Зимний поход на Хиву

Практически все попытки упорядочить дипломатические отношения между Бухарским и Хивинским ханствами в XVIII веке и начале XIX ни к чему путному не привели. Восточные владыки прекрасно понимали, что эти отношения втащат их в сферу интересов великой державы, которая их «переварит» экономически и политически. Сами они, играя на противоречиях, существовавших в то время между Англией, Россией и Персией, желали получать от всех заинтересованных богатые дары, льготы в торговле и в случае нужды военную помощь. Но притом совершенно не брезговали «пощипывать» окраины России и Персии набегами подвластных племен. Фактически ханы Хивы и Бухары поощряли разбой на караванных путях и захват рабов. В отношениях с Россией они применяли известную восточную тактику, не говоря ни окончательное «нет», ни твердое «да». В Петербург шли бесконечные посольства с «восточными подарками», вроде тканей, ковров и безделушек, дополненных сушеными фруктами. Послы вручали грамоты, дополняя их устно уверениями в покорности и преданности России; на деле же продолжались грабежи и притеснения русских купцов.

Ничуть не изменилось положение вещей и когда в 1825 году, после смерти хана Мухаммед-Рахима, на ханский престол взошел Аллакули. Все осталось по прежнему: русские торговые караваны пропускали по своему усмотрению, драли с христиан непомерные пошлины и всячески отваживали русских купцов от поездок в Хиву, чтобы товары, поступавшие оттуда в Оренбург и Астрахань, приносили прибыль только купцам хивинским. Но Бог с ней, с торговлей, в конце концов, те же товары можно было получать и через Персию, с которой были установлены давние, хотя и сложные, но все-таки «почти нормальные» отношения, подкрепленные к тому же многочисленными победами русского оружия в начале XIX века. Гораздо более того беспокоил преступный промысел степняков, торговавших русскими подданными. Людей для продажи в Хиве и Бухаре захватывали на промыслах в Каспийском море, на побережье, а иногда и прямо в окрестностях Оренбурга. Вопиющий пример таких действий произошел во время посещения русским императором этого города, когда со всего края в Оренбург съехалось множество народа. Среди прочих прибыла владелица небольшого степного именьица, вдова офицера казачьих войск, со своими детьми и слугами. Вдовица и ее люди не смогли найти места в гостинице, постоялом дворе или на частной квартире — всюду было битком. Тогда они решили ночевать табором, на городском берегу Урала поставили коляску, возле нее разбили палатку, в которой вся компания и устроилась. Ночью к этому лагерю подкралась шайка киргизов, которые схватили офицерскую вдову в одной сорочке и, бросив на коня, ускакали с нею в степь, не тронув детей и прислугу. Похитителей пробовали преследовать, но перехватить не успели. Когда об этом ночном происшествии доложили императору, тот был очень огорчен, приказал принять детей вдовы на особое попечение, а ее саму выкупить за его счет при первой же возможности. Представьте себе ситуацию: русский император выкупает вдову своего офицера у захвативших ее в рабство «мирных киргизов», являвшихся его подданными!

Попытки заставить прекратить набеги путем дипломатических нот ни к чему не привели: обычно, после долгих переговоров, хивинцы выпускали несколько десятков рабов, а в тот же год степняки пригоняли на рынок сотни новых. Пробовали целенаправленно выкупать пленных, но это лишь поощряло охотников за рабами производить новые захваты. И тогда решили разорить само гнездо работорговли, явившись туда с оружием в руках. Одним из главных инициаторов движения русских войск в степь и очередной попытки приведения в подданство Хивы и Бухары был назначенный в 1833 году на пост военного губернатора и командующего отдельным Оренбургским корпусом свиты его императорского величества генерал-майор и личный друг государя Василий Алексеевич Перовский. Ему в момент назначения было тридцать девять лет, и никогда еще не было в Оренбурге столь молодого губернатора и командующего корпусом.

Несмотря на относительную молодость лет, Василий Алексеевич успел к тому времени испытать и пережить многое. Фамилия Перовских происходила от побочного сына некогда могущественного князя Разумовского, который своим незаконным отпрыскам пожертвовал большое село Перово под Москвой — отсюда и пошел этот род. Сам же Василий Алексеевич родился 9 февраля 1795 года и детство свое провел в Москве, воспитываясь сначала дома, а потом в столичном училище колонновожатых, из которого был выпущен квартирмейстером в казачьи полки. В рядах казачьих войск он встретил войну с Наполеоном и сражался в составе Второй армии, которой командовал князь Багратион.

В страшной неразберихе отступления через Москву, когда французские и русские части местами перемешались, как многослойный пирог, было заключено перемирие, чтобы дать возможность разобраться, где кто. Во время этого перемирия Перовский не успел проскочить сквозь сомкнувшуюся конницу Мюрата и был взят в плен. Василия Алексеевича вместе с другими пленными заперли в храме Спаса на Бору возле Кремля, и, сидя там, он пережил страшный пожар Москвы. Лишь 17 сентября пленных вывели из города и погнали на запад. Терпя страшные бедствия и лишения, колонна пленных проделала весь тот путь, который несколько месяцев спустя предстояло проделать и войскам Наполеона. Но по счастью, еще не лютовали холода, а сердобольные крестьяне подкармливали своих, угоняемых в неволю.

Пешком вместе с другими пленными Василий Алексеевич прошел всю Европу и оказался во Франции, в городе Орлеан — сбежать ему удалось лишь спустя полтора года, в феврале 1814-го. Возможно, именно то обстоятельство, что генерал Перовский в молодости испытал участь пленника во всей ее полноте, и подталкивало его к решению о немедленном освобождении русских рабов в Хиве путем вооруженного вторжения в пределы ханства, неоднократно заверявшего русскую корону в дружбе и покорности воле Белого Царя.

Вернувшись из плена, после краткого отдыха Перовский был причислен к лейб-гвардии егерскому полку, состоя в то же время офицером Генерального штаба. Он был адъютантом генерала, графа П.В. Кутузова, вместе с которым сопровождал в ознакомительной поездке по России великого князя Николая Павловича, — именно тогда произошло близкое знакомство и сближение Перовского с будущим императором России. Между ними возникли дружеские отношения, насколько это возможно при соблюдении субординации и придворного этикета, так что по возвращении из поездки Василий Алексеевич перебрался на жительство в Аничков дворец, занимаемый великим князем и его свитой.

Перовский был красив лицом; высокий и ладный, он обладал огромной физической силой: свободно сгибал подковы и скатывал пальцами пятаки в трубочку. Манера держаться его была величественна, но лишена позы, взгляд строгий и суровый, «пробиравший подчиненных». К тому же он был прекрасно образован, не чужд литературных трудов и входил в круг друзей Карамзина и Пушкина, ничуть в нем теряясь. Карьера его протекала довольно гладко, и в 1818 году, став директором «генерал-инспекции инженеров», подчинявшейся непосредственно царственному другу, Николаю Павловичу, он переехал в другой дворец Петербурга — в Михайловский замок. Но тут карьера его оказалась под угрозой по причине расстройства здоровья, и он в 1822 году, испросив долгосрочный отпуск, выехал на лечение в Италию, где и пробыл до 1824 года.

По возвращении в Россию он был зачислен в свиту великого князя в качестве его личного адъютанта и в этой должности встретил 14 декабря 1825 года. Вооруженный мятеж заговорщиков в самом центре столицы империи поколебал многих, но не его — он остался верен присяге и узам дружбы, всюду в этот ужасный день сопровождая Николая Павловича, ставшего к тому моменту императором. Перовский, исполняя приказания нового императора, устанавливал связи с оставшимися верными присяге частями. Во время исполнения поручения возле Исаакиевской площади, где толпа простолюдинов, разгорячившихся поведением военных, выстроившихся на Сенатской площади, уже «начала позволять себе дерзкие выходки», он подвергся нападению, получив сильнейший удар поленом по спине, — впоследствии это сказалось тяжелой болезнью легких, мучившей его всю оставшуюся жизнь тяжелыми приступами удушья.

Такая верность не забывается, и император благоволил Перовскому, однако это не освобождало его от участия в рискованных предприятиях того времени. На войне с турками он был тяжело ранен пулей в левую сторону груди, перенес сложную хирургическую операцию и для поправки здоровья вновь отправился в Италию. Там ему пришлось пережить личную драму: в Италии, фактически у него на руках, умерла племянница Жуковского, А.А. Воейкова, которую Василий Алексеевич любил. Снова в Россию он вернулся в 1830 году, став директором канцелярии Морского штаба, и с этой должности был переведен в Оренбург.

