Раздел III Быт и нравы крестьянской Руси
Глава 1. Мир, в котором жили (крестьянский круговорот)
«Уважали раньше людей»
Аксенова Агния Георгиевна, 1919 год, дер. Дулепино
Возле нашей деревни было две речки: Палуй и за пять километров Луза. В Палуе за деревней рыбу ловили, много рыбы было. Мы до школы успевали по бидону налавливать. В речку зайдешь, так мальки по ногам бегают, мы их бутылкой ловили: срежем дно, горлышко пробкой заткнем и на удав завяжем веревкой. Раньше этим все детишки занимались, взрослым не до того было. Здесь же на речке белье бучили. Наткут домашнее полотно и нижнее белье, все сложат в огромные чаны и замачивают горячей водой, чаны закрывают большим пологом, поверх которого золу насыпают.
Две ночи так выпаривают и водой переливают поперемешке холодной и горячей, затем полощут белье, вальком выколачивают и тут же на лугу расстилают, смочат — положат на одну сторону, смочат и перевернут на другую. Это солнышком отбеливают. А еще в марте на насту белят. Смочат, порасстилают полотно на целый день. Суровое полотно отмягчается и такое белое делается, что и подбелки не надо.
А на каждой речке были мельницы, сейчас их нет, и речки обмелели, и рыбы не стало. Да и химия помогла. А в лесах-то грибов, ягод было! Для каждой деревни был отведен свой волок — густой лес. Его хранили: в лесу такой порядок был, что босыми ходили, а сейчас поди-ка босой пройдись. Уж за кладбищем, на что маленький лесок, дак там и то три свалки сделали. Смех и грех. Лес-от зря не рубили, если кому строить надо, так вся деревня решала когда и сколько хлыстов вырубить, а уж на дрова — где похуже — на логах, угорах, пожалуйста.
Очистку сенокосов так проводили. Деревья вырубят, на следующий год выжигают, «повины катают», боронят из сучков елочных, а потом лен садят. Ничто зря не пропадало. А сейчас ведь все заросло, и лес, и поля. Из лесу придешь, так будто волки тебя драли; и никому ничего не нужно. А ведь и лесники есть, и эти лешачьи егеря. Раньше дружно жили, всегда все вместе на работу идем — песни поем, с работы — тоже голодные, холодные — а все равно дружно жили. Друг к другу в гости ходили, все вместе на посиделки собирались (не только молодые, но и старые). И попоем, и попляшем, и работу поделаем, кто прядет, кто шьет, вяжет. Уважали раньше людей, о каждом знали все. Обращались друг к другу только «кума» да «кумушка». Бывало, и ругались, но на другорядь день уже мирились.
«Все берегли»
Котельников Михаил Васильевич, 1922 год, дер. Скрябино, служащий
В конце двадцатых годов климат был совершенно иной, нежели сейчас. Зима наступала рано и устойчиво. Праздник Покров в половине октября почти ежегодно встречали с надежным снегом на земле и запрягали лошадку в сани ехать к празднику. К хорошей погоде в сенокос — «не иди, дождик, где косят, а иди, где тебя просят». На отдаленные сенокосы уходили только взрослые на неделю, а то и дольше — и работали от зари до зари. На ближних от деревни сенокосах трудились все, даже малые дети, если могли держать грабли или тут же нянчить маленьких. Все делали вручную и, если стояла хорошая погода, сено убирали зеленое, душистое, как говорят, в самом цвету.
Стога (зароды) сена покрывали сырой травой — осокой, которая задерживает промокание вглубь. И так эти зароды стоят до зимы, чтобы потом на лошадке в санях по снегу привезти их домой и очень-очень экономно скармливать скоту. В чистом виде сено дается только лошади и овечкам. Коровам готовят трясеницу — это солома и немножко сена. Встряхивают и перемешивают перед дачей скотине. В крепком хозяйстве содержали три-четыре, до пяти коров. Они молока давали немного, но навоз в коровниках накапливался очень быстро. Это и предпочитал мужик, чтобы его в зимнее время вывезти на полоски в поле.
Летом, к празднику Петра и Павла (12 июля) наступает исключительно жаркая погода. Дни стоят ясные, солнечные — нет ни ветерка, тихо и почти душно. Ребятишки, раздетые догола, устремляются наперегонки к речке, купаются в теплой прозрачной воде, играют на песчаной отмели и ловят маленькую рыбу (маляву) прямо в рубашонку, туго завязав узлом рукав. А скотине в это время — беда! Лошадей, коров, овец заедает овод и мошкара. Они скрываются в лесах и забираются в самую непроходимую чащу леса. И только к вечеру, когда спадает жара, выходят к речке и водопоям, с жадностью нападают на траву, проголодавшись в дневную жару. На закате дня подростки и малыши встречают на окраине деревни коров, телочек и овец и загоняют их по своим дворам. Лошади остаются пастись на свободе в летнюю жаркую пору на несколько недель подряд. За это время они изрядно поправляются, а молоденькие жеребенки хорошо подрастают. Иногда потом бывает трудно поймать свою собственную лошадь и надеть на нее узду (у нас называют ее оброть).
Не все люди деревенские успевают управиться с сенокосом, как поспевает уборка хлебов. Хлеба созревают неровно и неодинаково. На отдельных полосках озимая рожь буреет, в крупных длинных колосках наливается зерном, которое становится спелым, почти прозрачным. Если колосок легко разминается в руках и зернышки отделяются от пелевы, настает пора убирать хлеб.
Каждый житель деревни на своей полоске серпом сжинает хлеб, связывает снопы и тут же снопы устанавливает в суслоны. В суслонах колос дозревает и хорошо просушивается. А через неделю-две суслоны укладывают в кладню, чтобы колоски все находились внутри и хорошо были укрыты соломой сверху от дождей и сырости. Обычно первой на полосках убирается рожь, пшеница, а потом — ячмень, овес. В уборке хлеба участвует вся семья, даже маленькие дети. Они собирают в корзинки с земли каждый опавший колосок хлеба. На окраине деревни, к хлебным полям, стояли овины с небольшими навесами, покрытыми соломой. Это место называлось гумно и служило для обмолота, подработки и очистки зерна. Оно строилось на три-четыре хозяйства деревни.
Овин — это строение из бревен, у которого нижняя часть сруба, до пяти метров, находится под землей, а верхняя — три метра — над землей, овин покрыт крышей, обычно из соломы. Верхняя и нижняя части сруба разделены бревенчатой перегородкой, но с продольным люком возле стены (примерно один метр). Овин предназначен для подсушки хлеба к обмолоту. В верхнюю часть загружались снопы, ставились обычно колосками вниз плотными рядками. В нижней части овина, прямо на земле, разводят костер, применяя березовые дрова длиною два — два с половиной метра.
Костер горит, набирает жар, и все тепло вместе с дымом поднимается вверх, проходит через люк, просушивает снопы хлеба, и в первую очередь колосья с зерном. Сушка длится целую ночь, а иногда и дольше, в зависимости от влажности загружаемых снопов. Молотьба и очистка зерна производятся обычно в весенние погожие дни, а в большинстве зимой. Снопы вынимаются из овина на площадку под навес, укладываются в ряд колосками внутрь и обмолачиваются цепами (их у нас называли молотило). Отделяют солому от зерна, зерно провеивают лопатами на ветру или через решета. Прочищенное от мусора и соломки зерно отвозится в амбар. Одна часть хранится на семена будущего урожая, другую часть увозят на мельницу размолоть и получить муку.
Пока люди убирают хлеба на своих полосках, в полях и на приусадебных участках поспевают овощи: картофель, лук, чеснок, морковь, свекла, капуста, брюква (галанка), турнепс. Некоторые из деревенских выращивали прямо на грядках огурцы, но таких любителей было мало. В первую очередь убирают лук, затем картофель — ведь это второй хлеб, и урожай картофеля бывал всегда солидный. Остальные овощи убирали постепенно, вплоть до самых заморозков, которые наступают в первой декаде сентября. В дождливые и ненастные дни в августе — сентябре мужчины, женщины, дети выбирают время ходить по лесу, набрать грибов и ягод. Люди хорошо знали грибные и ягодные места, набирали корзинки и пестери груздей, боровиков, еловиков и других грибов, насаливая их на целую зиму.
«Учись!»
Ивонина Евдокия Ивановна, 1912 год, с. Медяна, крестьянка
Всем работала. Колхозница. Косила, жала, молотила. Другой профессии нету. Где я буду ее получать? Меня родители научили всему этому. И в колхозе работали очень здорово — на три уповода. Выходили с четырех часов утра и работали до восьми. Завтрак. Потом опять отработали — через четыре часа обед, и работали до полуночи. А во время войны и четырех часов в сутки не отдыхали. Молотили, метали солому, сено метали. Всех людей забрали на фронт, а одни бабушки так и остались. Один старик остался на нашу деревню. Вот стожар пять баб одинова втыкали. Еле воткнули. Ревем, смеемся — все было.
А потели-то как на труде, потели-то, не просыхали. И зимой работали, за сеном ездили задень по семи раз, а все равно надо, колхозный-то скот надо кормить. Все работали, все делали, все. Везде перебывала, везде переработала. Я и на лесозаготовках, я и на дорогах — дорогу прокладывали: пенья выкорчевывали. И на выкатке была, из реки выкатывали бревна. По плечи в воде стоишь, а что остается? Надо, послали работать из колхозу — дак надо. Никуда все равно не денешься, не сбежишь, не скроешься. Вот так.
День и ночь работали, день и ночь, и обесценили нас, колхозников. Я вот и пенсии не получаю, живу без пенсии. Мои документы не могут найти колхозные. Из района в район переходили, а село-то в четырех районах было, а теперь мы Юрьянского района. Моих документов нет.
До слез работали голодные. Так голодали, что дистрофию получила второй стадии, вот с палкой на работу и ходила. Ревем да идем. Люди все померли, я помоложе, дак вытерпела. Вот так, мил человек, что дальше, как жить? Кому шерстки попряду, кому что, плетуся. Вино не пью, табак не курю, мужиков не люблю. Только на хлебушко да на сахарок денежки-то. Вот так! У кого-то картошки покопаю, у кого-то помогу садить. А здоровье, какое у меня здоровье? У меня со здоровьем в земле можно лежать. С забинтованной ногой восемь лет хожу с палкой, восемь лет. Люди изживут век, дак волосок не поседеет и зубок не выпадет, а у меня головка-то какая белая, и зубы все выпали.
Раньше были люди очень хорошие, добрые, золотые были просто люди. А посмотреть в теперешних деревнях, просто такой народ стал хамоватый, все норовят друг друга подкусить, что-то наговорить, и пьяниц стало много очень. Конечно, раньше люди были не то, что нынче, — умные, умные очень. Идут сосед с соседом, дак встретятся, шапочки снимут, поздороваются и поклонятся друг другу. Или придет сосед к соседу, сейчас же поставят самоварчик, чайком попоят, сушечкой попотчуют.
Годы детства, как же не вспоминаю? Семь годов было — нас повели жать, дак тереби хоть бороздку, а вестичек только с пальчик был. А косить, дак коску маленьку дадут и на одну руку и всяко, и если еще не умеешь, дак тебя промеж ноги заберут, головку-то к земле прижмут: «Давай учись, учись!»
«Не было своего леса»
Сычугов Александр Васильевич, 1920 год, столяр
Вот какую историю я слышал, когда наша деревня образовалась. Слышал ее от отца. Приехали три брата, фамилия им была Петуховы. Один поселился около леса, сказав: леса у меня будет много, и я стану делать деревянную посуду, из бересты мастерить что-нибудь. Деревня стала называться Боровые. Сейчас ее, правда, уже нет, остались как напоминание три высокие, красивые черемухи. Второй брат поселился около речки, решив построить здесь мельницу. Деревня стала называться Петуховы. Третий брат был лентяй, что ли, нетрудолюбив, и заявил, что будет жить на большой дороге и жить ею. Деревня стала называться Костино.
У нашей деревни не было своего леса. У каждой деревни был свой лес, а мы вот были обделенными. Много леса было у Боровых, у Мосалыцины, Головановых. Мы у них покупали на дрова пни, чащу. Каждая деревня за своим лесом ухаживала, растили его, никто лишнего сучка не срубит. В 30-х годах леса начали у деревень отбирать, Советская власть все делала общим. И вот случай у нас такой был. Нам нужны были дрова. Взяли мы разрешение на порубку леса в Бахтинском лесничестве. Пошли рубить в головановский лес. Мужики головановской деревни узнали об этом и на нас с топорами. Мы, конечно, приостановились, кто-то за лесничим убежал. Пришел лесничий Требухин и сказал: «Сейчас лес не ваш». Мужики уж ничего против не смогли сказать. Мы же полосу свою вырубили да уехали.
В колхозе делали, что придется, какая работа есть, ту и делаешь. Сенокос вот, например, сенокосили в июле. При хорошей погоде он продолжался недели две. В лугах у каждой семьи был свой участок. В лугах жили в течение всего сенонокоса в шалаше. Увозили с собой пищу на неделю примерно, готовили сами. Встаешь часа в четыре. Пока не жарко, до десяти где-нибудь, косили. Потом отдохнем до одиннадцати. Далее идем сено грести, ворошить. И так до десяти вечера работали. Поужинаешь, и спать. Сено хорошо, полностью сохранялось. Зеленое, хорошо пахнущее. Сейчас с лугов навоз возят, а не сено. Ориентировались по солнышку, часов у нас тогда не было. Жарко, душно, да еще пауты заедали. Лошади не ложились, от укусов у них всплывали ноги. Змеи жалили. С укусами обращались к фельдшеру, выезжая из лугов. В лугах гадюк и медянок много было, ужи встречались редко.
«Труд радостный был»
Русанова Александра Ивановна, 1915 год, дер. Русановы, крестьянка
Всю свою жизнь проработала в колхозе. Работала в поле. Косила, сеяла, убирала, делала все, что надо было, — ни от какой работы не отказывалась. Да и вообще раньше народ был безотказный. Если надо было что-то сделать, то делали от всей души и добротно. Не то что сейчас… Деревенька стояла в очень хорошем, благодатном месте. Вокруг были луга. Трава была такая, что когда пастух собирал коров, так они не видны были — одни черные только спины виднелись из травы. А воздух-то какой был! Как вздохнешь — так выдыхать не хотелось.
Наша деревенька-то стояла на холме, а под холмом у нас бежал родничок. Вся деревня туда по воду ходила. Было два колодезя-журавля, но как-то из них воду не очень пили — все к родничку ходили. Любовь к земле у всех была — от старых до малых. Перед севом старики выйдут в поле и «разговаривают с землей» — мнут в руках, приложат к губам и скажут потом, можно начинать сеять или нет.
