ГЛАВА VIII

Нет ничего более однообразного, чем жизнь в долине Тайпи: один спокойный день, полный праздности и довольства, следует за другим. У этих неискушенных премудростью островитян история дня есть история их жизни.

Начнем с самого утра. Мы вставали не очень рано: солнце уже метало свои золотые стрелы высоко над горою Гаппар, когда я сбрасывал с себя покрывало из таппы и, подпоясав длинную тунику, выползал из дому вместе с Файавэй, Кори-Кори и остальными обитателями. Все направлялись к потоку. Здесь мы заставали в полном сборе всех живших в нашей части долины и купались вместе с ними. Свежий утренний воздух и прохладная вода придавали бодрость душе и телу. Мы с полчаса возились там и, наконец, отправлялись обратно. Мы с Файавэй шли, порой держась за руки, с чувством необычайной доброты ко всему миру и особой благосклонности друг к другу; Кори-Кори веселил нас своими шутками. Некоторые из наших спутников, проходя мимо кокосовых пальм, останавливались, чтобы набрать плодов к завтраку. А старики, Тайнор и Мархейо, подбирали по дороге сухие палочки для разведения огня.

Для этого берется сухой, наполовину сгнивший кусок дерева около шести футов в длину и дюйма три в диаметре и затем маленький кусочек дерева не больше фута в длину и дюйма в ширину. Я наблюдал, как Кори-Кори добывал огонь. Прислонив большой сук наклонно к какому-нибудь предмету, он садился на него верхом, как мальчишка, готовый скакать на палочке, и, взяв крепко обеими руками меньший деревянный кусок, он начинал медленно водить заостренным концом вверх и вниз по большой деревяшке на протяжении нескольких дюймов. Скоро в дереве образовалась узкая ложбинка, оканчивающаяся с одной стороны небольшой ямкой, куда кучкой накоплялась древесная пыль, получающаяся при трении.

Сначала Кори-Кори работает совсем лениво, но постепенно ускоряет темп и, уже сам горячась от работы, яростно водит палочкой по дымящейся ложбинке. Приближаясь к цели, он уже дрожит и дышит прерывисто, а глаза его, кажется, готовы выскочить из орбит от напряжения. Это самый ответственный момент: все прежние усилия пропадут даром, если он не сможет поддержать скорость своих движений до тех пор, пока появится, наконец, светлая искра. Внезапно он останавливается и остается совершенно недвижим. Его руки все еще держат палочку, крепко прижатую в конце ложбинки, в мелком древесном порошке, скопившемся там. Через секунду тонкая струйка дыма спиралью взвивается в воздух, кучка древесной пыли вспыхивает, и Кори-Кори, едва дыша, слезает со своего коня.

Наш утренний завтрак приготовляется скоро. Островитяне бывают довольно умеренны при этом завтраке, приберегая свой аппетит для второй половины дня. Я тоже скромно питался пои-пои, смешанным со спелым кокосом, приготовленным специально для меня на отдельном подносе: при этом палец Кори-Кори постоянно служил мне взамен ложки. Кусочек печеного плода хлебного дерева, закуска из кокосового ореха, два или три банана, антильский абрикос, или еще какой-нибудь вкусный и питательный плод придавали разнообразие нашей ежедневной пище, которая неизменно заканчивалась питьем прозрачного сока молодых кокосовых орехов.

За этим простым завтраком обитатели дома Мархейо, подобно беспечным римлянам, возлежали группами на своих диванах из циновок, а веселый разговор способствовал хорошему пищеварению.

После завтрака зажигались трубки — и среди них моя собственная, подарок благородного Мехеви. Островитяне, которые затягиваются раза два или три и через большие промежутки времени из трубки, постоянно переходящей из рук в руки, неизменно удивлялись тому, что я выкуриваю четыре или пять полных трубок подряд.

После того как трубка обошла всех, компания постепенно начинает распадаться. Мархейо идет к маленькой хижинке, которую он строит. Тайнор осматривает свои свертки таппы или садится за плетение циновок из травы. Девушки начинают заниматься своим туалетом: они обтираются душистыми маслами, убирают волосы, или же пересматривают свои занятные драгоценности, сравнивают свои безделушки, сделанные из кабаньих клыков или китового уса. Юноши и воины вытаскивают копья, весла, дубинки и снаряженье для каноэ и занимаются тем, что вырезают на них всевозможные фигурки заостренным концом раковины или кремня и украшают их кистями из волокон коры или пучками человеческих волос. Некоторые тотчас после еды снова бросаются на циновки и продолжают занятие предыдущей ночи, засыпая так крепко, как если бы они не смыкали глаз целую неделю. Иные отправляются в рощу для сбора плодов, коры и листьев, которые постоянно требуются в доме для всевозможных нужд. Иногда некоторые девушки уходят в лес за цветами или же к потоку с полыми тыквами или кокосовой скорлупой, чтобы там отполировать их мелкими камешками в воде.

