Совсем забытый подвиг

Очередная попытка прорваться в Индию и Китай через Хиву была предпринята русской короной уже в самом конце XVIII века, в правление императора Павла Петровича. Это был, пожалуй, самый фантастический и дерзкий, к тому же совершенно необыкновенный по своей политической подоплеке план. Его вызвал к жизни весьма странный антианглийский альянс императоров Павла и Наполеона Бонапарта, строивших совместные планы нанесения мощного удара по британским владениям в Индии. Странность заключалась в том, что Наполеон был, так сказать, императором «революционным», по большому счету — узурпатором и самозванцем. Природный, «законный», наследник престола, император Павел Петрович, в принципе не должен был бы искать союза с правителем страны, чья власть порождена революционной смутой и казнью такого же, как и он, русский император, законного короля Франции, помазанника Божия. Согласно этому плану, французские войска должны были на морских транспортах добираться до черноморских портов и оттуда скорым маршем выдвигаться на исходные рубежи для дальнейшего похода через степи и пустыни в Индию совместно с корпусом русских экспедиционных войск. Но прежде того казаки под командованием атамана Платова должны были стремительным броском достигнуть Хивы, взять ее и тем самым «открыть ворота в Индию» для союзников. В очередной раз в русских штабах заговорили о маленьком Хивинском ханстве, спасающемся от покорения только благодаря тому, что до него трудно добраться.

Но непрочный союз просуществовал недолго, со смертью императора Павла идея иссякла, а отношения между Францией и Россией свернули в совсем иное русло. Правители Хивы снова могли благодарить Аллаха за милость к ним — в Европе началась цепь войн, шедших с малыми перерывами до 1815 года, покуда не был повержен Наполеон. Да и после того было не до Хивы.

С началом XIX столетия идея пробиваться через Хиву и Бухару в Индию перестала всерьез волновать умы политиков. Утопией стала казаться сама мысль о попытке выбить англичан из их колоний в Индии, имея в тылу гигантскую степь, населенную дикими кочевниками, которые паразитировали на караванных путях. Стратегические интересы России изменились кардинально — вместо гигантских планов покорения и принятия в подданство далеких и загадочных царств встали задачи упорядочения торговли, охраны границ, расширения своего влияния в степи.

Жизнь на пограничных рубежах оставалась беспокойной: как и века назад, степные кочевники разных племен ходили в набеги на приграничные селения, грабили, а главное, уводили в полон тысячи русских крестьян. Особенно часто это случалось в летнюю пору, когда на полевые работы из приволжских губерний много людей приходило на заработки. Постоянному разорению подвергались рыбные промыслы на Каспии, лихие люди взимали беззаконную дань с купеческих караванов… Все это почти открыто поощрялось правителями Хивы и Бухары, куда степняки привозили для продажи награбленное и рабов. В этих ханствах получали укрытие от преследования русских властей разбойники всех племен, здесь же были огромные невольничьи рынки, с которых русские уходили в рабство в самые разные страны, словно все еще длилось над Русью владычество Орды.

Конечно, мириться с таким положением дел никто не собирался. Рано или поздно должно было продолжиться дальнейшее движение русских в степь, чтобы обезопасить границы, отодвинуть их от центральных районов страны в глубь Азии. Этому способствовало встречное движение англичан; интересы России и Великобритании уже столкнулись в Персии и на Кавказе, где с начала века шли непрерывные войны, в которых противоборствующими странами широко использовалась тайная дипломатия. Хива и Бухара, таким образом, становились важнейшими точками влияния на противостояние двух великих империй, но оба ханства «играли за себя», стараясь всячески ограничить свои контакты с какими бы то ни было европейцами вообще. Внутри ханств бурлили политические процессы, малопонятные европейцам, известия о тамошних событиях приходили недостоверные и противоречивые.

Купцы и беглые рабы сообщали, что в 1802 году в Хиве инак Ильтазар принял титул хана, но, в отличие от прежних «декоративных» правителей, он разогнал совет инаков и стал править самодержавно. После смерти хана Ильтазара в 1810 году ханскую власть унаследовал его сын Мухаммед-Рахим, и, таким образом, в Хиве начала складываться новая правящая династия, которая сумела упорядочить внутреннюю жизнь государства. Были выпущены в обращение золотые и серебряные монеты, заведены таможни, стали отливать пушки.

Русскому командованию было жизненно необходимо знать то, что происходит на восточном берегу Каспия, в Хиве и Бухаре. От того, кто — русские или англичане — станут «старшими братьями» для строптивых и капризных правителей этих государств, зависело очень многое в противостоянии, которое позже Редьярд Киплинг назвал «Большой игрой». Ставка в ней была все та же — Индия и Китай, а вернее, владычество на торговых путях, ведущих туда и оттуда в Европу. Для выполнения особого задания, состоявшего в проникновении в закрытые для европейцев ханства, командующий Кавказским корпусом и наместник на Кавказе генерал Ермолов избрал капитана Главного штаба Николая Николаевича Муравьева.

Этот офицер сочетал в себе многие лучшие качества военного человека. При изрядном образовании он не был «кабинетным воякой». Начав службу в 1811 году, когда ему едва исполнилось семнадцать лет, он с честью прошел Отечественную войну 1812 года и принял участие в заграничном походе. Потом последовал его перевод на Кавказ, где Муравьев служил в штабе наместника, часто выезжая на передовые линии. Человек слова и чести, прямой и деловой, Ермолов был командиром, служить под началом которого было хоть трудно, но интересно и почетно.

В июне 1819 года Ермолов вызвал к себе Муравьева и велел готовиться к дальней экспедиции. Письменный приказ гласил:

«Назначив экспедицию к туркменским берегам, все поручения, относящиеся до обитающих там, возложил я на майора и кавалера Пономарева. Вслед за ним отправляется и ваше высокоблагородие, и обязанности ваши состоят в следующем:

1) Выбор удобного места на самом берегу моря для построения крепостицы, в которой должен быть склад наших товаров. Место сие не должно быть слишком близко к владениям персидским, дабы не возбудить подозрений против нас, но и не близко к Хорасану, дабы караваны с товарами, которые впоследствии правдоподобно к нам обратятся, не подвергнуть бы нападениям хищного народа. Главное же затруднение при выборе места происходить будет от недостатка пресной воды, и на изыскание оной должно быть обращено всетщательнейшее внимание, ибо всякий другой порок в местоположении при утверждении крепостицы может быть исправлен искусством. В выборе местности должно иметь в виду самый лучший путь от него до Хивы, дабы не впасть в места непроходимые или совершенно безводные. Впрочем, если на всем пространстве будут хоть изредка источники или копани, то сего весьма достаточно для караванов…

2) Господину майору Пономареву поручено удостовериться — можно ли будет, не подвергаясь опасности, предпринять путь в Хиву? Если несколько человек лучших туркменских фамилий, взятые в залог, могут то обеспечить, то исполнение сего важного предприятия возлагаю я на ваше высокоблагородие. Господин майор Пономарев будет знать время, когда это сделать удобно, и от него зависеть будет ваше отправление. Вы получите от моего имени письмо к хивинскому хану и приличные подарки. В сношениях с ним внушить ему, что вы посланы собственно от меня, но Государю Императору донесено будет подробно о том приеме, который вам оказан будет; впрочем, не смел бы я отправить вас, если бы не знал, что Великий Государь Российский желает дружбы и доброго согласия между нашими народами…

3) Если невозможно будет предпринять путь в Хиву, определенный при экспедиции армянин Петрович, имеющий знакомства между туркменами, доставит вам случай быть между ними, и вам поручаю употребить старание изведать: А) Какие силы сего народа в военном отношении? Какого рода употребляется между ними оружие? Не имеют ли они недостатка в порохе? Имеют ли понятие об артиллерии и желали бы употреблять оную в войнах против соседей? Можно ли будет из них самих в короткий срок составить артиллерийскую прислугу для некоторого числа орудий? Б) Исследовать расположенность туркмен к персиянам. Прошлая война дала многие случаи заключить о существующей между ними вражде. В) Каково отношение туркмен к жителям Хорасана и нет ли между ними вражды, обычной между соседями? Принимали ли туркмены участие в войне Хорасана против Персии? Помогают ли хорасанцам избавиться от ига персидского? И какое именно пособие дают и что служит условием для него?».

Первый этап экспедиции был сухопутным — майор Пономарев и капитан Муравьев добрались до Баку, где их поджидали назначенные в поход суда: двадцатипушечный корвет «Казань», пришедший из Астрахани, и купеческой постройки шкоут «Поликарп». Пока суда грузились и комплектовались командой, Муравьев не без интереса осматривал Баку, совсем недавно перешедший под власть русской короны. В его дневнике сохранилось много разных заметок по поводу увиденного, и в числе прочего подробно описано посещение им зорхана — «дома силы». «Я зашел в зорхан, или здешнее училище бойцов, — пишет Муравьев в дневнике, — и меня сразу же ошиб тяжелый дух пота, градом струившегося с 10 учеников, раздетых наголо, лишь подвязанных платком. Они находились в глубокой яме, где с ними находился и учитель. Ловкость и проворство этих людей невероятны! Я бросил им рубль серебром, и они порядком расходились. Учитель их, который у них в большом уважении, кричит, поправляя их в борьбе, показывает правила, а ученики после каждого наставления кланяются учителю в ноги и целуют ему руку. Самым запоминающимся было то, как они под звук барабанов и бубнов схватили толстые и тяжелые дубины, выточенные с рукоятями, и стали оными двигать над головами и за плечами, но так искусно, скоро и долго, что я изумился. Зрелище сие похоже на пляску дьяволов в аду, как ее представляют на театре, давая “Дон-Жуана”. При этом один или двое кричали во весь голос магометанские молитвы, другие пели персидские песни. Все бывшие в зорхане зрители хлопали в ладоши, били в барабаны и бубны. Один голый боец схватил огромный лук с железной тетивой, обвешанный кольцами и колокольчиками, крича, стал плясать, ударяя себя сим орудием, делая самые ужасные телодвижения. Шум, крики, стук, пение, все это вместе производило весьма странную гармонию. Постепенно заданный шумом ритм ускорялся, и бойцы от него не отставали в своих упражнениях, пока, наконец, эта музыка не сделалась такой скорой, что и сам учитель уже стал едва поспевать за нею, ворочая своею палицей. Обычай сей существует давно в Азербайджанских краях, и мне кажется, что он весьма полезен — развивает человека, который от сего приобретает силу. Уроки сии продолжаются 40 дней кряду, после которого времени ученик приходит в большое расслабление. Окончив курс учения, он поправляется умеренной пищей, и буде захочет опять припасть к этому занятию, опять 40 дней учится. Говорят, что в Баку (у Муравьева написано “в Баке”. — В. Я.) есть пять таких зорханов — весьма обширных».

