России, по глубокому убеждению Жолкевского, имел только Владислав.

18 августа московские жители вышли в поле, расположенное на полпути между столицей и польским лагерем, где прошла церемония целования креста новому монарху. От имени польского короля крест целовали гетман Станислав Жолкевский и тридцать пять его полковников. Затем та же процедура повторилась в Успенском соборе Кремля в присутствии патриарха. В очередной раз за несколько лет Россия получила нового царя, избранного лишь частью общества. Московские бояре не стали посылать за представителями остальных русских городов, справедливо опасаясь, что тогда царем польскому королевичу не бывать. Бояре здраво рассудили, что тот, кого выбрала Москва, будет принят и остальной Россией. Во все концы страны поскакали назначенные Семибоярщиной представители — приводить к присяге Владиславу русские города, — а дьяки Посольского приказа засели за составление важного политического документа, который должен был способствовать скорейшему приезду королевича в Москву. На многих страницах описывались богатства московской казны, которые достанутся новому повелителю России, и радости царской охоты. Одних только псарей, ухаживавших за собаками, приобретенными во всех уголках тогдашнего мира, насчитывалось триста душ! Поляки жаловались на грубость и однообразие русской пищи и, безусловно, уже успели напугать нежного юношу предстоявшими ему в Москве гастрономическими испытаниями. Однако даже простое перечисление кремлевских деликатесов опровергало эти злобные наветы и должно было заставить Владислава Жигимонтовича поспешить к московскому столу. Принцу предлагалось подготовить желудок к приему следующих продуктов и блюд царской кухни: пирогов с сахаром, с пшеном и вязигой, с бараниной, рыбой, яйцами и сыром, утей верченых, зайца в репе, жареных лебедей, кур в лапше и потрохов гусиных, порося рассольного под чесноком, желудков с луком, сморчков, ухи карасевой, «а в ней карась жив», ухи раковой. Все это предстояло ежедневно запивать киселем белым, горшочком молока вареного и ведром меда обварного, подававшегося вместе с полуведром огурчиков.

Станислав Жолкевский оставался в Москве лишь до осени, постаравшись сделать все, чтобы новые подданные Владислава изменили свое представление о поляках, буйствовавших в русской столице в период царствования первого Лжедмитрия.

Гетман распустил по домам больных и увечных, отправил на все четыре стороны самую неуправляемую часть своего войска — две с половиной тысячи немецких, английских и французских наемников, перешедших к нему от Делагарди во время клушинской битвы, — оставив на службе лишь восемьсот лучших солдат. Общая численность его армии после всех сокращений составила около семи тысяч человек.

Солдат поставили на довольствие за счет русской казны, перед ними распахнули сокровищницы московского Кремля. Гетман Жолкевский, проведя инспекцию кремлевских хранилищ, был несколько разочарован: слухи приписывали московским царям несметные богатства. Его же глазам открылась гора серебряной и золотой посуды довольно грубой отделки, использовавшейся на царских пирах и составлявшей львиную долю сокровищ. Впрочем, многочисленные знаки царской власти — от тронов и корон до скипетров и роскошной, украшенной драгоценными камнями одежды — впечатляли даже такого изысканного ценителя, как польский гетман. Царские регалии было приказано не трогать, они предназначались для Владислава. Наемники взяли лишь несколько корон и скипетров в залог, до уплаты им полного жалованья. Однако менее ценные предметы из кремлевских запасов и часть церковных украшений боярское правительство было вынуждено продать в счет оплаты услуг своих новых союзников. Им также раздали деньги, полученные от продажи ценностей свергнутого Василия Шуйского — мехов, одежды, драгоценных камней. Боярское правительство распределяло сокровища со стандартной формулировкой: «По государеву цареву и великого князя Владислава Жигимонтовича, всея Русии, указу и по боярскому приговору».

Описи, составленные дьяками, дают представление о золотом дожде, пролившемся на поляков и бывших наемников Делагарди, перешедших к Жолкевскому на службу: «Немцом в заслуженное, из государевой казны дано… чепми золотыми, золотом, и ковшами, и посохом, да жемчугом и каменем и запонками, 16 мисок да ложка золоты, сукнами, соболями… пуговицы ломаные, что спарываны с платьев, крестов и окладней, и перстней, и зерен жемчюжных на спнях и на нитях, и каменья и жемчюгу, что спарывано с платья, и камок, и бархатов, и полотен».

На Денежном дворе переливали в золотые и серебряные монеты драгоценные сосуды и украшения с царских поясов, в дело шли драгоценные камни, снятые с покровов усопших русских государей в Архангельском соборе и роскошной конской сбруи, предназначенной для царских выездов, переплавили серебряную печать Василия Шуйского и обратили в монеты накладные серебряные и золотые украшения его трона.

Первые недели пребывания поляков в Москве стали праздником для московских купцов: они за бесценок скупали выставляемые на торги церковные ценности. «А кресты и запонки, и перстни, и окладни, и жемчуг, и платье, и бархаты, и камки, отласы, ценили гости по дешевой цене», — сухо свидетельствует роспись.

Распродажа кремлевской сокровищницы оправдывалась государственной необходимостью, но одновременно шел и обычный грабеж, причем русские аристократы в этом отношении ни в чем не уступали пришельцам. Поляки в одном из дипломатических документов, описывая судьбу царских хранилищ, утверждали, что «как только впускали туда боярина, он наполнял свои карманы и удирал».

Гетман Жолкевский сумел убедить москвичей, что его регулярная армия — это не тот сброд, который пришел в Россию вместе с первым Лжедмитрием и отличался буйством и пренебрежением к местным обычаям. Королевское войско подчинялось жестким артикулам, принятым сеймом в 1609 году и требовавшим от солдат подчинения командирам и уважения к мирному населению. Отступление от дисциплинарных норм каралось смертью.

Жолкевский отогнал от стен столицы Лжедмитрия, наладил снабжение своего войска, установил дружеские отношения с боярами и патриархом. Все большие дела были сделаны — оставалось только ждать прибытия в Москву Владислава, чтобы положить русскую столицу к ногам юного королевича. Велико же было удивление бояр, когда гетман сообщил, что отправляется в ставку короля, чтобы убедить его, не мешкая, подписать договор, а вместо себя оставляет Александра Гонсевского. Карман Жолкевскому жгли две инструкции Сигизмунда, разрушавшие все московские договоренности. Следовало спасать не только свою честь, но и жизни запертых в огромном городе солдат. Не нужно было обладать большим воображением, чтобы представить, на кого обратится ярость русских, если они узнают о королевском обмане!