Прибыв на место новой службы, Василий Алексеевич столкнулся с оппозицией в лице местной «служилой аристократии», которой молодые годы и «недостаточно крупный чин» нового губернатора внушили пагубное заблуждение относительно его полномочий и субординации. Так, начальник расквартированной в Оренбурге 25-й пехотной дивизии Жемчужников и командир оренбургской бригады не явились к нему для представления, считая, что по чину он ниже их и должен сам к ним явиться. Оба генерал-лейтенанта были уже глубокими старцами, привыкшими безнаказанно своевольничать, но тут, что называется, нашла коса на камень. Перовский «подавил бунт стариков», обратившись с рапортом к военному министру графу Чернышеву: «Как быть в сем затруднительном случае?» Ответ прибыл спешной эстафетой: генерал-лейтенанту Жемчужникову приказано было явиться к генерал-майору Перовскому и доложить ему, что он, генерал-лейтенант Жемчужников, за нарушение правил военной подчиненности получил предложение подать в отставку. Вскоре, дабы более не возникало спорных моментов, Василия Алексеевича произвели в генерал-лейтенанты.

Прочее население Оренбурга и края встретило нового губернатора приветливо, а местная татарская община, поднеся «положенные дары», предложила поселиться в огромном доме мурзы на Николаевской улице.

Столкнувшись с возмутительными фактами захвата русских и пробуя бороться с этим разными способами, Перовский совершенно уверился в действенности только военной силы. Но доклады купцов, чиновников и военных разведчиков, по роду службы или занятий бывавших в Хиве или знавшихся с кочевниками, говорили о том, что война в степи требует серьезной подготовки. Незадолго до назначения в Оренбург Перовского туда был переведен во 2-й линейный батальон капитан Никифоров. Звание его было невелико, и теперь имя капитана известно лишь весьма узкому кругу специалистов-историков, но именно ему принадлежит разработка стратегии и тактики действий против хивинцев, так что все удачи и неудачи русских войск и дипломатии отчасти и его рук дело.

Капитан Никифоров в Оренбург попал, не имея еще и тридцати лет от роду. Как говорили, его столичную карьеру сломала некая история, «имевшая место в Петербурге». По служебному формуляру трудно судить, насколько справедливы эти слухи. Точно известно, что Прокофий Андреевич Никифоров был выпускником юнкерского училища при штабе бывшей 1-й армии, в котором готовили офицеров «для занятий в Главном штабе». Но в Главный штаб он отчего-то не попал; Никифоров служил в Вологодском полку, потом был переведен в гвардейские саперы. Там-то с ним и случилась «история»: будто бы в компании гвардейской молодежи ему нанесли оскорбление, а Никифоров не вызвал обидчика на дуэль. По понятиям гвардии это было расценено как трусость, и от Никифорова просто решили избавиться, переведя его в один из линейных батальонов. Это было сильное понижение в статусе. В таких случаях на помощь проштрафившимся приходила война, во время которой можно было «смыть пятно в биографии». Никифорову шанс представился во время турецкой кампании 1828—1829 годов, когда он показал себя храбрецом и отличным воякой. Попав затем в Оренбургский 2-й линейный батальон, он встретил здесь старого знакомого по Петербургу князя Рокасовского, в лице которого обрел влиятельного покровителя. Рокасовский был начальником штаба Отдельного Оренбургского корпуса, и, когда в должность командующего корпусом вступил Перовский, князь рекомендовал ему Никифорова «как весьма знающего офицера, хорошо ознакомившегося с краем». Это было действительно так: Никифоров неоднократно выезжал на рекогносцировочные съемки. Через год он пользовался полным доверием Перовского. В 1835 году, по представлению командующего, Никифорова причислили к офицерам Главного штаба, что было случаем уникальным — ведь он не заканчивал академии, а это было непременным условием для такого зачисления. Впрочем, его знания азиатских дел во многом превосходили те, что можно было получить, учась в академии.

Внешностью Никифоров был очень похож на Лермонтова, по крайней мере, так о нем отзывались те, кто знавал их обоих. Так же невелик ростом, но широкоплеч и очень подвижен, а главное сходство обнаруживали в глазах, горевших огнем. И характеры доверенного офицера штаба Перовского и великого русского поэта во многом были схожи: взрывной темперамент, желчность и склонность колко, беспощадно оценивать окружающих. Только вот стихов Никифоров — ни плохих, ни хороших — не писал. Зато имел особенную легкость слога при написании деловых бумаг и замечательно красивый почерк. Фактически все бумаги, исходившие от Перовского, были написаны Никифоровым или при его живейшем участии. Припоминают еще, что говорил он так быстро, что непривычные к его манере разговора люди поначалу совершенно его не понимали.

Итак, соображения генерал-лейтенанта Перовского и перо капитана Никифорова породили на свет проект «сдерживающей системы», направленной против хивинцев. Проект был одобрен, и первым шагом в осуществлении его стал приказ о внезапном аресте всех хивинских подданных, находившихся в пределах российской империи, с их товарами и имуществом. Одновременно с этим в Хиву, хану Аллакули, было отправлено письмо с требованием освободить всех русских пленников. До исполнения этих требований русские отказывались от любых переговоров.

Хивинцы отвечали, по обыкновению, уклончиво. Слали грамоты, просили отпустить купцов; прошло много времени, прежде чем они поняли, что позиция губернатора тверда и Хива лишилась выгодной торговли, а главное, возможности получать чугун, железо, медь, юфть и прочие русские товары. Тогда хан сделал шаг навстречу: в 1837 году из Хивы в Оренбург были присланы двадцать пять русских невольников и богатые дары. Но Перовский знал, что русских рабов в Хиве гораздо больше, а посему подарки были отосланы обратно и арест купцов не отменен. Через некоторое время из Хивы прислали восемьдесят пленных и несколько покаянных писем, но буквально в то же время туркмены совершили набег на Прикаспийские рыбные промыслы, увели в Хиву и продали там более двухсот рыбаков и рабочих. Это положило конец терпению Перовского; под его руководством Никифоровым был составлен проект военного похода на Хиву, который отослали в Петербург, на утверждение царю.

Несмотря на близость Василия Алексеевича к государю, проект этот «был взят под сомнение» — пугали большие расходы, необходимые для его обеспечения. Да к тому ж еще не забылось несчастье, которое постигло отряд князя Черкасского. Главным оппонентом Перовского стал военный министр граф Чернышев; дабы переубедить его, Перовский выехал в Петербург и взял с собой Никифорова.

Главный аргумент Перовского состоял в необходимости освободить из рабства русских людей, уже не один десяток лет взывавших о помощи. Исполнение христианского долга здесь совпадало с заботой о престиже великой империи, которой негоже допускать, чтобы ее подданные томились в рабстве у ничтожнейших правителей крохотных государств. Император слушал полемику военного министра и губернатора Оренбурга, не перебивая, до тех пор, пока Перовский не произнес, обращаясь уже непосредственно к монарху: «Государь! Я согласен принять на себя всю ответственность за эту экспедицию!»

Проекту дали ход, и уже через несколько дней, по указу Николая Первого, был составлен Комитет, в который вошли вице-канцлер, военный министр и оренбургский губернатор. На первом заседании Комитета, состоявшемся 12 марта 1839 года, было принято решение: «Содержать истинную цель предприятия в тайне, действуя под предлогом посылки одной только ученой экспедиции к Аральскому морю».

В случае удачи похода предполагалось сместить хана Алла-кули, заменив его «надежным кайсацким султаном». При этом предполагалось «упорядочить сообщения с Хивой, освободить всех русских пленных и дать полную свободу русской торговле». Перовскому было присвоено звание «командующего отдельным корпусом в военное время», что давало огромные полномочия, вплоть до производства отличившихся в чины и награждения их орденами. 17 марта Перовский и Никифоров выехали в Оренбург, спеша начать подготовку к походу.

В Оренбурге собрали военный совет, на котором решили, как и когда выступать. Большинство военных поддержали предложение генерал-майора Станислава Циолковского идти зимой. Аргументы в пользу зимнего похода были сильны: летом в гибельный зной степь маловодна и колодцы вряд ли смогут обеспечить водой отряд в 5 тысяч человек; кроме того, надо было поить вьючных животных. Зимой же хватает снега, который остается только топить, и таким образом самая главная проблема решалась. Правда, Рокасовский и Никифоров высказывали опасения, что, если зима будет морозная и снежная, отряд неминуемо погибнет: снег помешает заготавливать дрова, а верблюды падут от бескормицы, не сумев прокопаться до травы под сугробами. Тащить же с собою запас топлива и кормов в расчете на все полторы тысячи верст до Хивы было немыслимо. Но мнение большинства возобладало, и Перовский принял решение идти в поход зимой, выступив из Оренбурга в середине ноября.