Народ сейчас стал злой, ругастый. Раньше кусок хлеба делили пополам. Да и отдыхали люди лучше. Какие колхозные праздники осенью делали! Больно-то есть было нечего, так в такой праздник колхозный стол был богато накрыт. Первым блюдом была картошка. А из свеклы и моркови какие блюда делали… Нажарят, напрягут. Больно-то тогда никто не пил. Выпьют чуть-чуть и веселятся целую ночь под гармошку. Народ и отдыхать умел, и работать. Труд радостный был.
«Все вручную делали»
Аксенова Агния Георгиевна, 1919 год.
Все вручную делали: и жали, и гребли. В воскресенье мужчины оставляли женщин в деревне подольше, чтоб прибрались и пирогов напекли. Семьи раньше были большие, редко у кого три человека. Со стариками вместе жили, не отделялись, как же? В страду все уходили из деревни — взрослые, а бабка, она и с ребятишками посидит, и скот загонит, и хлеб испечет, если припозднились. Я, грешная, сколько работала, мне все мать помогала, а то не знаю, что бы и было. Ведь приходила — ребята уже спят, уходила — еще спят. Управляющей в колхозе работала, а потом председателем. Придешь ночью — да стирать надо, потом на речку бежишь полоскать, а спать-то уже некогда — со скотиной стряпать надо, да опять на работу. Дети-то почти и не видали. Работали, ни праздников, ни выходных себе не знали.
Каков русский человек? Единственное, что скажу, русский Ваня есть русский Ваня, куда ни пошлют — все сделает, голыми руками. Все, что ели, было свое. Каждая семья не по одной голове скотины держала. У нас семья была побогаче, так мы двух коров, сколько себя помню, держали, овец, свиней, кур. Поэтому и молоко свое было, и мясо, и яйца, шерсть была, из нее или валенки делали, или продавали: у моего отца своя маслобойка была, масло делали, дома у нас ни сметана, ни творог не переводились.
Весной на лугах, на речке кисленку, пучки (пиканы), пестики собирали. А летом — по ягоды, — собирали землянику, чернику, клюкву, малину. У меня приятное местечко было: за овином малина росла, так я в обед прибегу, стану собирать, а уж много-то ее так, что прут ломит, подымать-то нельзя. По ведру набирала на круге.
Овощи были: морковь, свекла, лук. Луку много садили, раньше его и с квасом и всяко ели, он не гнил раньше, а теперь и гниет, и сохнет, химией все отравили да на небе все перемешали. У нас помидоры не растили, так я до тех пор, пока не выучилась, не знала, что это такое. Как-то из Устюга домой поехала и купила два килограмма, как гостинец. Пока одиннадцать километров шла пешком, все пережидала: проголодалась и решила попробовать, откусила один — не понравилось: ни огурец, ни яблоко, другой — то же самое. Вот какая была. Огурцы растили в старых лодках, поднятых на столбы, урожай был такой, что насаливали бочки две-три.
Хлеб раньше тоже свой был. Сеяли сами, сами ухаживали, сами жали, ведь единого колосочка на поле не оставляли. Хорошо посеешь — хорошо пожнешь. Серпиком-то сожнешь, свяжешь и в суслоне (рожь по десять снопов в суслон, овес — по шесть). Потом везут на гумно, сушат там, молотят молотилом (ручка, к ней кожа привязана с тяжелым кругом). После этого веют на веянке, ручку крутишь — зерно валится. Его потом в сусек, в амбар складывают, а потом везут на мельницу. Раньше на реку, на мельницу по мельничной дороге ездили.
Хлебушек-то тяжело доставался, так не то что бы бросать, не доесть боялись. Моя бабушка, бывало, говаривала: «Бросишь хлебушко, накажет богушко».
«Каждая минута была занята»
Полякова Антонида Гавриловна, 1912 год, с. Лопьял
Вставали мы рано. В шесть часов уж на работе были. Летом занимались: сначала сеяли, потом назем возили на лошадях, а потом сенокос. С работы приходили часов в девять. В сенокосную пору в селе почти никого не оставалось. Все, кто мог держать косу и грабли, — все и дети, и старики в поле. Ехали, бывало, целыми семьями, и никогда такого не было, чтобы кабан (зарод) начали метать и не закончили, хоть до двенадцати, а все же кончим. Не чета нынешним колхозникам — чуть пять часов пробило, уж все домой рвут.
Добросовестнее мы были, хоть и получали шиш с маслом, а не гнушались работой. А там не успеешь сенокос закончить, уж рожь жать надо. А вот и осень на носу, там картошку копать надо, навоз опять возить, да сеешь ржаное поле, поле обрабатывали. И в основном всю осень картошку копали. Ведь посадим — даже не знаем сколь гектаров. Уж мерзнет земля, а мы все картошку копаем. Да и там уже готовили хозяева свои сусеки, амбары под зерно, муку. Хлеба раньше много было, как говорится — «что посеешь, то и пожнешь».
На месте не сидели — все в работе. Зимой занимались молотьбой. Молотили на гумне рожь, овес, пшеницу, ячмень. Мужики плотничали на коровниках, конюшнях. Бабы возили навоз — все ведь вручную. На себя, в своем хозяйстве приходилось работать только ночью. Зимы были холодные, снежные, приходилось огребать коровники. Все вертишься, крутишься, ан уж и весна на дворе. Мужики опять брали в руки топор, уделывали телеги, подправляли колоды. Техники не было у нас, только лошади, все делали вручную, время, конечно, много уходило.
Готовились к посеву тщательно, уж все продумывали, так как знали, что ежели плохо сработаем, то и зубы на полку. А семьи были большие, поэтому раздумывать не приходилось, работали в полную мощь. Каждая минутка была занята. Ведь если все вовремя делать, дак и время-то на отдых не остается. Выходных, особливо летом, не было, работали с утра до ночи. Детей воспитывать и то было некогда, так уж старшие доглядывали за младшими. А что делать, «хочешь жить — умей вертеться». Вот и вертелись, и не напрасно. Богатый колхоз у нас был. Правда, наведывались частенько партийцы. Приедут, все зерно у нас выгребут и отчалят восвояси, а мы как хошь, так и кормись… И ничего сказать было нельзя.
«Занимались кустарным делом»
Зубарев Василий Петрович, 1921 год, дер. Ивенцы
Земли были неплодородные, и на каждую душу приходилось очень мало земли. Поэтому в нашей деревне все сельское население занималось кустарным промыслом, столярным.
Вот, по моей родне. У папы два брата. Они все столярным делом… краснодеревщики. Дальше… а у папы дедушка, он был тоже краснодеревщик, а еще прадедушка… он уже делал сундуки. Да… вот… деревянные сундуки… И вот даже что вот помню… видел сундуки вот эти деревянные, большие, кованные железом, и на сундуках были декоративные листья железа, и там даже были картины реформы 1861 года. Папин отец… Он что делал? Он делал мебель такую: шкафы, дальше… комоды. Другие делали, значит, братья папины: Александр Дмитриевич, Иван Дмитриевич и Петр Дмитриевич, мой отец. Значит, старшим был Иван Дмитриевич. У него было пятеро детей. Сам он делал мебель гнутую, мягкую мебель: диваны, кресла гнутые…
Вот… дальше, в малолетстве ехал на поезде, попал под вагон; станция-то Матанцы, тогда не было станции-то. Возле Раковки садились на ходу на поезд, товарный поезд поднимается, и вот они на ходу цепляются и… дело было осенью. Ну, было это в году девятьсот восьмом… да… в девятьсот восьмом году, а может, это было еще раньше, в году девятьсот четвертом. Была гололедица, и он сорвался и попал под вагон, ему ногу отрезало, вот; был сильный, одной рукой сам себя поднимал десять раз свободно, подтягивался. Дальше что, у него было сознание, и он поблизости нашел лапоть и это… и бечевку от лаптя. И вот этой бечевкой он ногу перевязал. И токо тогда потерял сознание. Ну вот, там, после это видели, сообщили, и приехали за ним, и его увезли в больницу. Прожил он 86 лет.
Следующий брат, Александр Дмитриевич. У того интересная история. Да, вот этот Иван Дмитриевич, он в армии не служил, но, интересно, он ходил пешком, в Киево-Печерскую лавру ходил в то время, как богомольный.
Теперь Александр Дмитриевич. У них было детей четверо или пятеро, много. И вот попал он в армию в морской флот. Из Вятки его отправили в Кронштадт. В Кронштадте прослужил и попал по призванью, был старший корабельный мастер, столяр. Интересно, что у него было кругосветное путешествие.
Если говорить про столярное дело в деревне, то была конкуренция: кто лучше кого сделает мебель. Старались. Если один сделал какой-нибудь шифоньер, комод или трюмо, другой старается еще лучше сделать. И вот эту мебель они не куда-нибудь, а продавали в кооператив.
Наша деревня Ивенцы, она появилась в начале XIX века. А как появилась? Деревня Зубари была. А в Зубарях у одного отца было три сына: Илья, Дема, Бора. Вот. И вот этой деревни не стало, там сейчас птицефабрика. Дальше, Ива, или Дема, — это наша деревня, Дементьевцы. Дальше, Илья, Иличи. Вот, так вот было, и у каждого у нас были свои участки. Лес там выгорел, и они распахивались, постепенно все земли росли-росли, и вот получилась деревня. Наделы постепенно увеличивались. Вот только из-за того, что земель-то мало, занимались у нас кустарным делом. И еще что. Наша же деревня — занимались люди капа-корешком. Чтобы какой-то кусочек земли бы остался, ничего нету… все полностью. Другой вот только что новый участок распашет, вот и началось тут: «Гад ты, у тебя земли-то стало больше…» Да, вот у вас семья-то столько-то душ, и пожалуйста. Но вот перед Первой мировой войной земли стали уже покупать. Они уже были закреплены за каждым хозяином: вот это мой участок, это мой… Да… И вот, скажем, поле небольшое, вот ширина поля от этой стены, вот токо длиной метров сто. И все, больше все…
«Вот сколько терпения у человека!»
Устинова Анна Степановна, 1903 год, дер. Платоновы
Нас в семье у родителей было одиннадцать детей. С детства приучали трудиться. Детей-то было много, жить как-то надо было. Поэтому отец у нас рыбачил на Вятке. Там тогда еще васконной рыбы было много. С четырнадцати лет начал отец меня с собой брать, были две гребли: в одной я, в другой — отец. Сама была еще не больно большого ростику, вместе с отцом невод тянула. Руки все в кровь стерутся, плачу, да все одно — тяну. Невод вытянешь, так он полнехонек, какая только рыбка не трепещется.
Было нас шесть девушек у мамы, надо как-то всех наряжать, а где деньги брать? Матушка у меня рукодельница была. Так она научила нас прясть (я пряла с восьми лет), а потом ткали и вышивали салфетки на стол, а матушка продавала их и на деньги наряду нам покупала. С молодого возраста приучала все делать по хозяйству. В доме всегда чистота и порядочек был. Девушкой ходила на игрища. К кому идешь, родителям сказывали. Если в том доме беспорядок, плохие люди живут, так еще и не отпустят. Без спросу мы и не ходили, боялись словом перечить родителям, так и сидели весь вечер дома.
Отец у нас был хороший — матерным словом не ругивался, вина не пил. Тогда заведено так было, что дети родителей своих почитали, слушались, не то что нынешняя молодежь. Мы выросли, и всех нас шесть сестер посватали. Ведь раньше-то смотрели, из какой семьи девушка, какой у нее род, плохой ли, хороший. А потом уже сватов засылали. Я вышла замуж рано, в семнадцать лет меня матушка отдала. Муж мой был в Германии в плену (I мировая война). Очистки три года ел. Пришел к ним однажды германский помещик и говорит: «Кто за лошадьми ухаживать умеет, в повозку впрягать?» Тогда Павел и говорит, что кони у его отца дома были. Помещик и забрал его к себе лошадьми управлять. Семь лет он у помещика жил. А потом наши стали размениваться: германцы туда, а наши сюда.
Он пришел из плену и женился на мне. И стала я в ихней семье четырнадцатой. После революции землю всем дали поровну. Полосами землю делили, сколько народу в семье, столько и полос. Кто хорошо трудится, старался, у того и хлеба, и всего боле было и жизнь лучше была. Им и завидовали. А бедняки-то так называемые ничего не имели, у них ведь земля-то тоже была, да им работать было неохота. На табак даже денег не было, они самосадку курили да в карты собирались играть. Прокоп был один — выйдет на улицу, дождь идет, и говорит: «Не пойду в огород!» Так весь день в карты проиграет да вино пить будет. Мой муж говорил: «Дождь и лата — все красота».
У таких мужиков землю арендовали, сеяли еще и лен, а свои полосы хлебом засевали или еще овес да ячмень для скотины. Продукты у нас все свои были, ничего покупного.
И хлеб свой, и масло, и молоко, роща для кваса… Свеклы напарим, репы, крупы сами делаем. Опустим мешок с зерном в реку, набухнет, и в печь. Насушим наперед и едим потом зиму кашу с молоком. Ткали и пряли тоже сами. В город даже возили продавать.
На деньги вырученные то обнову купим, то инструмент какой в хозяйстве нужный. Когда второй брат в доме женился, места мало стало и расстраиваться начали. Братья начали дом строить. Кирпич на фундамент сами делали, обжигали. Только дом построили, как начали раскулачивать. Брату Павлу говорят — что, кулак! Он говорит, что дом сам строил, в колхоз вступать не буду, и все! Приехали у него дом забирать. Да еще не могут его разобрать-то, кидают бревна сверху, они ломаются. А хозяин вышел и говорит: «Парни, вы ведь так все изломаете». И объяснил, как надо дом разбирать. Вот сколько терпенья у человека! Вот какие раньше люди крепкие, душевные были!
Глава 2. Большая семья
«Дома всегда царил мир»
Устинов Николай Павлович, 1918 год, крестьянин
А у нас в деревне ведь раньше как было? Кто хорошо работал, тот и жил хорошо. Это до образования колхозов. Богатство неразрывно связывалось с трудолюбием, работали ведь с малых лет. Это уже потом возвысились люди по чину, но таких людей в деревне не любили. Был у нас в деревне И. Б. Устинов, у него сын работал в райкоме. Он жил богато, но уважения к нему не было.
Женщины в семье, конечно, были бесправны, полностью покорялись мужу. У всех куча ребенков. У меня был дядя, так он, прямо сказать, издевался над своей женой. Однажды ехали мы из города: я да он с женой, с базара. Дядя купил новые лапти и отдал жене, положи, говорит. А она оставила их на бревне, где мы сидели, отдыхали. Он прекрасно видел, что она забыла положить их в телегу, но ничего не сказал. Поехали. Отъехали километров восемь, он и спросил: «Где лапти?» Жена поискала, конечно, не нашла. Дядя ссадил ее с телеги и говорит: «Иди пешком обратно и принеси!» Жена ушла обратно на базар, зная, что домой вернуться без покупки нельзя, заняла деньги у знакомых и купила новые. Пришла домой обратно пешком. В тридцатые годы женщины стали ходить на собрания, учиться грамоте, стали более самостоятельные. С ними уже стали больше считаться.