18 июля суда экспедиции отчалили от пристани Баку и пошли к туркменскому берегу. Как оказалось, Муравьев плохо переносил качку, но, мучаясь от приступов морской болезни и прочих неудобств жизни на судне, он терпеливо все переносил. Через десять дней корабли подошли к восточному берегу Каспия — совершенно пустынному, безлюдному куску соляной пустыни. С мачты осматривали окрестности в подзорную трубу и где-то совсем далеко рассмотрели, как показалось, туркменское стойбище. Туда на баркасе решили отправить армянина Петровича, имевшего с туркменами торговые дела. С борта корвета спустили еще несколько баркасов, и на них отряд под командой Муравьева отправился обследовать неизвестный берег. Высадившись на сушу, они долго ходили по округе, стараясь найти пресную воду. Но на десятки верст вокруг и в глубь берега были лишь песчаные барханы и соляные озера с кристаллизованной солью, блестевшей под ярким солнцем по берегам. Никто не знал, как здесь нужно жить, что можно, чего нельзя. Судовой кок взял да и посолил обед «дармовой солью», а через два часа всю команду уже «несло» — соль оказалась «не та» и действовала как мощное слабительное.

Пеший отряд решил пройти по берегу к тому месту, где виднелись признаки человеческого жилья. Выступили в поход сам Муравьев, Петрович, матрос Агеев, раньше бывавший в этих краях, и четверо матросов с «Казани». У всех были ружья и припасы, которые каждый нес сам. Параллельно берегу морем шел на баркасе лейтенант Юрьев с гребцами. Отряд скоро наткнулся на следы верблюжьих копыт и босых человеческих ног и, следуя им, прошел верст с пятнадцать, дойдя до самого того места, которое приметили в подзорную трубу. Оказалось, что это стог сухой травы, в который воткнута большая жердь. Было от чего огорчиться — целый день ходьбы под палящим солнцем был потрачен впустую. К тому же стало ясно, что вернуться на корвет сразу не удастся: поднявшийся сильный ветер гнал волну на берег и загнал их баркас к берегу, где и пришлось заночевать. От этого места отправили далее на север Петровича, а сами стали лагерем. Опасаясь нападения туркмен, Муравьев выставил сменный караул с двумя Фальконетами — артиллерийскими орудиями малого калибра, — которые сняли с баркаса. Поздно вечером в лагерь вернулся Петрович, который, пройдя берегом, не встретил ни единой живой души. Отряд вернулся на корвет практически ни с чем.

Зато уже утром следующего дня им повезло: дежуривший на мачте матрос в подзорную трубу заметил несколько туркменских лодок-киржамов. Лодки развернулись и, пользуясь попутным ветром, попытались уйти. Вслед им пальнули ядром, которое перелетело шедший первым киржам. Тем временем с корвета спустили лодку, в которую уселась вооруженная команда; в нее вошел и Петрович, хорошо говоривший по-туркменски. Матросы приналегли на весла, а корвет, снявшись с якоря, своими маневрами перекрыл одному из киржамов путь в море. Туркменское судно пристало к берегу, с него соскочили и побежали врассыпную несколько человек. Матросы тоже направились к берегу и бросились за ними в погоню. Тех, кого настигли, схватили, и подоспевший Петрович стал по-туркменски уверять плененных, что с ними ничего плохого не сделают. Среди пойманных был, как оказалось, и хозяин киржама — 57-летний Давлет-Али, которого матросы отвезли с собою на корвет. Туркмена отменно угостили и разговаривали с ним ласково, но он был грустен и насторожен. Давлет-Али рассказал, что живет в стойбище, подчиняющемся некоему Киату-аге. В их селении до двух сотен кибиток, и недалеко от него протекает река Гюрген-чай, вода в которой пресная. От них до Астрабада день езды, а до Хивы пятнадцать, и с этими городами постоянно поддерживаются отношения. Затруднения встретились, когда у Давлета-Али попытались узнать, кто среди туркмен самый больший начальник? Он просто не понимал, что может существовать какая-то центральная власть — ее у туркмен никогда не было. Они жили племенами, во главе каждого из которых был свой старшина, а все старшины подчинялись главному из них — Киату.

Убедив-таки своего гостя в том, что ни ему, ни его племени русские не желают зла, Муравьев и Пономарев уговорили Давлет-Али проводить к Киату-аге Петровича, и корвет пошел к берегу, к так называемому Серебряному бугру, где раскинулось стойбище, в котором жил Давлет.

На следующий день Петрович отбыл для переговоров, а Муравьев отправился осматривать реку Гюрген-чай, устье которой находилось примерно в трех верстах от Серебряного бугра. Речка эта протекала по болотистой местности, лишь в нескольких местах имея сухие берега. В одном из таких мест был устроен брод, которым пользовались для перегона скота и переезда людей. Рядом с бродом стоял небольшой туркменский аул, с жителями которого через сопровождавшего его туркменского толмача Муравьев разговорился, пытаясь выяснить, как туркмены отнесутся к тому, что русские сюда придут большим числом. Туркмены отвечали неопределенно, но, как оказалось, были совсем не против того, чтобы русские восстановили древнюю крепость, руины которой лежали возле Серебряного бугра, — там туркмены могли бы укрываться от карательных экспедиций персов, которые регулярно навещали их после столь же регулярных набегов туркмен на персидские владения.

Утром 6 августа вернулся Петрович и с ним Киат-ага. Это была довольно примечательная личность. В 1812—1813 годах он был в составе посольства от туркменских племен к наместнику в Грузии Ртищеву. Тогда шла война с Персией, и Ртищев делал ставку на набеги туркмен, представлявших всегда мощную, хотя и плохо организованную военную силу, терзавшую северо-восточные провинции Персии. Посольство это было крайне неудачным — к тому моменту, когда туркменские старшины добрались до Тифлиса, между воюющими сторонами начались переговоры о мире, одним из главных условий которых с персидской стороны было удаление туркменского посольства. Ртищев распорядился богато одарить туркмен и отправил их обратно, что по понятиям восточной дипломатии граничило с оскорблением. Посему Киат-ага держался довольно холодно. Он даже не хотел начинать переговоры, твердя, что однажды туркмены уже пробовали договариваться с русскими, да, дескать, ничего не вышло…

Но дорогие подарки побороли неуступчивость Киата, а щедрые посулы вернули ему веру в слово русского офицера. К концу переговоров он «поступился принципами» и уже был согласен проводить русских к себе в Чимкени, где у него было много родственников и где было удобно вести переговоры с остальными старшинами. По словам Киата, от его Чимкени до Хивы было пятнадцать дней ходу…

Переговоры с туркменскими старшинами шли ни шатко ни валко: приезжали они по отдельности, с удовольствием ели и пили, охотно принимали подарки, ни да ни нет не говорили, а главное — невозможно было понять, кого именно они представляют и какова их реальная власть. На самые элементарные вопросы они либо не хотели, либо не могли ответить.

В своем дневнике Муравьев писал: «С таким бестолковым народом каши не сваришь! Точно можно лишь сказать, что туркмены не расположены к персиянам, которых грабят, и те их грабят в свою очередь. Правительство наше, кажется мне, должно бы без всяких переговоров, избрав на берегу удобное место, не спрашивая никого, начать строение крепости, и, назвав одного из старшин туркменских ханом, поддерживать его. Могут ли быть средства для переговоров с народом жадным, который едва повинуется своим старшинам, коим нет числа?»

В своих предпочтениях, кого ставить ханом у туркмен, капитан уже определился. Рассмотрев во время переговоров старшин, он счел, что даже самые умные из них «на переговоры приезжают только для того, чтобы нажраться до отвала плова и получить подарки» и готовы брать деньги от любого, кто предложит. Надежнее всех и смышленей ему показался Киат-ага.

Именно Киат наиболее связно рассказал о том, что туркмены делятся на три племени. Те, что живут на побережье, называются иомудами — их набирается около 40 тысяч семейств. С ними граничит племя кекленов, земли которых тянутся до Хорасана. Туркмены племени теке насчитывают свыше 50 тысяч семейств; они живут к северу от кеклен, к востоку от иомудов, на юг от Хивы, к западу от Бухары. Иомуды находятся с теке во вражде: они друг у друга похищают людей и торгуют ими.

Киат регулярно сообщал об опасностях, поджидавших русских. Так, он предупредил, чтобы русские проявляли осторожность, так как в аулах, расположенных выше по реке, замечены персидские лазутчики, предлагающие туркменам деньги за то, чтобы они, засев в камышах, отстреливали русских из водоносной команды.

Наконец, потеряв терпение и не видя проку в дальнейшем затягивании пустых переговоров, Пономарев предпринял решительные меры. Он зазвал на борт корвета наиболее надежных из старшин и предложил им дать Киату доверенность вести переговоры от лица племен и выдать посольские письма к нему, Пономареву, и к наместнику Ермолову. После этого разговора были составлены письма. В них содержалась просьба от лица туркмен к русскому правительству о помощи против персов и выражалось «душевное удовольствие представить избрание удобных мест для построения по всему берегу, от Серебряного бугра до Балканского залива, мест для складывания товаров».

В конце августа корвет «Казань» прибыл к Гассан-Кули, родному аулу Киата. Жители Гассан-Кули выделывали отличные ковры и строили киржамы. В честь гостей Киат устроил состязания местных молодцов, на которых воины стреляли из луков, скакали, бегали, боролись. Призовые деньги щедрой рукой раздавал майор Пономарев.

О жителях Гассан-Кули в заметках Муравьева сказано, что ружья у них персидские, а порох свой, очень плохой, потому выстрелы получаются слабые. «Жизнь они ведут праздную, получая доходы от продажи нефти и соли в Персию. Нефть берут на нефтяном острове, примерно по 2 тыс. пудов в год. Соляные копи и нефтяные промыслы принадлежат балханским жителям, но гассан-кулинцы, имея большое количество киржамов, зарабатывают на перевозе этих товаров в Персию, скупая его у добытчиков».