В свите гетмана Россию покидали низложенный Василий Шуйский и двое его братьев. Жолкевский распорядился вернуть Шуйскому царское одеяние, чтобы плененный монах не превратил триумф в пародию. Поначалу братьев Шуйских держали в лагере под Смоленском, отложив отправку их в Польшу до взятия города. Торжественный въезд гетмана в Варшаву состоялся лишь 29 октября 1611 года. За коляской гетмана катила запряженная шестерней королевская карета, в которой расположился Василий Шуйский с братьями. Знатного пленника обрядили в белый, шитый золотом кафтан и высокую шапку. Как свидетельствуют очевидцы, на приеме в королевском дворце Шуйский держался спокойно и с достоинством. После окончания приветственной речи Жолкевского, в которой он просил о милости для Шуйских, подчеркнув, что привел их к королю «не в качестве пленников, а как живой пример превратности человеческой судьбы», свергнутый царь выступил вперед и поклонился королю, коснувшись по русскому обычаю рукой земли. Братьев допустили до целования руки Сигизмунда, но тут раздались протестующие возгласы сенаторов, требовавших мщения за резню поляков в Москве в мае 1605 года.

Это возмущение сказалось на судьбе пленников. Сигизмунд приказал отправить Василия Шуйского и его братьев в Гостынинский замок, расположенный в двухстах километрах от Варшавы. Их следовало содержать анонимно и в разных камерах.

Для двух из высокопоставленных узников заключение продолжалось чуть меньше года. Живые, они все еще представляли угрозу династическим планам польского короля. Поэтому перед началом похода Сигизмунда на Москву в сентябре 1612 года Василия и Дмитрия Шуйских умертвили в их камерах, представив дело как естественную смерть. В акте о смерти бывшего московского властителя чиновник записал: «Покойник, как об этом носится слух, был великим царем московским».

Польский король пощадил лишь младшего из братьев Шуйских — Ивана, которому приказали забыть о своем имени и происхождении, назвав Иваном Левиным. «Мне вместо смерти наияснейший король жизнь дал», — рассказывал благодарный за милосердие Иван Шуйский знакомым, когда после многих лет заключения вернулся в Москву.

Прах Василия Шуйского перевезли на родину и перезахоронили в Архангельском соборе лишь в 1635 году, после заключения мира России с Польшей. Вернуть царские останки, зарытые у дороги между Торунем и Варшавой, стало возможным после длительных дипломатических усилий Москвы. «Мы славу себе вековую учинили тем, что московский царь и брат его лежат у нас в Польше, и погребены они честно, и устроена над ними каплица каменная», — отвечали поляки на все запросы России.

Однако вернемся к событиям в России после низложения Василия Шуйского. В сентябре 1610 года Москва провожала в лагерь короля под Смоленском огромное, более чем в тысячу человек, посольство. Его задачей было убедить Сигизмунда подтвердить все условия договора об избрании Владислава, заключенного от имени короля Станиславом Жолкевским. Гетман позаботился, чтобы посольство возглавили два человека, оставлять которых в Москве было опасно, — умный и честолюбивый митрополит Ростовский Филарет Романов, интриговавший против Владислава, и боярин князь Василий Голицын, который сам был не прочь занять место свергнутого Василия Шуйского. 7 октября 1610 года русские представители прибыли под Смоленск, еще не зная, что каждому их них придется делать выбор: или нарушить данную москвичам клятву, или стать польскими пленниками. Двуличный король на этот раз говорил прямо. О снятии осады Смоленска и речи не шло, а послы и их свита должны были принести присягу двум властителям: Сигизмунду и его сыну. Начался многодневный процесс переламывания воли посольства. Тех, кто соглашался признать своим монархом Сигизмунда, он одаривал имениями и должностями, упрямцев держал впроголодь, отселив из домов в холодные, продуваемые октябрьскими ветрами палатки. Посольство раскололось. Многие, в том числе Филарет Романов и Василий Голицын, остались верны данной в Москве в Успенском соборе клятве «умереть, а не уступить» — этих упрямцев король, забыв о неприкосновенном статусе послов, объявил в апреле 1611 года пленниками и отправил в Польшу. Присягнувших ему бояр Сигизмунд послал в Москву — вести в русской столице пропаганду в его пользу. С ними отправились и посольские рангом поменьше, отказавшиеся изменить данной Владиславу присяге. Их Сигизмунд, не считая ценными заложниками, отпустил на все четыре стороны. К Москве устремились и сотни ожесточенных смоленских помещиков, у которых за отказ присягнуть Сигизмунду король отнял их имения. Эти привычные к оружию люди, которым больше нечего было терять, жаждали мести. Враг определился: польский гарнизон в Москве и боярское правительство, которое после своего воззвания к защитникам Смоленска сдать крепость Сигизмунду получило клеймо предателей.

Король еще не знал, что сделанный им неверный ход ведет к проигрышу всей шахматной партии, казавшейся почти выигранной. В Варшаве вовсю чеканили памятные знаки с изображением усатого и бородатого человека лет тридцати, Владислава: сознательно состарив пятнадцатилетнего королевича, поляки намеревались рассеять сомнения его новых подданных в том, что им навязывают в цари желторотого птенца. Надпись на медали по-латыни гласила «VEL SIC ENITAR» (так объединю).

Между тем в Москве началось денежное противостояние. Поляки принялись штамповать золотые и серебряные копейки царя Владислава Жигимонтовича пониженного, по сравнению с прежним, весового содержания, прикрыв эту аферу весьма своеобразно. Первые партии легких монет они выпустили с именем Василия Шуйского, чтобы было кого обвинить в начале обесценивания русских денег. Боярское правительство, не желая участвовать в затеянной своими новыми союзниками грандиозной финансовой афере, ответило чеканкой собственных монет, возвращавших нацию к периоду стабильности. Их украшало имя последнего перед началом Смуты царя Федора Ивановича.

«Война денег» грозила перерасти в физическое столкновение. Доброжелательное отношение москвичей к полякам, с таким трудом достигнутое Станиславом Жолкевским, точно испарилось. Наемники Делагарди, перебежавшие к Жолкевскому под Клушином, так же как и перешедшие на королевскую службу искатели приключений из польских отрядов, уже несколько лет промышлявшие в России, не могли долго сдерживать своих разбойничьих инстинктов. Шеститысячный польский гарнизон постепенно выходил из-под власти командиров. Солдаты стали вести себя в Москве как во взятой с боем крепости, притесняя и избивая обывателей, грабя их дома и оскорбляя религиозные чувства русских.