Маршрут проложили, полагаясь на сведения, добытые разведывательной экспедицией полковника фон Берга, которому удалось в 1825-1826 годах пройти от Оренбурга до Аральского моря. По сведениям, собранным фон Бергом, считалось, что в Хиву ведут два пути: один по восточному, другой по западному берегу Аральского моря. Первый путь имел протяженность в 1400 верст, второй — 1320. Этот последний путь фон Берг рекомендовал в случае похода на Хиву и даже наметил на маршруте две точки для построения укрепленных лагерей: при впадении в Эмбу речки Ата-Джаксы и возле озера Ак-Булак, названного так по белому цвету воды. Это место еще называли Чушка-куль — Свинское озеро, из-за изобилия диких свиней, обитавших в прибрежных камышах.

Как оказалось впоследствии, места для лагерей были выбраны фон Бергом неудачно — в первом почти не было кормов для животных, во втором вода не годилась для питья. Но Перовский об этом не знал; по его приказу тогда же, весной 1839 года, из Оренбурга выступили два отряда, снабженные всем необходимым для постройки укреплений в намеченных точках. Оба отряда подчинялись полковнику Гекке. Ему и его людям поручалось произвести топографическую съемку местности, построить лагеря в пунктах, указанных Бергом, запасти топливо и корма для верблюдов. В качестве топлива рекомендовалось заготавливать сухой камыш степных озер и бурьян. Эти «дрова» предполагалось связывать в плотные вязаночки размером с полено, чтобы они не прогорали очень быстро.

Полковник Гекке выполнил приказ, за лето его отряды построили два укрепления: одно в 500 верстах от Оренбурга, другое на 170 верст далее, в 12 верстах от начала подъема на плато Усть-Урт. Вернувшись в Оренбург и доложив об исполнении приказа, Гекке счел необходимым сообщить в рапорте, что путь «от Эмбы до Чушка-куль состоит из солончаковой низменности и самой бедной, илистой почвы, почти безводной». Но менять что-либо было уже поздно — выступили, рассчитывая на русское «авось» и волю Божью. Слишком много затратили сил и средств, чтобы признать поражение дела, даже его не начав. Идти решили к укреплению на Эмбе, которое планировали достигнуть в первых числах декабря, потом на Чушка-куль. Там устроить большой привал, выслать вперед разведку, чтобы выяснить, много ли снега на плато Усть-Урт. Тем временем к берегу Каспийского моря, до которого от Чушка-куля всего 100 верст, должны были подойти суда, груженные продовольствием и иными припасами для отряда. От пристани их караваном должны были доставить в лагерь раньше прибытия туда основных сил. Убедившись в наличии снега на плато, отряд форсированным маршем должен был идти к Аральскому морю и двигаться вдоль его берега — по уверению беглых рабов, в этих местах пресную воду можно было найти везде.

На берегу Урала построили печи, в которых непрерывно пеклись хлеба, из них потом сушились сухари. Там же сушились картофель, морковь, лук и свекла, тоже для запаса в путь. Обслуживали эти печи солдаты, отобранные из тех, кто хоть чуть понимал в этом деле. Другие же, умевшие держать в руках инструменты, сколачивали ящики, строили лодки, понтонные сани, вьюки для верблюдов, бочки и прочее, чего в степи не сделаешь и взять неоткуда будет. Отдельное внимание было уделено заготовке фуража. Выписали специальную паровую машину для прессовки сена и при ней англичанина-механика.

Одежду пошили специально для отряда, соорудив из «джибуги», валяной шерсти, и толстого сукна полушубки, поверх которых надевались армейские шинели. Изготовили стеганые подштанники, поверх которых надевались шаровары, сапоги были выданы с огромными голенищами: в них помещались войлочные валенки, на ноги к тому же надевались теплые чулки и портянки. К меховому воротнику пристегивалась на крючках черная суконная маска для лица, с прорезями для глаз. Одетые в такую форму солдаты выглядели чудовищно толстыми, неповоротливыми, а маски придавали им и вовсе нечеловеческий вид, словно это было неземное, бесовское войско. При этом солдат должен был нести еще и всю свою амуницию: ружье, боеприпасы, ранец и прочее.

Солдат учили ставить и собирать киргизские юрты, а потом, когда осенью 1839 года пригнали верблюдов, стали учить их, как с верблюдами следует обращаться. Такую подготовку прошли четыре оренбургских линейных батальона, полк уральских казаков, Уфимский казачий полк, а также особые команды саперов и разведчиков. Про Хиву было известно, что город окружен стенами, для их разрушения могли потребоваться пушки. Поэтому в отряд включили казачью конную артиллерию. Кроме того, с собою брали большой «артиллерийский парк» для обслуживания орудий, сигнальные ракеты и фальшфейеры. Обозом везли понтоны и лодки, которые собирались использовать при переправах и на Аральском море. В отряд также вошел сводный дивизион из Уфимского конно-регулярного полка. Этот полк был сформирован по ходатайству Перовского, туда собирали особенно рослых нижних чинов из разных кавалерийских частей.

Весь отряд насчитывал 5 217 человек, при 21 орудии. Всего на одного человека в отряде приходилось по два верблюда, их наняли у киргизов 12450 голов. 18 ноября 1839 года подготовку к походу признали законченной. Отряд разделили на четыре колонны: 1-й колонной командовал генерал Циолковский, 2-й — полковник Кузьминский, 3-й — генерал-лейтенант Толмачов и 4-й — генерал-майор Молоствов.

Четвертая колонна считалась главной, в ней шел сам Перовский со своим штабом. Официально начальником штаба числился подполковник Ивакин, на деле же им руководил штабс-капитан Никифоров, который, состоя при Перовском «для особых поручений» и не имея никаких определенных занятий, распоряжался решительно всем, действуя подчас совершенно самостоятельно, но от имени своего патрона и начальника. Кроме того, со штабом шли чиновники для особых поручений, адъютанты, гвардейские обер-офицеры, прикомандированные к отряду. Еще при штабе отряда была особая группа офицеров, в чью задачу входило геодезическое и этнографическое исследование Хивинского ханства. В главной колонне находились также обоз маркитанта, оренбургского купца Михаила Зайчикова, и так называемый кухонный обоз самого Перовского.

К моменту выступления отряда ни для кого уже не были секретом ни цель похода, ни число войск, ни имена командиров. В степи русских уже ждали.

За несколько недель до выступления основных сил отряда в степь отправился авангард под командой подполковника Данилевского, насчитывавший 5 офицеров, 357 нижних чинов при 4 орудиях, с обозом в 1128 верблюдов. Этот отряд благополучнее всех добрался до Эмбы: снега было мало, верблюды легко докапывались до корма, а морозы не донимали людей.

На 11 часов утра 18 ноября 1839 года генерал-адъютант Перовский назначил последний смотр. В степи, за стенами города, был отслужен напутственный молебен. Впереди был тяжелый поход в суровую зимнюю степь, навстречу уже ждущему их неприятелю. По окончании молебна отряд развернулся в походные колонны, вперед была выслана разведка, по флангам пущены дозоры, и вся масса людей двинулась вперед. На первом же переходе отряд попал в снежный буран, который прервал связь между колоннами и навалил огромные сугробы. Снег все падал и падал, и начинало казаться, что он уже никогда не кончится. Люди выматывались, теряли силы, преодолевая снежные завалы; в Оренбурге казалось, что все предусмотрели, но поход сразу показал, что подготовка была недостаточной. За просчеты пришлось расплачиваться человеческими жизнями. Как только задул ледяной ветер и пошел снег, оказалось, что экипировка солдат совершенно не годится: одежда тяжела и неудобна, через снежные заносы пробираться солдату, одетому подобным образом, да еще и нагруженному оружием и иным снаряжением, было невыносимо трудно. Но главная беда заключалась в том, что, несмотря на толщину и плотность, обмундирование не защищало от стужи. Люди обмораживались, в первые же дни от холода погибло несколько человек. До укрепления на Эмбе отряд добрался лишь 19 декабря, потеряв в пути немало верблюдов и лошадей и отстав от намеченного срока более чем на две недели.

Видя, что дело идет не так, как предполагалось, Перовский решил дать отряду продолжительный отдых и приказал сформировать отдельную колонну из тех, у кого было побольше сил. Задачу колонне поставили дойти до Чушка-куля, встать в тамошнем укреплении лагерем и выслать рекогносцировочную группу на плато Усть-Урт. По сути, приказ о формировании этой колонны отдал Никифоров, поскольку сам Перовский в это время, поняв, что ввязался в жуткую авантюру, и не предвидя ничего хорошего, впал в депрессию. Командующий сидел в своей кибитке, и допуска к нему никому не было, кроме Никифорова, который распоряжался от его имени. Начальники колонн, состоявшие в генеральских чинах, вынуждены были подчиняться приказам штабс-капитана, получая составленные Никифоровым и подписанные Перовским директивы.