К месту стоянки корвета, в Гассан-Кули, прибыл кази — духовный глава туркмен, за которым особо посылали Петровича. Кази оказался совсем молодым человеком, тем не менее он пользовался большим доверием местных жителей. Подарки, поднесенные офицерами кази, очень его расположили к русским, и это расположение передалось туркменам. Таким образом, исчезли все препятствия к выполнению задуманного русскими плана. 29 августа 1819 года на собрании туркменских старшин Киат-ага был объявлен туркменским послом. Перед собранием «почтенным людям», от которых зависело решение дела, было обещано немало даров — как вскоре выяснилось, больше, чем могли дать на самом деле, и потому при раздаче не обошлось без обид: двое старшин, Иль-Магомет и Гелу-хан, сочли подарки недостаточными и отказались принять их. Пономарев пробовал их уговорить, но старшины упорствовали. Тогда майор, выйдя из себя, изругал «почтенных людей» последними словами на все лады, и те вдруг присмирели, утратив спесь и гордость, стали смирнее овечек и подарки приняли с поклонами. Это дало повод Муравьеву свои заметки пополнить следующим замечанием: «Сие средство необходимо нужно при обращении с азиятцами. Глупый народ сей робок перед тем, кто бойчее его, хотя бы и самое большое превосходство сил на их стороне было».

В начале сентября корвет совершил переход до Красноводского залива, став на якорь в виду кочевья на берегу. Здесь со дня на день ждали караван, шедший в Хиву с грузом ковров и рыбьего клея. Муравьев надеялся, что с ним явится проводник, который доставит его в Хиву. 13 сентября караван пришел. Муравьев стал спешно укладывать вещи, нанимать верблюдов и лошадей. С первым проводником не сошлись в цене, но он привел своего товарища по имени Сеид, с которым поладили.

Пономарев заготовил для капитана письма к хивинскому хану, в которых Муравьев, офицер Главного штаба, выдавался за чиновника русской таможенной службы, имевшего поручение сообщить правителю Хивы, что высадка русских на туркменский берег произведена по приказанию наместника Ермолова «с целью заведения торговых сношений с туркменскими племенами». «Таможенный чиновник» должен был предложить хану присылать хивинских купцов с товарами к туркменскому берегу и, таким образом, покончить с опасностями торгового пути через киргизские владения. Чтобы окончательно устроить это дело, капитану предписывалось добиваться от хана присылки посла к Пономареву, который собирался ждать его возвращения в Балканском заливе. Были оговорены тайные знаки: если после одной из строк письма Муравьев ставил короткую черточку, это означало, что все в порядке; длинная черта сообщала: «Дела не очень хорошие»; волнистая линия значила полную неудачу и крах предприятия.

Муравьев и Петрович, шедший вместе с ним, решили взять только верблюдов — лошадей, да и то плохоньких, им предложили по слишком высокой цене. Когда все было готово, 18 сентября вечером Муравьев съехал на берег и переночевал в туркменской кибитке. В последнюю ночь перед выходом он написал в дневнике: «Я имею весьма мало надежды на возвращение, но довольно спокоен, ибо уже сделал первый шаг к исполнению той трудной обязанности, которую взял на себя и без исполнения которой, мне кажется, я не имею права показаться перед главнокомандующим, перед знакомыми и товарищами моими».

С этого момента все свои записи он вел в особой тетради, шифруя их способом простым и в то же время, надежным: смешивая три иностранных языка в каждой строке. Делалось это в расчете на то, что если эта тетрадь попадет в руки хивинцев, то даже при помощи русских невольников они вряд ли сумеют разобраться в этой тарабарщине. Эти записи и послужили основой для описания приключений капитана и его спутника.

Утром 19 сентября Муравьев, Петрович и денщик капитана Морозов отправились к кочевью у колодца Суджи-Кабил. Сеид выслал навстречу им четырех родственников с верблюдами, и этим караваном, в сопровождении Киата, взявшегося их проводить, выступили они в степь. Муравьев был хорошо снаряжен для перехода; в вопросах безопасности он полагался не на многочисленную охрану, зная по опыту, что в иных моментах от нее мало проку, а надеялся на свою решительность и удаль, подкрепленные отличным штуцером, пистолетами, кинжалом и шашкой, с которыми он никогда не расставался.

По запискам Муравьева заметно, как постепенно, тесно общаясь с туркменами, он менял мнение о них, впрочем, скорее с удивлением, нежели радостью. «Нрав Сеида, — пишет он, — можно назвать во многом лучшим из туркмен известных мне. Он был груб в обращении, не весьма дальновиден, но постоянен, решителен и храбр. Он отличный наездник и славился разбоями, которые производил в Персии. Порой совершал прекрасные поступки, другие же его дела столь поистине гнусны, словно их совершали двое разных людей! Про Сеида рассказывают, что когда ему было 16 лет, он с отцом в степи наткнулся на толпу враждебных его племени текинцев. У отца был прекрасный конь, а лошадь Сеида еле тащилась. Отец спрыгнул наземь и велел ему пересесть и спасаться, говоря, что пожил уже достаточно, а он еще молод и сможет поддержать семью. Но Сеид выхватил саблю и велел ехать отцу: “А если не хочешь, — крикнул он, — так погибнем оба!”

Тогда они решили бежать порознь, и им удалось ускользнуть в спасительной темноте скоро наступившего вечера. Потом, в родном кочевье, родной отец признал, что юный Сеид превзошел его самого. Я нахожу, что нравы здешних туркмен гораздо лучше тех, которые я видел на берегу».

Караван насчитывал семнадцать верблюдов; большая их часть принадлежала родне Сеида, которая, пользуясь такой оказией, решила в Хиве закупить хлеба. Верблюды были связаны один с другим и тянулись длинной цепочкой. На передовом ехала курдская женщина Фатима, полонянка, двенадцать лет кочевавшая с туркменами. Будучи наложницей в доме отца Сеида, она взбунтовалась и потребовала, чтобы ее продали в Хиву, где ей, возможно, повезет в жизни больше. Свои настойчивые просьбы курдянка подкрепила попыткой броситься в колодец, при этом она кричала, что за нее мертвую туркмены не получат ни гроша. Теперь Фатиму везли на продажу. Вернее, это она днем и ночью вела караван без сна и почти без пищи. На привалах в ее обязанность входило пасти и спутывать верблюдов, печь лепешки в горячей золе. Спать ей не давали караванщики, не упускавшие случая поразвлечься с рабыней. В своем дневнике Муравьев заметил: «Что сия женщина перенесла дорогой, почти невероятно!»

Постепенно к каравану Сеида присоединялись туркмены из других кочевий, и в том числе караван Геким-Али-бая, недруга Сеида. Натянутые отношения между участниками общего каравана заставляли капитан держаться постоянно начеку. Свою стоянку капитан устраивал на некотором удалении от общей, раскладывая тюки «вроде равелина» и всегда держа оружие в готовности. Он опасался Геким-Али-бая, и не напрасно, тот за ним явно присматривал и проведал, что капитан ведет записи. По каравану пошел слух, что Муравьев вовсе не таможенник, а разведчик, но капитан, умело интригуя, очень скоро перессорил между собой караванщиков, прибегавших к нему как к третейскому судье, роль которого ему досталась после того, как он поразил их своею мудростью. Во время ночевки в степи случилось лунное затмение; суеверные караванщики напугались, а капитан успокоил их и даже прочитал целую лекцию о движении небесных светил. Его слушатели ничего не поняли, но испытали восторг перед его познаниями, как это часто бывает с людьми темными, которые тем более уважают личность рассказчика, чем менее понимают смысл рассказа. «Ты точно посланник, а не шпион, сказали они мне, — записал в своем дневнике капитан. — Видно, что ты человек избранный, которому известно не только то, что делается на земле, но даже и то, что происходит на небесах».

Странствуя с караваном по степи и горам, капитан видел немало любопытного. На их пути попадались древние кладбища с монументами, выточенными из ракушечника, колодцы по 40 локтей глубины, выложенные камнем, следы строений, полуразрушенных, но некогда мощных, объяснить происхождение которых никто из туркмен не мог. О них ничего не знали даже самые древние старики. Слишком давно были вырыты колодцы, построены стены и установлены монументы.

Через день пути они встретили большой, в тысячу верблюдов, караван, шедший из Хивы. Вели его туркмены из племени игдыров. Муравьев ехал в туркменской одежде, и те несколько слов по-туркменски, которые были ему известны, дополняли маскировку; для посторонних он был Мурад-беком из рода Джафар-бая — это избавляло от лишних вопросов. Но в этот раз избежать вопросов не удалось; встреченные караванщики распознали русских и стали спрашивать: кто такие, куда едут? Люди Сеида отвечали: «Это наши русские, беглые из Хивы. Мы поймали их на берегу, теперь везем обратно».

Пожелав друг другу доброго пути, два каравана разошлись. Сеид и его караванщики перевели дух: за жизнь посланника они отвечали перед русскими своими головами и жизнью близких, оставшихся в прибрежных селениях, а погибни хоть один игдыр, это было бы началом туркменской междоусобицы; радость же Муравьева и его спутников объяснять совершенно излишне.

Люди из повстречавшегося им на следующий день каравана, также шедшего из Хивы, рассказали, что хан положил новую пошлину для туркмен — по одному тилли (4 рубля серебром) с каждого верблюда в караване. Когда туркмены воспротивились этому, хан приказал задерживать караваны в Ак-Сарае, куда решил прибыть лично, чтобы переговорить с туркменскими старшинами, выслушать их просьбы и принять подарки. По слухам, хан уже выехал из Хивы в Ак-Сарай.

После ночевки караван, с которым шли русские, разделился — от этого места дороги расходились, ведя в разные места Хивинского ханства, где можно было закупить хлеба. Тяжелейший переход был, в сущности, завершен. Капитан вымотался, так как в отличие от туркмен не умел спать, сидя на верблюде; несколько раз задремав, он едва не упал на землю. Ночные же стоянки были коротки и тревожны — спать приходилось вполглаза, сжимая штуцер, изготовленный к стрельбе, во всякое время будучи готовым к появлению визитеров то ли из степи, то ли от соседнего костра. Вся одежда его пропылилась и пропахла потом, дрянная вода из колодцев в степи надоела, наконец, радовало то, что пришли они в места, населенные людьми.

Эту страну опутывали водопроводные каналы, на их берегах стояли селения. Земля была тщательно возделана и засажена полезными культурами, всюду были разбиты плодовые сады. Муравьева поразил вкус огромных, более полуаршина, дынь и сладких арбузов и винограда, он признался, что вкуснее этих плодов и фруктов не пробовал. Также отметил капитан, что у хивинцев сильно развито скотоводство: много рогатого скота, необыкновенной величины бараны, но особенно ему понравились кони. «Лошади в Хиве отличные, — писал он, — но говорят, того еще лучше те, которых приводят туркмены с Артека и Гюргена. То, что они выносят, неимоверно: когда туркмены идут на грабеж-“баранту” в Персию, то случается, более недели ездят по сотне с лишком верст в сутки в безводных степях и пустынях. Кони их бывают по четыре дня без воды и пищи другой не имеют, кроме как нескольких пригоршней зерна джюгана, напоминающего кукурузу, запас которого везут на тех же лошадях».