25 января 1611 года в столице собралась большая толпа, высказавшая свои претензии королевскому наместнику Александру Гонсевскому. Русские потребовали, чтобы Гонсевский добился скорого приезда избранного царя, а иначе пусть поляки убираются из Москвы. «Для такой завидной невесты мы скоро найдем другого жениха!» — распаляли друг друга недовольные. Гонсевский попытался утихомирить москвичей, пообещав, что напишет королю о присылке молодого государя, а все жалобы на бесчинства поляков будут рассмотрены судом.

Волны ненависти к полякам, взметнувшиеся по всей Москве, можно было успокоить только жертвенной кровью. Вскоре такой случай представился. Обыватели пожаловались на молодого польского дворянина, который в пьяном виде развлекался стрельбой по образу святой Марии, украшавшему Сретенские ворота. Гонсевский приказал казнить святотатца. Казнь была столь ужасна, что подействовала даже на грубое воображение солдат и простолюдинов. Несчастного привели к Сретенским воротам, отрубили ему на плахе руки и прибили их к стене под обесчещенной иконой. Затем безрукого преступника, истекающего кровью, провели через ворота и живьем сожгли на костре.

Жуткая расправа на какое-то время успокоила страсти, но Гонсевский видел, что это лишь временное затишье. Он уже примеривался, где на крепостных стенах удобнее разместить пушки, чтобы отбиваться от возможного нападения коварных подданных Владислава Жигимонтовича. У всех крепостных ворот была выставлена круглосуточная охрана в полном вооружении, русским запретили носить оружие. Семисоттысячное население гигантского города еще более ожесточилось от этих мер предосторожности.

«Все вы вместе нам только на закуску, нам не к чему брать в руки ни оружия, ни дубин, сразу закидаем вас насмерть колпаками», — так, по словам французского наемника капитана Жака Маржерета, служившего у поляков, отозвался на призыв Гонсевского к благоразумию кто-то из черни. Москвичи смеялись в лицо полякам, задирая их оскорбительными словами: «Эй, вы, косматые, теперь уже недолго, все собаки будут скоро таскать ваши космы и телячьи головы, не быть по-иному, если вы добром не очистите наш город».

«Косматыми» и «телячьими головами» поляков звали в Московии из-за их непривычно длинных для наголо стригшихся русских причесок и любви к телятине, запрещенной тогда в России по религиозным соображениям. Полякам отказывались продавать товары на рынках, а если и продавали, то драли втридорога.

«Москаль, почему ты с нас дерешь? Разве мы не одного и того же государя люди?» — возмущался польский покупатель.

«Ни один поляк у меня ничего не получит, пошел к черту!» — с ненавистью отвечал торговец.

Москвичи открыто называли принца Владислава «щенком», а его отца, короля Сигизмунда, «старой собакой», которым лучше не появляться в России. Надвигалась буря.

Все более драматичной становилась ситуация и на северо-западной окраине России, где неотвратимо приближалась схватка Якоба Делагарди с Новгородом. В сентябре 1610 года Семибоярщина послала из Москвы в Новгород князя Ивана Салтыкова для приведения к присяге Владиславу столицы русского Севера. На дорогах, ведущих к Новгороду, Салтыков поставил заставы, чтобы изолировать город от «немцев», как обычно именовали отряды Делагарди, и от «воровских людей», действовавших от имени Лжедмитрия и призывавших новгородцев перейти на его сторону.

Расположившись лагерем в семи верстах от Новгорода, Салтыков вступил в переговоры с воеводой Одоевским и митрополитом Исидором. Бояре и церковная верхушка были готовы сразу целовать крест Владиславу, опасаясь, что иначе их захлестнет волна анархии, как это случилось с аристократией в соседнем Пскове. Однако купцы и простые горожане отказывались верить московскому посланцу на слово. Они не пускали Салтыкова в город до тех пор, пока из Москвы не вернется новгородская делегация с утвержденными списками крестного целования польскому королевичу. Наконец посольство явилось с необходимыми доказательствами, и Новгород присягнул Владиславу. Иван Салтыков обязался от его имени «Литовских (так часто называли всех подданных польского короля. — А. С.) никаких людей в город не пустить, и Новгорода и новгородских мест от Немецких и от воровских людей оберегать».

Как объяснял Салтыков в своем письме Сигизмунду и его сыну, некоторые города Новгородских земель, в которые он направил грамоты с требованием целовать крест Владиславу, отказывались это делать, поскольку поляки вели себя в уже присягнувших польскому королевичу городах как на оккупированных землях. Салтыков просил Сигизмунда издать указ, чтобы его подданные «тех городов и уездов не воевали, и крестьяном и всяким людем никаких обид и насильства не чинили, и кормов не правили, и крестьян не побивали и пытками не пытали, и тем бы твоих Государевых людей не жесточили, чтоб то слыша иные городы, которые в воровской смуте, против Вас Великих Государей не стояли».

Наспех собранное московским правительством войско, посланное для освобождения Ладоги, разбежалось «с бедности», но в октябре Новгород снарядил новый большой отряд с пушками, осадивший Делавилля в Ладоге. Предприимчивый боярин готовил новые силы против шведов, собираясь выбить их из Ладоги и из лагеря под Корелой, как только встанет зимняя дорога. Пока же новгородские власти забрасывали Делагарди письмами, в которых обвиняли полководца в нарушении данной им Жолкевскому клятвы и обманном захвате новгородских дворян и купцов в качестве заложников. Упреки в поступках, недостойных благородного человека, в конце концов так разозлили Делагарди, что 9 ноября 1610 года он призвал новгородских воевод Одоевского и Долгорукого «закончить с неблагородными и постыдными писаниями, если только вы не хотите, чтобы посыльный с очередным письмом не закачался на виселице».

Вероятно, осенью 1610 года Делагарди решил для себя, что к достоинствам хорошего полководца относится умение забывать не только о поражениях, но и о вынужденных обещаниях, данных в сложные моменты жизни. Иначе трудно объяснить его ответ Жолкевскому, обвинившему своего клушинского противника в нарушении данного им после разгрома обещания не вмешиваться в московские дела, что порочило его имя честного рыцаря. Делагарди вежливо отписал гетману, что он не связан никакой присягой, иначе пусть покажут ее запись. Можно представить себе печальную улыбку польского героя, жившего по законам средневекового рыцарства, когда молодой соперник преподнес ему наглядный урок формального подхода к соглашениям между людьми чести!

Делагарди переслал Карлу IX свой ответ гетману, сопроводив его посланием Жолкевского, чтобы в Стокгольме не подумали, будто на поле боя под Клушином Делагарди выторговал себе свободу в обмен на предательство шведского монарха. Однако лишь военные успехи могли укрепить его пошатнувшиеся позиции при дворе. Но войск для этого не хватало. Шведский полководец, дожидаясь, пока к нему из Финляндии и Лифляндии подойдут достаточные для активных действий силы, повел с конца августа 1610 года пропагандистское наступление. Возможно, русские хотят видеть своим царем Владислава в силу своего глубокого провинциализма? Разве они не знают, что творят коварные агенты Папы Римского в других странах?