В дополнение к тяготам пути по зимней степи прибавились постоянные наскоки хивинских всадников. Крупного сражения предводители этого степного войска не желали, слишком заметна была разница в вооружении между хивинцами и регулярными частями русских — артиллерия отряда разметала бы их в пух и прах. Они избрали свою излюбленную, опробованную на караванных путях тактику, сводившуюся к внезапным, преимущественно ночным налетам. Основной целью таких наскоков был захват вьючных животных. Расчет был верным — если русские потеряют значительную часть лошадей и верблюдов, то, конечно, на себе они грузы не потащат и будут вынуждены, бросив припасы, вернуться в Оренбург. Тогда их можно будет преследовать, подбирая при этом немалые трофеи.

Так хивинцы напали ночью на расположившуюся лагерем колонну поручика Ерофеева. По приказу Ерофеева лагерь был укреплен по периметру неким подобием баррикад из тюков с припасами, фуражом и прочими грузами. Внутри укрепления были поставлены кибитки и повозки. Примерно треть отряда была больна, но хивинцы русских врасплох не застали; барабанщик отряда, цыган по национальности, заметил приближение врага и ударил тревогу. Лошади хивинцев испугались внезапного барабанного боя и стали сбрасывать седоков. В рядах хивинцев возникла паника, и они скрылись в степи. Но прежде они успели ухватить арканом одного из солдат и уволокли его за собой. Из ночной мглы еще долго слышались ужасные крики несчастного.

Хивинцы, потеряв человек тридцать, отступили, но вскоре вернулись пешими, решив, что причина их неудачи кроется в пугливости коней. В новую атаку они пошли толпой по глубокому снегу. Поручик Ерофеев приказал солдатам не стрелять и, лишь подпустив противника поближе, скомандовал стрельбу залпами. Убийственный огонь всем фронтом, производимый сменными шеренгами стрелков, стрелявшими почти непрерывно, произвел чудовищные опустошения в рядах хивинцев, и они побежали прочь. Итог этого боя был таков: отряд потерял пятерых убитыми, пятнадцать ранеными и один попал в плен. Впрочем, он тоже вскоре перешел в разряд убитых: утром разведчики неподалеку от лагеря наткнулись на его изуродованный труп. Солдат был обезглавлен, у него обрубили по локти руки и по колени ноги. Разведчики доложили, что, судя по оставшимся следам, в налете участвовало до тысячи человек.

Барабанщик-цыган, первым поднявший тревогу, получил Георгиевский крест. Поручик Ерофеев был произведен в штабс-капитаны, а потом в капитаны, представлен к ордену Св. Владимира с мечами и бантом. По возвращении из похода он был командирован в образцовый учебный полк сроком на год и оттуда вернулся уже майором, приняв под свою команду 3-й линейный оренбургский батальон. Впоследствии Ерофеев стал командиром оренбургского укрепления и за отличия по службе был произведен в подполковники. Но после этого с ним случилась старая русская беда — он стал сильно пить и в конце концов был уволен из армии. Правда, позже, по ходатайству Перовского, Ерофеев был снова принят на службу и зачислен младшим штаб-офицером в Самарский гарнизонный батальон; в этой должности он оставался до самой своей смерти.

Перед выступлением к Чушка-кулю отдельной колонны взбунтовались проводники-киргизы, отказавшиеся идти дальше. Некоторые из них даже пытались бежать, но их поймали, привели к Перовскому, которому, будучи спрошены, киргизы твердили свое: дальше не пойдем, везде лежат снега, пройти невозможно, а половина верблюдов уже пала, и остальные тоже вот-вот передохнут, а заплатят ли за них, как было обещано, еще не известно. Не привыкший терпеть дерзости от азиатов, Перовский обещал заплатить за каждого падшего верблюда по возвращении в Оренбург, но степняки только упрямо мотали головами: разговор о плате за верблюдов был лишь предлогом, для того чтобы вернуться. Поняв это, командующий пригрозил киргизам расстрелом, но те, думая, что он их просто пугает, продолжали упорствовать. Тогда, по приказу Перовского, выхватили из их толпы несколько человек и тут же расстреляли. Поняв, что «белый начальник» не шутит, киргизы закричали, что согласны идти…

Колонна выступила и под обжигающими ветрами, теряя людей десятками, дошла до укрепления у Чушка-куля. В пути терпели невероятные лишения. Даже на коротких ночевках люди не могли согреться. Невозможно было разуться, высушить обувь и портянки, а потому начались массовые обморожения ног. «Обезножевших» и выбившихся из сил помещали в лазаретные повозки, там они очень быстро умирали от холода. Спасался тот, кто мог идти, и тот, кто имел возможность согреться. Отряд из последних сил добрался до лагеря, но и там не нашли теплого жилья; да к тому же вода в округе оказалась непригодной для питья, и четверть пришедших тут же заболела дизентерией; что же до гарнизона укрепления, то он уже давно лежал вповалку.

Ситуация усугубилась тем, что в «джибуге» завелись вши, которые заедали людей. Ни прокалить одежду, ни провести дезинфекцию, да что там — просто вымыться было негде, и солдаты стали бросать завшивленные вещи. В Оренбург не возвратилось ни одного комплекта обмундирования, в котором выступили в поход. А мороз только усиливался, ледяные ветры зимней степи убивали быстрее, чем сабли хивинцев. Солдаты замерзали насмерть на постах. Один караульный офицер, проверяя посты, несколько раз окликнул часового, но тот не отвечал. Подойдя вплотную, он ударил солдата в спину, и тот беззвучно повалился в сугроб — опираясь на ружье, на часах стоял покойник.

Верблюды и лошади пали практически все. Те грузы, что они тащили, большей частью пошли на топливо. Хивинцы почти не тревожили вымирающий лагерь, кружа неподалеку от него, словно стая степных шакалов, и дожидаясь, когда противник окончательно обессилеет. Но, выполняя приказ, в разведку на Усть-Урт выслали отряд казаков в 150 человек. Через восемь дней они вернулись, найдя подъем на плато, по ущелью Кык-каус, но толку от этого было мало — на плато лежал снег еще больший, чем на равнине. Зима становилась все суровее, ни о каком дальнейшем продвижении речи уже быть не могло.

Получив известие о непроходимости снегов на Усть-Урте, Перовский 1 февраля 1840 года собрал военный совет и объявил о возвращении. Приказ по отряду гласил: «Товарищи! Скоро три месяца, как мы выступили по повелению Государя Императора в поход, с упованием в Бога и с твердой решимостью исполнить царскую волю. Почти три месяца боролись мы с неимоверными трудностями, одолевая препятствия, которые встретили в эту необычайно жестокую зиму от буранов и непроходимых, прежде невиданных в этих краях, снегов, заваливших нам путь и корма. Нам не было даже отрады встретить неприятеля, если не упоминать о стычках, показавших все его ничтожество. Невзирая на все наши труды, люди свежи, бодры, лошади сыты, запасы наши обильны (эта строка самая странная в приказе, непонятно, кого хотел обмануть Перовский: себя, людей вокруг себя? — В. Я.). Одно нам изменило: значительная часть верблюдов погибла, оставшиеся обессилели, и мы лишены возможности пополнить в пути запасы продовольствия. Как ни больно отказаться нам от победы, но мы должны возвращаться в сей раз к своим пределам. Там будем ждать повелений Императора. В другой раз будем счастливее. Мне утешительно благодарить вас всех за неутомимое усердие, готовность и добрую волю каждого при всех перенесенных трудностях. Всемилостивейший Государь наш и отец узнает обо всем».

По свидетельству Никифорова, Перовский был очень раздражен и подписал приказ прямо в черновике. К тому времени большинство командиров колонн уже слегло в болезнях, и сам он страшно мучился легочной болезнью, вызывавшей приступы удушья. Решение было принято Перовским, когда среди офицеров уже вполне серьезно обсуждалось: а смогут ли они теперь вернуться? Если посылать за подмогой, то пока соберут достаточно сил да пока до них доберутся, то и спасать уже будет некого. В обратный путь выступили, собрав последние силы; ту часть снаряжения, что не сожгли в кострах и не могли унести с собой, утопили в озере.