Оставшийся в одиночестве отряд Сеида пошел далее и остановился на ночевку самостоятельным лагерем. Люди держались настороженно, так как в этих местах случались ночные нападения разбойников, но беда пришла утром и не от людей. На рассвете солнце оказалось затянуто каким-то странным туманом, который вскоре обернулся песчаной бурей, накрывшей лагерь. «Мигом наши глаза, уши, рты наполнились песком, который сек лицо жесточее всякой ледяной метели, — писал капитан. — Верблюды отворачивали морды, и песчаный туман был так плотен, что не видно было предметов находящихся совсем близко. Сквозь эту бурю караван шел 10 верст, к месту стоянки, намеченной Сеидом. Это были кибитки туркмен-иомудов из рода Куджук-татар, из племени Кырык, старшиной которого был Атаниас-Мерген».

Этот старшина понравился капитану более других туркмен, превзойдя в его глазах даже Киата. Атаниас-Мерген со своим кочевьем давно переселился во владения хивинских ханов и считался состоящим на хивинской службе. Раз в неделю он ездил на поклон к хану, а в случае нужды выводил воинов своего кочевья в поход под его знаменами. Атаниас-Мерген приказал зарезать самого лучшего барана и приготовить плов для гостей, а Муравьева пригласил к себе в кибитку.

За трапезой он рассказал капитану, что все его уловки с маскировкой были напрасны и весть о том, что с побережья в Хиву пробирается русский посланник, достигла ханского дворца еще несколько дней назад. Поэтому он отсоветовал посылать в Хиву Петровича, чтобы тот известил о прибытии посланника, а рекомендовал ехать в город самому и, как тут принято, во дворе ханского дворца объявить себя. Сомневаясь в пользе таких наставлений, Муравьев, видя, что даны они от чистого сердца, сердечно благодарил своего гостеприимного хозяина.

Утром, отменно отдохнув, караван тронулся далее, и еще через сутки они дошли до селения, в котором жили родственники Сеида. То, что открылось взору Муравьева по дороге, совершенно поразило его: «Я видел возрастающую обработанность земли, поля с богатейшими жатвами поражали противоположностью всего того, что я видел за эти дни прежде. Едва ли в самой Германии видел я такое тщание в обрабатывании полей, как в Хиве. Все дома были обведены каналами, над которыми были наведены мостики. Я ехал мимо прекрасных лужаек, между плодовыми деревьями, множество птиц увеселяли меня своим пением. Глиняные дома и кибитки, рассыпанные по этим местам, представляли весьма приятное зрелище. Я спросил у проводников своих: зачем вы сами не обрабатываете землю, или если их земля не столь плодородна, то почему они не переселяются в Хиву? “Посол, — отвечали они мне с достоинством, — мы господа, а они наши работники. Они боятся хана своего, а мы, кроме Аллаха, не боимся никого!” Тем не менее туркмен в этих краях живет много. Они ловчее в обращении и одеты много лучше тех, которых я знал прежде. По пути, совсем рядом с домом родственника Сеида, нам встретилась туркменская свадьба. Разряженная красавица ехала на большом верблюде, покрытом шелковыми попонами».

Посла встретили радушно, ему отвели особую комнату в доме — «маленькую и грязную, впрочем, как и все остальные». Там он переоделся и умылся перед разговором со старшинами, во время которого выяснилось, что слухи в степи врали — хан еще и не думал выезжать из Хивы. Тогда по просьбе Муравьева старейшины отправили двух гонцов: одного в Хиву с известием хану, что прибыл русский посол, а другого с аналогичным известием в Ак-Сарай. Проводники на все лады расхваливали перед своими родственниками «русского посла», особенно отмечали его большую ученость и не раз повторили то, что сам Муравьев предпочел бы оставить в тайне, — как он тщательно измерял глубину колодцев в степи, записывал расстояния между ними, примечал все подробности пути. Это потом сыграло против капитана в Хиве.

К вечеру того же дня из Хивы прибыл туркменский старшина Берди-хан, состоявший на ханской службе. При встрече с капитаном он прежде всего попросил стакан водки, выпил его единым духом и, немного поговорив с Муравьевым о хане, рассказал, что в 1812 году он служил у персов, воевал с русскими, был ранен и взят в плен. Потом два года служил у генерала Лисаневича, но сбежал в Хиву. После этого Берди-хан откланялся и уехал столь же внезапно, как и появился. Больше его капитан никогда не видел.

Около полуночи Муравьева разбудили и доложили, что из Хивы прибыл чиновник от хана и желает видеть посла немедленно. В комнату тут же вошел молодой человек, назвался Абдуллой и бесцеремонно присел возле его постели. Ночной гость начал расспрашивать капитана о цели приезда, но тот отвечал, что расскажет об этом самому хану или тому, кого хан назначит вести с ним переговоры, сказав только, что имеет к хану письма от высокопоставленных особ. Абдулла с удивлением спросил: «Вы в самом деле служите Белому Царю?» — и попросил чаю. Капитан ответил, что в полночь он чай не пьет, а потому просил Абдуллу выйти вон и оставить его в покое. После визита любителя водки он был насторожен в отношении гостей и не прогадал. Позже выяснилось, что Абдуллу никто не посылал к нему; это был сын важной хивинской персоны, который, проезжая мимо Ак-Сарая по своим делам, пожелал узнать, что там за посол приехал, да рассчитывал получить от него подарок.

Выехать в Хиву капитану и его людям удалось только 6 октября. Вырвавшись из объятий восточного гостеприимства, маленький кортеж русского посланника проделал восемь верст, как его нагнал всадник. Он привез им указание остановиться и ждать чиновников хана, отправленных накануне. Действительно, вскоре их нагнали чиновники, ехавшие верхами, со свитою из четырех нукеров. Старшим из них был Атчанар-аллаверди, низенький человек, лет шестидесяти на вид, с длинной седой бородой. В своих записках капитан охарактеризовал его так: «Он смотрелся сущей обезьяной, немного заикался, хотя и говорил скоро. Из всякого его слова видно было в нем мерзкого и пустого старикашку, алчного к деньгам». Второй чиновник был высок ростом, тучен, с маленькой бородкой, звали его Ешнезер. В противоположность Атчанару он имел благородные манеры, а речь его отличалась сдержанностью. Ешнезеру было около тридцати лет, состоял он в звании «юзбаши», то есть сотника.

Позже Муравьев узнал, что Атчанар был не хивинец по рождению, а перс; еще ребенком туркмены угнали его во время набега и продали в Хиве. Здесь он женился, у него родились и выросли дети, и его старший сын стал отважным воином. Однажды молодой нукер вместе с ханом попал в плен к бухарцам, но ночью сумел освободить своего повелителя. Хан приблизил его к себе и назначил на важную должность в ханстве, сделав ходжаш-мегремом — сборщиком податей и начальником таможни. Пользуясь случаем, ходжаш-мегрем помог выйти в люди всей родне, устроив их на выгодные места. Сам же любимец хана был осыпан дарами, заключавшимися в основном в наделах земли и водоводных арыках, что в засушливой стране было выгоднее обладания золотом. Таким образом их семья стала одной из самых богатых в Хиве, она вела большие торговые дела в разных странах, и в том числе с Россией, торгуя в Астрахани.

После взаимных приветствий и представлений ханские гонцы передали Муравьеву волю своего владыки: русскому посланнику надлежало следовать в Иль-Гельди, где все готово к его приему, и там дожидаться дальнейших распоряжений хана Мухаммед-Рахима.

Иль-Гельди была небольшой крепостью, принадлежавшей не хану, а семейству ходжаш-мегрема. Это была своеобразная помесь загородного поместья и фортификационного сооружения, обычного в этих беспокойных местах. Селение окружали стены в три с половиной сажени вышиной (более пяти метров), выстроенные из глины, смешанной с камнем. Четыре боевые башни располагались по углам крепостицы, длина стен между ними с каждой стороны не превышала двадцати пяти саженей. Внутри Иль-Гельди имелись бассейн, несколько дворов, стойла для скота, кладовые, мельница и жилые помещения. В крепости имелся постоянный гарнизон в шестьдесят воинов, живших вместе с семьями, которые помещались в жилых комнатах и кибитках, стоявших во дворе. Такой замок не был данью роскоши в ханстве, где то и дело происходили возмущения и междоусобицы и нередки были набеги киргизов, аральцев и тех же туркмен. В подобном укреплении семья богатого хивинца, запершись вместе со своими нукерами, рабами и слугами, могла продержаться довольно долго, а так как искусством правильной осады кочевники не обладали, это было настоящим спасением от грабежа и гибели.

Гостей встречал брат ходжаш-мергема, еще один сын Атчанара — Сеид-Назар. Он был помощником у брата, состоя вторым лицом в хивинской таможне. Как и все в его семействе, он, перс по крови, отличался от хивинцев чертами лица и длинной бородой, редкой у коренных жителей этих мест. Про него говорили, что он, как и все в его семье, очень алчен к деньгам («что свойственно таможенникам всех царств на свете», — подметил в дневнике капитан). Кроме того, всем в Хиве был известен его крутой норов, но в тот день Сеид-Назар был сама любезность: передав Муравьеву поклон от хана, он угощал прекрасным пловом и фруктами, поил чаем с сахаром, что по хивинским меркам было верхом роскоши. За трапезой капитана уверяли, что в крепости ему гостить не долго — хан скоро призовет его в столицу. Весьма довольный ходом дел, капитан расположился в отведенной ему комнате, более всего походившей на чулан, но ждать от хивинцев, которые сами жили в подобных помещениях, предоставления более комфортабельного жилья не приходилось.

Минул день, за ним другой, третий… За капитаном никто не ехал из Хивы. Правда, на второй день его пребывания в Иль-Гельди оттуда прибыл третий сын Атчанара, Якуб, но он «лишь повторил, что посла вот-вот позовут. Капитан не знал, что его визит здорово напугал хана, не знавшего ничего, кроме своего маленького государства да степей вокруг. Впереди шедшего от побережья Каспия каравана летели самые фантастические слухи! Сначала говорили, что русский посол везет четыре мешка золотых червонцев в качестве подарка хану, но этот слух продержался недолго. Гораздо больше поверили доносам туркменских караванщиков, шедших с караваном Сеида и Муравьева, которые, желая заслужить освобождение от пошлин, сразу же по прибытии сообщили, что русский — это лазутчик, который все записывает да примечает. Это было еще полбеды — хан и без того понимал, что все послы в той или иной степени шпионы. Настоящей бедой стало выведенное из этого факта умозаключение, что русские высадились на туркменский берег, имея целью начать поход на Хиву, дабы отомстить за кровь отряда князя Черкасского. Уже более века хивинские правители терзались страхом перед возможной местью, и любой намек на нее заставлял совершать новые преступления, только бы отдалить час расплаты.