Вероятно, эти мысли двигали рукой Якоба Делагарди, когда он просвещал московитов о последних европейских событиях. Паписты убили короля Франции в его собственной карете! Они пытались взорвать короля Англии вместе со всем советом! Если уж русские так хотят иностранного государя, пусть они выберут себе в цари одного из сыновей шведского короля.

Высказывая это предложение в письме московским сословиям, датированном 24 августа 1610 года, Делагарди еще не представлял, что дает старт самой захватывающей интриге своей жизни. Пока же его занимали более актуальные и приземленные задачи. Прежде всего следовало забрать у русских старый долг — крепость Кексгольм. Начатая в сентябре осада продвигалась не слишком успешно. Артиллерии у Делагарди не было, первый лихой наскок с петардами защитники крепости отбили и демонстрировали твердую решимость стоять до победы.

Стены, поднимающиеся со всех сторон, постепенно развивают у осажденных чувство одиночества и ощущение брошенности. Делагарди попытался сыграть на этом, способствуя распространению в городе слухов, будто Москва после переворота погружена в хаос, а в Або вот-вот высадится шведский наследный принц Густав Адольф с большим войском и крепостной артиллерией, чтобы покарать русских в Кексгольме.

Но тут в крепость добрался посланец Ивана Салтыкова из Новгорода, отправленный для приведения Кексгольма к присяге на имя Владислава. Вся тщательно выстроенная шведская пропаганда рухнула в один день. Осажденные, узнав, что о них помнят, воспряли духом. Они сообщили Делагарди, что признали царем Владислава, старые договоренности Шуйского со шведами потеряли силу и к ним на помощь движется большое войско. Хотя шведы отогнали новгородские отряды, спешившие на лодках и ладьях по Ладоге на помощь осажденным, самим им тоже не удалось превратить это пресноводное море в путь снабжения своего осадного войска. Русские захватывали шведские лодки с припасами, пробирающиеся вдоль берега, а казаки и стрельцы, посланные из Новгорода, перехватывали отряды шведских снабженцев, рыскавших по окрестным деревням в поисках продуктов. Одних убивали, других уводили в Новгород и там беспощадно секли розгами на площади, поднимая с помощью подобных общественных экзекуций боевой дух жителей.

В локальных стычках заканчивалась осень. Пронзительные ноябрьские ветры, задувая со штормящей Ладоги, говорили о скором наступлении долгой и голодной зимы. Каменная крепость, окруженная мощными бастионами и расположенная посреди широкой и бурной Корелы — нынешней Вуоксы, — казалась неприступной. Река не замерзала даже зимой, поэтому нечего было надеяться подойти к крепости по льду через месяц-другой. Корела славилась по всей России как лучшее место ловли семги, отсюда благородную рыбу традиционно поставляли к царскому столу. Теперь артели царских рыбаков тянули неводы для защитников Кексгольма, не оставляя никаких шансов взять город голодом.

На этом фоне положение осаждающих выглядело куда хуже. Палатки и шалаши, в которых ютились тысяча двести шведских солдат, заливало ледяными дождями. Деньги, как всегда, задерживали. Наемники с тоской смотрели в серое, как их собственная жизнь, небо, провожая взглядами последние косяки отлетающих в теплые края гусей. Началось обычное явление этого периода года — массовое дезертирство. Расстреливать? Вешать? Но кого? Делагарди жаловался, что ничего не может поделать: если применять репрессии, то казнить нужно всех.

1610 год закончился без каких-либо серьезных военных достижений: в руках шведов оставалась только Ладога. Новую кампанию по захвату крепостей российского северо-запада пришлось отложить до начала следующего года.

26 января 1611 года Якоб Делагарди двинулся в свой второй поход в Россию из Выборга, откуда он почти два года назад выступил на помощь Новгороду и Москве. На этот раз обе русские столицы — северная и центральная — были его врагами. Впрочем, полководец, по опыту прошлого российского похода знавший, как легко враги превращались в союзников, а друзья делались заклятыми врагами, не спешил с формальным объявлением войны. Он распространил в новгородских пределах письмо, в котором сообщил, что идет лишь с целью выяснить намерения русских. Кроме того, в послании содержался набор уже знакомых по прошлому году обвинений: русские не выполнили своих обязательств перед Швецией (не передали Кексгольм), часть сословий выбрала царем Владислава, а в Нотебурге задержан Меншик Боранов с товарами и документами.

С деньгами — этой кровью войны — у шведов, как всегда, было туго. Делагарди и выборгский наместник Арвид Теннессон навербовали солдат на свои собственные и взятые в долг средства. Часть денег собрали среди жителей Выборга.

Кампанию пришлось начать с нуля, лишившись единственного трофея прошлого года — Ладоги. Пятого февраля после полугодового сидения в осаде Пьер Делавилль вывел своих рейтар из крепости, согласившись на предложенную новгородцами почетную капитуляцию. Крепость была сдана вместе с артиллерией в обмен на одного-единственного человека. Это был брат Делавилля, захваченный русскими во время рекогносцировки. От предложения перейти на сторону противника доблестный француз отказался, но и дружеские отношения с Делагарди, прошедшие испытание клушинской катастрофой, были навсегда испорчены. Делавилль покинул шведскую службу и вернулся на родину, обвинив в падении Ладоги короля и Делагарди, оставивших гарнизон крепости без помощи.

Первое сражение — и неудача. Казалось, бог войны после Клушина навсегда отвернулся от Делагарди. В ночь с 11 на 12 февраля наемники переправились через Неву на лодках на Ореховый остров, где располагалась крепость Нотебург. На рассвете началась атака. Петардами и таранами удалось разбить двое ворот, но защитники крепости закрыли брешь железной решеткой, которую петарды не брали, — прорыв не удался. Шведы, оставив на острове два десятка убитых, отступили. Колокольни двух крепостных церквей, деревянной и каменной, словно два великана, охраняющие свои владения, надменно взирали на отгребающих назад наемников Делагарди. Казалось, они напоминали шведам о том, что те взялись за непосильное дело, пытаясь расколоть этот твердый Орешек. За его скорлупой скрывалось ядро, почти столь же твердое, как и оболочка: это была одна из немногих русских крепостей без мирных жителей, населенная только стрельцами и казаками гарнизона. Страдания женщин и детей не могли сломить волю защитников, а сама природа позаботилась о спасении их от многих испытаний. Река давала пищу, а ядра осадной артиллерии, даже если бы и удалось подтащить пушки по болотистым берегам Невы, не могли пробить наполненных землей, песком и глиной бастионов: стрельба с большого расстояния через водное пространство ослабляла ударную силу ядер.

