4 апреля мы открыли ту часть древнего Лобнора, которая по имени одного туземца называется Авулу-куль, и в течение трех дней следовали вдоль восточного берега этого озера. Местами, где песок несколько отступал от воды, по берегу рос тополевый лес, а где барханы были низкие, показывались кусты тамариска, возвышающиеся на вершинах бугров, остовом которых служили корни самых растений. Эти тамарисковые бугры иногда были расположены так часто, что мы оказывались в настоящем лабиринте и нередко даже предпочитали делать небольшие обходы по пустыне.

Лишь с вершин высоких барханов можно было видеть открытую воду в самой середине. Мы несколько раз и пробовали в тех местах, где вода была мелкая или совсем высохла, продираться сквозь тростник, хотя он вдвое превышал рост верблюдов и образовывал чащи, вроде стен туземных жилищ. Один из наших проводников шел вперед и высматривал дорогу. За ним люди вели верблюдов, которые своими мощными громоздкими туловищами раздвигали тростник и приминали его ногами, так что кругом стоял треск и хруст. Идешь за ними по образовавшемуся тесному коридору и ждешь не дождешься, когда наконец опять выйдешь на простор.

Верблюды были так изнурены этим продиранием сквозь чащи тростника, что пришлось им дать день отдыха 6 апреля. Мы разбили стоянку, по обыкновению, под открытым небом, на высоком бархане, под тенью старых тополей, недавно одевшихся свежей зеленью.

Отсюда нам открывался обширный вид на Кара-куль, а вдали на западе виднелась чаща тростника, окружавшая, как стеной, озеро Чивилик-куль. Жара уже стояла удушливая, в воздухе не шелохнулось, что бывает здесь редко в это время года. Особенно донимали нас в эту тихую погоду комары. Во время перехода эти ненавистные насекомые вились около нас тучами, а когда мы располагались на привал, они набрасывались на нас миллиардами с такой бесцеремонностью, точно мы только для этого и явились в эти страны, чтобы предложить им ужин. Удобно ли, спрашивается, писать, когда в одну руку тебе впиваются тысячи жал, а другая должна безостановочно махать во все стороны тряпкой? И мало удовольствия окружать в такую жару свой лагерь цепью горящих костров и задыхаться от дыму!

Около Кара-куля мы, однако, додумались до утонченного способа разделаться с комарами. На закате мы подожгли сухой прошлогодний тростник; огонь разросся в настоящий степной пожар, охватив большую часть озера, а дым легким облаком стлался над нашим лагерем. Я до полуночи лежал с открытыми глазами, любуясь великолепным зрелищем и наслаждаясь злорадной мыслью, что дым гонит сонмы комаров, словно шелуху, на край света. Вообще же мне по ночам приходилось, ради целости моей бедной кожи, прибегать к неприятному средству: я натирал руки и лицо табачным соком.

По поводу пожара в тростнике проводники мои рассказали, что раз тоже подожгли таким образом тростник на Кара-куле в ветреную погоду и пожар свирепствовал три лета и три зимы. Разумеется, рассказ этот был не более как басней, сочинять которые азиатские народы, как известно, горазды, но вообще-то действительно нелегко потушить огонь, разгулявшийся в сухом тростнике. Огонь пожирает его до самой поверхности воды, и тростник трещит, стреляет и разбрасывает искры, а длинные хвосты из дыма и сажи так и вьются по воздуху.

В течение недели мы не видали ни души человеческой. 9 апреля мы разбили лагерь около Кум-чеке, где на берегу Илека проживали три рыбацких семьи. Хрустально-прозрачная, темно-синяя река, воды которой прошли сквозь фильтр камышей, струилась по глубокому руслу по направлению к югу, чтобы затем снова слиться с Таримом в двух днях пути отсюда, образовав по пути еще цепь мелких озер.

Отсюда я послал Ислам-бая с караваном вперед к месту слияния рек, а сам с двумя гребцами отправился по реке в челноке и в восемь дней, не считая дней отдыха, добрался до самого конца нового Лобнора, или Кара-кошуна.

Прогулка вышла чудесная. Никогда ни одно судно не носило на себе более благодарного пассажира. Что за отдых, что за спокойствие после тяжелого, трудного душного перехода по песку!

Туземцы, проживающие около нового Лобнора, как и проживающие около старого, называют себя лоплыками, а челноки свои кеми; слово это означает и лодку, и паром, и вообще судно. Челноки, разумеется, бывают различной величины. Самый большой из виденных мной имел почти 8 метров в длину и ³/₄ метра в поперечнике. Челнок, в котором я совершил свою экскурсию, имел едва 6 метров длины и не более ¹/₂ метра в поперечнике.