Тогда ели очень много овощей — это была основная еда: свекла, морковь. Ели сырыми, тушили, делали паренку. Конечно, всегда был квас. С квасом ели все: и мясо, и холодец, лук, редьку. Праздники в основном встречали стряпней. Пекли всякие пироги, ватрушки. Мало ели мяса, молока. Много ели рыбы, ее было вдоволь. А какие раньше кисели ели! Сейчас какая-то пища однообразная стала! До войны в нашей округе молодежь не пила совсем. Лет до 20, т. е. до армии, мало кто знал вкус вина. Я, к примеру, до двадцати лет не пивал, попробовал только при проводах в армию. Вообще народ в то время пил только по праздникам, а чтобы в будни кто ходил по деревне пьяным — у нас такого бы признали дураком. После войны — вот стали много пить. Может, тяжелая судьба людей сказалась? Мужики, которые вернулись живыми, они привыкли пить на фронте. Там частенько пить приходилось.
В деревнях много садили льну. Из него и готовили одежду до тридцатых годов. В сороковые начали уже покупать в магазинах ситец. Что-нибудь продадим из скота и купим ситца к празднику на платье или на рубаху. Такая радость! Все же материал тоньше, чем свое домотканое. Но оно зато теплее и крепче, что особенно нужно в деревне.
Праздники религиозные все справляли. В эти дни никто не работал, все гуляли, праздновали, вкусно ели, наряжались в самое лучшее. Гуляла вся деревня. Упаси бог, кто-то будет что-то делать! Даже самые бедные припасали к празднику самое лучшее. Особенно мы, ребята, любили Троицу.
Потому что это было лето, тепло. Перед Троицей мели под метелку все улицы, дома украшали ветками сирени и черемухи. Это время, когда кончали сев и еще не начали сенокос. Был такой перерыв в работе деревни. Молодежь плясала весь день. Кто взрослее — в одном кругу, ребята до двенадцати — четырнадцати лет — на других кругах собирались. Здесь и плясали, и играли в чижа, лапту, городки, прятки.
В детстве ходили мы бедно, питались хуже, но не ощущали этой бедности. Тогда мало кто выделялся. Все лето бегали босиком, было весело и интересно. По-моему, никогда и не болели. Я всегда подчинялся родителям, не разбираясь, прав отец или нет — но он отец. В основном ведь боялись отца. Поэтому дома как-то всегда царили мир и покой, не было ругани и ссор.
«Раньше старики командовали»
Катаева Анна Николаевна, 1908 год, дер. Сузуново
Кто считался в семье главным?
А как? Отец-старик. Раньше ведь старики командовали. Чего делать, говорил старик. Все соберутся, отец и говорил, где работать. Старики командовали и старухи. Старухи, они по хозяйству говорили, чего делать. Это теперь всех старух забросили, а раньше почитали. Ну-ка, скажи ей слово, так она тебе! Не обрадуешься. У нас в доме бабушка жила. Ослепла, двадцать лет не видела (до самой смерти!). Так баню истопят, а Афоня все ее носил на себе в баню. Мыли ее. Выводилась, слепая, над всеми ребенками. Она и коров ходить доила. Афоня раз, маленький еще был, посадил ее доить-то под быка. «Дои-ка, бабушка!» (смеется). А родители узнали, выпороли.
А вот старики да мужики напьются, так драчи сколько было! Здорово дерутся. Часто ли пили? По праздникам. Четыре праздника в году — вот и выпивали. Чаще не пили. Отец у нас приедет с работы, накосится. Поставит самовар, чай пить станет. Так он в чай ложечки две лянет винца и выпьет с устатку. А по праздникам ездили в гости. В каждом селе свои праздники были. А во всех окрестных селах жили родственники. Мать моя вышла за отца, 18 лет ей было. А он женился двадцати пяти лет. Какой вышибало был, здоровый. Так мы все говорили: «Мам, пошто ты пошла замуж-то за тятю? Он ведь не басок был». Она говорит: «Раньше не больно-то спрашивали, басок — не басок».
«Мир казался сказочным»
Сычев Геннадий Александрович, 1928 год, дер. Николинцы, инженер
Работать пришлось с семилетнего возраста. В 1936 году отец вступил в колхоз. Места у нас глухие были. Главным мерилом достатка в жизни крестьян являлся хлеб. Заработать его надо больше, поэтому мы, мальчишки, с семи лет воспринимали это как осознанную необходимость — зарабатывать хлеб. Вставали с восходом солнца. Работали весь день. Были ямщиками при бороновании пашни, вывозке навоза под рожь, на уборке хлебов. Уходили с работы, когда диск солнца касался края земли. Работа не была наказанием. Мы гордо сидели за столом и с достоинством ели заработанный нами обед наравне со взрослыми. Работали дружно и весело. Земля единоличных крестьян, объединенная в общее поле, еще не потеряла своего плодородия. Ведь раньше как было? Не сеяли рожь, пока под пар не будет уложен навоз. Вспашку земли делали на глубину четырнадцать сантиметров. При этом не трогали пахотный слой, не выворачивали глину, не пичкали землю химикатами, не травили птиц и животных. Хлеба росли хорошие, я бы даже сказал, отличные по сравнению с нынешними. А сейчас миллионы гектаров пахотной земли зарастают кустарником.
Дорог хлеб, когда душа человека вся без остатка вложена в него. При уборке хлеба конной жаткой потери были минимальные. Мы, дети, ходили по полям с ведерками собирать колоски. В лесах водилось много дичи, зайцев было видимо-невидимо. Трепетное было отношение к природе у крестьян.
Конечно, отношение к женщине было абсолютно противоположно нынешнему. Хозяином в семье был мужчина. Жена — хозяйкой. Жена оставалась дома до завтрака печь хлеб для семьи. Ей надо было с рассветом подоить корову, угнать скот на выгон, приготовить завтрак, обед и ужин, вымыть пол, истопить баню, выстирать белье, успеть на колхозную работу. Зимой намять лен, оттрепать его и на самодельном станке наткать холсты, сшить верхнюю и нижнюю одежду для семьи. Это был рабский труд! При таком ритме жизни в семьях не было супружеских измен. Если молодая девушка, что было большой редкостью, теряла свою девичью честь, парни смолили ворота ее дома, и после этого ее никто замуж не брал.
Мужики строили себе дома, заготавливали лес. Рубили дом всей деревней, бесплатно. Плели лапти, основную обувь лета, весны, осени. Зимой катали валенки, ездили в лес на заработки. Старики при встрече, как правило, брались за козырек фуражки, приподнимая ее, и с достоинством произносили «здравствуйте» с легким кивком головы. Уважаемых людей звали только по имени-отчеству.
Мясные блюда ели только по праздникам. То же и с сахаром, а приобрести белую муку никто и не думал. В будни основной пищей было картофельница. Это сваренная в мундире картошка, очищенная и истолченная. Затем залитая крутым кипятком, посоленная и поставленная в русскую печь. Перед подачей на стол приправляют луком, молоком, можно заправить сметаной, маслом. Масло шло на уплату налога государству, для себя почти ничего не оставалось.
На зиму на семью из шести человек заготавливалось грибов соленых шесть-семь ведер, столько же заваренной капусты, четыре-пять тонн картофеля и немного лука. Солили все в кадушках и бочках. В урожайный год набирали брусники. К весне из всей этой заготовки оставалась одна картошка. При такой постной пище, без жиров и мяса, хлеба ели много. Ничего не стоило мужику за столом с картофельницей съесть килограмм хлеба за обедом.
К праздникам варили в корчагах пиво, приправленное хмелем. Это черный, густой напиток с коричневой пеной, которому нет равных по питательности и вкусу. Огурцы, ягоды, помидоры не выращивали. Мода на содержание свиней только еще начала появляться. Главное было — хлеба досыта наестись. Остальная пища, это так — второстепенное. Хлеб был святым делом. Бережливость к хлебу была аскетическая.
Например, когда семья сидела за столом, руки так и сновали в большую деревянную чашку с картофельницей, и все, торопливо набивая рты хлебом, так зорко следили за тем, чтобы, боже упаси, самая маленькая крошечка хлеба не упала под стол. Если отец семейства заметит такое варварство за кем-нибудь из детей-малолеток, он молча бил по лбу своей большой тяжелой ложкой. Но слез не было, не до этого было.
У детей от употребления большого количества хлеба, картошки, капусты, грибов — животы были вздутыми, натянутыми, с посиневшими пупками. До семи лет дети не имели штанов, их заменяла длинная холщовая рубаха, и только зимой одевались в штаны, валенки или лапти. Все лето дети, да и большинство взрослых ходили босиком. Болели мало. Если случалось заболеть, болезнь переносили спокойно. Никаких лекарств и таблеток не имели, врачей не звали, морозов не боялись. Зимой к соседу иногда бежали по деревне раздетые, босиком, радуясь своей лихости. Если же простуда иногда брала за горло, садили ребенка в русскую печь на смоченную ржаную солому, закрывая печь заслоном. Вместе с обильным потом выходила простуда, после чего было легко и весело.
Ближе к вечеру играли, когда удавалось, в войну, бабки, городки, лапту, прятки. По вечерам лазили по берегам оврагов, речек. Рассматривали букашек, жуков, находили мед диких пчел. Мир казался сказочным, бесконечно интересным. Характерный случай произошел в канун войны. У нас в поскотине росла густая березовая роща, где отдельные березы иногда вырубались на жерди для огородов. Так вот, в эту зиму, в феврале 1941 года, эта роща представляла страшное зрелище: все березы, перегруженные намерзлым снегом, воткнулись своими верхушками в землю. Мужики и бабы нашей деревни и соседних притихшими голосами говорили: «Ох, не к добру это, не к добру!»
«Отец содержал нас не как родных»
Колчанова Валентина Гавриловна, 1917 год, дер. Соски
Было у нас в семье шесть ребят. Пошла я в школу, до школьного возраста дожила. В классе были с разных годов. Отучилась полторы зимы, по летам нянчилась, жила в пестуньях (няньках) у чужих людей. Жила зиму еще в прислугах. А потом и дома в семье работала, тогда еще своя полоса была, а потом начались колхозы, я стала работать в колхозе. Колхоз звали «Золотая горка», это был первый колхоз в селе Монастырщина. Жали, косили вручную все, навоз возили. Даже вручную машины вертели, молотили конным приводом. А по зимам, когда заканчивалась страда, мы шили кули из рогожи, в них возили уголь.
В детстве боронили, были ямщиками на лошадях. Ребенки делали все, как есть все: и коров пасли, всю работу выполняли и помогали. Я вот в лес малехонька ходила рубить дрова с отцом, с матерью, летом лен теребили, колотили его, все делали: стлали, ломали, делали на куделю. По ночам разбудят ребенков лен ломать. А осенью начнут молотить, а мы еще малы были, мы снопы вязали, клали их, лошадей гоняли в приводе — по своей силе работу работали. Подросла я, стала жать и косить. Косу мне налопатят, я и кошу. Первый день ходила косить, руки все сплошные мозоли намозолила, не пошла даже есть, а ушла в полог лежать. А отец с матерью увидели мозоли, притащили меня домой и об самовар стали мозоли прижигать. А на следующий день я не пошла косить, потому что ладони у меня не сгибались, а потом руки зажили, я опять пошла в поле. Тогда лета были жаркие, не как теперь. Придешь с поля, не то чтобы есть, а напиться бы только да умыться.
Дедов я своих никого не знаю и не помню, у нас все мужики в войну погибли, тогда много войн было. А бабушку отцову помню, она жила не с нами, старенькая очень была, приходила к нам, пряла. А под конец не стало у ней ума, бегала везде, весь молодой лычаёк по весне выдергает. Помню ее, когда ей гроб в ограде делали. А Гаврилову мать не помню.
Были у меня три сестры и два брата. Родной отец погиб на гражданской войне, мать потом замуж вышла, жили мы не с родным отцом до Отечественной войны, а в Отечественную и он погиб. Отец содержал нас не как родных. Вставали на колени, чтобы дали конфет или калач, и в ноги кланялись. Нам от него попадало. Жили мы и у крёсны, у нее был тогда еще один Юрка, а как у мамы Сима народилась, меня домой увезли. На семнадцатом году я уехала в город. Кофточка была у меня, да юбка из чего-то синенького, да жакеточка, а больше у меня ничего не было.
Ведь естоль ребенков у нас было, на всех не хватало. Из портенины чулки вязали, штанов никаких раньше не было.
Ну а ссоры чего. Отец неродной, ругал, мы подчинялися. Мама чем угодно дралася: и кочергой, и ухватом, чего под рукой попадет, всем доставалось. А Витька маленький был, я его спать укладывала на печи. На столе у меня все к обеду собрано было, близко к столу подошли, Витька скатерть-то и сволок, все побилось, вся посуда. Я испугалась, Витьку спать в зыбку скорее уклада, а сама под телегу у колодца улезла. Матерь пришла, увидела и забегала, заругалась, искала меня, убить грозилась. А потом ребенок проснулся, она ничего не убрала, только скатеркой закинула, Витьку на пол посадила, а сама снова айда в поле. А утром потом спать, поругала меня, но бить не била. А с отцом она ругалась только за пьянку, он вино попивал. А отец с ней не связывался, мати ведь как зашумит, так только дай сюда.
* * *
Куковякина Юлия Петровна, 1922 год, дер. Слобода
Семья у нас была большая. Жили с мачехой, так всякое было. Неродная мать, так не родная. Всяко бывало: и хорошо и плохо. Детство было не очень-то хорошее. С малых лет все делали сами: и шили, и пряли, и вязали. Хорошо, что тятька был у нас хороший. Он никогда нас не обижал, потому что и его детство было не из легких. В тринадцать лет остался без родителей. Сиротское детство он сознавал. Даже когда я пошла в восьмой класс, то он вначале не знал, как и сказать-то мне, чтобы я шла работать, боялся обидеть меня. Но что поделаешь, от судьбы не уйдешь. А еще помню из своего детства, как раньше ходили на игрища. Там парни замечали девок. Раньше было не так, как сейчас. Если вечером парень девушку с вечерки, то у ограды даже боялись остановиться. А на следующий день увидишь друг друга, так виду не подавали. Было и такое — парень работает в лесу, а к нему в дом привели уже невесту. Так и жили.
Кроме вечерок и игрищ, никаких развлечений не было. Потом стали делать клубы. Молодежь в свободное время стремилась в клуб. Старики обычно праздновали старинные церковные праздники. Но ведь праздновали не так, как сейчас, весело.