Пришлось ограничиться местью слабых — сжечь предкрепостные деревянные укрепления. Но противнику нельзя было позволить почувствовать бессилие шведов, и потому Делагарди дал холостой залп в сторону Новгорода: отправил городским властям письмо, из содержания которого явствовало, что шведы намеревались лишь попугать обороняющихся в ответ на их прежние нападения: «За то зло, которое мне причинили нотебуржцы, я вывел их несколько дней назад из сладкой дремы, заставив увидеть другой сон».

Второе сражение — и новая неудача. Вслед за Нотебургом не удалось добыть Ладогу. Шотландский полковник Коброн, посланный Делагарди на штурм крепости с тысячью солдат, сумел шестого марта взорвать петардой внешние ворота, но дальше не прошел. Защитники храбро отражали атаки, а вскоре и гигантское море-озеро пришло им на помощь. Разразившийся жестокий шторм опрокидывал прислоненные к стенам штурмовые лестницы и швырял вниз на камни взобравшихся на них смельчаков. Непогода превратила мушкеты в бесполезные железные палки: солдаты на пронзительном ледяном ветру не могли зарядить оружие скрюченными от холода пальцами.

Делагарди разыскал в Выборге шубы и валенки только на сотню наемников, остальные в своем летнем рванье мечтали лишь поскорее добраться до натопленной крестьянской избы, их алчность не пробуждалась даже от перспективы завладеть имевшейся в крепости казной. Многие из участвовавших в безуспешной атаке отморозили конечности и навсегда распростились с военной карьерой. Лагерные брадобреи взялись за кровавую работу: ампутацию рук и ног.

Одновременно с известием о провале ладожской операции в лагерь Делагарди пришла радостная новость, которую и он, и король ждали почти два года. Кексгольм наконец-то стал шведским. Крепость сдалась не под натиском солдат, но пала под ударами невидимого врага: в феврале здесь разразилась эпидемия цинги. Когда защитники города 28 февраля неожиданно обратились к осаждающим с просьбой назвать условия почетной капитуляции, Делагарди понятия не имел, что творится за стенами русской твердыни. Потребовав у выборгского наместника Арвида Тенниссона, возглавлявшего осаду крепости, добиваться жестких условий сдачи и разрешить жителям взять с собой только «носильную одежду и деревянных богов (иконы)», он просто следовал традиционной переговорной тактике, дававшей возможность постепенных уступок. Однако епископ Сильвестр, главный вдохновитель обороны Кексгольма, ответил, что в таком случае город будет стоять насмерть. Еды в крепости достаточно, одной только пшеницы имеется тысяча бочек, но, если шведам даже удастся взять Кексгольм штурмом, жители готовы взорвать его вместе с собой. Шестнадцать офицеров, командовавших шведскими отрядами под Кексгольмом, собрались на совещание. Делагарди и король были далеко, а огрызающиеся свинцом бастионы русской крепости — в сотне метров. Конечно, соблазн разграбить город был велик после стольких осадных трудов, но что, если фанатичные московиты действительно взорвут себя вместе со всем своим добром и знатными шведскими пленными, запертыми в подвалах? Было решено принять предложение защитников крепости. Им разрешили вывезти ценности, оставив победителям только имущество умерших и артиллерию.

Когда второго марта соглашение о капитуляции было подписано, шведы обнаружили, что против них сражалась горстка теней. Из распахнувшихся крепостных ворот вышло около сотни шатающихся от слабости защитников. Три тысячи русских — практически все население Кексгольма — умерли от цинги. Их тела грудами сваливали на телеги и вывозили за пределы города для погребения. Когда шведы вступили в город, они поняли, что русские не блефовали: новые хозяева крепости обнаружили под башнями бочки с порохом, подготовленные к взрыву. Впору было молиться обрушившейся на русских эпидемии. Запасов хлеба в городе могло хватить для долгой обороны.

Кексгольм пал, однако главной целью всех операций на северо-западе России оставался Новгород. Четырехтысячная армия Делагарди медленно приближалась к городу, стягивая вокруг него гигантскую удавку. Во все стороны рассылались небольшие отряды, перекрывавшие новгородские торговые пути, шведы захватывали обозы и брали в плен новгородских купцов. К концу марта Делагарди разбил лагерь в Сольцах, в пятидесяти километрах от Новгорода выше по течению Волхова: водный путь из внутренней России к городу был перекрыт. Обеспокоенные новгородские власти шаг за шагом отступали от своих первоначальных требований к бывшему союзнику. Их послы даже пообещали освободить Меншика Боранова со всем обозом, лишь бы Делагарди покинул пределы России. Полководец на это отвечал, что не собирается уходить до тех пор, пока не будет освобождена от поляков вся страна, а русские не выберут себе великого князя, который выполнит условия договора со шведами и вознаградит за службу Делагарди и его солдат. Это были лишь тактические отписки! В конце марта Делагарди получил инструкцию короля, подготовленную еще 28 декабря прошлого года. Карл IX требовал захватить Новгород в качестве залога и держать его до тех пор, пока русские не выполнят все шведские требования к ним. Взять город следовало немедленно, зимой, пока реки и болота оставались замерзшими, а царский престол в Москве пустовал.

Делагарди разворачивал послание короля под треск ломающегося на Волхове льда. Весна 1611 года выдалась ранней и бурной. Пришлось ответить, что с Новгородом надо подождать до лета, сейчас все дороги стоят под водой, в городе слишком много воинов, а вся область восстала против поляков — мешать в этом деле русским было не в шведских интересах.

Карл IX, настаивая на военных приобретениях в России, одновременно искал союзника в борьбе с поляками. Его практичный взгляд остановился на втором Лжедмитрии — единственном русском предводителе, вокруг которого после пленения Василия Шуйского и избрания в цари Владислава объединились антипольские силы. За помощь шведов против поляков Лжедмитрий должен был отдать Карлу IX Колу, Кексгольм, Ладогу, Копорье, Яму, Ивангород и Гдов — то есть всю цепь русских крепостей на границе со Швецией. Через Делагарди король послал Лжедмитрию предложение о союзе. Одновременно он просил подробнее разузнать о его личности и происхождении: союз с бродягой бросал тень на короля, но кто знает, вдруг самозванец имеет более достойную биографию, чем та, о которой сообщал когда-то в Стокгольм Василий Шуйский? Может быть, это даже тот самый человек, которого в Московии называли первым Лжедмитрием?