Право же, эти невинные люди никогда не страдают от недостатка занятий, и было бы нелегко перечислить все их работы, или, вернее, развлечения.

Существования жителей долины, казалось, не омрачал никакой тяжелый труд, и они заботились только лишь о своих удобствах и роскоши.

Среди всех этих занятий наиболее важным было, конечно, производство местной ткани — «таппы», так хорошо известной в различных своих видах по всему Полинезийскому архипелагу. Первоначальная работа состоит в собирании довольно большого количества молодых побегов одного дерева, повсюду растущего на этих островах. Верхняя зеленая кора с них сдирается как ненужная и остается тоненькое волокнистое вещество, плотно прилегающее к самой ветке, от которой его и нужно осторожно отделить. Когда наберется достаточное количество этих волокон, они завертываются в широкие листья, употребляемые местными жителями вместо оберточной бумаги, и для прочности обвязываются веревкой. Затем сверток кладется на дно какого-нибудь потока и сверху накрывается тяжелым камнем, чтобы его не смыло течением. Там он остается два или три дня, после чего вытаскивается и на короткое время выкладывается для просушки на воздух. Это проделывается несколько раз.

Когда вещество это начинает разлагаться, оно готово для следующей обработки. Волокна становятся вялыми, нежными и гибкими. Отдельные полоски раскладываются рядами на какой-нибудь гладкой поверхности, где их колотят, впрочем не очень сильно, небольшим деревянным молотком. Молоток делается из твердого и тяжелого дерева, похожего на эбеновое. Часто во время прогулок мое внимание привлекал шум этих молоточков, производивших при каждом ударе сухой и звонкий треск, довольно музыкальный по звуку и слышный на большом расстоянии. Когда одновременно в действии находится несколько таких молотков, звук их поистине очарователен. После битья материал смешивается в одну массу, которая снова мокнет в воде, и из нее постепенно тянут нитку любой толщины, как бы выковывая ее молотком. Из этой нитки ткется материал нужной плотности.

Когда все эти ступени работы пройдены, только что сделанную таппу расстилают на траве для просушки и беленья. Скоро она приобретает ослепительную белизну.

Иногда же еще в первых стадиях производства материал окрашивается растительными соками; обычно преобладают цвета коричневый и светло-желтый, но простой вкус племени тайпи предпочитает всему естественную окраску, то есть белую.

Утро я проводил по-разному. Иногда просто шатался из дома в дом, уверенный, что всюду, куда бы ни пришел, я найду сердечный прием; или ходил из рощи в рощу, из одного тенистого местечка в другое в сопровождении Кори-Кори, Файавэй и целой толпы молодых лентяев. Когда мне лень гулять, я принимал одно из приглашений, постоянно получаемых мною, и располагался на циновках какого-нибудь гостеприимного жилища; там я наблюдал домашнюю жизнь и работу окружавших меня и даже сам принимал в ней участие. Когда я высказывал желание заняться чем-либо, восторг островитян бывал беспределен, и всегда набиралась целая толпа претендовавших на честь обучать меня какому-нибудь делу. Я скоро набил руку в изготовлении таппы, умел делать плетеные из травы плащи, а однажды ножом вырезал ручку у дротика так замечательно, что владелец его, Крануну, вероятно, и по сей день бережет ее как лучший образец моего искусства.

С наступлением полдня все, кто разбрелся из нашего дома, начинают возвращаться, и когда солнце стоит прямо в зените, едва ли можно услышать в долине хоть единый звук — надо всем царствует глубокий сон.

Полдневный сон продолжался в общем часа полтора, а часто и дольше. Поднявшись со своих циновок, лентяи прежде всего брались за трубки, а потом уже приступали к приготовлению обеда.

Я же, как те праздные джентльмены, которые завтракают дома, а обедают в клубе, почти неизменно проводил послеполуденные часы в доме Тай, этом «клубе холостяков», где меня всегда встречали с радостью и щедро угощали всем, что хранилось в кладовых. Мехеви среди других лакомств припасал для меня печеную свинину, которая мне особенно нравилась.