Они брели поредевшими колоннами по весенней степи, преследуемые летучими отрядами хивинцев, отражая их наскоки. Обессилевших бросали, везти их было невозможно за отсутствием лошадей и верблюдов, а нести их ни у кого не было сил. Ослабевшие и отставшие в большинстве своем попадали в плен к шедшим следом хивинцам, а те, кого они не замечали, так и умирали в степи…

После этого похода многие поставили на карьере Перовского крест. Сам же он отправил в Петербург подробный рапорт, приложив к нему предложение о подготовке нового похода. Ответили ему очень скоро: это невозможно. Знакомый Перовскому офицер, близкий к министру Чернышеву, сообщил мнение министра, что «для одного нынешнего царствования довольно будет и одного столь неудачного похода». Получив это письмо, Перовский отправил приказ той части отряда, что еще оставалась в укреплении на Эмбе: «Покинуть лагерь, взорвать и срыть укрепления, спешно идти в Оренбург».

Когда в город пришли люди, зимовавшие на Эмбе, можно было наконец подсчитать все потери. Оказалось, что на марше, в стычках с противником и во время стояния страшным лагерем у Свинского озера погибло, умерло от болезней и замерзло насмерть 1054 человека нижних чинов. В Оренбургский госпиталь поступили 609 человек, из них 20 офицеров, больных цингой. Больные, истощенные лишениями, они поправлялись плохо; окончательно выздоровели немногие.

Столь бесславный финал предприятия, сулившего неисчислимые выгоды в случае успеха, а для его участников несомненные славу и награды, поверг всех в уныние. Было потрачено впустую два с лишком миллиона рублей. О моральных и политических издержках и говорить не приходилось.

В мае Перовский выехал в Петербург, рассчитывая получить аудиенцию у императора. Но приняли его скверно: военный министр разговаривал с ним сухо и на просьбу о личном докладе императору ответил, что его величество примет его, когда сочтет нужным. Томительное и унизительное ожидание затянулось на целый месяц, покуда наконец Перовский не Получил приглашение на смотр в Михайловском манеже. Там, на разводе, заметив стоявшего несколько отдельно от общего строя Перовского, император подошел к нему, справился о здоровье и пригласил к себе в Петергоф. У Перовского словно камень с души свалился. Целых два дня, живя во дворце, он пересказывал императору ужасающие подробности хивинского похода. Император потребовал, чтобы Перовский предоставил ему наградные списки, и собственноручно на них написал: «Перовскому: передать лично графу Чернышеву для немедленного исполнения!» Самого Перовского отправили для лечения за границу, выдав из казны для этого 20 тысяч рублей.

Страшный «зимний поход» принес совершенно неожиданные результаты: в октябре 1840 года из Хивы были возвращены 600 русских пленных. Это были солдаты, отставшие от своих колонн и подобранные хивинцами в степи, а также рабы, содержавшиеся прежде в Хиве. Прибывшие рассказывали про свой плен у азиатов ужасные подробности — их продавали в рабство, били кнутами и нагайками, держали без пищи в клоповниках. Руки, плечи и спины недавних невольников были покрыты глубокими ранами и старыми рубцами, свидетельствовавшими о перенесенных ими страданиях красноречивее любых слов. У нескольких человек мучители выкололи глаза. Среди пленных были и женщины, захваченные на рыбных промыслах или во время полевых работ в ближайших губерниях. Некоторые пленные пытались бежать, но таких, если ловили, сажали на кол, и в назидание другим они умирали долго и мучительно. Тем же, кто все-таки сумел ускользнуть от преследования хивинцев, дойти до российских форпостов удавалось редко: они гибли от голода, жажды и зноя в диких степях. Впрочем, были среди русских пленников и такие, что переходили в мусульманство, и с ними хивинцы обращались совсем по-другому: предоставляли полную свободу, ничем не притесняли, помогали завести хозяйство, давали в жены таких же полонянок, в основном персиянок. Из рассказов бывших рабов выяснилась совершенно удивительная вещь: оказалось, что многие из них попали в рабство при живейшем пособничестве русских, продававших их киргизам, как скот! И первым из таких работорговцев был назван купец Михаил Зайчиков, которого Перовский полагал одним из самых ловких и умелых торговцев в Оренбурге и окрестностях.

До этого у купчины все складывалось наилучшим образом: владел он несколькими тысячами десятин земли, руками наемных работников засеивал их хлебом, которым торговал, делая большие обороты. Кроме того, Зайчиков вел торговлю с Азией, отправляя караваны в Бухару и Хиву, и считался одним из самых успешных и оборотистых коммерсантов в крае. Перед начальством он не заискивал, но порученное ему исполнял всегда старательно. Оценивая деловые качества оренбургских купцов, Перовский выбрал именно его — Михаила Зайчикова — в главные маркитанты своего отряда, затевая поход против Хивинского ханства. И Зайчиков прошел с солдатами до самого лагеря на озере Чушка-куль, в пути и на стоянках, как и положено рачительному маркитанту, торгуя разными привезенными товарами. Цены были под стать ситуации, когда взять более негде: Зайчиков брал за фунт баранок, стоивших в Оренбурге 3 копейки, 50 копеек, четвертка табаку ценою в 15 копеек в лагере шла по рублю. Торговал он и водочкой, которая в городе стоила 35 копеек за бутылку, а в его походной лавочке та же емкость отпускалась за 1 рубль 35 копеек. Когда у людей кончились наличные, Зайчиков без всякого спору, как и было договорено с командующим перед походом, стал отпускать товары в кредит, под запись в книге.

Вернувшись с остатками отряда в Оренбург, по этой книге купец получил от казны полное возмещение за товары, что были взяты у него и не оплачены теми, кто умер или погиб. За поход он, в числе прочих, был награжден золотой медалью «За усердие» — все ж таки, как ни крути, но снабжал Зайчиков отряд исправно и замерзнуть в ледяной степи мог точно так же, как и любой участник похода.

Возвращением пленных русские, как ни странно, были обязаны англичанам. Хотя «зимний поход» Перовского и не принес успеха, англичане, весьма чутко относившиеся к любым событиям у границ Индии, рассмотрели в нем угрозу своим интересам и поспешили предпринять «ответные меры». Из Герата в Хиву прибыло посольство английского купечества, которое получило аудиенцию у хана Аллакули. Англичане рисковали: прежний хан приказал удавить в темнице нескольких британцев, добравшихся до его столицы из Персии. Казнили их исключительно в назидание другим «гяурам-крестоносцам», чтобы отбить охоту посещать эти края. Тем не менее риск себя оправдал: английские бизнесмены сумели убедить хана отпустить русских рабов, захваченных прежде, а заодно и тех, кто попал в плен зимой 1839—1840 годов. Сделано это было для того, чтобы лишить Россию формального повода для нового похода, который мог бы завершиться не столь удачно для хивинцев. Хану при этом обещали политическую и военную поддержку Великобритании, а все расходы по возвращению пленных англичане брали на себя.

Премудрые сыны туманного Альбиона не поскупились и не только внесли за всех пленных полную сумму выкупа, но и дали денег на то, чтобы их обеспечить на дорогу. Освобожденным дали по золотой монете, равнявшейся четырем русским рублям, и по мешку муки, а также по одному верблюду на двоих. Благодаря этому из полона к Оренбургу вышли 416 человек обоего пола; в Хиве остались лишь те, кто за время плена оброс семьей, — в основном женщины, вышедшие замуж и родившие по нескольку детей.

На бывших рабов сходились посмотреть, расспросить о сгинувших где-то в неволе близких людях; в это время и пошел по Оренбургу слушок о том, что многие из вернувшихся угодили на рабский рынок при живейшем участии оборотистого Михаилы Зайчикова! Перовский, которому донесли об этих разговорах, приказал провести следствие. Оно и установило, что награжденный медалью «За усердие» доблестный маркитант действительно долгое время был главным организатором похищений людей. Его приказчики нанимали рабочих для уборки хлеба на хуторах купца, разбросанных в степи, вербуя их каждый раз на новом месте.

Предлагались хорошие заработки, давались крупные задатки. Во время страды работников хорошо кормили, а когда хлеб бывал уже убран и вывезен, в ночь перед окончательным расчетом их угощали водкой. Когда подвыпившие люди засыпали, являлись киргизы. Полусонным, перепуганным, им вязали руки и гнали в степь, а приказчиков Зайчикова оставляли на месте связанными, «со следами насилия на лице» — для обеспечения им надежного алиби. В обмен на рабов Зайчиков получал восточные товары, доставлявшиеся с караванами его деловых партнеров из Хивы. Эти товары с выгодой продавались, равно как и хлебушек, убранный задарма, но шедший «по настоящей цене», — и приносили немалые прибыли. Этот промысел продолжался не год и не два, но сколько точно — следствию установить не удалось.

Молва приписывала соучастие в этой «коммерции» еще нескольким оренбургским купцам первой гильдии, но это доказать не удалось, и под суд зимой 1841 — 1842 годов пошел только Зайчиков со своим старшим приказчиком Филипповым. Оба были приговорены к бессрочным каторжным работам.