Наконец из Хивы приехал служитель таможни Якуб-бай, посланный от хана, дабы узнать о намерениях посла. Он потребовал передать ему письма и бумаги. Это возмутило Муравьева до крайности, и, вспылив, он стал кричать на Якуба, что послан не к нему, а к хану и, стало быть, сам вручит ему письма, но коли тот не желает принять русского посла, так пусть отправит его обратно. Рассерженный этой отповедью, Якуб-бай убрался восвояси, а для капитана опять потянулись дни бездействия и неизвестности.

Появился слух, что хан выехал в степь на охоту и вернется не ранее чем через две недели. Муравьев попросил у Атчанара лошадку, дабы размяться, проскакав по степи, но тот сказал, что капитану запрещено покидать пределы замка. Внутри же его держали вольно: он мог выходить в сад, гулять во дворе. Но постепенно режим стал ужесточаться, и содержать его стали много хуже. Пакостный Атчанар, отец богатейшего и могущественного в Хиве человека, воровал все, что было можно, и всячески отжуливал от тех денег, что даны были для прокорма капитана; самого Муравьева на рынок не пускали, и потому питаться он стал плохо. Потом ему перестали давать дрова для отопления и варки пищи. В комнату даже днем сажали двух сторожей, а ночью у порога комнаты спал караульный, миновать которого, не разбудив, было невозможно. Отрадой ему были прогулки в садике, где он перечитывал захваченную с собою «Илиаду». Надежных сведений взять ему было неоткуда, но слухи были один тревожнее другого. Передавали ему их туркмены, бывавшие на людях, и хивинцы, которых он потихоньку попаивал водочкой, но основными информаторами стали русские невольники.

У семьи главы хивинской таможни было семеро русских рабов. В Иль-Гильди жил один, по имени Давыд, остальные находились в Хиве или иных поместьях. Этот Давыд попал в плен еще совсем мальчишкой, лет четырнадцати, а к тому времени, когда его встретил капитан, ему уже было около тридцати. Его похитили киргизы около Троицкой крепости на Оренбургской линии и продали в Хиву, где он несколько раз сменил хозяев. Атчанар всячески старался не допустить контакта Давыда и Муравьева, но невольник через Петровича передал послу просьбу вывезти его из Хивы. Муравьев обещал похлопотать, но за это приказал вызнавать то, что происходит в Хиве, и сообщать ему через того же Петровича.

Давыд оказался довольно смышленым, к тому же у него имелись многочисленные знакомства в городе, в основном среди русских, принявших ислам, женившихся и сумевших выкупиться на волю. Обычно для этого невольники, получавшие около двух пудов муки на месяц, экономили и продавали излишки пайка, а кроме того, пополняли свои сбережения воровством. Собрав ту сумму, за которую они были куплены, они могли выкупиться, но только при условии, что останутся в Хиве. Покидать город им запрещалось под страхом смерти.

За незначительные подарки кое-что рассказывали и персидские невольники. От них Муравьев узнал, что у хана собирались знатные узбеки и держали совет, как поступить с послом. Хан, которому донесли о записях, ведшихся в пути капитаном, считал его лазутчиком; он вызвал туркменских старшин и отругал их за то, что они привели русского в Хиву. По мнению хана, они должны были убить капитана, а подарки доставить в ханскую сокровищницу.

Узбеки терялись в догадках, зачем явился Муравьев. Одни думали, что капитан имеет тайное задание выкупить всех русских невольников. Другие говорили, что Муравьев потребует возмещения за два судна, которые спалили лет за десять до того туркмены из рода Ата, перешедшие на службу прежнему хану и в подданство Хиве. Были и такие, что предполагали самое страшное — привезенный ультиматум с требованием ответить за убийство русских в 1717 году.

У страха глаза велики, и на совете всерьез обсуждались сведения, будто к туркменскому берегу пришел большой флот русских, высадил войска, которые спешно стали сооружать крепости, и, дескать, одна, самая большая, доведена уже до половины. Говорили также, что посол — это шпион, разведывающий дороги, которыми в следующем году пойдут войска, чтобы склонить хана к вступлению в войну с Персией на стороне русских.

В отношении того, как поступить с послом, радикальнее всех был настроен хивинский кази, предложивший вывести его в поле и там зарыть живого. Другие предлагали умертвить посла тайно или взять в заложники на предмет возможного торга с русскими. Но осторожный хан во избежание кары со стороны русского царя решил иначе: подержать посла под присмотром, дабы лучше разузнать о цели его визита, а затем дать ему аудиенцию и отпустить с миром.

От Давыда Муравьев узнал о том, как живут русские невольники. Людей продавали как скот, с аукциона тому, кто больше даст. Полоны пригоняли степняки: киргизы приводили в основном русских, туркмены — персов. Но они же и воровали рабов в Хиве, увозя их обратно за плату, полученную от их родственников. По словам Давыда хозяин на днях прикупил персидского мальчика, который был сыном богатого купца, и Атчанар, рассчитывал получить за него хорошие деньги, вернув отцу. Сестру его, девицу четырнадцати лет, уже несколько дней возили по окрестным селеньям, прося за нее восемьдесят тилли и отрез сукна на хороший кафтан. Русским дозволялось отмечать несколько праздников в году. Им даже удавалось молиться перед образами, которые они держали в тайниках. Но после этих благочестивых упражнений кое-кто из них, случалось, напивался самогона, который они приладились гнать из местных ягод. Упившись, бузили, дрались и часто убивали кого-нибудь до смерти. Хозяева, в принципе, могли их и казнить, но, так как рабы стоили денег, буйных уродовали в назидание: выкалывали глаз или отрезали ухо. Давыдка едва не потерял ухо после того, как, будучи послан хозяином в Хиву по какому-то делу, повздорил на рынке с невольником-персиянином и в драке пырнул его ножом. Хозяин порезанного раба предъявил претензию Атчанару, и тому пришлось что-то там уплатить — для редкостного скупца это было страшнее всего на свете, и, рассвирепев, он хотел откромсать ухо «неверной собаке», но его отговорил приказчик.

«Я думал, — записал Муравьев в дневнике, — что если меня возьмут в невольники, то положение мое станет не хуже того, в котором я находился. По крайней мере, я смогу общаться с другими русскими, бывать на воле. Пользуясь этими обстоятельствами, я предполагал взбунтовать русских невольников, которых в Хиве было не менее 3 тысяч, а если удастся, то и персидских, коих было раз в десять более русских. Подняв мятеж, я бы тогда смог свергнуть хана и, сделавшись в Хиве начальником, привести в подданство России».

Зная, что «неверных» здесь казнят очень жестоко — зарывают живьем или сажают на кол, — капитан все время держал наготове свой заряженный штуцер, пистолет, кинжал и саблю, решив дорого продавать свою жизнь в бою, нежели мучительно подыхать. Несмотря на то что частенько сидел голодным, он не притрагивался к мешку с сухарями, взятому еще с корабля, — это бы неприкосновенный запас на случай побега.

К Муравьеву часто приезжали хивинские чиновники, пили водку, много и бестолково говорили, но никто из них не рисковал остаться наедине с капитаном, дабы не навлечь на себя и тени подозрения в тайных с ним сношениях.

В эти дни произошла у капитана неприятная ссора с туркменами-караванщиками, которые, видя, что капитана содержат более как пленника, нежели как посла, стали проявлять к нему нарочитую непочтительность. Поводом к ссоре послужили оргии, устраиваемые нукерами из гарнизона крепости с несчастной рабыней Фатимой. Сеид несколько раз выводил ее на рынок, но там она никого не заинтересовала — после двенадцати лет жизни в туркменском кочевье она не прельщала взоры покупателей. Тогда Сеид стал возить Фатиму по окрестным селеньям, но и там за нее давали очень мало, и он, не желая прогадать, возвращался с нею в крепость. Тут он пускал рабыню по рукам, и в соседней с Муравьевым комнате ее регулярно навещали компании мужчин. Возня, стоны, визг, всхлипы доводили капитана до бешенства. Наконец Муравьев позвал Сеида и потребовал продать женщину. Сеид гордо вскинул голову и сказал, что эта женщина его невольница и он будет с нею поступать так, как сочтет нужным, и продаст ее тогда, когда ему будет то желаемо. Но коли русский посол начал разговаривать в подобном тоне, то он, Сеид, служить ему более не желает и отправляется домой. Сказав это, караван-баши хотел уйти, но капитан остановил его. Сеид думал, что тот сейчас станет перед ним извиняться, но Муравьев сказал: «Ты правильно решил Сеид, видя мое положение. Правильно, ступай домой, чтобы не пострадать вместе со мною. Поезжай и скажи Киату-аге, который тебя послал со мною, что ты меня здесь бросил в минуту опасности… Прощай же, и не приходи более!»

Потрясенный этими словами, Сеид никуда не пошел, а, наоборот, сел и так некоторое время просидел молча. Потом он попросил прощения у Муравьева и поклялся, что не бросит его. Предмет конфликта, многострадальную Фатиму, он продал на следующий день.

Муравьев жил в полной неизвестности. Меж тем дело шло к зиме, и нужно было либо возвращаться, чтобы успеть на корабль, либо оставаться в Хиве зимовать, и тогда на корвет надо было дать знать, чтобы капитан уводил судно, которое могли прихватить льды. В начале ноября вроде бы блеснул лучик надежды — в Иль-Гельди приехал знаменитый туркменский батыр Ниас, родом из прибрежных кочевий, находившийся на службе у хана. По этому поводу был устроен пир. Во дворе крепости приготовили огромный казан плова, на который ушли целиком два барана, так что до отвала наелись все, даже рабы. Ниас сказал, что хана ввели в заблуждение, наговорив ему о русском флоте и крепости, которую почти уже построили, но он сам разуверил его в этом, и теперь не сегодня-завтра посла позовут ко двору. Дело казалось верным, но минула неделя, а потом уж и середина ноября подошла, а никаких посланцев от хана не было.

Наоборот, сведения из Хивы шли неутешительные — хан собирался на охоту, уже готов был его караван. Тешиться в поле он рассчитывал месяца три. Получалось, что Муравьев оставался в полной неопределенности положения на всю зиму. Это ни в коем случае не входило в его планы, и постепенно пришла мысль о побеге. Он стал уговаривать Сеида примкнуть к разбойничьему каравану, бросив верблюдов и все имущество в Иль-Гильди, и сулил возместить все потери, когда они выберутся к русским. Кроме того, он обещал отдать ему все подарки, привезенные для хана: перстни, часы и другие ювелирные украшения, на которых так падки восточные люди.