Парадоксальное время, полное самозванцев, делало каждого предыдущего более легитимным правителем России, чем тот, что приходил ему на смену! Русская летопись точно охарактеризовала этот феномен, назвав одного в цепи «воров», Петрушку, «ложной лжи ложью».

Едва наметились контуры нового политического и военного союза с Россией, как в Стокгольм пришло удивительное известие: самозванец, временной столицей которого считалась подмосковная Калуга, 23 марта внезапно объявился в Ивангороде, возле самой шведской границы. Он первым вступил в переговоры с губернатором Нарвы Филиппом Шедингом, прося помощи против поляков. Наконец-то у шведов появилась возможность удостовериться, тот ли это человек, за которого он себя выдает. Карл IX отправил в Ивангород Петра Петрея, несколько раз видевшего первого Лжедмитрия в Польше и в Москве, чтобы тот удостоверился в личности ивангородского самозванца. Если Петрей его опознает, следовало достичь с ним соглашения об отправке в Стокгольм посольства для заключения договора о помощи. Однако Лжедмитрий, узнав о появлении в крепости дипломата, лично его видевшего несколько лет назад, не выразил желания встретиться со старым знакомым. Он отказался принять Петрея, отговариваясь то плохим самочувствием, то отсутствием у него достойной монарха одежды. Пришлось заключать малообязательное соглашение с советниками этой личности. Вскоре шведы узнали, что они имеют дело с беглым церковным служкой Матвеем из Москвы. Одно время тот нищенствовал и пытался торговать ножами в Новгороде, затем исчез, а вторично объявился на городском рынке уже в новом обличье — царя Дмитрия. Его опознали, высмеяли и прогнали из Новгорода, однако Матвей не отчаивался: городов, страдающих от безвластия, на Руси было хоть пруд пруди, а планка требований к претенденту на царский титул за годы Смуты настолько снизилась, что ее мог легко перескочить любой нахальный бродяга. Вместе с кучкой новгородских жителей, увидевших свой шанс в присоединении к свите нового царя, Матвей явился в Ивангород. Эта приграничная крепость готова была признать кого угодно, лишь бы не польского или шведского ставленника. Бывшего продавца ножей 23 марта 1611 года провозгласили царем и отмечали это событие трехдневной пушечной пальбой и колокольным звоном. Делагарди так объяснил королю стремительную карьеру этого прохиндея: «…Когда он обнаружил, что народ совсем растерялся, то решил, по наущению дьявола, покинуть Москву и отправиться в Ивангород, где он назвал себя царевичем Дмитрием».

Ко времени появления в Ивангороде человека, объявившего себя Дмитрием, второй Лжедмитрий, «тушинский вор», был уже четыре месяца мертв — одиннадцатого декабря 1610 года во время прогулки в окрестностях Калуги его зарубил татарин-телохранитель.

Скромные военные успехи шведов на северо-западе России в начале 1611 года полностью компенсировались неожиданным политическим успехом. Московия не превратилась в вассальное польское государство и одновременно в плацдарм для нападения на Швецию, что, казалось, стало свершившимся фактом после провозглашения царем Владислава. 17 марта 1611 года в Москве вспыхнуло восстание против поляков. Арест русского посольства под Смоленском, продолжавшаяся осада этой крепости и явное нежелание польского короля отдать сыну русскую корону, которую Сигизмунд уже примеривал на себя, привели к взрыву возмущения, эхо которого прокатилось по многим русским городам. Братья Ляпуновы из Рязани, отличавшиеся невероятной энергией, честолюбием и пламенным патриотизмом, опережавшим порой доводы разума, успели благодаря совокупности этих качеств несколько раз вознестись вверх на гребне революционной волны. Они воевали на стороне Болотникова, действовавшего от имени первого Лжедмитрия, против царя Василия Шуйского, затем стали его союзниками, но интриговали в пользу передачи престола Михаилу Скопину-Шуйскому. После несчастной смерти царского племянника Ляпуновы обвинили Василия Шуйского в убийстве и вновь перешли в стан его открытых врагов. Однако даже осуществление давней мечты — сведение с трона «шубника», — как оказалось, не принесло успокоения России. Поэтому поляки и их союзники — московские бояре — вновь стали врагами Ляпуновых. В Ярославль и Владимир, Суздаль и Кострому, в Тулу и Калугу, в десятки других городов России полетели из Рязани грамоты с призывом объединиться для изгнания поляков из столицы. Патриарх Гермоген, которого Жолкевскому удалось очаровать во время его пребывания в Москве, вновь стал непримиримым противником поляков. Убедившись, что король Сигизмунд не спешит отпускать сына в Россию и лукавит по поводу его обещанного перехода в православие, старец стал рассылать по России призывы постоять за православную веру. Земское ополчение получило моральную поддержку духовного пастыря всех русских.

Отряды ополченцев стали стекаться под стены Москвы. Это было разношерстное воинство, временно объединившее недавних врагов. Против поляков поднялась бывшая тушинская аристократия в главе с князем Дмитрием Трубецким, казацкая голытьба атамана Ивана Заруцкого, поставившая после смерти «вора» на малолетнего сына Марины Мнишек и второго Лжедмитрия, провинциальное русское дворянство, ненавидевшее и тех, и других и признавшее своим вожаком рязанского воеводу Прокопия Ляпунова.

Слухи о том, что на изгнание поляков поднялась «вся земля», будоражили Москву, внушая мужество столичным обывателям. Было решено нанести по оккупантам одновременный двойной удар: москвичи поднимут восстание, когда на штурм пойдут отряды ополчения. В Москву свозили оружие, спрятанное в телегах с товарами, в столицу просачивались ополченцы, переодетые в городское платье.

Поляки через своих лазутчиков и русских союзников хорошо знали о надвигающейся буре. Александр Гонсевский принял беспрецедентные меры предосторожности, стараясь защитить свой гарнизон от неожиданного нападения. Патрули останавливали обывателей и заставляли их распоясываться, проверяя, не вывалятся ли у них из-под рубах ножи или пистолеты. Купцам запретили продавать ножи, топоры и прочие железные изделия, которые можно было использовать как оружие, а вскоре вышел и совершенно небывалый запрет — на торговлю дровами. Польское командование посчитало, что поленья в руках разъяренной толпы могут превратиться в эффективные орудия убийства. Московские улицы, которые по ночам запирались деревянными решетками, защищавшими от грабителей и прочего воровского люда, отныне были открыты: решетки разломали, чтобы москвичи не использовали их как прикрытие во время уличных боев. Все эти меры предосторожности, особенно запрет на торговлю дровами — и это в начале марта, когда зима едва начала отпускать свою хватку, — лишь накаляли страсти в столице. Нетопленые печи заставляли даже самых равнодушных обывателей проникаться злобой к полякам и искать возможности отомстить.