Филиппов сгинул где-то в Сибири, а вот Зайчиков сумел вернуться. На этапе он «обменялся сроком» с одним из осужденных, воспользовавшись тем, что способы идентификации личности отсутствовали и установить, «тот иль не тот» арестант отозвался на выкликнутую фамилию, не представлялось возможным. В карточке каторжника, указывались самые примитивные приметы, по которым точно опознать личность было затруднительно, а потому богатые или «авторитетные» каторжники частенько откликались вместо тех, кто шел по малым срокам, заставляя их принимать свое имя и вместе с ним свой срок. Зайчиков сумел «махнуться» именами с кем-то из малосрочников и под новой фамилией отбыл всего несколько лет, после чего вернулся в Оренбург.

Все нажитое имущество еще прежде ареста купец предусмотрительно перевел на сыновей, отделив их от себя, и таким образом избежал конфискации имущества. Немало у него было припрятано и «заветных кубышек»; так что, вернувшись из Сибири, работорговец не бедствовал.

Говорят, на старости лет Михаилу Зайчикова заела совесть: живя под чужой фамилией, он выстроил храм, открыл богадельню, щедро жертвовал на благотворительность. Тайна его личности в городе была «секретом Полишинеля» — вскоре по возвращении Зайчикова опознали, но трогать не стали, не решившись «ворошить прошлое», — слишком у многих в Оренбурге рыло было в пуху. При повторном суде, назови беглый каторжник «кому, чего и скока», в Сибирь вереницей отправились бы многие. Но «неуязвимость» Зайчикова не спасла его от ненависти и презрения простых людей. Несмотря на все попытки «делать добрые дела», вслед «человеку похожему на Зайчикова» всегда сыпались проклятья и угрозы. Хутора и другая недвижимость Зайчиковых регулярно поджигались, и даже смерть работорговца не примирила его с земляками, его проклинали и в могиле. Легенды же о неправедно нажитых богатствах и сокровищах, зарытых Зайчиковыми, в Оренбурге ходят и по сию пору.

«Зимний поход» здорово напугал хивинского правителя, и он, освободив пленных, 18 июля 1840 года выпустил фирман, в котором сообщал своим подданным: «…Мы вступили с великим российским Императором в дела миролюбия с твердым намерением искать его высокой дружбы и приязни. Отныне никто не должен делать набеги на русские владения и покупать русских пленных. Если же кто в противность сего высокого повеления нашего учинит на русскую землю нападение или купит русского пленного, тот не избегнет нашего гнева и должного наказания…» В Петербурге в этом жесте увидели стремление смягчить отношения с Россией. Было принято решение готовить к отправке русских агентов в Хиву, Бухару, Туран и Коканд. В ответ на фирман император распорядился освободить просидевших под арестом более двух лет хивинских купцов, возвратить им товары и отпустить их домой. Велено было принять привезшего фирман в Оренбург хивинского вельможу Атанияз-ходжу как официального посланника. Атаниязу было около сорока лет, он держался очень солидно. До того как попасть в Россию, Атанияз совершил несколько дипломатических вояжей, исполняя поручения хана Аллакули: трижды побывал в Бухаре и один раз в Герате. Он был прилично образован и, кроме родного языка, знал еще персидский и арабский. При нем была свита из двух человек, что по восточным меркам было очень скромно.

Русским послом в Бухару назначили горного инженер-майора Бутенева (видно, не давали покоя русскому правительству мысли о песочном золоте, и и к хану бухарскому решили заслать человека, сведущего в геологии). В Хиву, по предложению Перовского, отправили штабс-капитана Никифорова. Он должен был доставить личное письмо императора, адресованное хану Аллакули и его сановникам, в котором сообщалось, что посланник Хивы Атанияз-Ходжа-Реиз-Муфтий был принят и выслушан, а в подтверждение уверений в дружбе посылается с этим письмом штабс-капитан Никифоров, уполномоченный вести все переговоры. Сами же переговоры должны были касаться, во-первых, уничтожения рабства и пленения русских; во-вторых, ограничения влияния Хивы на кочевые племена, издревле состоящие в подданстве России; в-третьих, обеспечения русской торговли как с Хивой, так и соседними странами.

Кроме первого пункта, опиравшегося на ханский фирман, два других выглядели довольно спорными, в особенности второй. Он предлагался в надежде, что хоть как-то удастся разграничить с Хивой влияние на кочевников, которые подчинялись только силе и выгоде. По третьему пункту русский посол получил подробные инструкции. В его задачи входило добиться:

а) разрешения русским купцам свободно приезжать в Хиву и торговать во всех селениях ханства, имея личную ответственность хана за их неприкосновенность, сохранность товаров и имущества;

б) установления разумных пошлин на товары, ввозимые из России русскими купцами и их приказчиками;

в) присутствия при оценке товаров русского чиновника;

г) прекращения незаконных остановок караванов в степи;

д) прекращения препятствий, чинимых хивинцами всем караванам, идущим в Россию или возвращающимся из оной.

Также следовало добиваться постоянного присутствия в Хиве русского агента, через которого должны были бы решаться все спорные вопросы.

При благоприятном ходе переговоров надлежало попытаться склонить хана к подписанию трактата; если же переговоры пойдут неудачно, все равно следовало всячески склонять хивинцев к «благоприятной перемене в отношениях» и, лишь убедившись в окончательной невозможности таковой, разрешалось отбыть в Россию. В заключительно части инструкции для Никифорова говорилось: «Главная цель посылки вашей есть не столько приобретение вещественных выгод для России, как упрочение доверия к ней Хивы, и этой целью вы должны руководствоваться во всех поступках ваших, как важнейшим условием для будущего политического влияния России на соседние с нею ханства Средней Азии».

Кроме того, Никифоров получил от своего непосредственного военного командования в лице генерала Перовского чисто разведывательное задание, заключавшееся в сборе сведений топографического и стратегического характера, которые можно было бы использовать впредь. Подобные задания ему было выполнять не впервой. Уже вернувшись из «зимнего похода», в 1840 году штабс-капитан успел сходить с разведывательной группой в степь, исследуя пути, ведущие к Аральскому морю. Для тайной съемки местности в состав миссии Никифорова вошли два топографа, унтер-офицеры Петров и Чинеганов.

Вместе с ними ехал поручик Мухамед-Шариф Аитов, назначенный постоянным русским агентом в Хиве; впрочем, еще надо было получить у хивинцев разрешение на существование такой должности. Этот офицер начал карьеру в 1817 году, поступив в бугульминский земский суд сверхштатным писцом. Оттуда он был переведен в 1820 году на должность толмача в Оренбургскую пограничную комиссию. Служа в этой должности, Аитов несколько раз командировался в степь, где очень хорошо изучил быт и нравы кочевых племен, а живя в Оренбурге, познакомился, по делам службы и частным образом, со многими хивинскими купцами и посланниками, прибывавшими в город. Именно Антову было поручено закупать и нанимать верблюдов при подготовке похода Перовского — он должен был привести их в укрепление на Эмбе. Но 12 января 1840 года его захватила в плен шайка разбойничавших киргизов, и в феврале он уже оказался в Хиве. Здесь на допросах он держался твердо и отвечал бойко, чем сумел расположить к себе самого хана Аллакули и некоторых хивинских чиновников. Пленный поручик был помещен в комнатах ханского дворца, его хорошо кормили. Хан нередко призывал его к себе и во время бесед задавал почти детские вопросы, например, интересовался: «Правда ли, что меня в России считают разбойником?» Летом, отпуская пленных и рабов, с ними в Оренбург отправили и Аитова.

При выборе его кандидатуры на роль агента при ханском дворе исходили из того, что в Хиве Аитов имел многочисленные знакомства и был мусульманином — хивинцы видели в нем прежде всего единоверца. Совсем не лишним было иметь в составе миссии человека, умеющего передать слова европейца в привычной для азиатов интонации и сгладить острые углы, никак не изменив при этом сути сказанного.

Кроме Никифорова, Аитова и унтеров-топографов, с миссией шли двенадцать уральских казаков и десять киргизов, а также оренбургский купец Деев (кстати, над ним тоже висело подозрение в причастности к работорговле). Миссия везла подарки хану и его первому министру; они состояли, как почти всегда в таких случаях, из отрезов сукна, шелка, бархата, расписной посуды и прочего в таком роде. Одновременно с Никифоровым в путь отправился и посланный в Бухару Бутенев; до реки Сыр два каравана шли вместе, а далее разделились. Кроме того, к каравану присоединилось посольство Атанияз-ходжи, который возвращался в Хиву. Дорогой с ним у Никифорова вышла ссора, причиной которой стало нежелание штабс-капитана спешить: топографическая съемка местности требовала много времени, а посол, соскучившись по дому, очень торопился. В конце концов Атанияз решил отделиться от отряда и следовать в Хиву самостоятельно, но Никифоров, всю дорогу общавшийся с ним как с подчиненным, дабы «внушить азиатам, что он есть лицо высшее», пригрозил, что прикажет связать его, если он попробует уйти вперед. Никифоров разрешил Атаниязу следовать отдельно лишь перед самым прибытием в Хиву.