Выдолбить годный для плавания челнок из хорошего, свежего, не дуплистого тополевого ствола могут при усердии трое людей в пять дней. Парусов туземцы никогда не употребляют, но ловко управляются одним веслом. Последнее имеет тонкую, широкую лопасть и называется «гиджак» (то же слово обозначает несколько схожую с ним формой скрипку). Плывя по открытой воде, гребец стоит обыкновенно в челноке на коленях, но, попадая в тростниковую заросль, он выпрямляется во весь рост, чтобы лучше различать фарватер, поворачивается лицом к носу судна и держит весло в воде вертикально. На каждом челноке бывает обыкновенно по двое гребцов, и находящийся на корме стоит, так как иначе передний мешал бы ему править.

Сделав в день отдыха несколько пробных экскурсий на челноке, чтобы узнать среднюю его скорость, другими словами, найти единицу времени для определения проходимого пространства, мы отправились в путь 11 апреля. Один из гребцов занял место на носу, другой на корме, а я посреди челнока, где расположился на своих подушках и войлоках. Дневник, компас и перо были у меня под руками, а во все свободные уголки челнока насованы разные приборы, линь для промера глубины и продовольствие дня на два.

Приятным товарищем в пути оказался для меня Джолдаш № 3, щенок китайской породы, ярко-рыжего цвета, взятый мной из Курли. Он не мог угнаться за караваном во время долгих утомительных переходов, и поэтому его сажали в особую корзину, подвешенную к верблюду. В первые дни пути щенок страдал от морской болезни, потом привык. Устав бежать вприпрыжку, он преспокойно садился около какой-нибудь кочки, дожидаясь, пока кто-нибудь из людей не вернется за ним и не отнесет его в корзину. Эта собака составляла мне самую приятную компанию в течение всего остального путешествия по Азии и не разлучалась со мной почти никогда. И теперь она плыла со мной в челноке, по-видимому очень довольная новым удобным способом передвижения. Потом Джолдаш совершил со мной длинный путь обратно в Хотан, затем по Тибету, Цайдаму, Китаю, Монголии и Сибири. Большую часть этого огромного пути он проделал вприпрыжку и тем не менее в здравии прибыл в Петербург.

К сожалению, законом воспрещено ввозить в Швецию собак из России, и мне в самую последнюю минуту пришлось покинуть моего верного спутника. Но столь много путешествовавший пес здравствует и сейчас, найдя счастливый приют у директора Пулковской обсерватории г. Баклунда. Там Джолдаша скоро отучили от его азиатских повадок, и он с нетерпением дожидается следующего путешествия по бесконечным пустыням.

Когда все было в порядке, гребцы погрузили весла в воду, и челнок легко и быстро, точно угорь, заскользил по извивающейся темно-синей реке. Но тут тихой погоде настал конец. Как раз в эту ночь поднялась с востока «черная буря», заволокшая все небо и заставившая старые величественные тополи смиренно поникнуть головами. Пока мы плыли по реке, мы были в безопасности, так как ее глубоко врезавшееся в почву русло ограждено от ветра и песку стеной камыша.

По реке, однако, нам предстояло плыть всего несколько часов, а затем тянулись почти до самого конца открытые озера. Их-то и боялись мои гребцы, и мне, стоило больших трудов убедить их в том, что бояться нечего. Впрочем, мы все трое умели плавать, и Джолдаш также.

Итак, мы быстро подвигались по торной речной дороге. Тростник окаймляет реку узкой, но густой зарослью, и река часто становится похожей на пустынную улицу-канал в Венеции. В некоторых местах мы останавливались, чтобы сделать промер глубины. Раз гребцы остановились, не дожидаясь моего приказа, и сообщили, что «как раз тут» в то время, когда река и озера были еще сухи, «находилась соленая лужа».

Один из моих гребцов, охотник Курбан, который бродил в этих местах в течение пятидесяти лет, т.е. и тогда, когда здесь еще была пустыня, и тогда, когда, девять лет тому назад, сюда вновь прибыла вода, рассказал мне, что Пржевальский посылал в эти места его и еще нескольких охотников из Абдала, чтобы добыть шкуры диких верблюдов. Они застрелили одного и за его шкуру получили богатые подарки и деньгами и кожами и пр. С тех же пор, как сюда вместе с водой вернулись и люди, дикие верблюды исчезли бесследно, найдя себе более безопасные убежища в глубине пустыни к востоку отсюда.

Между тем мы уже скользили по первым озерам, пенящиеся волны которых катились к западу. Тут гребцам надо было глядеть в оба за вертлявым челноком, так как озера очень мелководны, а если бы челнок ткнулся о голое песчаное дно, он непременно перевернулся бы под напором бури и волн. Мы поэтому старались держаться по возможности поближе к восточному берегу — с той стороны мы были защищены от ветра высокими барханами.

Мало-помалу мы счастливо добрались до безымянного селения у начала Садак-куля, где проживало в камышовых хижинах несколько семейств. Они приняли меня с безыскусным радушием, приготовили для меня свежую рыбу и угостили утиными яйцами, нежными молодыми побегами тростника и хлебом. Когда я принялся за этот простой, но в высшей степени вкусный ужин, меня окружила целая толпа веселых, болтливых лоплыков разного пола и возраста. Даже молодые девушки, не стесняясь, показывали свои цветущие, но далеко не красивые лица.