Раньше по пять, десять, а то и по двенадцать было ребен-ков. И родителям они были милы, и всем места хватало. Хоть и нянчиться было некому, но дети росли как грибы, и мало кто болел. Ребят крестили всех без исключения. Похороны тоже не обходились без церкви. Если в доме заболел человек, то приглашали священника, чтоб снял грехи и все болезни.
В нашей деревне были дети, рожденные вне брака. Но деревня у нас была дружная, и никто никогда не обижал таких ребят. Но конечно, были и злые люди. Они иногда поговаривали, что вот идет безотцовщина. Будущего не боялись и всегда верили в будущее, а вот смерти побаивались. Но ведь как: бойся не бойся, а смерть придет, так никуда не денешься.
Глава 3. Босоногое детство
«Я детства не видела»
Вагина Таисья Семеновна, 1914 год, дер. Бурковы, крестьянка
И теперь, видишь, не все ровно живут, и раньше так же было. Были и такие, что выделялись. Вот у нас один в деревне Игнаха жил. Дом-пятистенок ему из Никольского перевезли. На окнах шторы повесил, а раньше штор ни у кого не было. Вот про него разное говорили: «Где шторы — там живут Ежи-воры». У него отца Ежом звали. А он и вправду потаскивал, был у него такой грешок.
Жили мы пока единолично, семья была четырнадцать человек. Две снохи было. Устанавливался в больших семьях порядок: сегодня твоя денщина, завтра моя. Этой квашню пекчи, за скотиной ходить. В колхоз вступили, так старшие отделяться стали, кто своей семьей обзавелся. Тут уж одна хозяйка на дом оставалась.
В войну тяжелее стало, и дома надо успеть, и на работе. Я больше в то время с мешками возилась. Молодая была, силы хватало. Мне никого не надо было, чтоб мешки наваливать — взвалю на закорки и несу. Жили без передыху, пахали и сеяли — все делали, и все бабы одни да старики.
Я детства-то и не видела почти что. В семь лет меня уж жать брали. Помню, день был холодный, а мы жали. Руки замерзли, остановилась да оглянулась назад — тятенька так погрозил, дак реву да жну. А раз опять было — тоже жали. Снопы-то забираешь в горсть, вот у меня палец большой и гнуться не стал — до чего доработала. Бабушка увидела и говорит: «Иди, Таиська, домой, вся уж умаялась. Отдохни. Да только накопай картошки да ужин свари, скотину накорми, корову подои, избу прибери, за ребенком догляди». Вот тебе и отдохнула. Много ли подросла — косить стали брать. А косили горбушами. За день-то так натюкаешься, что спину и не разогнуть. А в школе я одну зиму только и проучилась, больше не отпустили. Тут прясти, тут жать, тут за ребенками смотреть надо — вот мои ученья и кончилися.
«Жизнь-то держалась на волоске»
Сычева Антонина Александровна, 1923 год, дер. Антоновцы
Отца сейчас уже не помню, умер. Я мала была. В семье нас (детей) было шестеро. Ссор почти не было. Да и из-за чего было ссориться? Из-за куска хлеба, что ли? Это ведь сейчас очень часто ссорятся, все делят что-то. А тогда делить было нечего. В семье было четыре парня и две девчонки. Парней взяли в армию, а мы остались с Зиной (сестрой) да с мамой.
Дел было много, поэтому и не смогла доучиться — работать надо было.
Что же рассказать о свадьбах? Лично у меня свадьбы не было. Да и вышла-то замуж я вовсе и не по любви, а по знакомству. Был у меня парень, любили мы друг друга. Но судьба разлучила нас, и навсегда. Взяли его в армию на четыре года, а меня дядюшка Петруня познакомил с другим парнем, т. е. привел в дом сватов. А раньше была примета, что если сваты в доме побывали, то девушка должна выйти за него замуж, а то будет опозорена. Да и в то время парней-то в деревне не было. Рыться, как говорится, не в чем было, а семью-то кормить надо было. А вообще-то свадьбы проходили интересно у тех, кто жил зажиточно, а те, кто победней, так делали просто «вечеринку». В военное время свадеб не было. Численность семьи в то время была различной. У кого двое, а у кого и семья достигала одиннадцати — тринадцати человек.
Конечно, считалось лучше иметь два-три ребенка, так как и кормить легче, и помощники будут. Особенно тяжело приходилось матерям, потому что ведь им не давали ни декретов, ни отпусков по уходу за ребенком, не как сейчас. Вот на примере нашей семьи. У нас, я уже говорила, было шестеро детей, и мать должна была всех вскормить, напоить, обогреть, а ведь работали-то на трудодни. Так ей бедной приходилось работать и днем, и ночью. Она даже иногда ревела, не знала, как нас накормить, но сбирать не посылала. Говорила: «Лучше, ребятушки, будем есть траву, но позориться не будем!» Так мы ходили на поле, собирали мороженую картошку. Перемалывали клевер и ели. Иногда даже опухали, но что поделаешь: жить-то хотелось.
Раньше-то ведь как было: всех рожали, как могли, так и кормили. Ничего. Все выжили. Многие и до сих пор живут. Живут и Бога благодарят. Бога тогда всегда помнили и молились ему. Как же не молиться-то? Ведь если человек молится, значит, есть от этого польза. Молиться в церковь ходили по праздникам. Ходили «на всенощну» — это так называлась мольба на Пасху. Вечером уйдешь из дома, а утром прибежишь, переоденешься — и на работу. Священника очень почитали. Священник был грамотным человеком, умным, приближенным к Богу. Раньше покойных ведь обязательно носили отпевать в церковь, а уж потом хоронили.
От будущего ждали, что будет лучше. Сначала провели электро, копали сами столбы, чтобы в доме был свет. Все не верили, что мы здесь живем, а будем слышать, что в Москве делается. В доме стали появляться граммофон, телевизоры. А как появился первый автомобиль, так тетка, увидев автомобиль, бежит по деревне и кричит: «Антобус, антобус бежит по полю-то. Без человека, и бежит».
Смерти боялись. Голод же был. День прожил и думаешь — «слава Богу», другой — как смерть наступит. А работали — так не сравнишь. Косили по сорок соток, мяли лен: такая тяжелая работа. Лучше не вспоминать. Польт никаких не было. Первое пальто появилось, уже когда стали работать. Сестра говорила, что давай, Тонь, мы потреплем лен, сдадим, так хоть сукна купим, польта сошьем.
Хоть жили и плохо, а воровства раньше меньше было, не то что сейчас. Деды-то делили раньше покосы, помню, так даже дрались палками. У нас одна молодушка (Клавдией звали) пошла в гости к матери, так свекор из-за ссоры с ее отцом утопил ее. Прозвища давали всякие, но иногда так, ради смеха, то «журавенками», то «киселями» называли, особенно детей маленьких.
Церковь раньше очень уважали и боялись ее. Даже попу давали деньги. Когда была засуха, то вызывали попа читать молитву, ходили на земельку с иконами. И правда, после того, как поп прочтет молитву, начинал накрапывать дождик. Ходили в церковь часто. В малых деревнях были часовни, в которых были иконы. Ходили, молились Богу. В них, как и в церквях, тоже вели службу. Божбу часто употребляли в быту. В жизни чего не бывает. Молились часто. Однажды град большой пошел, так мы, маленькие, — быстрей к иконам, и до того маленькие, что головой об пол стучали.
Голода и эпидемий боялись. Сами голодовали. Жизнь-то держалась на волоске. Но народ был крепче. Без штанов ходили, но почти не болели. Даже после родов, дней через восемь-девять выполняли самую тяжелую работу, и ничего не случалось. Сейчас еще живем, и дай Бог!
«Смотрели на меня, как на лишнего едока»
Загоскин Василий Федорович, 1904 год, дер. Самковы
В праздники играли, игры придумывали сами, никто нас не учил. Играли в чиклеш, подшибаш, лото, чиж. Например, в чиж: ставили выбитый кол, на него ставили чиж и подшибали палкой. Играли в шар, его подшибали из лунки палкой. А так детство вспоминать очень тяжело. Земли было у нас на две души. Три узенькие полосочки. Урожаи родились плохие. Первые штаны мне сшили в семь лет, до этого бегал в длинной рубашке. Во двор зимой и летом бегали босиком. Когда подрос, мне сплели лапотцы и дали портяночки — онучки.
В школе я изучил Закон Божий, заповеди, молитвы. Раз в неделю в школу приезжал поп, задавал задания, а потом спрашивал. Мне тяжело давалось церковное чтение. За это поп часто теребил меня за ухо и ставил на коленцы.
Деревня наша была бедная. Только на трех избах крыши были тесовые, а на всех других — соломенные. А у дяди Гриши печка в избе была без дымохода. Топили по-дымному, при открытой двери. Когда печь истопится, дверь закроют, и в избе тепло. До революции многие крестьяне ходили в город на отходнические работы. Надо было все купить: соль, керосин, спички, сахар, топор, вилы, лопату, иголку. А где деньги? Хлеба себе на еду не хватало, не то что на продажу. Были, конечно, побогаче. Те продавали. У них такие бедняки, как мы, занимали хлеб «до свежего» под проценты. Долг отдавали в первую очередь. Не вернешь вовремя — потом не дадут. Так и жили.
А так крестьяне жили дружно, ходили друг к другу в гости, беседовали. Женщины работали только по хозяйству, в мужское дело не вникали, мужчины редко помогали женам. Бывало, пойдет женщина куда-нибудь и ребенка своего с собой несет.
Мой крестный отец — Евлан взял подряд покрыть железом крышу дома одного богача в Вожгалах и позвал меня с собой. Поможешь и чему-нибудь научишься. Шел 1916 год, а мне, значит, было двенадцать. Дома меня отпустили, это была первая моя настоящая работа. Мама умерла, житье стало совсем плохое, сноха смотрела на меня как на лишнего едока. Как-то пришли к нам в избу ночевать два мужика. Один из них, помню, был совсем седой. Собрались все соседи, и вот седой стал говорить, что скоро у мужиков не будет узеньких полосок, а вся земля будет общая и бесплатная, что не будут венчать, детей крестить и зарастут в церковь тропочки, на полях будут ходить кони стальные, а сохи заржавеют. Все слушали и удивлялись — не может такого быть. Я же вовсе ничего не понимал — мал был.
Дожили мы кое-как до 1921 года. В этот год, на нашу беду, случился великий неурожай. Мы нажали только четыре бабки, а в каждой бабке пять снопов. Брат продал лошадь за восемь пудов овса и смолол из него «совсемку», то есть не обдирая. Из этой муки, с добавлением крапивы, кисленки и других трав, пекли хлеб. Сейчас скотину лучше кормят, чем мы ели. Мне было тогда семнадцать лет. Стал я отпрашиваться у брата в город. Он сначала не отпускал, а потом спросил: «Дорогу-то, знаешь? Иди до Кырмыжа, а там большая дорога до Казанского тракта. Он доведет до Вятки». Вскоре брат со снохой заболели тифом, их отвезли в Вожгалы в больницу. Я поплакал и пошел в город.
«Я помогал из уважения»
Русов Павел Никифорович, 1897–1978 годы
Тяжелый случай был у нас в семье в 1900 году. Мать наша померла после родов следующего после меня ребенка. По рассказам моего отца я узнал, что с ним произошел необыкновенный случай в его жизни. Оглобля у его сорвалась, и мужики ему сказали: «Дело это плохое, и у тебя будет в жизни большое горе». Отец запомнил ихний совет и ждал, что что-то с ним должно случиться.
И вот приезжает из поездки домой, а ему в деревне говорят, что у него что-то случилось, а не говорят что. И вот он идет в дом, и отворяет двери, и сразу падает на порог, где его и поднимают соседи, ведут в избу. Я в это время был на руках у одной из наших родственниц Елены Степановны. Я этот случай запомнил: лежит моя мама на дальней лавке под иконами головой. Больше я ничего не помню, оказывается, меня куда-то унесли и больше я ничего не видел. Помню, как вбежал в чулан, и увидел новую мать, и просил у нее хлеба. То, оказывается, была свадьба моей новой матери, где ее и снаряжали под венец с моим отцом.
Когда мне было три года, со мной водилась сестра Тонька. Мать у меня была нарядная, и я часто гулял один. А больше всего бывал рядом в доме тетки Катерины, она для меня была очень ласкова, и жалела меня как сироту, и давала мне что напечет или сварит.
Гуляли мы чаще всего в угоре. Угор разделялся на две половины. Одна называлась большой угор, а другая через лощину малый угор. Дальше был Ключ. Так называлось место, где бабы полоскали белье. Там мужики вкопали большую колоду, в которую бежала вода из ключа. Мы были рады этому ключу и в сильную жару ходили и купались в этой колоде. Возьмем, заткнем внизу дырку, и, когда колода наполняется, мы в ней плескались. А вода холодная ключевая.
Ходили в лес и весь день качались на коряге, рвали землянику, можжевельник. Из него мужики ставили можжевеловое пиво, которое было очень вкусное…
В другой деревне рядом с нашей стояла мельница, у которой было восемь крыльев больших размеров, а держал ее мужик по прозвищу Медведь. Мельница у него была добрая, на зависть другим.
Но в один день сбросило всю крышу с кругом сильным ветром. Медведь собрал всю деревню и вытащили круг на место. А когда мне было двенадцать-тринадцать лет, отец брал меня на дальний покос. С одним нашим мужиком Михаилом Андреевым и его сыном Мишей мы ходили за двадцать пять километров от села на Добрые луга. Миша был старше годов на пять, и я помогал так, из уважения. Но потом они посылали меня ловить рыбу по притокам речки. Варил обед, для чего меня и брали на дальние покосы.
День за днем тянулось мое детство, и вот мне уже шестнадцать лет. Меня взяли на службу. Так пришлось мне уходить из родного села…
«11 лет, а зовут мамой»
Ермакова Аксинья Федоровна, 1911 год, дер. Плесково
Детство было тяжелое, в семье я была не самая старшая. Особенно нам тяжело досталось после смерти мамы, осталось нас пятеро, да еще отец.
А отец-то был крутого нраву, особенно мне часто попадало за неладно сказанное слово. Тяжелее стало, когда выдавали замуж старшую сестру. Вот уж я тогда наревелась, ведь все мои братья и сестры оставались теперь мне. В нашей семье я стала старшей. Самый младший — Васька стал звать меня мамой. Сначала я сердилась на него, ведь мне одиннадцать лет, а зовут уже мамой. Но после ответа Васеньки: «Должна же у меня мама-то быть!» — я ему ничего не могла сказать. Так и звал он меня мамой.
Жили в то время плохо у нас в деревне, многие сбирать ходили по деревням. Мы-то жили еще ничего, но вот подружка у меня была, Тасей звали, жили уж очень бедно, семья у них была аж десять человек.
Пока мама у нас была жива, делились мы с ними. А уж потом, как мамы не стало, и рад бы поделиться, а у самих ничего нет.