«Мы… день и ночь стояли на страже, — писал польский ротмистр Самуил Маскевич, — и осматривали в городских воротах все телеги, нет ли в них оружия: в столице отдан был приказ, чтобы никто из жителей под угрозой смертной казни не скрывал в доме своем оружия и чтобы каждый отдавал его в царскую казну. Таким образом случалось находить целые телеги с длинными ружьями, засыпанными сверху каким-либо хламом; все это представляли Гонсевскому вместе с извозчиками, которых он приказывал немедленно сажать под лед».

«Мы были осторожны; везде имели лазутчиков… Лазутчики извещали нас, что с трех сторон идут многочисленные войска к столице. Это было в Великий пост, в самую распутицу, — рассказывает тот же автор о днях, предшествовавших столкновению, — у нас бодрствует не стража, а вся рать, не расседлывая коней ни днем, ни ночью… Советовали нам многие, не ожидая неприятеля в Москве, напасть на него, пока он еще не успел соединиться, и разбить по частям. Совет был принят, и мы уже решились выступить на несколько миль от столицы для предупреждения замыслов неприятельских». Однако Александр Гонсевский в последний момент отклонил этот план — у него было слишком мало сил для сражения в открытом поле и одновременного удержания столицы.

Бояре, уже связавшие свою судьбу не столько с малолетним принцем Владиславом, в приезд которого в Россию они мало верили, сколько с его отцом, королем Сигизмундом, щедро раздававшим своим русским союзникам имения и другие милости, настаивали на нанесении упреждающего удара по заговорщикам. 17 марта, в Вербное воскресенье, патриарх совершал традиционное шествие на ослята, обычно привлекавшее массу народа. Михаил Салтыков, наживший в патриархе личного врага и даже угрожавший ему ножом за отказ подписать боярское воззвание об изъявлении покорности Сигизмунду, советовал полякам убить упрямого старика и устроить избиение собравшейся на праздник безоружной толпы. Когда Гонсевский отклонил это предложение, Салтыков якобы воскликнул: «Ныне был случай, и вы Москвы не били, ну так они вас во вторник будут бить». Предсказание этого боярина сбылось с точностью до одного дня, хотя восстание началось стихийно и вспыхнуло раньше запланированного срока.

Александр Гонсевский, опасаясь, что враги отобьют артиллерию у немногочисленных польских караульных, распорядился снять пушки со стен Белого и Деревянного городов — внешних оборонительных линий столицы — и перевезти их в расположение польского гарнизона на стены Китай-города и Кремля, составлявших внутренний защитный рубеж Москвы. Извозчики, мобилизованные для этой работы, затеяли ссору с поляками, солдаты, доведенные до нервного истощения частыми — по четыре-пять раз на дню — тревогами, схватились за оружие, на помощь извозчикам бросилась толпа, и восстание, точно готовившийся к спуску на воду огромный корабль, под килем которого случайно проткнули мешки с песком, неудержимо покатилось под гору, все набирая скорость. На помощь товарищам прискакали немецкий и польский отряды, врезавшиеся в конном строю с оголенными палашами в толпу обывателей. В рубке и давке погибло около семи тысяч москвичей, народ в панике хлынул из Китай-города в Белый город. В эту часть столицы конница не прошла. Над Москвой гудел набат, призывая к схватке, которую давно ждали. Воинской выучке наемников Гонсевского восставшие противопоставили свою многочисленность и тактику боя с помощью подвижных баррикад.

«Русские, — писал Самуил Маскевич, — свезли с башен полевые орудия и, расставив их по улицам, обдавали нас огнем. Мы кинемся на них с копьями, а они тотчас загородят улицу столами, лавками, дровами; мы отступим, чтобы выманить их из-за ограды, — они преследуют нас, неся в руках столы и лавки, и лишь только заметят, что мы намереваемся обратиться к бою, немедленно заваливают улицу и под защитой своих загородок стреляют по нас из ружей, а другие, будучи в готовности, с кровель и заборов, из окон бьют по нас из самопалов, кидают камнями, дрекольем…»

Перелом в схватке принесли три роты мушкетеров, всего 400 человек, высланные из Кремля в помощь польским всадникам. Восставшие, падавшие под градом пуль, по словам командира мушкетеров Жака Маржерета, «по многу человек сразу, как воробьи, в которых стреляют дробью», стали отступать. Вот как он описывает этот эпизод сражения: «С добрый час был слышен ужасающий гул от московитского боевого клича, от гудения сотен колоколов, а также от грохота и треска мушкетов, от шума и завывания небывалой бури, так что поистине слышать и видеть это было очень страшно и жутко. Солдаты тем не менее так стремительно нападали по всей улице, что тут уж московитам стало не до крику и они, как зайцы, бросились врассыпную. Солдаты кололи их рапирами, как собак, и так как больше не слышно было мушкетных выстрелов, то в Кремле другие немцы и поляки подумали, что эти три роты совсем уничтожены, и сильный страх напал на них. Но те вернулись, похожие на мясников: рапиры, руки, одежда были в крови, и весь вид у них был устрашающий. Они уложили много московитов, а из своих потеряли только восемь человек».

От полного истребления восставших спасла усталость немецких мушкетеров, вынужденных несколько раз подниматься по тревоге и совершать длительные пешие марши — в панцирях и с тяжелыми ружьями — в разные концы Москвы, чтобы поддержать конные отряды поляков. Всадники не могли развернуться на тесных и перерытых московских улицах, жертвы среди гусар росли, мушкетеры же просто не поспевали повсюду. У Гонсевского было слишком мало людей, чтобы длительное время сдерживать огромные толпы бунтовщиков. Время работало на москвичей. Казалось, вот-вот сбудется предсказание какого-то холопа, пообещавшего Гонсевскому насмерть закидать его людей шапками.

Но здесь битва приняла новый неожиданный поворот. «Жестоко поражали нас из пушек со всех сторон, — вспоминал Маскевич. — По тесноте улиц мы разделились на четыре или шесть отрядов; каждому из нас было жарко; мы не могли и не умели придумать, чем пособить себе в такой беде, как вдруг кто-то закричал: „Огня, огня, жги дома!“»

«Видя, что исход битвы сомнителен, — доносил Гонсевский королю, — я велел зажечь Замоскворечье и Белый город в нескольких местах».