Муравьев разработал план, в котором предусмотрел и отравление злой собаки, караулившей ворота, и место каждого беглеца, когда ночью они должен были скрытно выдвинуться к стенам замка; с той стороны ворот их должен был поджидать Сеид, вышедший с вечера из замка под предлогом ночевки у родни. Бежать решили, когда надзиравший за послом юзбаши Ешнезер уедет в Хиву. Но в назначенный день Сеид куда-то исчез. Он появился, когда все сроки прошли, снова плакал, как дитя, просил прощения, вернул данные ему для подготовки побега деньги и ушел, оставив капитана в глубокой задумчивости. Таким его и застал вернувшийся юзбаши.

Ешнезер сразу же прошел к капитану и сообщил, что хан требует посла к себе. Так закончились двадцать восемь дней напряженного ожидания.

Выехав из Иль-Гельди, капитан откровенно наслаждался дорогой. За пять верст до города начались фруктовые сады, высаженные очень аккуратно, ухоженные, с правильными аллеями. Среди этих садов виднелись небольшие замки богатых хивинских узбеков, похожие на Иль-Гельди. В одно из таких поместий они заехали, чтобы передохнуть, и там Муравьев переоделся, скинув персидское одеяние, в котором был до сих пор, и облачившись в русский мундир.

Последний отрезок пути до города они проделали без всяких приключений, и вскоре взору капитана открылась величественная картина города, окруженного высокими стенами, над которыми виднелся огромный, бирюзового цвета, купол мечети, увенчанный золотым шаром, сиявшим на солнце. У стен города находилось древнее кладбище со множеством могил, небольшой канал пересекал дорогу, и через него был перекинут каменный мост, миновав который отряд вступил в узкие улицы города; они были заполнены народом, сбежавшимся поглазеть на русского посла. Люди лезли друг на друга, давились, то и дело перегораживали проход. Капитан приметил несколько человек, которые, сняв шапки, кланялись ему и кричали по-русски. Юзбаши, чтобы расчистить дорогу послу, немилосердно лупил стоявших на дороге плетью по головам, и так, продираясь по улочкам сквозь толпу, кавалькада дошла до дома в глухом переулке. Ешнезер сказал, что этот дом принадлежит Аги-Юсуфу, мехтеру — первому визирю хана, которому выпала честь оказывать гостеприимство русскому послу.

Муравьева ввели в чистый, выложенный камнем двор, миновав который он попал в отведенные ему покои. Комнаты были хороши, отделаны с тонким вкусом и восточной роскошью, устланы прекрасными коврами, но в них было довольно холодно. Для оказания услуг послу были предоставлены два «фераш-баши», которых звали совершенно одинаково, поэтому в своих записках Муравьев писал так: «Магомет-Ниас и с ним Магомет-Ниас другой».

Вместе с послом в доме мехтера остались юзбаши Ешнезер и Атчанар. Муравьева принимали роскошно и, что пришлось очень кстати после вынужденной голодной диеты в Иль-Гельди, обильно и изысканно кормили. К послу был приставлен специальный повар, который без устали стряпал, и в покои Муравьева то и дело вносились огромные блюда с различными кушаньями, названия которых были ему совершенно не известны. Их сменяли подносы с фруктами, а после того приносили чай и восточные сладости. В сытом безделье промелькнули пять дней — с послом обращались очень учтиво, но никуда не выпускали, даже в баню, говоря, что подобные отлучки разрешены должны быть лично ханом. Еще в день приезда посла навестил ходжаш-мегрем, главный мытарь Хивы. Он показался капитану на редкость хитрым человеком, очень ловким в обращении. Целый час они обменивались учтивостями, целью которых было прощупать позицию другой стороны. Ходжаш-мегрем просил посла выбрать его в качестве переговорщика от лица хана. На это Муравьев ответил, что он не волен назначать ханских чиновников, но в принципе он не против. В тот же вечер ходжаш-мегрем испросил у хана дозволения вести переговоры и все дела с послом и явился к ему уже как полномочный представитель. Уже несколько раз ожегшийся на специфических «восточных штучках», Муравьев через юзбаши узнал, правду ли говорит ему ходжаш-мегрем, и, лишь получив подтверждение, приступил к делу.

Ходжаш-мегрем потребовал, чтобы подарки и письма, адресованные хану, были переданы ему, а уж он вручит их правителю. С письмами проблем не было, но вот подарки… Хорошо зная папашу хивинского мытаря и познакомившись довольно близко со всем семейством, посол не исключал, что они могут «соблазниться» что-нибудь присвоить себе. В ответ на высказанное им опасение Ешнезер, недолюбливавший Атчанара, посоветовал опечатать дары. Так и сделали: на большие подносы выложили отрезы сукон, парчу и другие подарки, эти подносы завернули в холстину и свертки опечатали. Ночью в дом мехтера прибыл ходжаш-мегрем со своими людьми, и они унесли подарки в ханский дворец. Надо заметить, что хан имел странный обычай — днем спать, а ночью бодрствовать. За исключением пятницы, когда вечером шел в мечеть, он днем никогда не покидал дворца; зато все ночи напролет со своей свитой гулял по садам или ездил по спящему городу. Возможно, это была просто полезная привычка осторожного человека, правившего в стране, где не один властитель был зарезан ночью, во время сна.

На всякий случай с людьми, унесшими подарки, пошел и Петрович, который вернулся поздно ночью, иззябший и очень расстроенный: его продержали в холодном коридоре и подарили только шапку и халат с плеча ходжаш-мегрема. Главный мытарь Хивы, как и его папаша Атчанар, щедрость почитал родом расточительности. Но отец все-таки был в этих вопросах более строгим — через несколько дней он стал требовать даренный сыном кафтан у Петровича обратно.

Управляющий дома мехтера на следующий день прислал к послу слуг, прося вернуть подносы, предоставленные им для переноса ханских подарков, и Муравьев спросил о них у юзбаши. Ешнезер с усмешкой ответил, что про эти подносы лучше забыть: все, что попадало в руки хана, обратно уже не возвращалось.

С подарками вышли разные истории, которые можно посчитать иллюстрацией обычаев и нравов, царивших в Хиве. Начать следует с того, что хан ожидал получить золотые червонцы, которые якобы привез посол. И вот, осматривая дары, он взял в руки один из подносов, закутанный в холстину, и подивился его необычайной тяжести. Когда распечатали холст, то под ним обнаружили десять фунтов свинца, столько же пороху и десять кремней. Распечатали соседний поднос, и там нашли две головы сахару. Хан, которого терзали всякие сомнения относительно цели визита русского посла, увидел в этих предметах ребус в стиле восточных иносказаний и призвал мудрецов для совета. Те рассудили, что дары эти знаменуют объявление войны (порох, свинец и кремни), но в случае, если он не примет мир и сладкую дружбу, которую обозначали две головки сахара.

Когда Муравьев решил почтить дарами старшего брата хана Кутли-Мурадинака, ему сказали, что без дозволения хана этого делать нельзя, а хан из ревности разрешения не даст. Тогда с подарками он тайно отправил Петровича, который вернулся гораздо более довольный, нежели в первый раз, — его труды вознаградили пятью золотыми тилли. Среди отнесенных им даров, состоявших их отрезов сукна, парчи и золотых безделушек, был изящный ящичек с бритвенным прибором. В одном из отделений ящичка была жестяная мыльница с кусочком черного мыла. Инак, осмотрев дар, вытащил мыло и долго его рассматривал, не в силах понять, что это такое. Заподозрив неладное, он призвал лекаря, чтобы тот растолковал — что русский посол ему подсунул: не отрава ли какая, не гяурское ли чародейство? Лекарь отправил к Муравьеву гонца с вопросом: что такое черное в ящике с бритвенным прибором? Капитан, не заглядывавший внутрь этого подарка, и сам не знал, а потому попросил прислать ему ящик обратно, чтобы он мог посмотреть. В просьбе отказали. Тогда он попросил прислать хотя бы мыльницу или сам черный кусочек. И того не прислали…

Разбирая оставшиеся товары, предназначенные для подарков, капитан обнаружил десяток стеклянных стаканов. Их так хорошо упаковали перед отправкой, что он их сразу не увидел. Обратившись к юзбаши, он спросил у него: удобно ли будет второй раз дарить хану? На что Ешнезер поспешил заверить, что хану удобно дарить все и в любое время, тем более стеклянные стаканы, которые в Хиве большая редкость; при этом однако он посоветовал поднести не десять стаканов, так как десять считалось у хивинцев несчастливым числом, а девять, поскольку девятка, наоборот, число счастливое.

Ешнезер сам отнес стаканы в ханский дворец и очень порадовал ими хана, который, несмотря на запреты ислама, тайком злоупотреблял горячительными напитками. Пил он со своими приближенными, среди которых у него были несколько любовников, в том числе и известный нам ходжаш-мегрем, игравший роль тюклюба — пассивного партнера ханских сексуальных забав. Дома, впрочем, у него имелся собственный тюклюб — юноша пятнадцати лет. Удивляться тому нечего — педерастия была обычным явлением при дворах восточных владык, которым приедались гаремы.

В молодые годы хан слыл гулякой, любил покурить кальян с гашишем, но потом «взялся за ум» и покончил с этим увлечением. Более того, как всякий «завязавший», он обрушился на наркоманов, приказав тому, кто будет пойман за курением кальяна, разрезать щеки и рот. То же самое наказание полагалось за пьянство. Правда, ситуацию это мало изменило, и в Хиве по-прежнему повсюду «пыхали траву».

Не знавший о столь радикальном изменении привычек хана и о запретах, наложенных им на курение и выпивку, Муравьев попал впросак, поднеся ему среди других даров изящный кальян из стекла. Такого прибора в Хиве не видали, и это спасло положение. На вопрос хана: «Что это такое?» — юзбаши, который представлял дары, сказал, что это сосуд для хранения уксуса. Но особенный восторг вызвала лупа Муравьева, которой он выжигал солнечными лучами на деревяшках буквы и поджигал солому. На дивное зрелище приходили посмотреть знатные узбеки и дивились словно мальчишки, споря: может ли такие свойства иметь обыкновенное стекло?

Отправив подарки по всем нужным адресам, посол опять погрузился в вынужденное безделье, если, конечно, не считать за занятие прием различных посетителей. Все они желали получить от Муравьева какие-нибудь дары. Особенно много ходило таможенных чиновников, которых в своих записях Муравьев характеризовал как «мерзкое отродье человеческое». Был он с ними «горд и откровенно груб», что, впрочем, производило самое благоприятное впечатление, ибо, по местным понятиям, так и должен был держаться посол великой страны, чтобы внушить уважение к себе и монарху, которого он представляет.