Переправившись через Сыр 6 июля, караван русской миссии оказался в виду хивинской крепости. Здесь устроили привал; Никифоров ждал ханского чиновника, который, по сообщению начальника крепостного гарнизона, уже выехал из Хивы ему навстречу. Ожидание затянулось на десять дней, до 16 июля, когда в крепость прибыл узбек Вуиз-Нияз и тут же устроил пир в честь Никифорова. Впрочем, уже на следующее утро Вуиз-Нияз и его люди были готовы к выступлению, и сопровождаемый ими караван русской миссии тронулся в путь. Возможно, Вуиз-Нияз специально вел русских кружной дорогой; во всяком случае, их путешествие через степь и пески, от колодца к колодцу, затянулось, и в Хиву они прибыли только 9 августа.

Никифоров зря времени не терял, а все поглядывал, примечал и записывал. Его интересовали водные ресурсы края, как и сколько сеют хлеба да сколько раз в год снимают урожай, какие растут деревья, какую древесину можно употреблять для хозяйственных нужд, как и чем живут в этих краях люди. В частности, он отметил, что чай, привозимый из Оренбурга и Астрахани в ящиках, ценится у хивинцев много дороже того, что привозят восточные купцы, которые ссыпают этот нежный и деликатный товар в кожаные мешки, а то и в шерстяные сумы.

На постой Никифорова определили в загородном доме, принадлежавшем родственнику мехтера. К дому был приставлен для услуг послу и его людям особый юзбаши. В отличие от обычаев прежних лет, когда дела с посольствами затягивались на многие дни, к Никифорову утром 10 августа прибыл посланец от мехтера, который, задав ритуальные вопросы о дороге и самочувствии, прямо спросил, привез ли посланник высочайшую грамоту. Никифоров высказал пожелание передать бумаги хану лично. Впрочем, мехтера он тоже не обидел и послал ему имевшиеся копии. На следующий день через особого чиновника Никифорова известили, что хан желает его видеть и получить грамоты, письма и подарки.

В сопровождении членов миссии и восьми казаков, несших подарки, штабс-капитан отправился на аудиенцию. По прибытии во дворец его попросили снять оружие, и, когда он исполнил эту просьбу, чиновники повели его в один из внутренних дворов, где на возвышении, покрытом ковром, восседал хан в окружении высших чинов государства — мехтера, куш-беги и диван-беги. Здесь же стояли любимец отца хана, встречавший некогда Муравьева, теперь уже старик ходжаш-мегрем, нынешний фаворит Атанияз и еще несколько сановников рангом ниже.

После обмена приветствиями Никифоров произнес небольшую речь, передал мехтеру письма и грамоты для поднесения их хану. Тот читать их не стал, положил подле себя на ковер и осведомился о здоровье Белого Царя; выслушав ответ, разрешил Никифорову поднести подарки, и тот распорядился, чтобы их внесли. Поручик Аитов объяснял назначение некоторых диковинных для Хивы даров. Насколько можно было заметить, особенно сильное впечатление на хана произвел серебряный сервиз.

Переговоры во время первой аудиенции носили чисто формальный характер и были скорее разговором, который показал готовность обсуждать серьезные вопросы. В заключение аудиенции хан сказал, что готов видеться с русским послом, когда только тому будет угодно, стоит только известить об этом заранее мехтера.

Слова хана оказались вовсе не данью вежливости, и уже 13 августа была дана новая аудиенция. Хан интересовался, сколь сильны Англия и Россия, спрашивал о русском правительстве, о Турции, о причинах войны Китая и Англии. Никифоров, как мог, пояснил суть конфликта: английские купцы, торгующие с Индией, платили в казну огромные налоги, составлявшие треть всех королевских доходов. Взносы делались обычно товаром, самым главным из которых был чай, который брали в Китае, выменивая его на выращенный в Индии опий. Китайский богдыхан, видя пагубное влияние, которое производит на его подданных курение опиума, запретил ввоз наркотика. Тогда англичане стали ввозить его контрабандно, и кончилось все тем, что китайцы конфисковали запасы дурмана и утопили их в море. Английские купцы понесли значительные убытки и лишили казну значительной части дохода, и тогда Великобритания силой оружия принудила китайцев отменить запрет на ввоз опия, а заодно и компенсировать убытки, понесенные англичанами. Хан выслушал эту лекцию очень внимательно и задал несколько вопросов, показавших полное незнание всего того, что происходит в мире.

Далее аудиенции последовали одна задругой; происходили они в присутствии мехтера. Случалось, переговорщики жарко спорили, но расставались дружелюбно. Договорились почти обо всем; даже в вопросе о пошлинах хан готов был уступить. Камнем преткновения стало разграничение владений в степи. Аллакули никак не желал признавать племена киргизов подданными Белого Царя. Переговоры забуксовали: в конце каждого свидания Никифорову казалось, что он уже уговорил хана, но при новой аудиенции все начиналось сызнова. Дело усугубилось болезнью Никифорова. Каждый визит к хану давался с трудом.

Промучившись в бесплодных переговорах, штабс-капитан решил умаслить хана поднесением ему дорогого подарка: у него в запасе имелись железная печка и карсельские лампы, которые, по надежным известиям, хан очень желал получить. В день коронации императора, 22 августа, он поднес их хану, присовокупив пуд молотого кофе и 6 пудов сахара. Но, несмотря на явное удовольствие от полученного подарка, хан в переговорах на уступки не пошел.

В немалой степени неуспех переговоров объяснился тем, что ханские вельможи почти не получали подарков, ибо Никифоров, войдя в прямые и такие дружеские сношения с ханом, считал это излишним. Между тем вельможи ссорились друг с другом, и на этом можно было сыграть: так, куш-беги, который относился к русскому не лучшим образом, находился в конфронтации с мехтером. 35-летний куш-беги сделал большую карьеру, «стоя на коленях»: он был в молодости тюклюбом, настоящей звездой мужского гарема Аллакули, и мехтер недолюбливал этого выскочку. Мехтер пригласил Никифорова на обед, но коль скоро политических разговоров за столом он не вел и от бесед на важные темы уклонился, Никифоров утратил к нему интерес и ответного пира не задал, чем убил всю симпатию к себе и у мехтера.

С виду миссия жила без ограничений: русским было разрешено свободно ходить по городу, и Никифоров не раз измерял улицы, снимал планы, а топографы его с купцом Деевым ездили по окрестным городам и чертили путевые маршруты. Но за каждым их шагом зорко следили люди хана. Почту их пытались просматривать, и Никифоров стал шифровать письма и отправлять их в Оренбург только «с надежной оказией» — обычно с купеческим караваном, хозяин которого рассчитывал получить за эту услугу в Оренбурге «снисхождение» при взимании пошлин и другие льготы. «Мы живем довольно стесненно, — писал Никифоров Перовскому. — Нас мало кто посещает, а если приходят люди, которые могут дать интересные сведения, то они боятся бывать часто, ведь мы всегда окружены шпионами. Мехтер избегает всяческого сношения с нами, чтобы отклонить от себя подозрения хана в его дружеских связях с нашей миссией. Подарки, доставленные от имени вашего превосходительства, были переданы ему тайно и с крайнею предосторожностью. Впрочем, сановники хана имеют мало на него влияния: хан входит лично во все сношения с миссией по предметам переговоров».

Не видя дальнейшего проку в затягивании переговоров, Никифоров пошел на рискованный шаг и явился 11 сентября в ханский дворец уже не с увещаниями, а с грозными требованиями.

— Я уполномочен заявить от лица оренбургского военного губернатора, — сказал он торжественно, — что все кочующие в степи племена, принявшие когда-либо подданство Российской империи, признаются подданными государя императора, а все земли их кочевок достоянием империи. Будет ли Хива состоять в дружеских отношениях с Россией или нет, но пункты, изложенные в декларации, которую я честь имею представить вашему высокостепенству, будут выполняться неукоснительно.

В поднесенной хану декларации содержалось следующее:

«Именем господина оренбургского военного губернатора имею честь объявить, что:

1) Всякий хивинский подданный, посланный на сбор податей между киргизами, кочующими по северную сторону реки Сыра, будет предан смерти, как нарушитель мира.