Так вот один раз сговорила меня Тася идти в Чудиново (это село было большое, от нас пять километров) сбирать. А я не знала как это, ну вот и пошли мы с ней. Дошли до Чудинова, а там первый дом был на берегу реки; дом-то красивый, видать, хорошо жили.
Вот постучалась Тася (а я за ее спиной прячусь, страшно мне), вышла хозяйка, узнала пошто мы пришли, дала Тасе хлеба, но сказала, чтобы больше не приходили, что хозяин ругается. Еще решила нас научить, мол, вы по двое-то не ходите, а то обоим не дадут, ходите по одной.
Вот уж мне стыдно-то было, больше я сбирать не ходила; вернее, ходила с Тасей за компанию — до села ее провожу, а потом жду да где-нибудь по лесу бегаю или в речке купаюсь, пока она не придет. А уж потом домой вместе идем.
Глава 4. Хлеб наш насущный
«Ставился самовар»
Булдакова Мария Михайловна, 1919 год, дер. Нижнее
На третий день моего рождения отца забрали в армию, и вернулся он только через три года. В армии он переболел тифом и чудом остался жив. Когда кто-нибудь из деревни возвращался, то все деревенские собирались и целый день сидели, разговаривали, угощались, но без вина. Ставился самовар, откуда-то из чулана приносилась сушка. Когда пришел отец, он попросил меня подойти к нему, но я пряталась за печку. Когда все замолкли, я вдруг выскочила из-за печки и бросилась отцу на шею, заревела, закричала: «Где ты был? Где ты был?» И, говорят, все мужчины и женщины, бывшие в доме, тоже не могли удержаться от слез.
Когда выдавали замуж, то проверяли всю родословную, кто чего стоит. Считалось счастьем, если девка выходит замуж в свою деревню. Но выдавали и за нелюбимого, против воли, как скажет отец. Например, сестру моего будущего мужа, красавицу, выдали против воли за плохого человека. Она скоро зачахла и умерла.
Питание в деревне было строго распределено по постам и мясоедам, кроме того, соблюдались постные дни в течение недели — понедельник, среда, пятница. Пищу готовили сразу на весь день. Воду не пили, потому что постоянно на столе стоял большой кувшин с квасом. Ели все из обшей чашки. Квас варили из солода и держали в погребе. На праздники делали черное пиво, непьяное, без сахара. А если положить сахар, то получалось пьяное пиво, которое готовили на свадьбы. Заготовляли растительное масло из льняного семени. Из гороха варили гороховницу, из гороховой муки пекли блины, делали гороховый кисель. Из овса делали толокно и ели во время поста с квасом. Из овсяной муки пекли блины, делали всякие крупы.
Сушили на всю зиму грибы, из сухой рыбы варили щи. Картофель и овощи были весь год. Сахару ели мало, давали только вприкуску по кусочку. Солили огурцы и капусту в бочках. В мясоед ели все, что было, но мясное ели не каждый день, лучшее припасали на летние работы, когда труд тяжелее. Я считаю посты и режимы очень правильными, так как не припомню, чтобы у нас кто-то в деревне жаловался на желудок.
«Люди жили дружно»
Чарушников Семен Яковлевич, 1917 год, дер. Чарушнята, крестьянин
Наша деревня была из шести домов. Люди жили в деревянных избах. Избы освещались керосиновыми лампами, отоплялись печками, сбитыми из глины. Каждый хозяин семьи имел прозвище: Иван Большой, Иван Малый, Петр Грозный, Алеша Большевик, Федор Богатый, Иван Бедный. Земельные угодья деревни распределялись по едокам на семью. Пашню делили на три поля. На них поочередно сеяли: озимые (рожь), яровые (ячмень, овес), а третье поле оставляли под пар, чтобы земля отдыхала. Сначала землю обрабатывали деревянной сохой — косулей, боронили деревянной бороной. Позднее появились железные плуг и борона. Земля удобрялась навозом. Сеяли вручную из лукошка, жали серпами, молотили молотилом. Собранного урожая хватало прокормить семью, оставить семена будущего года, заплатить налог. Зерно каждый хозяин хранил в житнице, где стояли лари.
Весь год в питании разделяли на посты и мясоеды. В посты (говенья) питались только постной пищей: варили из крупы щи, кашу, из репы — репницу, из лука — луковицу, гороховицу из гороха, квас с хреном, грибовницу летом, картофельницу, льняное масло с картошкой, рыбу, заваривали капусту. Мясоедом питались мясной пищей: варили суп, жарили картошку с мясом, молоко, творожное молоко (грудки) со сметаной. Вся семья ела из одной чашки деревянными ложками. Вилок не было. Вино раньше пили только по большим праздникам. Пили маленькой рюмочкой. Хозяин обносил гостей. Кто сколько сможет. Варили пиво на солоду с хмелем. Людей, которые любили выпить, в деревне называли пьяницами. К ним не было уважения, над ними смеялись. Пьяницам говорили: «Кто чарки допивает, тот век не доживает». Перед обедом всегда мыли руки, крестились перед иконами. Детям не давали бегать с куском. По субботам топили баню. Бани были черные. После бани обязательно ставили самовар и пили чай с сахаром и калачами.
Народ одевали в холщовую (портяную) одежду. Мужики носили рубахи-косоворотки из пестряди с поясом с кисточками, штаны кипсовые полосатые. Холст ткали сами хозяйки, сами красили, в разные краски. Женщины тоже носили портяные юбки с оборками. Летом носили в будни босики из бересты, лапти. Зимой — валенки, шили кошули (шубный мех покрывали портяниной). В праздники одежда была иная. У мужчин были хромовые сапоги, брюки из вигони, рубаха сатиновая в полоску и пояс с кисточкой. Женщины одевали платья сатиновые с оборками, цветной платок с кистями, на ноги — ботинки с резинкой на боку или высокие со шнурком (двадцать глазков). Одежду очень берегли. Праздничная одежда хранилась отдельно в клети.
До тридцатых годов все хозяйственные вопросы жители деревни решали общим собранием (сходом). Решения были обязательны к выполнению для всех соседей. Кто плохо выполнял, к тому относились плохо. Собрания проходили в избах, поочередно предоставленных на год. Этот дом назывался «деревенским», а хозяин его оповещал народ о собраниях.
«Пили сильно»
Ерок Валентина Васильевна, 1922 год, г. Ярославль, фельдшер
А что касается других стран, так нас все время учили и убеждали, что там у них гниющий капитализм и живут все там очень плохо. Но когда я в Германии в войну была, я видела, как там все. Мы столько всего видели, чего у нас нет, и все рот открывали. А замполит наш говорил: «Под той роскошью скрывается нищета». Ну, нищетой там и не пахло. Как зайдешь в какой-нибудь дом — так глаза разбегаются, какое там все красивое: мебель, белье, посуда. Впервые там увидела болоневые плащи и раскладушки. Все думаешь про себя — хоть бы померить что… Молодые были, хотелось одеться.
Пили в городе сильно и много. В нашем доме была «Казенка», там все продавалось — от четушки до литра, все с разными наклейками и недорого. Если праздник какой-то, весь дом пьяный. Сначала песни поют, а потом драки начинаются, мужики жен своих да детей гоняют. Но вот женщины чтоб пили — не видела. Не пили до войны женщины. Пили в основном рабочие, интеллигенция гораздо меньше. Мой папа тоже часто выпивал, но он когда выпьет — добрый такой, не дерется, не ругается. Всегда нам что-нибудь вкусное принесет или просто денег даст. Но мама сильно ругала его, иногда даже огреет в сердцах — но это понятно, семья-то большая. Молодежь тоже пила здорово. В школе, помню, учились в классе седьмом, правда, все взрослые были, лет по 18. Так мальчишки принесут на урок бутылку и под партой распивают. Сейчас-то даже представить такое нельзя, а раньше было. Ой, а в нашем доме особенно — все с одного завода мужики. Как получка, так и слышно: жены ругаются, а мужики песни орут.
«У крестьян ценились деньги»
Кочкина Анна Ефимовна, 1923 год, дер. Овчинниковы, учитель
Наши бабушки и дедушки были очень работящие люди, экономливые, расчетливые, как говорят, видели взад и вперед и на три метра в глубину. Только удивляешься, когда они спали и отдыхали. Жили большими семьями по двенадцать — четырнадцать человек. Главным был отец (дедушка). Его слушали, у него была вся домашняя казна. Несколько сыновей с семьями жили все вместе в одной избе, и всем хватало места. Ссориться и браниться стеснялись старших (дедушку и бабушку). Весь уклад жизни держался на них. Так делалось во всех крестьянских семьях. Дедушка и бабушка были командирами в семье. Молодые работали, а старики вели хозяйство, помогали растить внуков.
Вот на такую семью в тринадцать-четырнадцать человек попробуй наберись продуктов питания, поэтому в пищу шло все-все от домашнего хозяйства. Особенно много овощей (картошки), ягод, грибов, крупы. Делали сами — все это было приобретено своим трудом, заранее. Причем дети здесь непосредственные участники всего заготовленного. Уже с детских лет знали, что нужно, — вот оно, приобщение к труду. Зато и болели реже.
Запомнилось мне, как рассказывали мужики о том, как мой дед мыл себе в бане голову. Мужики сядут вокруг шайки с теплой водой, а он пристроится где-нибудь со стороны, несколько раз смочит ладонь в воде, без мыла, малость потрет себе лысину и кричит: «Шабаш! Шабаш! Хватит!» Но парился крепче всех. Бывало, на каменку нальют воды, создадут столько горячего пара, что мужики выскакивали из бани. А он залезет на верхний полок, так себя веником парит, что делается красный как рак. Выйдет, поваляется в снегу и идет домой по снегу без штанов. В ограде одевался и шел домой в избу. Очень много курил. Не было махорки — выкурил весь мох из пазов в избе. Прожил он до 97 лет. До самой смерти ничем не болел.
Опишу два случая, говорящие о том, как у крестьян ценились деньги, и о том, как дети (уже взрослые) слушались родителей.
Однажды на ужине семья из двенадцать человек сидела за столом. Ели разную пищу, в том числе и картофельницу (вроде пюре, но разведенную водой). Уже наелись ее, а еще осталось много. Выбросить, или пожалеть, или специально испытать силу денег. И говорит отец старшей дочери: «Маша, съешь это большое блюдо картофельницы, десять копеек получишь». Машка подумала: и есть (неохота) не хочу — страшно много, блюдо большущее, а и десять копеек неплохо бы иметь. Все-таки на десять копеек можно кое-что купить для девушки (пажики, гребешки, брошку, ленточки).
Подумала Машка и решила: съем, что будет, не лопну. А десять копеек мои будут. Все глядят, двенадцать человек, что будет Машка делать: съест или нет. Машка поставила перед собой блюдо и начала «возить возами» по полной ложке, все умирают со смеху. Ничего, вот уже ополовинила, кто подбадривает, кто торопит, кто помаленьку велит. Вот уже близок конец… Ничего, не лопнула, заскребла блюдо последней ложкой и десять копеек на стол. Но только как вышла Машка из-за стола! Вероятно, трудно было! А от последнего блюда отказалась, так как было поставлено на стол блюдо с кислым молоком, которое раньше, как обычно, хлебали деревянной ложкой из одного блюда. Вот как дороги были десять копеек!
* * *
Аксенова Агния Георгиевна, 1919 год
А отец за столом разговоров не любил, чуть что, и огромной ложкой в лоб так прилетит, что год помнить будешь. А ели все в одной чашке, ложками деревянными, и попробуй наперед батьки сунься. Мы побогаче были, побогаче и ели: суп, томленный в печи и заправленный кутьей (из ячменя), ржаные пельмени, лапшу домашнюю, картошку в мундире, суп из осердья, шаньги с картошкой, творогом, пироги разные, а если с вечера квашню растворишь — так оладьи; их перед печкой пекли раньше, как и хлеб. Для оладий на столе и сметана, и масло. А масло сбивали не только на маслобойке, но и вручную: в кринке мутовкой сбивали. Масло получится — заглядение. Только вот пошто летом масло желтое получалось, а зимой — белое, не знаю. Топленое масло делали: толокно замешивали с маслом и ставили в печь тушить; хворост раскатывали сочнями и так и запекали.
К вину раньше строго относились. Пили в престольные праздники: Троица — в июне, Сдвиженье — в сентябре, и другие, но в воскресенье, в страду, в сенокос — никогда не пили. В праздники варили пиво общее (складывались солодом, мукой, хмелем). Его варили в корчагах с колосом и солодом, сусло-то получалось тягучее, а пена желтая, хмель положат, так пиво баское получалось, не то что теперь — всех святых видно; брагу варили, настойку делали, а потом два-три дня пировали. Бывает, напьются, подерутся, поругаются, но тут же и помирятся. Молодых на свадьбе никогда вином не поили, только квасом, пьяниц в деревне не уважали. У нас случай был, мужик часто выпивал, вроде Петя его звали, а как напьется, так и жену свою бьет. Той, понятно, надоело, и она решила его проучить. Раз зимой открыла подпол, оно у порога было, застелила его половиками. Когда Петя шел, как всегда пьяный, он упал в подполье. Жена его там два дня продержала, так он взмолился уж: «Выпусти меня отсюда, пальцем не трону». После этого случая он выпивать стал редко, а жену свою не то что не обижал, так лишний раз дохнуть на нее не смел.
Одевались во все самошитое: платья, сарафаны, из овчин шили шубы, тулупы. А пальта я путем не нашивала, только когда поступать в техникум стала, мне из маминого пальто перешили, а так все в шубе-барчатке да казачинке ходила. Летом на ногах лапти носили да бродни, лапти из лыка плели, а бродни из широкой бересты, в теплую погоду — босиком. У нас отец шил сапоги сам, так мы в кожаных ходили, и валенки сам катал. А кто не умел, так, бывало, и в лаптях всю зиму хаживали, пододенут опорок побольше, так и ходят.
Глава 5. Праздничная Русь
«Невеста ревет, если позовут в чужую деревню»
Колчанова Валентина Гавриловна, 1917 год, дер. Соски
Молодыми ходили на вечерке, плясали тамака. Тут с Василием познакомилась, знакомы были не долгое время, с месяц. А потом послали сватов. Пошлют сначала сватуху, придет она — спросит, примут ли жениха. А невесту не спрашивали. Бывало, приказным порядком отдавали. Потом приходят с женихом, ставит невеста чай. Спрашивали, с какого года невеста. Потом назначали, когда записываться поедут, тогда тоже собирали маленько на стол. От записи ездили к жениху житьё смотреть вместе с родителями. Затем приезжают назначенный день росписи, а потом едут расписываться. Перед свадьбой бывает девичник. На него приходят молодежь и своя родня: родители, сестры. На девичник стряпали ватрушечки пресные, угощали. Потом назначают день свадьбы.