Зная, что его подслушивают, Муравьев вел с Петровичем нарочито громкие разговоры о великих достоинствах хана Мухаммед-Рахима, о силе его и о преимуществах хивинцев над персиянами. Если же им нужно было сказать нечто не предназначенное для чужих ушей, они переходили на немецкий язык, который вряд ли кто знал в Хиве.

Учтивость принимающей стороны достигла верха предупредительности, когда приставы и мехтер, видя, что сидящий взаперти посол откровенно скучает, привели к нему муллу Сида, человека лет сорока, очень умного, образованного и ловкого в беседе. Мулла очень удачно шутил, умел говорить приятно и интересно на разнообразные темы и был великолепным шахматистом; как записал Муравьев, «шахматная игра в большом ходу в Хиве, и никогда не встречал более умелого игрока, чем мулла Сеид». Это и было основной профессией муллы — он был «развлекатель» скучавшей хивинской знати. Со смехом он сказал, что вот уж четырнадцать лет, как имеет свой дом в предместье, но не может в нем жить, так как приходится ночевать все время по гостям. Хозяева богатых домов кормили и поили его, дарили вещи и давали деньги, а он проводил с ними вечера, поигрывая в шахматишки, сочинял для них стихи, читал вслух книги, рассказывал сказки или на память что-нибудь интересное. Сеид знал персидский, арабский и турецкий языки, прочел множество книг, делал собственные переводы и умел пересказывать самые сложные для понимания «книжные вещи» простым и ясным для хивинских вельмож языком. Он отлично знал древнюю историю стран Востока и, рассказывая из нее что-нибудь, очень к месту вплетал стихи классиков. Разговаривая с Муравьевым, мулла Сеид жаловался на трудные времена: хан строг, не позволяет пить водку и курить «траву», которую в Хиве называли «бенга». Сеид мастерски развлекал гостя до глубокой ночи и ушел вознагражденный золотой монетой.

Ожидание ханской аудиенции затянулось. Но вот 20 ноября, ближе к вечеру, в дом явился ходжаш-мегрем и объявил, что повелитель требует русского посла к себе. Готовясь к визиту, Муравьев облачился в парадный мундир, с которого еще раньше спорол шитый воротник, заменив его на красный. Эта предосторожность была предпринята, чтобы кто-нибудь из русских, живущих при ханском дворце, не смог определить род его службы по форменному воротнику. Долгое препирательство вызвало оружие посла: у Муравьева была черкесская шашка; по обычаю к хану нельзя было входить с оружием, но на шашке был темляк, символ воинского звания Муравьева, пожалованного ему царем. Он счел оскорбительным требование снять шашку, но после долгих разговоров все-таки согласился. Когда решительно все было улажено, целое шествие вышло из ворот дома мехтера Ага-Юсуфа: впереди шли два юзбаши и приставы, охрана толстыми дубинами разгоняла народ, толпившийся на улицах в огромном количестве; полно зевак стояло на плоских крышах хивинских мазанок. От дома мехтера до ханского дворца было примерно четверть версты, и Муравьев, стараясь «шествовать подобающим образом», проделал этот путь, проходивший в основном по узким переулкам, степенно и гордо. У ворот дворца процессию остановила стража, и капитан присел в окружении чиновников и приставов. Тем временем, согласно ритуалу, о них было доложено хану, и вскоре из ворот вышли придворные, почтительно приглашая господина посла пройти во дворец.

Ханский дворец произвел на капитана приятное впечатление, но того восторга, с которым он описывал каналы Хивы, в его записях не чувствуется. Он отметил, что кирпичные ворота очень хорошо выстроены, а дворцовый двор представляет из себя песчаную площадку, окруженную глиняными, не очень чистыми стенами, под которыми расположились киргизские послы — шестьдесят три человека, приехавшие на поклон к Мухаммед-Рахиму. Из этого двора капитана повели в следующий, бывший родом арсенала, — здесь были выставлены семь старых пушек на сломанных лафетах. Возле орудий ход процессии немного замедлился, чтобы посол воочию мог убедиться в наличии у хана собственной артиллерии, но офицера эта «демонстрация военной мощи» нисколько не поразила — было видно, что пушками уже давно никто не занимается. В третьем дворе располагалась палата, называемая Чернюш-хане. Там обычно собирался совет инаков и знатных узбеков. Посла ввели в коридор, крыша которого была крыта простым камышом, пол был земляной и неровный, а стены очень грязные, и через него вышли в четвертый двор. Этот двор был больше предыдущих, но гораздо грязнее, к тому же он зарос степной травой. Посреди двора стояла большая кибитка, и юзбаши, поклонившись послу, сказал, что хан ждет посла в ней.

К Муравьеву подошел человек, закутанный в засаленный тулуп, одного взгляда на него было достаточно, чтобы понять: это русский и, судя по вырванным ноздрям, беглый каторжник. Этот человек попытался взять посла за шарф, и Муравьев подумал, что его нарочно лишили оружия и теперь собираются убить на этом пустом и грязном дворе. Он решил биться до конца и приготовился хватить безносого кулаком, чем перепугал его до крайности. Тот отскочил в сторону, а юзбаши спешно стал объяснять, что это такой обычай — вести посла к хану. Посол успокоился, но безносый только изображал, что ведет его, опасаясь прикоснуться к такому скорому на руку человеку.

Хан сидел в кибитке на хорасанском ковре в халате из красного сукна, подаренном Муравьевым по приезде, на голове его была белая чалма. У входа в кибитку стояли мехтер Ага-Юсуф и ходжаш-мегрем — так Муравьев впервые увидел мехтера, человека, гостеприимством которого он пользовался все дни, что провел в городе.

Хан Мухаммед-Рахим был мужчиной рослым и «широким в кости», говорили, что никакая лошадь не могла его везти более двух часов кряду. После приветствий он спросил через переводчика: «Зачем ты приехал и какую имеешь просьбу ко мне?»

Муравьев почтительно отвечал заученной речью о том, что послан победителем персов, отвоевавшим у них земли и крепости на Кавказе, с письмом для хана, которое он имел честь вручить ему. Хан подтвердил, что читал письмо, и попросил рассказать то, что, как было написано в письме, ему велено передать на словах при личной встрече. Капитан повел речь о новом караванном маршруте, ведущем не к Мангышлаку, а к Красноводску, где русские намерены устроить торговую гавань.

Хан согласился, что этот путь короче, но тут же привел резоны «против». Мангышлакская дорога для хивинских караванов привычнее и безопаснее, так как проходит через земли его подданных, в то время как туркмены-иомуды ему не подчинены и склонны поддерживать персов. Дорога к Красноводску опасна для хивинских караванов, и он не согласен подвергать своих людей риску.

Муравьев согласился, что туркмены народ воинственный и малоуправляемый, но они отлично понимают язык силы. Средства же убеждения туркмен Россия хану предоставит: свинец, порох, даже орудия. На это хан ответил, что свинец, порох и, как посол мог заметить, пушки у него имеются собственные. Тогда Муравьев стал просить хана отправить в Тифлис к главнокомандующему Ермолову нескольких надежных людей для ведения переговоров, а сам он, тотчас же по возвращении, будет послан в столицу, с докладом императору о том приеме, который ему оказали в Хиве.

«Я пошлю с тобой хороших людей к главнокомандующему, — пообещал хан, — ибо сам желаю, чтобы между нами утвердилась настоящая и неразрывная дружба. Хошь гелюбсен!»

После этого возгласа следовало кланяться и уходить. Муравьева снова вывели из кибитки и повели в Чернюш-хане, куда пришли мехтер и ходжаш-мегрем; слуги-фераши тут же подали подносы с фруктами и сахаром, принесли чай. За чаепитием завязалась беседа на политические темы. Посла спрашивали о войне с Персией, сколько на Кавказе русские держат войск, не бунтуют ли персы, пытаясь нарушить мир. Муравьев отвечал, что войск в Кавказском корпусе до 60 тысяч человек, не считая всадников иррегулярного ополчения, к услугам которого не прибегают, поскольку это презираемое войско беспорядочное и бестолковое, оно не может выдержать ни долгого похода, ни серьезного сражения. В случае «шалости» персов к ним высылают отряд, чтобы «наказать их, как наказывают родители своих детей, и после этого наказания персы делаются покорны».

Вскоре в палату вошли юзбаши, принесшие подарки от хана. Они помогли Муравьеву облачиться в халат из индийской парчи и подпоясаться богатым кушаком из той же парчи, за пояс ему заткнули украшенный серебром кинжал в ножнах, на голову водрузили шапку — «чуть хуже той, что была на мне прежде», — заметил капитан довольно ехидно. В этих обновах его снова повели в кибитку к хану, где, согласно протоколу, он снова все повторил дословно, а хан ответил ему теми же словами, что и прежде. В конце аудиенции Муравьев попросил разрешения приехать на следующий год, и хан милостиво разрешил. На этом церемония была окончена.

У дворцовых ворот Муравьева ждал оседланный великолепный серый туркменский жеребец-ахалтекинец. Посла усадили в седло, а туркмены взяли жеребца под уздцы и повели по улицам города, по-прежнему запруженным толпами народа. Вскоре после того, как Муравьев вернулся из дворца, в его покои прибыл ходжаш-мегрем, привезший в подарок людям посольской свиты подарки — всем по кафтану толстого сукна. Послу же он сказал, что хан просит его доложить своему главнокомандующему, пусть, дескать, русские со своими неприятелями управляются сами, без помощи ханских подданных. Еще он сообщил, что к хану приехал пушечный мастер из Стамбула, который берется отлить пушку, способную стрелять ядрами по два пуда весом каждое. Затем ходжам-мегрем возвестил, что посол может ехать назад, повернулся и вышел. Так Муравьева фактически бросили, предоставив выбираться из Хивы так, как ему заблагорассудится.

Получив разрешение уехать, капитан был совершенно счастлив тем, что все так благополучно для него закончилось. Оставались сущие пустяки: найти лошадей, сделать последние подарки хану и его приближенным, да еще он хотел отыскать в Хиве правителя туркменских племен Султан-хана, по кличке Китаец, которому удалось каким-то образом сплотить три враждующие племени. Это был человек вполне подходящий для того, чтобы править на побережье при поддержке России, проводя выгодную ей политику. Но Султан-хан, видимо, не хотел ввязываться в большую политику — зазвать его к послу так и не удалось.