2) Всякий хивинский подданный, посланный для сбора податей с киргизов, кочующих в песках Барсуках, на реке Эмбе, на берегах моря в урочище Кай-Кунакты, по берегам залива Карасу и на север от него, будет предан смерти, как нарушитель мира.

3) Всякий хивинский подданный, являющийся в аулы киргизов, принадлежащих Российской империи, с намерением нарушить спокойствие оных, будет схвачен и предан смерти».

Это был отчаянной смелости шаг — так разговаривать с владыкой страны, в которой жизнь человеческая необычайно дешева, а правление не придерживается законов и зависит от вздорного характера отдающего приказы. При Никифорове было лишь двенадцать казаков, и помощи им ждать было неоткуда, но его решительность произвела впечатление на Аллакули, надменный тон которого моментально сменился; хан заговорил тихо и любезно, прося Никифорова подождать в Хиве еще дней 20—25, когда он вернется с охоты, на которую давно уже собирался. Он даже позвал русского посла с собой, обещая показать свою страну, что для разведчика лучше не придумаешь — ханская охота включала объезд владений. Во время охоты хан принимал жалобы, проверял, как управляются дела в областях ханства. На охоте штабс-капитан мог бы ближе сойтись с ним в, так сказать, неформальной обстановке, тем более что, как говорили, хан был любитель выпить и поболтать. Но, увы, состояние здоровья Никифорова в тот момент было таково, что ни о какой поездке и речи идти не могло; он был просто рад той передышке, которая возникал с отъездом хана.

На охоте хан пробыл до 9 октября и через два принял Никифорова. За прошедший месяц хана словно подменили: его тон резко изменился. Он грозно спросил штабс-капитана, по какому праву оренбургский губернатор делает ему заявления, подобные тому, что он слыхал из уст посла? Почему от него требуют отказаться от принадлежащих ему территорий, если искони границей владений России была река Урал? Никифоров отвечал, что губернатор человек близкий к престолу, а потому с его словами хан должен считаться. И добавил, что коли государю будет угодно занять реку Сыр, то русские займут ее и без согласия хана, который должен понимать, что Россия великая держава и если она обрушится на Хиву всей своей мощью, то раздавит ее, как сапог давит слизней на дороге. Посему Хиве много выгоднее будет прилипнуть к России, как мокрая рубаха липнет к телу. Затем он повторил требования уступить России часть побережья на тридцать верст от Каспия в глубь степи, с тем чтобы там была основана гребная флотилия, которая бы пресекла набеги туркменских пиратов на промыслы русских.

Расстались они довольно прохладно и больше не виделись до самого отъезда посла — начался мусульманский пост, во время которого никаких важных дел в Хиве не совершалось.

Напоследок хивинцы собрали киргизских вождей, чтобы они подтвердили в присутствии Никифорова, что подданными русского царя себя не считают. На встрече в одной из комнат ханского дворца присутствовали мехтер и другие ханские сановники. Мехтер заговорил первым, попросив высказаться киргизов: считают ли они себя подданными России и следует ли отдать русским Сырдарью?

— Русские никогда не возьмут Сыра, они подобны старым бабам! Сырдарья слишком далеко от Урала — где им до нее дойти?! — заговорили один за другим киргизы. — Они только и умеют, что разорять наши стойбища. Разве так поступают с подданными?.. Мы мусульмане и никогда не будем подданными христианской империи!

На это Никифоров ответил, обращаясь к мехтеру и другим важным чиновникам ханства и не обращая никакого внимания на киргизов:

— Я прислан великим государем для переговоров с ханом, а вовсе не для того, чтобы выслушивать речи изменников. Их лживые речи легко обличит поручик Аитов, который знает об этих людях и их предках много больше, чем они сами хотели бы помнить!

Аитов показал себя во всем блеске:

— Кто берет на себя от лица всего киргизского народа право отрекаться от подданства России? Ты ли, Джангазы? Но ты родился в России, от отца, который был не только поданным ее, но даже служил императору, достиг звания майора и, совершив преступление, сбежал из Оренбурга! А твой, Сахман-Кул, ближайший родственник Джизак ездил в столицу при императрице Екатерине Великой, чтобы у ее престола повторить верноподданническую присягу киргизского народа, и был облагодетельствован милостями. О Юлма-не Тлянчике и говорить нечего: все знают, что отец его был тарханом по пожалованию российских императоров и сам он пользовался покровительством, пока вероломно не поднял возмущение против русских своих легковерных соплеменников, увлек их к Сырдарье. Но недолго ты наслаждался плодами обмана: люди, которых ты увел, скоро образумились и ушли обратно в Россию, проклиная тебя. А ты, Юсуп Сарымов, вероятно, забыл о том, что твой отец предательски оклеветал хана Нурали. Кознями и пронырством он выманил у русского царя ханское звание, а когда убедился, что оно не дает от имени империи грабить и убивать безнаказанно подданных, попытался возмутить племена, а после неудачи бежал, чтобы его не выдали. Ты уже, видимо, забыл, Юсуп, как вместе с ханом Арсун-Газыем ездил в Санкт-Петербург и просил у русского правительства военной помощи, чтобы грабить Хиву?! Слишком долго было бы обнаруживать клятвопреступления каждого из вас. Не могу, однако же, скрыть своего особого презрения к двум из вас: к тебе, Киап-Гали, и товарищу твоему, Джангазы. Перечислять все ваши преступления и вероломства, заставившие вас бежать из России, нет нужды, но вспомните только, что предки ваши властвовали в Хиве, сидя на престоле хана, который теперь вас вызвал на рабское унижение и позорное клятвопреступление, дабы обосновать свои незаконные притязания на земли ваших племен…

Затея с собранием киргизских вождей провалилась, но это не сделало хивинцев сговорчивее. Они согласились лишь на то, чтобы Россия имела в Хиве своего постоянного агента; хан, как узнали русские, дал разрешение на это не в последнюю очередь потому, что агентом должен был стать Аитов, которого он хорошо знал. При этом хан просил разрешить и ему иметь своего агента в Астрахани и Оренбурге, чтобы помогать хивинским купцам, которые часто жаловались на притеснения русской таможни. Что касается всех других пунктов переговоров, то хивинцы пришли к решению не давать Никифорову окончательного ответа, а отправить в Россию, дабы разведать ситуацию, собственное посольство.

Впрочем, расстались дружелюбно. Миссию отправили обратно со всевозможной вежливостью, одарив Никифорова и Аитова конями-аргамаками с полной сбруей, деньгами, подарками, верблюдами и припасам на дорогу. Вместе с Никифоровым в Россию пошли семеро русских, освобожденных из неволи. Выйдя из Хивы 27 октября, караван Никифорова через тридцать шесть дней прибыл в Сарайчиковскую крепость.

Оставшийся в Хиве Аитов готовился совершить большую ознакомительную поездку по стране, съездить в Бухару и, может быть, в Коканд. Но планам этим не суждено было сбыться: через два дня после ухода каравана от мехтера прибыл посланник, который передал Аитову, что хан более не желает видеть его в своих владениях. Также не желал хан пропускать его в чужие владения и просил незамедлительно выехать в Россию. Чем было вызвано столь резкое изменение настроения хана, понять трудно. Предположительно хан испугался, что Аитов, заехав в Бухару, расскажет тамошним властям о готовившемся хивинцами набеге. Как бы то ни было, Аитов спешно покинул Хиву и нагнал караван миссии в пути.

Огорченный дипломатической неудачей, мучимый болезнью Никифоров не застал Перовского в Оренбурге и отправился вслед за ним в Санкт-Петербург, чтобы лично доложить об исполнении поручений. По дороге он почувствовал себя плохо и заехал в имение к матери, село Новоспасское Сызранского уезда Симбирской губернии, где слег в постель и после двух недель болезни скончался 27 января 1842 года.

Бумаги его, которые родственники с фельдъегерем, присланным из Петербурга, отправили начальству, были писаны мягким карандашом и весьма неразборчивым почерком; к тому же Никифоров часто пользовался шифром, ключ к которому знал только он один; поэтому разобрать многие записи оказалось невозможно. Но места, которые удалось прочесть, выразительно характеризуют впечатления, приобретенные штабс-капитаном при общении с правителем Хивы и его приближенными: «Хан и его сановники чужды всякого понятия о политических переговорах и даже не могут понять смысл слова “уполномоченный”. Вполне сознавая свое бессилие, они не в состоянии оценить кротких мер сношения, но трепещут силы, которая одна может их вразумить». Исходя из этих выводов, Никифоров обосновывает возможность похода в Хиву отряда в три тысячи солдат при нескольких орудиях.

Но слишком еще свежи были в столице воспоминания о зимней неудаче Перовского, и там решили, учтя ошибки прежних переговоров, мирными средствами добиваться с ханом договоренности о дружбе и разграничении влияния в степях.