Свадьбу справляют жениховы родители. А еще, когда приезжают свататься, если невеста жениху нравится, отец невесты делает запрос, будто бы продает дочь, а жених выплачивает. А если невеста не нравится, просят выкуп с невестиного отца, иногда такой, что выплатить нельзя и приходится отказываться. А когда приедут за невестой, везут с собой дружку. От невесты едут на пяти, семи лошадях. Дружка весь этот поезд останавливает и начинает рассказывать: «Дайте дружке дорожку, не ступить бы никому на ножку. Посмотреть бы невесту, если хороша, то увезем, если плоха, то выбросим».
Раньше у каждой деревни были ворота, их запирали перед свадьбой, чтобы вся деревня могла высмотреть молодых. Дороги молодым загораживали всяко, веревки натягивали. Дружку наряжали, он все время был с молодыми. Молодые венчались в церкви, а от венца ехали к жениху, свадьбу там делали. На столы ставили все свое, покупали только калачи и конфеты. Жених с невестой сидели за столом вместе со всеми, «горько» кричали по первой рюмке, а потом сколь раз подымут. Полотенца, которые невеста сама делала, на стены вешали. Дружка весь вечер плясал с этими полотенцами, всех утирал ими. На второй день наряжают куклу, «крестят» ее, пеленают, дают невесте, жениху, бьют посуду. Проверяют, какая невеста хозяйка, пачкают ей в доме, мусорят. Все гости пляшут под гармошку. Гуляли не по одному дню, у кого сколь есть провианту. Отгуляют, молодые ходят провожают отца и матерь. Невеста ревет, если повезут в чужую деревню.
Молодые собирались на вечерки, ходили в церковь. Большие пляски были в праздники: Пасха, Масленица, Рожество. А в такие дни были помочи, плясали так. Парни приходили с гармонью, если узнают, где помочь.
В Масленку ездили молодушек смотреть на лошадях. Привозили их к горкам и там плясали все, и девки, и молодушки. Ездили по деревням, заходили в дом, где молодушка живет, и никого не спрашивали, плясали. Полон дом плясунов бывает, повернуться негде. Если в деревне не одна молодушка, то у одной отпляшут, к другой идут. Молодежь тогда не пила, очень редко, это позором считали, если пьяный на вечерку придет. А в Пасху ставили козла — качели и качались. Старики тоже компаниями собирались, веселились, пели длинные песни. В Пасху христосовались, разрезали красное яичко пополам и ели. В Троицу ребенков наряжали во все новое, веселились все — и старый, и малый.
Колхозы начались, так всем колхозом праздновали, да и не одной деревней. И хоть с обеду, но сделают выходной. Раньше еще любили в картинки играть, лото. Соберутся мужики в какой-нибудь избе и играют, а бабы своим кругом собирались, песни пели. А у молодежи правило было, если ухажерится девка с парнем, то другие парни к девке не лезут.
Всякая девка плясала со своим парнем, другие ее не приглашали. Потом свадьбу делали. И сколь нарожают ребенков, столь и было. Абортов никаких не делали, боялись Бога. Дети выживали не все. У кого все выживут, так бывало семь или шесть ребенков. Слабенькие ребенки умирали.
Вот, например, у неродного отца, у сестры семь ребенков было. Если у кого один ребенок останется, так сватов лучше к одному созывали, чем к семейному. Одному, мол, все приданое достанется, дележки не будет. Раньше много шадравитых ребенков было, воспой болели. Воспу тогда не прививали. Много калеченых было. Калечило корью, воспой, скарлатиной. Крестили ребенков сразу, как только родятся, макали в купель прямо с головой. Помазал поп плечи, руки, ноги, грудь, читал молитву. Раньше всех крестили в обязательном порядке. Приглашали кресну и кресного, после крестин всех угощали. Венчались все, и бедные, и богатые. А когда церкви разрушать стали, тогда венчаться стали меньше. У которых вот свадьбу не на что было сыграть, а венчаться все равно венчались.
«Расходились искать цветок папоротника»
Ермакова Аксинья Федоровна, 1911 год, дер. Плесково
Жизнь трудная была, работали все от мала до велика. А вот уже праздники или свадьба в деревне шли не то что теперь. Весело у нас было. Гуляла вся деревня — все друг друга знали, уважали.
Песен ведь раньше много народных знали. Вот свадьба, к примеру; ну, сватались, это еще не праздник, а вот сама свадьба — это уже гулянье. Чаще свадьбу справляли осенью, когда урожай соберут. Тут уж сразу два праздника.
На свадьбе все пели, и подруги невесты и невеста с ними, — песни жалобные, ведь с девичьей жизнью прощалась невеста.
А жених и его друзья, наоборот, — веселые, удальные. Венчались в церкви. У нас в деревне была церковь хорошая, красивая, из других деревень приходили на службу. Обязательно все крестились, и отпевались тоже в церкви.
В Пасху поп ко всем в гости ходил, молитвы пел. Хозяйки его угощали. К тому дню во всех домах яички красили отваром лукового пера — скорлупа становилась коричневато-красной, их потом к иконкам подвешивали.
По большим праздникам ходили с иконами на реку Великую, называлось это стречинье. В реку бросали завещания. Кто хотел, купался, а желающих было много; даже в холодную погоду купались и говорили, что не холодно.
А праздник Ивана-Купала мне нравился больше всего. Этот праздник праздновали летом, когда зацветает папоротник, его-то и звали купалин цветок.
Уходили (в основном молодые парни и девки) к реке, жгли костры, хороводы водили вокруг них и, уж конечно, обязательно пели; ведь для каждого праздника были тогда свои песни.
А уж в полночь все расходились по берегу реки искать цветок счастья. Страшно бывало, ведь папоротник растет в болотистой земле да еще чаще в лесу; вот кто похрабрее — один ходил, а то в основном все парами. Рассказывали, что находили и желания загадывали. Только вот мне он ни разу не встречался.
Сейчас забыли эти праздники, а раньше верили; верили в судьбу, верили, что на том свете тоже есть жизнь и что кому на этом свете тяжело живется, легче будет на том свете.
Наверное, эта вера и помогала жить, успокаивала, помогала верить в будущее. Сначала у нас в деревне будущего не боялись, а вот когда церковь сломали, старушки слезами умывались, стали говорить о конце света.
* * *
Перминова Мария Федоровна, 1911 год, дер. Санники
Часто вспоминаю, как выходила замуж. Вечером подъехали на лошади к воротам, забегает мужик в избу, а мужик-то сродни нам приходился, и говорит: «Дядя Нестор, можно ли заехать во двор?» А мамка мне говорит: «Манька, там в корзине кто-то сидит, жених, наверное». И вот заходит парень, старше меня на пять-шесть лет.
Я быстрей на печь залезла, на мне и платье-то портяное.
А мужик-то этот опять и говорит: «Дядя Нестор, мы сватом приехали». А дед ему в ответ: «Ребенки замуж не ходят». Мужик говорит: «А нам молодую и надо, у нас старухи и так есть в доме».
А народу со всей деревни собралось уйма. Бабка говорит: «Этак и пол подломит». Скипятили самовар, принесли конфет, пряники.
Я вывесила полотенца, скатерку на стол постелила. Само-вар-то был двухведерный, я принесла его, шмякнула на стол и обратилась к гостям: «Садитесь за стол». Все сели за стол. Этот мужик Аверьян шутил все, смеялись.
А потом я убрала все со стола. Ушла на кухню. Приходит жених ко мне и спрашивает меня: «Пойдешь ли, Маня, за меня замуж?» Я ему говорю, что я молода. В это время пришел Аверьян и начал сговаривать меня. Я согласилась.
Аверьян говорит: «Приезжайте завтра дом смотреть». Я говорю: «У меня и шубы нет». Аверьян: «Ничего, отец справит». Поехали смотреть дом. Дом-то старинный, не больно богатый. Но жених-то мне уж больно приглянулся, хорош, кудряв. Всем девкам понравился.
Потом поехали уписываться.
Затем был девичник (смотрины). Пировали у невесты. Ох, и народу было! У него родня большая и у нас. Отец нагнал самогонки, всех напоил.
Для невесты были испытания. Сваха уронила как бы невзначай булевку. Я должна была ее быстро поднять, иначе скажут: «Слепонькая». Я справилась быстро с этим заданием. Потом еще надо было пройти по половице и не оступиться, а то бы сказали, что хромонькая. Ну а потом была свадьба. Тоже вся родня собралась. У мамки только было четыре брата.
В семье мужа уже были две золовки. Неважно они тоже жили. Свекор сразу сказал: «Смотрите, если что из дома выйдет, всех перехвощу». Миша, муж, мне сказал: «Смотри, Маня, ты ни с кем не говори, если что и неладно в семье, не выноси сор из избы».
Война началась, Миша ушел на фронт. Я осталась с пятью детьми. Мишу убило. Если б не война я бы прожила как у Христа за пазухой. Мы с Мишей любили друг друга.
В молодости у нас всякие игры веселые были. К Масленке откармливали лошадей и по деревням ездили с гармонью. Начинали с четверга и кончали понедельником.
А летом ходили по деревням, гуляли мы, девки, парни, поем песни, далеко слышно. Ох, и весело было, нечего сказать.
А когда я вышла замуж, пришла к Дикушонкам — веселая деревня была. Очень интересная жизнь была до войны. Война все съела. Но и в войну мы иногда собирались, бабы. Я помню, ходила в подполье, зеркало повесила на подвод, а другое зеркало на левое плечо. Стакан воды поставила на пол.
И сказала: «Суженый, ряженый, приди ко мне». Не успела я договорить, в зеркале появился парень. А потом, когда приехал Миша, я узнала в нем этого парня. Но тогда я здорово испугалась, завизжала и выскочила из подполья. А потом вот еще как гадала. Между заутреней и обедней вышла в проулок. Очертилась головешкой и сказала: «Полю, полю снежок, где мой женишок, там собачка взлай». Три раза собачка взлаяла. И точно, оттуда Миша и приехал.
«Ездили зятевей и молодушек смотреть»
Юдинцева Екатерина Сергеевна, 1922 год, дер. Нагаевщина
Помнится хорошо, как весело, дружно мы в деревне жили. Соберемся в один дом, сидим, прядем, песни поем на посиделках. По вечерам ходили на игрища. Пели песни, плясали, играли всякие игры, было весело. Керосину не было, так ходили, собирали по домам, кто сколько нальет. Наберут поллитра, нальют в лампу десятилинейную, хватало на всю ночь. По воскресеньям ходили в церковь, к заутрене, к обедне и всенощную. Богу молились, молебены служили. Народ у нас был верующим.
Жили очень дружно, Бог давал здоровья и миру. На Новый год и на Рождество ворожили. Собиралась молодежь в один дом, пели Илею. Сначала песню споют, чей предмет в руку попадет, тому эта песня и достается. Если к замужеству, то такие: «Твори, мати, квашню, пеки пироги, к тебе, мати, сваты, ко мне женихи». А если девушка в этом году замуж не выйдет, то: «Сидит кисурочка во своей конурочке». Были и плохие песни, к покойнику: «Сидит Арина на овине полотно дерет», «Под Новый год сосновый грот». Эти песни плохие, к покойнику. И много, много разных других пели.
Еще запирали ведра замком и ставили в подполье. Ложились спать и завечали: приснись сон, какой жених за ведром придет. Ходили на поверки, слушали, в какой стороне колокольцы зазвенят, то с той стороны жених и будет. Бывало, и сбывались эти сны. Еще по погоде завечали, что будет урожай ли, засуха. Когда что сеять по церковным праздникам определяли. Ну, например: 1 декабря — Платон да Роман, они кажут зиму нам; 17 декабря — Варвара. Трещит Варюха, береги нос да ухо. Если, например, в Крещенье ясная и холодная погода, то к засухе летом; снежная — к урожаю. В феврале месяце начало Масленицы. В Масленку пекли блины, в гости к родственникам ездили. Ездили по чужим деревням километров за десять. Зятевей и молодушек смотреть.
Лошадей запрягут, сбруя вся нарядная; узда отделана разными медными узорами, на дуге разные колокольца, на оглоблях разноцветные кисточки. Запряжем лошадей в зимние кошевки, а их обшивали материалом. Были сделан горки в деревнях. Делали специальные «леденки», как санки, только низ был сделан из досок, обледенивали низ коровьим навозом, помажут, заморозят и обольют водой, получалась леденка. Катались на этих леденках по два человека. В последний день Масленицы ходили в другие деревни, брали много снопов и ржаной соломы. Шли по полю, жгли эти снопы. Люди наряжались в разные наряды. Выворачивали на другую сторону полушубки, шили цветные, большущие пелены, брали метлы, колокольцы. Заходили в дома, там уж встречали, как хороших гостей, угощали самодельным пивом, пирогами. Люди заранее готовились, стряпали к этому дню. Пели песни разными напевами, частушки: «Мене милый изменил, погодушка подунулась. Он сказал, что плакать будешь. Я и не подумала»; «В том конце собака лает, на собаке бригадир: выходите на работу, а то хлеба не дадим»; «Я по линье шла, линья лесенкой». Загадки были на смекалку интересные, все уж не упомню: «С вечеру — заторкается, ночью — захоркается, утром встал, рукава заскал» (квашня).
«Боялись одного взгляда родителя»
Кочкина Анна Ефимовна, 1923 год
И вот однажды приехал к свату сват, а в доме была не выдана дочь. Но уже настоящая невеста. Это было Рожество Христово. А в Рожество были гулянья в деревнях, днем — игрища, вечером — вечерка. И позвали эту девушку на вечерку. А не спросив отца, никогда не смели ходить на вечерку. Так было заведено. Не спрося, никто не смел уходить, да еще вечером, надолго, и решила Наташа спросить отца: «Тять, можно я схожу на вечерку?» Отец и говорит: «Это ночью-то шататься, нече делать». Отказано… Но приезжий сват и говорит: «Да отпусти, сват, ведь охота девке поплясать, погулять, вместе со всеми побыть. Ведь праздник». Смилостивился сват: «Ну, иди, только вовремя дома будь». И начали сват со сватом вести свои разговоры. Обрадовалась Наташка, разрешил отец, а подруги ждут ее. Оделась, собралась, только бы уйти и решила еще отцу сказать, доложить:
— Ну, тятя, я пошла.
— Куда?
— Так на вечерку, ты меня отпустил.
— Некуда ходить! Нече по ночам шататься. Днем сходила, и хватит.
Не осмелилась больше спросить. Не ушла, побоялась. Не смела больше проситься. Проводила подруг печальным взглядом и осталась дома. Вот как было строго слово родителя. Раз спросил, больше не переспрашивай. Боялись одного взгляда родителя. Дисциплина была строжайшая в семьях, не говоря об маленьких, даже взрослые не смели ослушаться. А для маленьких ребят с детства был знак повиновенья, лекарство в избе под матницей — воткнут березовый прутик. Только покажи на него — любой младенец или подросток знал его «вкус» и чувствовал, чем он пахнет, если провиниться и не послушаться.