Главным помощником в сборах Муравьева был юзбаши Ешнезер. Он помог нанять лошадей, закупить продовольствие и оказал еще множество услуг. Наконец все было готово, и состоялось прощание. Когда посол садился на коня, державший лошадь русский раб сквозь зубы, чтобы никто не видел, что он открывает рот, попросил помочь выкупиться из неволи — в последний день эти просьбы буквально преследовали капитана. Другой человек долго шел рядом с его конем, когда процессия посла двигалась по улицам Хивы. Хивинцы теснились вокруг, и человек этот явно ждал удобного момента. Тогда Муравьев бросил в толпу несколько горстей мелких монет, люди бросились их собирать, и человек успел сказать: «Господин посланник, не забудьте нас, несчастных, по возвращении вашем в отечество!»

Выехав из Хивы, посол и его люди направились старой дорогой к Иль-Гельди. В пути выяснилось, что Петрович умудрился потерять кошель с 300 червонцами. От горя армянин едва не помешался: обнаружив пропажу, начал визжать, как припадочный, и капитан подумал, что он накурился «бенга-травы». С огромным трудом от него удалось добиться связных слов, и на поиски кошелька отправили Сеида. К счастью, степная дорога не городская улица, где такая потеря долго не залежалась бы. Сеид скоро нашел оброненный кошелек и привез его Петровичу, с которым случился повторный приступ умоисступления, теперь уже от радости. Схватив кошелек, он молился по-армянски, кувыркался через голову и катался по песку, прервав эту безумную акробатику, только когда отряд, не дожидаясь его, поскакал дальше.

Поздно вечером они достигли Иль-Гельди; жители крепости, помня щедрость Муравьева, приветствовали его как старого знакомого. Другим приятным моментом стало отсутствие Атчанара. Хозяин Иль-Гельди не устояв перед позывом своей клептомании и присвоил лошадь одного туркмена, приехавшего в покупать табак. Туркмен припер его уликами, и тогда Атчанар приказал выгнать краденого коня в степь, а сам убрался потихоньку в Хиву.

В Иль-Гельди были сделаны последние приготовления к переходу по степи. Прежде всего закупили теплую одежду: караванщикам Муравьев купил по тулупу, а себе киргизскую шапку с ушами, теплые онучи, чтобы оборачивать ноги, большие хивинские сапоги. Заряжая перед дорогой ружья, побывавшие в починке, обнаружили, что в левом стволе двустволки что-то есть. Муравьев шомполом извлек из ствола смятую бумажку, развернул ее и прочел: «Ваше высокородие! Осмеливаемся вам донести: русских людей найдется в сем юрте тысячи три пленников, терпящих несносные труды, глад, холод и разные нападки. Сжальтесь над нашим бедным состоянием, донесите его императорскому величеству, заставьте вечно Бога молить. Есмь пленник». Видимо, ружье чинил русский невольник, и он, используя редкий шанс, рискнул обратиться с просьбой о спасении.

Почти сразу же после этого Давыдка привел в покои капитана старика, который провел многие годы в плену. Звали его Осипом Мельниковым, в рабство он попал уж тридцать с лишком лет назад: неподалеку от Оренбурга его захватили киргизы. Он тогда только неделю как женился на дочери отставного солдата Лаврентия Смирнова и больше уж своей жены никогда не видел. Попав в Хиву, Осип, как и все пленники, начал копить деньги на выкуп и собрал почти нужную сумму. Хозяин же его как раз затеял жениться и попросил у него эти деньги в долг, обещая отпустить на волю. Но вместо этого взял и продал Осипа другому узбеку. Родственники несколько раз пытались выкупить его и даже приcлали деньги с караваном купцов, но новый хозяин деньги взял, а Осипа не отпустил.

«Меня мучают, бьют, и от работы отдыха нет, — жаловался старик Муравьеву, — я уж и не знаю, когда избавлюсь от сих зверей. Каждую ночь молю Христа Спасителя нашего, молил и о вас. Ведь все здешние русские полагают в вас избавителя! Мы будем еще два года терпеть и молиться, ожидая, когда вы вернетесь за нами, а ежели вас не будет, то решили уйти через степи киргизские. Умирать нам Богом суждено, коли нужно будет, так и умрем, а живыми им в руки не сдадимся…»

Мельников говорил по-русски плохо, мешая родной язык с татарскими и турецкими словами. Голос и лицо этого человека несли печать неимоверного страдания, и капитан, сознавая, что он ничем не может помочь ни ему, ни другим подобным мученикам, был в день отъезда очень грустен, хотя и должен был бы радоваться: сложнейшая миссия исполнена и перед ним лежал путь домой.

Обратная дорога была хоть и сложна — в степи стояли крепкие морозы, — но все же опасений у Муравьева было куда меньше, чем тогда, когда он ехал в Хиву. С ним ехали хивинские посланцы, и это в каком-то смысле ограждало от неожиданностей. Кроме того, он уже узнал туркмен, а они привыкли к нему, поход сблизил их, хотя близкими их отношения не стали. Беспрестанно поминая лень азиатов, которые предпочитали мерзнуть, нежели сходить за дровами для костра, капитан сам выполнял все необходимые в походе работы: ухаживал за своей лошадью, ходил в поисках дров вокруг стоянок по версте и более. В промысле дров неожиданно ярко проявил себя Петрович, никогда особого рвения к физическим трудам не выказывавший. По случаю холодов сей премудрый армянин был облачен в шесть кафтанов и теплую шапку, так что еле двигался. Подойдя к кустам, он падал на них задом и ломал ветки, ничуть не повреждаясь при этом: кафтаны защищали его, как доспехи. Только вот подняться он с земли не мог, и, когда он наламывал достаточно кустов, его поднимали туркмены, которым осталось только собрать вязанки.

Очень часто на караванной тропе попадались падшие верблюды и валявшиеся возле них тюки с зерном. Иногда попадались замерзшие люди. Мертвецы эти были, скорее всего, персы, которых везли для продажи да бросили по пути, когда начали подыхать верблюды, побившие ноги о замерзшую землю и наст. Хозяева погибших персов, видимо, ждали, когда хан отменит введенную им подать, и, не дождавшись, сбежали в надежде прорваться сквозь непогоду. Азиаты смотрели на замерзших людей так же равнодушно как на дохлых верблюдов.

Более всего Муравьев опасался того, что на корабле, не получая от него сведений, сочтут его погибшим и уйдут, прежде чем он доберется до побережья. Тогда положение его становилось очень тяжким: без денег он не мог остаться в кочевьях туркмен на всю зиму — благотворительность у кочевников была не в ходу. Попытаться пробраться через персидские владения в Ленкорань, где были русские войска, он не мог, поскольку с Персией был подписан мир, но Хива считалась вражеской страной для персов, а он вез ее послов и сам был послом в Хиву. С одной из стоянок он выслал вперед двух родственников Сеида, Хан-Магомета и Джангана, с письмом к Пономареву.

Самым страшным в степи был даже не мороз, а невозможность выспаться. Крайне устав, люди засыпали прямо на лошадях и падали с них, не просыпаясь даже от удара о замерзшую землю. Некоторые потихоньку начали отставать, и их приходилось подгонять тычками; один за другим останавливались прямо посреди дороги туркмены, тут же валились с ног и сразу засыпали. Когда прилег Сеид, Муравьев, крепясь, ехал еще около часу, потом с туркменом Куветом они остановились, чтобы подождать Сеида, и заснули оба, ожидая, что их догонят караванщики и разбудят. Но те заснули в седлах и миновали их спящими; Муравьев и его спутник остались в степи одни. Очнувшись от сна, они спешно тронулись в путь, но никого не могли нагнать, и сзади их никто не настигал. Они решили, что сбились с пути, и тут впереди Кувет заметил всадников. Они приготовились уже к самому худшему — нападению киргизов или иного враждебного племени, которое могло их захватить и продать в неволю. Но когда всадники приблизились, один из них снял шапку и произнес несколько русских слов. Это был сын Киат-аги, молодой Якши-Магомед, — он некоторое время жил на корвете «Казань» в качестве заложника и за это время выучил несколько русских слов. Оказалось, что девять дней назад Пономарев отправил его с письмом для Муравьева.

Через некоторое время они нашли Сеида и других караванщиков. Записка от Пономарева, прочитанная у костра, успокоила Муравьева — корвет был на месте и ждал его. Он написал майору в ответ несколько строк, передал письмо Якши-Магомеду и уснул мертвым сном.

На следующий день, преодолев последние тридцать пять верст пути, караван вышел на берег Каспийского моря, вблизи того места, где на якоре поджидал Муравьева корабль. Корвет «Казань» стоял на якорях в трех верстах от берега, для встречи посла были спущены лодки. «Не знаю, — написал Муравьев в своем дневнике, — билось ли мое сердце так крепко, когда я подъезжал к Москве или Петербургу, как в ту минуту, когда я стоял почти ногами в морской воде, ожидая, когда гребные суда подойдут к берегу».

После отъезда Муравьева то и дело приходили туркмены, заявлявшие, что они посланы капитаном. Нагородив небылиц, они просили подарков за добрую весть. Один из них божился, что прислан от Муравьева, который прибудет на четвертый день. Пономарев, раздраженный бесплодным ожиданием, приказал задержать «вестника» и пообещал выстрелить им из пушки, если выяснится, что он соврал. Когда срок вышел, перепуганный насмерть туркмен на коленях молил о пощаде…

На борту корвета капитана встретили радостно, многие признавались, что не чаяли больше увидеть его в живых. Экипажу судна крепко досталось — ожидая Муравьева, израсходовали продовольствие, и уже месяц люди получали половинный рацион. Из 140 матросов здоровыми были лишь двадцать, человек тридцать слегли от цинги, а пятеро умерли. Корабельный лекарь ничем им помочь не сумел.

Когда в заливе появился лед, капитан корвета Басаргин надумал уходить — оставаясь, они рисковали потерять и корабль, и собственные жизни. Пономарев, однако, упросил его подождать пару недель, потом еще один — последний — день… Этот последний день ожидания уже клонился к вечеру, к борту корвета пристал киржам, в котором находились Хан-Магомет и Джанган, привезшие письмо Муравьева. После этого решено было ждать до конца.

Никаких кардинальных изменений во взаимоотношения России и Хивы подвиг Муравьева не внес. Имя его прославлено вовсе не тем отчаянным риском, которому он подвергался во время своего разведывательного рейда. Много позже взятие Карса во время Крымской войны прибавило к его фамилии почетное прозвище «Карский» — об этом написано немало. Про хивинский же поход принято упоминать кратко, посвящая ему две-три строки, ограничиваясь самой констатацией визита Муравьева в Хиву. Этот визит более запомнили в Хиве, чем в России. Хан Мухаммед-Рахим, когда ему сказали, что в гостях у него побывал не таможенный чиновник, а военный разведчик, штабной офицер, пришел в крайнюю ярость. Долго потом еще он вслух сожалел о том, что отпустил капитана живым, а не убил, как советовал ему старший брат и другие верные слуги.