Отряды факельщиков принялись поджигать дома, а ветер нес огонь в направлении восставших. Вслед за огневым валом, мгновенно охватившим гигантские пространства, двигались солдаты Гонсевского, добивая не успевших скрыться горожан.

«Происходило великое убийство; плач, крик женщин и детей представляли нечто подобное дню Страшного суда; многие с женами и детьми сами бросались в огонь, и много было убитых и погоревших», — описывал гетман Жолкевский, со слов очевидцев, разразившуюся катастрофу. На некоторых улицах трупы лежали так плотно, что солдаты ходили по ним, не наступая на землю.

20 и 21 марта поджоги города продолжались. Этим занималось около трех тысяч солдат, специально назначенных Гонсевским. Ветер благоприятного направления и каменные стены Кремля оберегали поляков от того, чтобы самим стать жертвами огня. Раскинувшаяся вширь на десятки километров деревянная столица пылала как невиданный гигантский костер, превращавший день в ночь застилавшим небо дымом и освещавший ночное небо так, что при свете пожара можно было без труда читать.

«Мы действовали в сем случае по совету доброжелательных нам бояр, которые признавали необходимым сжечь Москву до основания, чтобы отнять у неприятеля средства укрепиться… Смело могу сказать, что в Москве не осталось ни кола, ни двора», — вспоминал один из поляков, участвовавший в побоище, вошедшем в историю как «московское разорение».

«Столица московская сгорела с великим кровопролитием и убытком, который оценить нельзя. Изобилен и богат был этот город, занимавший обширное пространство; бывшие в чужих краях говорят, что ни Рим, ни Париж, ни Лиссабон величиною окружности своей не могут равняться этому городу. Кремль остался совершенно цел», — писал гетман Жолкевский в своих воспоминаниях об итогах московского восстания.

Начался исход из Москвы сотен тысяч столичных жителей, лишившихся своих домов и имущества. «В тот день мороз был великий, они же шли не прямой дорогой, а так, что с Москвы до самой Яузы не видно было снега, все люди шли», — сообщает «Новый Летописец».

Горстка москвичей, решившая остаться в городе, послала депутацию к Александру Гонсевскому с просьбой прекратить избиение. За это обыватели обещали вновь присягнуть Владиславу. Предложение было принято, и изъявивших покорность польскому королевичу обязали носить особый холщовый пояс, чтобы не спутать их с бунтовщиками. Но вскоре «холщовые пояса» смешались с обладателями неблагонамеренных перевязей в последнем всплеске восстания. Поляки жестоко расправились с коварными русскими. Москва обезлюдела. Лишь в каменных палатах Кремля шла жизнь — там разместились польский гарнизон и бояре с семьями, верность которых Сигизмунду была на этот раз проверена огнем.

«Так как в течение четырнадцати дней не видно было, чтобы московиты возвращались, воинские люди только и делали, что искали добычу, — писал Жак Маржерет. — Одежду, полотно, олово, латунь, медь, утварь, которые были выкопаны из погребов и ям и могли быть проданы за большие деньги, они ни во что не ставили. Это они оставляли, а брали только бархат, шелк, парчу, золото, серебро, драгоценные каменья и жемчуг. В церквах они снимали со святых позолоченные серебряные ризы, ожерелья и вороты, пышно украшенные драгоценными каменьями и жемчугом. Многим польским солдатам досталось по 10, 15, 25 фунтов серебра, содранного с идолов, и тот, кто ушел в окровавленном грязном платье, возвращался в Кремль в дорогих одеждах; на пиво и мед на этот раз и не смотрели, а отдавали предпочтение вину, которого несказанно много было в московитских погребах, — французского, венгерского и мальвазии. Кто хотел брать — брал. От этого начался столь чудовищный разгул, блуд и столь богопротивное житье, что их не могли прекратить никакие виселицы, и только потом Ляпунов положил этому конец при помощи своих казаков».

Когда к столице подошли основные силы ополчения, глазам ратников открылось страшное зрелище: на месте столицы раскинулось огромное пепелище, откуда, точно пни выгоревшего леса, торчали тысячи печных труб. За поясом каменного леса возвышались черные закопченые стены — это была каменная стена Белого города, некогда покрытая известкой. В этой «черной крепости» заперся польский гарнизон, в пьяном угаре отмечавший свой неслыханный успех. Победители, упоенные разгромом восставших, насмехались над ними со стен и, бахвалясь обладанием несметных кремлевских богатств, палили из мушкетов крупными жемчужинами.

Однако вскоре до поляков дошел ужас положения, в котором они оказались. Имевшиеся в Москве запасы пищи сгорели, в Кремле находились только сокровища, из которых каши не сваришь, а стотысячное земское ополчение перекрыло все пути подвоза продовольствия. Гарнизон Александра Гонсевского оказался в блокаде. За два месяца цена на продукты взлетела почти в тридцать раз, но и за большие деньги купить их было все труднее.

В мае осажденные сообщили Сигизмунду, что смогут продержаться не более трех месяцев, если им немедленно не окажут помощь войсками и продовольствием. В то же время Гонсевский сократил гарнизон до трех тысяч человек — остальных отослал на поиски продуктов, пока еще из Москвы можно было выбраться. Отогнать многочисленное ополчение от стен столицы он не мог даже со всеми своими солдатами, а для сидения в осаде следовало максимально сократить число едоков.

Поляки приуныли и уже не стреляли со стен драгоценными камнями (кто знает, может, за них удастся выручить хотя бы корку хлеба), а черед веселиться и упражняться в остроумии перешел к обложившему их воинству.

«Король пришлет вам подкрепление и провизию: пятьсот человек и одну кишку! — кричали подскакивавшие к стенам Белого города удальцы-казаки, намеренно горяча своих сытых лошадей. — Радуйтесь, Конецпольский приближается!»

Так осаждавшие обыгрывали слухи о подходе посланных Сигизмундом к Москве отрядов под предводительством Кишки (kiszka — колбаса по-польски) и Конецпольского (koniec Polski — значит «конец Польши»). С каждым новым днем осады эти каламбуры приобретали для засевшего в Москве польского гарнизона все более зловещее значение. Товарищи (польские шляхтичи) получали в месяц 20 злотых, казаки и пахолики (оруженосцы) — по 15 злотых. Но уже к середине декабря продуктов стало так мало, что установилась цена даже на городских птиц, которыми в обычных условиях пренебрегали. Польский рыцарь мог приобрести за 20 злотых 200 воробьев или 150 штук более крупных пернатых — ворон или сорок. Эту малоаппетитную пищу приходилось запивать обычной водой: кварта водки, «любой, лишь бы пахла водкой», как писал один из осажденных, обходилась в месячное жалованье. У кого не было денег, питался падалью. Приближался голод.