О своем рождении можно сказать то же, что и обо всех рождающихся тогда детях. Первенца, как всегда, ждали в любой семье. Проводили обряды после рожденья ребенка (а чаще рожали женщины дома, иногда в поле, на покосе). Роддомов в ту пору не было, а были бабушки, которые немного знали это мастерство. Вот они и принимали новорожденных. Часто встречались аномалии, неправильные роды, а оказать совершенную помощь было некому, поэтому многие женщины умирали или дети рождались неживыми. Но рожденье ребенка в семье было радостным событием. После того как мать немного оправится и дитя тоже, через определенное время в семье объявлялись крестины. В общем проводили обряд крещения. Потом приезжали домой и отмечали застольем.
Смерть старших родственников в семье — это было горе в семье. Старались исполнить все желанья умерших. Отправить все положенные ритуалы: погребенье, поминки, посещение могил в девять, двадцать, сорок дни, полгода, год. Старались поминать их в дни рожденья, в дни смерти. А годовую справляли обязательно.
В годы моего детства (это были тридцатые годы) было немало нищих (бедных), живших почти подаяниями. К таким людям народ как-то выражал сочувствие, милосердие. Им подавали не только хлеб и продукты, а старались дать самое лучшее, самый лакомый кусочек. Думая, что они дают это все своим умершим родственникам, стараются покормить всем хорошим, чем они могут. Давали не только еду, а одежду, обувь, мыло и т. д. А те молились за умерших, за их царствие небесное, как они говорили и чтили память о них. Богатые чувствовали себя более сильным полом. И крестьяне относились к ним с особым почтением.
Но и богатые люди в то время были разные: одни очень добрые, как бы вознаграждая крестьян за оказанную им помощь (иногда звали помочь убрать урожай). Старались угостить их чем-то хорошим, расплатиться по-доброму за труд, а другие — скупые, лишний раз покормить не старались, стремились отделаться побыстрее, подешевле. Крестьяне — все неглупые люди, это отношение замечали, и поэтому у каждого из них складывалось свое мнение. Но они не смели говорить, такова была жизнь.
Семья была самая настоящая, крестьянская, каких много было в России. Работы по горло, отдыхать много некогда, достатка в доме не было.
«В первый раз целовал»
Русских Аполлинария Алексеевна, 1924 год, дер. Зыкино
Устраивались у нас игрища. Собирались вечерки на Рождестве, на Святках. Кто-то пускал к себе в избу, значит, на вечер. Собирались парни, девушки, гармошку играли, плясали. А летом — на улице. Уже в тридцатых, сороковых годах стали не только по праздникам, но и по субботам с воскресениями собираться. А на посиделках собирались девушки, у кого попросторней изба, небольшая семья. У нас парней было мало, не ходили они на посиделки. Теперь про свадьбу, значит.
Если парень надумал жениться, то шла от него сватунья к родителям невесты. Если те соглашались, чтобы жених приехал, тогда эта сватунья, обычно вечером, ехала с женихом и его родителями в дом невесты. Когда приезжали сваты к невесте, кипятили самовар. Невеста поила жениха с родителями, сватунью чаем, выносила его на подносе. Может, некоторые чашки по три выпьют, а кто и больше. Каждый раз невеста переодевалась, наряды свои показывала. Сначала — самый лучший. После, когда напились чаю, родители жениха с женихом и сватуньей выходили в сени, обсуждали, понравилась ли невеста. И дальше, когда невеста им понравилась, возвращались обратно в избу.
Жених шел на середь, разговаривал с невестой. Если жених с невестой договорились, понравились друг другу, то тогда решали, назначали день, когда невеста должна приехать в дом к жениху — смотреть хозяйство. Говорили: «Дом смотреть поехали». Тогда там уже окончательно договаривались о свадьбе, если невесте понравился дом. Назначали день свадьбы, определялись, сколько будет гостей. Также решали, на какой день записываться (при советской власти уже надо было записываться в волости, а потом, как образовались, в сельсоветах, а после уже венчание). Жених приезжал за невестой, и они ехали записываться.
Затем у невесты назначался девишник. На девишник ходила почти вся деревня, молодые. И мужчины, и женщины. Сначала собирается родня невесты, молодежь. Приезжает жених, привозит невесте гостинцы в платке, которым невеста его дарила, когда договорились о свадьбе. Девушка выходит с подносом, на котором рюмка вина, угощает жениха. И он ей подарки ложил на поднос. Пряники, конфеты. И в первый раз целовал. А потом садились за столы. Чай сначала, а потом родители невесты обедом угощали. Пили, плясали, веселились с утра до вечера. Вечером жених уезжал домой. А на следующее утро жених приезжал за невестой. А в первый день венчания за столом молодым «Горько!» кричали, целоваться заставляли. Невесте с женихом одну рюмку подавали, и они пили по очереди. И за уши-то они друг друга тащили, целуясь, и спички куда-то втыкали, сколько раз надо было поцеловаться, да все с присказками.
Наутро после венчания молодая должна была печь блины и угощать всю родню. Еще приносили в избу мусор, разбрасывали, чтобы невеста прибирала, деньги разбрасывали, чтобы собирала. А когда привозили приданное, молодая показывала, что у нее есть. Полотенца развешивала на окна, на иконы, скатерти на стол стелила. А через неделю молодые с родителями жениха ехали к родителям невесты на хлебины. Позднее обряд немного изменился. Как организовались колхозы, не было уже венчания, свадьба сократилась. В первый день девишник отгуляли, а потом на свадьбу едут за невестой, невесту везут, а следом, часа через два родня невесты едет. Везет приданое ее. В 40-х годах даже так сократилось: с утра гуляют у невесты (девишник), а после обеда невесту увозят к жениху, а следом везут приданое. В один день вся свадьба.
Глава 6. Вера и суеверия
«Теперь живем как гости»
Кромкина Лукия Спиридоновна, 1901 год, крестьянка
В семье было пять девок и брат. Родители — крестьяне. Отец ушел в монастырь конюшни строить ради спасения души. Училась три класса, со второго пела на клиросе. Богатства не видела, все служила богатым. Сестра поступила в просвирни, пекла на церкву. Тятя когда помирал, всех созвал и говорит: «Всех благословляю замуж, а тебя не благословляю. Оставайся девушкой и будешь за нас хлопотать. Живи с Богом!» Я так замуж и не вышла, а по профессии я трикотажница. Сестра сейчас в доме престарелых, жалко ее, всех жалко. Была в церквях и монастырях, в Ижевске, Киеве, Горьком, Минске, Одессе, Молдавии. Народ везде шибко хороший. Еще в Москву приехала, чтоб повидать было что. Где ни гощу — в церковь идти охота.
В Одессе школа есть, где монахов учат. А поют они так, что не поймешь, где находишься — на земле или на небесах. В Москве была у Пимена. Служба идет. Внизу хор просто поет, а вверху по нотам. Душа-то и просит Господа, чтобы он вывел ее из темницы, осветил светом познания.
Когда советская власть установилась, водили на допрос к начальнику, чтобы монастыри были советскими. Я в послушании была. Выселяли нас из келий. Я одна живу, но ходить к кому-то не люблю. Если скучно, то книгу почитаю божественную. Родители шибко верующие были, сестры приучены к Закону Божьему. Нынче характер у людей нервный, мало смиренно-мудрых людей. Всех нужно любить на свете, как самого себя. Все нации нужно любить, русская она или нет. Все люди Божьи, какая бы нация ни была. Ставь себя ниже травы, тише воды — и будешь человек.
По-крестьянски жили. Теперь живем как гости. Я стремилась к монашеству, у меня было одно церковное пение и чтение. Родители радовались, что я ближусь к Богу, а не к сатане. Вспоминаю годы детства более, чем как сейчас. Была вера и надежда.
«Радею добра людям»
Устинова Анна Степановна, 1903 год
В церковь мы ходили по воскресеньям на все церковные божественные праздники. В воскресенье до обедни не работали, в обедню не работали, ходили в церковь. В деревне у нас все в Бога веровали. А в город когда приехали, там уже строже, в Бога верил кто — того обсуждали. Две церкви в городе Котельниче убрали. В одной поместили трикотажную фабрику. Был красивый собор, его вообще снесли. А какая была красотища в церкви! Мы с мужем в церкви венчались. Отдыхали люди в церкви, душу свою перед Господом Богом очищали, в грехах каялись. Евангелье я читала (есть книга 1913 года). Молитв много знала хороших, иконы были красивые, а куда что потом дели, точно уж я не знаю.
Вот одна из молитв, я ее по утру читаю и читаю: «Великий Боже! Владыка неба и земли, царь мой, Бог мой. Ты единый всемогущий, Боже, благодарю тебя за все милости твои и щедрости твои недостойной рабе твоей Анне. Не оставляй меня, благослови дом мой и подай в нем мир, тишину и согласие. Благослови и устрой жизнь мою от клеветы, унижения, оскорбления и всяких наветов, защити и сохрани. Помилуй, вразуми меня в делах моих и пошли благословенья и радость в работе моей. Избави от недугов рабов своих… подаждь им здоровье душевное и телесное. Спаси от всякой беды и напасти, простуды, благословляющую десницу твою и спаси души их. Мир, тишину, согласие, любовь и дружбу пошли в дом мой».
Читаю ее, радею добра людям, которые взяли меня к себе, с которыми я сейчас и проживаю. А хоть и запрещали в Бога верить, но люди-то верили. Когда детки мои в школе учились, у них крестики срывали. А у их учительницы дома иконы висели, я увидела, когда домой к ней заходила.
«Будущего, конечно, боялись»
N. N., 1905 год, дер. Монастырщина, крестьянка
И когда человек умирал, к нему приглашали священника, для последней исповеди. А вообще старые на исповедь ходили два раза в год.
Если в семье раздор, идут к священнику, он что-то читает. Если муж с женой живут плохо, то к иконе ставят свечу. Что там читают — я не знаю. Без попа ничего никогда не проходило. Раньше все ходили на благословенье к попу, да и нонче ходят. Некрещеным в церковь заходить нельзя было, да и сейчас не разрешают.
Внебрачных ребенков точно так же крестили, только мать просила, чтобы грех на ней, а не на ребенке остался, боялась погубить младенца. Раньше такие случаи были, но редко. Раньше женщина с таким ребенком была обиженной, она всех стеснялась и побаивалась, прижатая была в той семье, в какой жила. Если выходила замуж, то родители мужа ее не почитали, ругались, роптали на нее. Ребенка упрекали этим, говорили всякое ему в глаза. Другие ребенки чуждались таких, считали не своими. Братья в одной деревне неродного брата гнали, друг друга не признавали, не сходились друг с другом.
Позор на парне или девке лежал постоянно, браковали их. По родителям гонялись, что, мол какие родители, такие и дети. Придумают парня женить, разбирают все его родство.
Раньше по любому поводу собирались на сходку. Деревенский ходил, собирал всех в один дом. По приказу представителя из сельсовета или еще откуда собирали.
Жили раньше плохо, старались жить получше, все лучшего дожидали. Боялись Бога, ездили по деревням раньше священники, собирали податье, ездили староста, попечители. На лошади все собирали, выносили у кого ведь что есть; у кого овес, кто хлеба вынесет каравай, кто шерсти клочок даст, даже сеном и то оделяли, всякой ерундой.
А будущего, конечно, боялись, думали о нем. Вот если живут в деревне соседи, сосед соседу старался угождать, а если не угождали, то бывала в деревне большая ссора, неприятности, мстили друг другу. Даже и скотине что-ни-будь сделают. Старались чем-то навредить. Были зависти. Кто-то умеет жить хорошо — хорошо живет; было у него скота помногу, земли хорошие, а кто-то плохо жил, ходил всю зиму работал. Обижались бедные хозяева, но к богатому все равно нанимались работать. Хотели как лучше прожить, но не получалось.
А про загробную жизнь и не думали, только Богу молились, а были что и не молились вообще. В работниках-то жили, не ускачешь никуда, только в самый большой праздник, да и то ненадолго. Кто побогаче жил, тот и религию соблюдал, а кто победней, так некогда было, а работать надо было. Муж мой Василий ездил по вербовке, тогда уже вербовались. Он в 1937 или в 1938 году вербовался на Дальний Восток. Жилось дома плохо, вот и ездили на вербовку, отбудут там и опять домой возвращаются.
В работниках жили мужики, даже ребенков отдавали за деньги к богатому, сколь договорятся, деньги отдавали, а ребенка забирали. Брали с десяти, двенадцати годов, ребенок и скот пас, и дозирал его, прибирал, а зимой навоз чистил, все делал. А ребенков таких содержали отдельно, кормили не вместе со всеми, спать много не давали, ложился спать, только когда все сделает, а поднимали рано — не дома и не дома, не у отца, не у матери. Возьмут ребенка, пока мал, воспитают, а потом он является работником. Обратно матерям уже не отдавали.
А смерти кто же не боится, все ее боялись, готовились к ней, и теперь готовятся. Старый человек больше в церковь ходит, пасет себе одевание, чего для похорон надо. Нон-че вон старуха старуху спрашивает, наложен ли у нее сала-фановый кошель. А молодые не боятся смерти и не думают о ней.
Бога никогда не забывали. Утром встают — всегда помолятся, спать ложились — опять молились. Если какое-то там приключится несчастье, тоже Богу молилися, ходили в церковь. Да и нонче ведь это есть, сулились какому-нибудь святому или еще инвалидам. Вот в Шабалине была Агафья, ходила все ленточки просила, пришивала их, вот и сулили таким убогим подаяние или накормить получше. Исповедовались ходили. Положено было исповедаться в год три раза. А постов было четыре. Если уже невозможно было три раза исповедаться, то ходили один раз Великим постом. А когда садились есть, Богу молились, без этого из-за стола не выходили. Раньше церкви были каждые десять верст, в каждом селе была своя церковь.
Вот от Оричей до Шелегова десять километров, значит, там церква, от Шелегова до Монастырщины опять десять километров, и там церква. Были помимо этого еще часовни небольшие. Собирались там в праздники, служили, приезжали торгаши, они делали балаганы и торговали товаром.
В деревнях часто бывали ссоры. Как-то из Орич ехали, видели в Пустошах дрались бабы, не поделили мужиков, за волосы друг друга таскали, ругались. Да и мужики часто дрались из-за споров. И среди молодежи были драки — деревня с деревней дрались. Вот тогда такая драча была: праздновали все в деревне Шабалино, ну и вот в эту деревню пришли втюринские парни и придумали побить шабалинских. Дрались по-страшному, не простыми руками, с огородов жерди и колье выламывали. А Олег Крысовской здоровый был, отдал всю одежку жене, да и прогнал до самых втюринских полей тех парней и обратно пришел.