Проведя значительную часть послеобеденного времени в доме Тай, к закату дня я обычно или катался по озеру на лодке, наслаждаясь вечерней прохладой, или купался в водах потока вместе с туземцами, которые к этому часу там собирались. Когда ночные тени сгущались, обитатели дома Мархейо сходились под его кров; зажигались светильники, начинались разговоры или пение.

Был один странный обычай в доме старого Мархейо, который часто возбуждал мое удивление. Каждую ночь, перед тем как лечь спать, все жители дома собирались на циновках и, усевшись на корточках, начинали тихое, жалобное и однообразное пение. Они сопровождали его игрою на инструменте, состоящем из двух полусгнивших палочек, тихонько ударяемых одна о другую; такой инструмент держал в руках каждый из певших. За пением они проводили час или два, иногда и больше. Лежа в полумраке, я не мог не смотреть на них, хотя зрелище это наводило на безотрадные размышления. Мерцающий огонь светильников освещал странные очертания фигур, не разгоняя тьмы, обступившей их кругом.

Иногда, впадая в дремоту, я внезапно просыпался в середине этих горестных песнопений. Взгляд мой сразу падал на людей, сидящих в кружке посреди дома. Их голые татуированные тела и бритые головы заставляли меня думать, что я попал в шайку злых духов, занятых ужасным колдовством.

Каковы были значение и цели этого обычая — исполнялся ли он для развлечения или это был религиозный обряд, род семейной молитвы, мне так и не удалось узнать.

Звуки, производимые туземцами в этих случаях, бывали очень странны; я никогда не поверил бы, что такие необычайные шумы производятся человеческими существами, если бы не слышал этого своими ушами. И хотя островитяне чрезвычайно любят пение, они, кажется, не имеют о нем ни малейшего представления, по крайней мере о том пении, какое знают европейцы.

Я никогда не забуду, как мне впервые случилось пропеть одну мелодию в присутствии благородного Мехеви. Это был куплет из песенки о баварском продавце щеток. Доблестный вождь и вся его свита с таким удивлением смотрели на меня, точно я проявил какую-то противоестественную способность, которой небо их навсегда лишило. Мехеви был очарован песенкой, а припев совершенно захватил его. По его настоянию я пропел его еще и еще раз. Ничто не могло быть забавней его тщетных попыток уловить напев и слова. Царственный островитянин полагал, что скрививши лицо в какую-то странную гримасу он сможет повторить напев, но и тут ничего не вышло. Наконец, он отказался от этих попыток и утешался тем, что слушал песенку в моем исполнении раз пятьдесят подряд. С тех пор я был сделан придворным менестрелем, и впоследствии меня постоянно призывали к исполнению моих певческих обязанностей.

Часто при лунном свете девушки танцевали на площадке перед домом. Движения их при этом были резки и сильны, и в пляске участвовало все тело: не только ноги и руки, но и кисти рук, пальцы, даже глаза, казалось, танцевали на лице. Девушки сгибали и разгибали свои извивающиеся тела, склоняли шеи, вскидывали обнаженные руки и скользили, плыли, кружились в свободном и капризном танце.

На девушках ничего не было, кроме цветов и коротких нарядных юбок, и когда они прихорашивались перед началом танца, они походили на смуглых сильфид, готовых вспорхнуть и улететь.

Если только не происходит какое-нибудь особое празднество, обитатели нашего дома рано вечером удаляются к своим циновкам; но еще не на всю ночь: поспавши некоторое время, они подымаются снова, зажигают светильники и приступают в третий и последний раз к еде. Затем они располагаются ко сну, который для жителей Маркизских островов является чем-то вроде священной обязанности, так как большую часть своего времени они спят.

Впрочем, у жителей долины было одно излюбленное занятие; в жертву ему приносился даже спокойный сон, — рыбная ловля. Четыре раза за время моего пребывания в долине молодежь в полнолуние собиралась и отправлялась на ловлю. Островитяне редко употребляют крючок и леску и почти всегда пользуются большими хорошо сделанными сетями, весьма искусно сплетенными из скрученных волокон древесной коры. Так как рыболовы обычно пропадали на двое суток, я полагал, что они отправлялись прямо в открытое море.

Во время их отсутствия все население находилось в возбуждении и ни о чем другом не говорило, как только о рыбе. Ко времени их ожидаемого возвращения пускался в ход голосовой телеграф, люди, рассеянные по всей долине, вскакивали на камни и карабкались на деревья и с восторгом кричали о предвкушаемом угощении. Как только возвещалось приближение рыболовов, все кидались по направлению к берегу; лишь немногие оставались в доме Тай, чтобы сделать нужные приготовления для принятия рыбы. Ее приносили прямо в Священную рощу в громадных свертках из листьев, привешенных к палкам, каждую из которых несли на плечах двое островитян.