Это необычайное отсутствие всякого страха и застенчивости объяснялось очень просто. Они никогда не видали европейца и представляли его себе совсем иным, наслушавшись рассказов о Чон-тюре — Большом господине, т.е. Пржевальском, который явился к их южным родичам в сопровождении двадцати вооруженных с головы до ног казаков, длинного каравана верблюдов и вообще в полном блеске европейского престижа.

А тут вдруг они увидали меня одного, как перст, без слуг, без каравана, прибывшего на челноке с двумя из их родичей; я говорил на их языке, ел их пищу и казался почти таким же неимущим, как и они. Они, верно, нашли, что разница между лоплыком и европейцем на самом деле не так уж велика!

12 апреля буря так свирепствовала, что мы не могли отправиться в путь. Но день спустя она немного поутихла, так что мы могли спустить челнок на воду. По окончании плаванья челнок обыкновенно вытаскивают на берег и опрокидывают кверху дном; время от времени его поливают водой, чтобы он не дал трещин. Больше десяти лет челнок редко может прослужить.

Водная поверхность сильно волновалась. Волны так и кипели вокруг челнока и обдавали нас брызгами и клоками пены. Надо было глядеть в оба. Мы поснимали с себя лишнюю одежду, чтобы, в случае нужды, было легче плыть. Приходилось также сильно балансировать всем телом и веслами, чтобы сохранить равновесие челнока среди этих волн, и зорко следить за тем, не стережет ли нас где предательская мель.

Пока, однако, все обходилось благополучно. Мы проплывали один залив за другим. Только посреди большого озера Нияз-куль пришлось нам с час стоять на месте, держась в защите небольшого песчаного островка. Но затем озера стали уменьшаться, и наконец мы опять очутились на реке Илек. По ее спокойным водам мы плыли до селения Ширга-чапкан, где уже с нетерпением и тревогой ожидал нас Ислам-бай с караваном.

После двухдневного отдыха караван продолжал путь посуху, а я на лодке по реке. Чон-Тарим все время делает самые причудливые завороты и извилины, иногда описывая чуть ли не полный круг, так что курс приходилось держать попеременно на все четыре стороны света. Буря свирепствовала с удвоенной яростью, и мои гребцы, отправляясь в путь, приняли меру предосторожности, связав вместе два челнока. Последние были поставлены бок о бок, но с расстоянием в один фут, и с борта одного перекинули на борт другого два шеста, которые затем прикрепили к самым бортам. Такой парный челнок, называющийся кош-кеми, требовал уже четырех гребцов, которым и приходилось в бурю напрягать все свои силы, так как судно на заворотах реки к западу, подхватываемое ветром, летело мимо берегов с головокружительной быстротой.

Проведя ночь в селении Чай, мы проплыли в течение следующего дня при чудной погоде 60 километров (по прямой линии всего 39,8 километра) по Тариму, который к востоку становится все уже и глубже; пустынные берега его были почти совсем лишены растительности. Вечером, когда мы достигли Абдала, на берегу собралось все население. Я, выходя на берег, указал на маленького старичка, которого видел в первый раз, и воскликнул: «А вот и Кунчикан-бек!» — чем привел всех в немалое изумление. Но его характерные черты нетрудно было узнать по портрету, помещенному в описании четвертого путешествия Пржевальского. Кунчикан-бек со своей стороны встретил меня, как старого знакомого и повел в прибранный «покой» в своей просторной камышовой хижине.

Кунчикан-бек был поистине славный старик. Он говорил без умолку и сообщил много интересных сведений. Пржевальский подарил ему свой портрет и несколько фотографий, изображавших сцены из морского быта, а также рыбачьи сети, котел и много других полезных вещей. И старик хранил все эти драгоценности в песчаном бархане к северу от Абдала; там они были в безопасности от пожара и от грабителей-дунган.

Когда я стал описывать ему наши лодки и наш способ грести, он отмахнулся рукой и воскликнул самым уверенным тоном: «Да я давно уже знаю все это. Чон-тюря уж рассказывал мне. Я отлично знаю, как у вас там на родине; я сам стал чуть ли не таким же русским, как вы!»

21 апреля мы сделали экскурсию по реке до довольно большого селения Кум-чапкан, причем старик Кунчикан-бек — «вождь восходящего солнца» сам действовал одним веслом с такой же силой и ловкостью, с какой, вероятно, действовал и 65 лет тому назад… Я мог всласть нежиться на своих коврах и подушках, прислушиваясь к шепоту тростника, плеску воды о борта челнока и любуясь переливами прозрачной воды, отливавшей в глубоких местах цветом морской воды, а в мелких, вследствие рефлексов от желтого камыша, цветом желе из рейнвейна.