А ругаться-то что, баба-то с бабой часто ругались, вчастовую из-за работы, что, мол, одной дали лучше работу, другой хуже. Из-за участков ругались — кому шире или лучше попадется. Материться не матерились, а лешаком ругались, обзывались. И из-за ругани работали в одиночку, распадались бригады. А дома все с ребенками, да со свекровью ругались, тогда ведь было что — свекровь распоряжалась в доме. А среди родственников какие драки? Ну вот разве что среди братьев, брат с братом делились, в денежке ругались. Нонче никто ни с кем не делится, даже старики, старики-то нонче все наврозь живут. А молодые женятся, да и уходят на свой кош.
«Их всех встречают крылатые ангелы»
Юдинцева Екатерина Сергеевна, 1922 год
На сорок девятый день Пасхи — Троица. Утром ходили в церковь, к обедне, Богу молились. Ничего не делали в этот день, грех великий. После обеда собирались на гуменье, песни пели, плясали. Ломали березовые веточки, вокруг окон прикрепляли для украшения. В деревнях на улицах везде подметали, была везде чистота и порядок. На второй день Троицы, назывался Духов день и земля-именинница. В этот день кашу варили, собирались деньгами семьями и уходили в поле на межу. Каждый всяк на своей полосе и ели кашу с маслом. Поминали землю именинницей, чтобы рос хороший урожай. Родители мои в Бога верили. В церковь ходили часто: по субботам, воскресеньям, обязательно в большие божественные праздники.
Когда человек помрет, чего он заслужил, как жизнь прожил, грешил ли, нет, Господь все видит — туда его и определит. Когда помрет, он за себя не молится. Его моленье Господь не примет. Надо нам за него молиться. А они там молятся за нас. На девятый день после смерти они ходят по мытарству. Они от нас ждут поминка. По мытарству они ходят до сорокового дня. С сорокового дня они определяются в царство небесное: в рай или в ад кромешный навечно. Там в аду не будет им помилования. Если мы (живые) сумели умолить Господа за них, то они могут получить царство небесное. Их встречают крылатые ангелы и святые апостолы. И покойники радуются и веселятся. В аде же зубами причитают, в смоле кипят. В аде встречают Юда христопродавец и Сатана.
Что про чудеса или колдовство? Так в деревне нашей жила старушка — Анна Николаевна, которая колдовала и колдовством лечила. С других деревень ездили к ней лечиться, которые были исколдованы или свои болезни. Она наливала воду в стакан — глядела. Ей казался человек, который испортил этого человека. Наговаривала молитвами на соль, хлеб, воду. Снимала испуг, переполох, заговаривала грыжу. Из кудели пряла нитку или из лыка связывала эти нитки в круг. Читала молитвы, продевала, начиная с ног, и поднимала вдоль тела, три раза с приговорами. А потом эту нитку сжигала на Велик четверг и Великоденну пятницу. Вставала рано утром в три-четыре часа и ходила колдовать к соседним дворам. У хлева «доила» углы с приговорами, отжимала у коров молоко. В этих дворах потом коровы плохо доили или вообще не давали молоко. Много что колдовала, то сбывалось. В соседней деревне женщина одна вдруг ходить не могла, в постели лежала. Анну Николаевну привозили к ней по зорьке три раза. И женщина та стала ходить, да и другие болезни у нее исчезли. Лекарица она была хорошая, но ее поездом зарезало.
«Люди верили в колдовство»
Шубин Василий Константинович, 1911 год, дер. Шубины, служащий
Люди верили в колдовство. Думали, что один человек может приколдовать к другому. Знахарки лечили любую боль. Например, как лечили зубную боль: кору липы или соль дожили на зуб. А детский испуг — мерили ниточками голову, завязывали узелки. Костоед лечили травами. Но было такое: урочили людей. Зевнут на человека лихим глазом, и человек заболевает. Но другие снимали колдовство.
В нашей деревне жили две колдуньи. Я про себя расскажу. Я был молодым здоровым парнем, ничего у меня не болело. И вот однажды пришла ко мне эта колдунья и что-то сказала. Но я не понял ни одного ее слова. На следующий день мне стало нехорошо. Надо сказать, что в то время я шибко любил одну дивчину и она меня любила. Видимо, кому-то было неугодно видеть нашу любовь. Ну, так вот. Через несколько дней мне стало совсем плохо. Это было бы еще ничего, но было удивительно то, что девушка, которую я любил, вдруг перестала меня замечать, как будто мы никогда не знали друг друга.
С каждым днем мне становилось все хуже и хуже, родные думали, что я помру. Тогда позвали вторую колдунью. Она пришла и что-то пошептала надо мной. Потом она сказала, что надо мной лежит заклятье и что я через несколько дней умру. Спасти меня может только смерть той колдуньи. Я еле понимал смысл ее слов, но слово «смерть» я понял, испугался. Но колдунья улыбнулась и сказала, что все будет хорошо. На следующий день произошло нечто страшное и странное. Пастух загнал стадо в стойло. И вдруг бык, который до этого стоял смирно, стал злиться. Глаза его налились кровью, он рассвирепел и вырвался из ограды и понесся по деревне. Он прибежал к дому первой колдуньи и стал очень сильно реветь. А колдунья как раз была дома, она подошла к воротам. И тут бык рогами сорвал калитку с петель, ворвался в усадьбу и пригвоздил колдунью к стене избы. Потом постоял немного и пошел обратно. Пришел домой и тут же успокоился.
Не знаю, чем это объяснить, но на следующий день я почувствовал себя лучше. А то ведь ходил как слепой, света белого не видел, будто ночь. Потом пошел на поправку. И девушка ко мне пришла, говорила, как во сне все было. Потом жили мы хорошо.
А почему колдунья была? Не знаю почему. С ветром она зналась, с лесовым, разговаривала с ними. Вот потеряет человек что-нибудь, она могла точно указать то место. Как-то на картах могла увидеть. Люди верили и в колдовство и в приметы. Многие приметы веками сложены. Часто вспоминаю детство. Помню, в крестьянской избе спали на полатях. По вечерам на полатях рассказывали друг другу сказки. Очень много сказок рассказывали в сумерках, когда родители еще не пришли и не зажгли свет. Помню, топилась маленькая печка посреди избы, а от нее на стенах играли блики пламени. Жутко и страшно интересно. Рассказывали все больше страшные сказки.
«И не ругались матом»
Стремоусова Нина Федоровна, 1922 год, дер. Кривошеи
В деревне тогда были все неграмотные, не могли сами расписаться. Да и собственно — где было расписываться-то? Мои родители тоже были неграмотные. Но вот запомнилось, люди необразованные — а какие вежливые! Культура от природы, видимо. Всегда ужо поздороваются друг с другом, поклонятся, шапку снимут. И не ругались матом, как сейчас. Это был и грех большой, и осуждалось, ведь на деревне все друг про друга знали. Вот известно будет — живо осудят за такое.
А в колдовство здорово верили. Все кто-то свистнет, кто-то ходит будто — домовыми называли. У нас вот в деревне был дедушка Миша, старенький такой, с бородой седой. К нему все собирались. Он столько сказок знал и каждый день все вроде про новое. Вот запомнилась какая-то сказка про сизое перышко, как девушка друга милого ждала. Он в виде птицы должен прилететь. А мачеха узнала про это, в окно стеколья понатыкала. Он и порезался. Плакала девушка над птицей (своим милым), а как упала слеза ее горючая, упала птице на сердце — переметнулась птица и в друга милого превратилась. Я очень любила эту сказку. Конечно, старые люди как-то, что ни скажут, так какую-нибудь поговорочку и приставят для красного слова, для большего уважения.
«Колдуны раньше были»
Новоселова Мария Филипповна, 1911 год, дер. Чепрасы, крестьянка
И колдуны раньше были. У нас Вася-колдун жил. Раньше по невесту ездили на лошадях, колокольца у каждой лошади вдевали, к дуге полотенца, скатерти вышитые с кружевом. А его, этого колдуна, на свадьбу не пригласили. Он вышел, обошел лошадей, они встали на задние ноги — передними машут в воздухе. А люди ползали по снегу на четвереньках, как волки, и выли. Он ушел домой, а они так и остались. Хозяин пошел к нему кланяться. Час, два. Кое-как уладили.
Обошел, пошептал, похлопал — лошади встали, пошли. Взяли его с собой. Приехали к невесте. Хлопнул по плечу — невеста стала реветь, реветь, чуть не заревелась. Снова хлопнул по плечу, она перестала.
У него толстая книга была, буквы черные. Он по книге все делал. Боялись его очень.
Стол потрогает за уголки, так он плясал. Пил здорово! Умер, так язык был долгущий, высунулся, упихать некуда было — вот какой черти вытащили. У него дочь Наталья, она у него выучилась. Прилечивала и отлечивала. С мужиком моим чего-то сделала… А раньше был не такой. Наталья-то уехала в Зуевку. Замуж не выходила, кого надо — того и при-лечит к себе. Дом купила маленький, мужиков-то манила, поила. А потом убили ее. Бабы, видно, и убили.
«В суеверные приметы не верили раньше»
Аксенова Агния Георгиевна, 1919 год
В приметы и колдовство верили не шибко, в нашей деревне колдунов не было, а в соседней жил Павлик-колдун, лечил людей хорошо, трав у него ужасть сколько висело дома. У нас был такой случай: одна женщина маму испортила, оговорила, та слегла на печи, совсем плоха стала. Ну, отец к Павлику, тот посмотрел в воду и сказал: «Наговорила та, кого с лесенки прогнала. Сейчас иди домой и баню топи». Пришел, а мать уже на печи сидит. По ветру наговор пустил Павлик. Отец баню-то истопил, попарил ее, и мать выздоровела.
А наговор был: мучиться и помирать. А еще встречалась я со сглазливыми людьми. Это не колдуны, но все равно вредные. Вот жена моего сына: ну, что не скажет, так и выйдет. А уж если со зла что-нибудь брякнет, тут уж добра не жди. Таблетками никогда не лечилась, все травы какие-то заваривала, настаивала и пила, очень редко она болела, и нас всех также в руках держала.
В суеверные приметы не верили раньше. Про черную кошку, что она несчастье приносит, это сейчас все выдумали, раньше такой не знали, кошка — к счастью. А про соль, что просыпалась, так к ссоре, тоже неправда. Это придумали раньше из-за дороговизны соли.
А вот в природные приметы верили. По зиме определяли лето, осень и весну, даты запоминали. Если на 7 января холодно, то июль — жаркий, грачи рано прилетают — весна ранняя. В феврале капель — весна ранняя, но долгая. Если снегу толсто, то воды, — разлива не будет, а если тонко — то водополица, так как стаивает быстро — не успевает землю напитать. По радуге определяли погоду, по солнцу, луне и звездам.
Радуга: высокая — к хорошей погоде, низкая — к ненастью, быстро пропадает — к вёдру, долго стоит — к дождю. Если она перекинулась с севера на юг — дождь, с востока на запад — вёдро. Если зеленого больше, чем других цветов, — жди дождя; синего — к долгому ненастью, красного — к ясному дню. Звезд много — к вёдру, мало — к ненастью, падают — к ветру. Про каждый месяц были свои меткие приметки и поговорки.
Декабрь — хмурень, ветрозвон, лютень, ознобень, заверняй, тянуга. Снегами глаз темнеет, да ухо морозом рвет. Февраль: и лютень, и бокогрей. Злится коротышка, что мало дней ему дадено. Март — не февраль, да на нос садится.
По погоде велись сельхозработы: зацвела осина — сей морковь, зацвела черемуха — картофель, появились листья на березе — начало сева овса. Как придет Арина-рассадница (15 мая) — пора капусту сажать. Жаворонок запел — иди на пашню и сей только до цветения черемухи.
Поговорок тоже много знали раньше и про погоду и про людей. Сейчас и смысла-то их люди не помнят.
«Нечистой силы боялись на каждом шагу»
Астахов Петр Иванович, 1911 год
Книг в доме где я жил, было всего две: у хозяина псалтырь, по которой он учился грамоте, а теперь для этой же цели служила его сыну. Да еще у вдовы-дьяконицы имелась гадальная книга «Соломон». Все знали, что она у нее есть, в случае надобности прибегали к ней и в то же время никогда о ней не говорили. «Начни ее везде таскать да всем давать смотреть, она и перестанет правду говорить».
От «Соломона» до гаданий всякого рода переход не велик. Особым авторитетом пользовалось гадание в зеркало; надо только дождаться Святок, в другое время оно ничего не дает. Но не все на него решались: известно, это гадание наверняка, никогда не обманывает; а вдруг как гроб увидишь? Однако на поверку оказывалось, что почти все замужние или бывшие замужем видели своих будущих мужей. Вот один из рассказов.
«Стою я это таково долго, старалась не мигнуть, потому, как хоть раз мигнешь, уж ничего не увидишь, слезы текут. Ну, думаю, должно быть, сегодня ничего не будет. Только что это подумала и вдруг вижу — стоит мужчина спиной, в сарпинковой рубашке; только и распознать можно, что русоволосый да коротко стрижен. И что вы думаете? Вышла я через год за Ф., жила с ним восемь лет, два года вдовела, а тут опять вышла замуж за С. Стал он это после свадьбы раздеваться, смотрю — у него сарпинковая рубашка и коротко стригся. Вот оно, зеркало-то, за одиннадцать лет вперед хватило!
Бывает очень страшно, но первое дело надо крест снять, а потом зашумит ли, застучит ли, надо стоять как вкопанная. Бывает, что и с ума сходят. Вот одна моя кума увидела человека в саване, в тот же год ее жениха и убили. Вот с той поры она и стала заговариваться.
Кроме вечной, тревожной заботы о завтрашнем дне, в доме все жили в постоянной заботе перед невидимыми злыми силами. Стукнет ли где в неурочное время, распахнется ли почему-нибудь дверь — все вздрагивают, а иные даже спешат перекреститься. Непременно домовой шалит; душил ли кого кошмар во сне — опять дело нечистой силы».
Бабы много чего рассказывали.
«Только что собрались было помолиться, как закричит Машутка, стала ее кормить, да так с ней и заснула. Ну, и поездил же „он“ у а мне, еле ведь проснулась, вся рубаха была мокрая».
«Раз вечером все большие куда-то ушли, должно быть ко всенощной, а нас маленьких собрали в одну горницу и накрепко наказали никуда не выходить. Чем уж мы развлекались, не знаю, только помню, что я сидел на большом столе. Вдруг как мы все заорали, да так, что из соседней хаты прибегала баба: „Что такое, что с вами?“ Мы все в один голос только и твердим: „Он, он, он!“ Тут скоро подошли и другие, и все согласно решили, что это домовой входил. „Ишь нечистая сила, даже детей не оставил в покое!“»
Нечистой силы боялись на каждом шагу. А в баню, особенно вечером, немногие решались ходить одни. Даже оставаться одни дома боялись.