Однажды я находился при возвращении рыболовов в доме Тай и с интересом наблюдал это зрелище. После того как все тюки с рыбой прибыли, их разложили в ряд на террасе дома и вскрыли. Рыба была очень мелкая, не больше селедки, и различных цветов. Около восьмой части всего запаса оставлялось для нужд дома Тай, а остальное делилось на целый ряд меньших свертков, которые немедленно же рассылались по всем направлениям в самые отдаленные части долины. Прибыв по назначению, содержимое свертков делилось и поровну распределялось между всеми домами отдельного участка. Рыба находилась под строжайшим табу, пока дележка была не закончена; производилась она в высшей степени беспристрастно, и каждый мужчина, женщина и ребенок получали по равной доле этого всеми любимого угощения.

Однажды, помню, партия рыболовов вернулась в полночь; но нетерпение островитян побороло даже это препятствие.

В эту ночь Кори-Кори разбудил меня и с каким-то упоением сообщил мне новость:

— Рыба пришла!

Так как я спал очень крепко, я не мог понять, почему нельзя было отложить это известие до утра. Рассердившись, я чуть не ударил моего верного друга, но удержался и через минуту спокойно поднялся. Выйдя из дому, я очень заинтересовался двигавшейся иллюминацией, представшей моим глазам.

Посланцы из дома Тай разбегались по всем направлениям сквозь кусты рощи; перед каждым из них шел мальчик с пылающим факелом из ветвей кокосовой пальмы, которые время от времени заменялись ветвями, лежащими при дороге. Ярко пылающие факелы, их быстрое мелькание сквозь заросли ветвей, дикие крики возбужденных гонцов, дающих весть о своем приближении, и странный вид их голых тел на освещенном фоне леса производили незабываемое впечатление.

Когда старик Мархейо получил долю добычи, полагающуюся на его дом, вся семья немедленно стала готовиться к полуночному банкету: тыквы до краев были наполнены пои-пои; испечены зеленые плоды хлебного дерева и разложены на громадных листьях банана.

На время ужина зажгли большое количество светильников, которые девушки держали все время в руках. Эти светильники сделаны довольно хитро. Есть одно дерево в долине, на нем растут орехи, называемые у тайпи «армор» и очень похожие на наш дикий каштан. Скорлупа ореха разбивается, ядрышко вынимается и затем нанизывается вместе с другими на длинное гибкое волокно, добываемое из кокосовой пальмы. Некоторые из этих светильников достигают восьми-десяти футов в длину; так как они чрезвычайно гибки, один конец их сворачивается в кольцо, а другой зажигается. Орех горит неровным синеватым пламенем, и масло, в нем содержащееся, иссякает в течение десяти минут. Когда один орешек сгорает, зажигается другой, а пепел сбрасывается в ореховую скорлупу, специально для этого предназначенную. Эта примитивная свечка требует постоянного внимания, и ее все время нужно держать в руке. Жители долины Тайпи ели рыбу способом, который цивилизованный человек употребляет разве лишь по отношению к редиске. Они едят ее сырой, с чешуей, костями, жабрами и всеми внутренностями. Рыбу держат за хвост, начинают есть с головы, и она исчезает с невероятной быстротой: можно подумать, что она целиком проскальзывает в горло.

Когда мне впервые пришлось увидать такой способ поглощения рыбы, я пришел в смятение. С отвращением смотрел я на пировавших дикарей и упорно отказывался присоединиться к ним, несмотря на их многократные приглашения. И только вид Файавэй, справлявшейся со своею долей серебристых рыбок с таким же изяществом и простотой, с каким она бы кушала бисквиты, примирил меня несколько с этим обычаем.

Живя в Риме, будь римлянином. Это хорошая поговорка, и будучи в долине Тайпи, я готов был вести себя как истый островитянин, поэтому я ел пои-пои, как они; гулял в платье, столь же простом, как у них; лежал на общем ложе; делал много разных вещей, соответственно их особым обычаям… Но всего дальше я зашел по этому пути, когда решился отведать сырой рыбы. Рыба была замечательно нежная, маленькая, и после нескольких проб я стал прямо смаковать ее; но все же я сначала подвергал ее некоторой обработке ножом.