XXIV. Воды нет!
На восходе солнца 27 апреля для верблюдов было сделано все, что только возможно было, чтобы поддержать в них силы еще хоть на короткое время. Из одного вьючного седла было вытащено все сено и разложено перед ними. Они съели сено с жадностью и стали искать воды. Мы помочили им губы и дали по глотку промочить горло. На десерт же они получили целый мешок старого хлеба с кунжутным маслом. На месте стоянки были брошены печка, моя походная кровать, ковер и другие менее важные предметы.
Наскоро выпив чаю, я поспешил отправиться вперед, по тому же направлению на восток. Я сгорал от нетерпения выбраться на ровную дорогу — барханы стали ниже, достигая лишь 10 метров высоты. Я, однако, заметил, что бурая подпочва, проглядывавшая там и сям между барханами, обнаруживает слабую неровность. Меньшая высота барханов, следовательно, могла объясняться волнистостью первоначальной поверхности почвы — песок меньше скоплялся на возвышенностях, нежели вокруг них.
Предположения мои сбылись. Через час я опять был окружен высокими труднопроходимыми барханами. Ни следа жизни, ни кустика тамариска на горизонте, ничего, что указывало бы на близость «земли»! У меня просто голова кружилась среди этого пустынного моря песку. Вооружась биноклем, я напрягал зрение и высматривал с вершины каждого высокого бархана — не покажется ли на горизонте темная полоса лесов Хотан-дарьи; нет, ничего!
Опускаясь по одному склону, я увидал какой-то предмет, похожий на корень. Я наклонился, чтобы ощупать его, но предмет вдруг побежал. Это оказалась ящерица одного цвета с песком. Она скрылась в маленьком отверстии в утрамбованной поверхности бархана. Чем она жила тут? Неужели она никогда не нуждалась в капле воды?
День выдался прекрасный; небо было затянуто легкими облачками, и жара не особенно донимала, так что и выделение пота было менее обильно, чем обыкновенно. Через три с половиной часа меня нагнал наш караван, который весь день шел бодро. Магомет-шах с двумя больными верблюдами опять отстал.
Завидели двух гусей, летевших на значительной высоте по направлению к северо-западу. Они снова оживили наши надежды, так как мы решили, что они летят с Хотан-дарьи к маленькому озерку у подошвы кряжа. Это был, собственно, самообман с нашей стороны: если гуси летят высоко, то, значит, предприняли дальний перелет, да и что для них перелететь через пустыню в 300 верст в поперечнике?
С час я опять ехал на своем славном Богре, безропотно принявшем такое увеличение своего груза. Я чувствовал ужасную усталость, но, когда заметил, что у верблюда дрожат колени, предпочел слезть и идти пешком.
Барханы в этот день достигли максимальной высоты — 60 метров. Измерял я высоту их на глазомер следующим образом: я останавливался в значительном расстоянии от крутого склона бархана, по гребню которого проходил караван, измерял высоту верблюда, приставив к глазу карандаш, на котором были отмечены маленькие деления, а затем таким же путем измерял высоту бархана, высчитывая, во сколько раз она больше высоты верблюда. Верблюды казались просто крошками в сравнении с барханами, походившими на настоящие горы.
Подвигались мы по этим гигантским волнам не быстро, так как то и дело приходилось делать большие обходы. Иногда обходы эти вели к западу, и таким образом мы теряли понапрасну много шагов.
Джолдаш взвизгивал и выл, держась поближе к резервуарам, где остатки воды булькали свою лебединую песнь. Когда мы останавливались в нерешимости на несколько минут, Джолдаш начинал лаять, визжать и рыть лапами песок, как бы желая напомнить нам, что ему страшно хочется пить и что пора бы вырыть колодец.
Когда я отдыхал, собака садилась передо мной и долго-долго глядела мне прямо в глаза, как бы спрашивая, есть ли еще надежда? Я ласкал ее, притворяясь спокойным, и указывал рукой на восток — там-де есть вода. Джолдаш навостривал уши, вскакивал и кидался по указанному направлению, но скоро возвращался унылый, словно обманутый.
Мы решили продолжать путь, пока все шесть верблюдов не остановятся. Случилось это в 6 часов вечера на бархане, обращенном отлогим склоном к северу, и мы разбили здесь лагерь № 15; кругом расстилалась все такая же труднопроходимая местность. Вскоре явился и Магомет-шах, сообщивший, что оба больные верблюда отказались идти еще в самом начале пути и он бросил их. Один из них нес два дорожных резервуара из-под воды, которые тоже были брошены, а другой шел порожним. Будь я там, я бы пристрелил животных, так как, по мнению Магомета-шаха, им оставалось жить много-много дня два. Он, однако, полагал, что если бы мы нашли воду к вечеру, их еще можно было бы спасти. Но воды не было, и они, значит, были обречены на гибель. Можно было только пожелать, чтобы они не мучились слишком долго, одинокие, брошенные, напрасно ожидая помощи!
Известие, принесенное Магометом-шахом, произвело на меня удручающее впечатление. Это была моя вина, что погибали невинные животные; я нес ответственность за все ужасные мгновения, за все страдания и муки и людей и животных моего каравана! Я не присутствовал при оставлении первых верблюдов на произвол бездушной песчаной пустыни, но сцена эта стояла перед моими глазами, и я не мог отделаться от нее, она давила меня кошмаром по ночам, не давала спать.
Бабу Магомет-шах оставил уже лежащим, но черный верблюд еще держался на ослабевших ногах и, вытягивая голову с прорванными ноздрями, печально глядел блестящими глазами вслед уходившему каравану, который мало-помалу скрылся из вида. Я представлял себе, как Чон-кара затем медленно повернул голову к своему товарищу и улегся рядом с ним. Потом они, верно, вытянули шеи и легли головой на песок, полузакрыв глаза и тяжело дыша. Мало-помалу изнеможение все увеличивалось, и они легли на бок, вытянув ноги. Кровь обращалась в их жилах все медленнее и медленнее, смертный сон овладевал всеми членами… Может быть, им грезились чудные часы, проведенные в камышах около подошвы Мазар-тага! Промежутки между вздохами становились все продолжительнее, и наконец — дыханье прервалось совсем.
Баба, наверно, испустил дух первым, — он был слабее. Но как долго все-таки тянулась агония? Этого мы никогда не узнали. Я весь холодел от ужаса при мысли, что они, пожалуй, прожили еще долго и были заживо погребены смерчем, разразившимся через день. Теперь они спят вечным сном под движущимися могильными холмами пустыни.
Поздно вечером завидели мы на западе тяжелые дождевые тучи сине-стального цвета. Там была вода и жизнь — здесь жажда и смерть. Тучи росли и сгущались. Это зрелище точно гипнотизировало нас, приковав к себе все наше внимание. Надежда на дождь все росла. Мы выставили пустые резервуары, растянули на песке парусину от палатки, а люди приготовились схватиться за концы ее. Мы ждали дождя с минуты на минуту, но тучи понемногу уплыли к югу, не подарив нам ни капли.
Ислам-бай в последний раз испек для меня хлеба. Магомет-шах объявил, что мы стали жертвами злых духов пустыни, т.е. заколдованы и теперь уже не выберемся из пустыни. Ислам-бай с удивительным спокойствием, точно это было самым естественным делом в свете, заметил на это, что сперва падут один за другим верблюды, а потом уж и мы. Я возразил ему, что, напротив, уверен в нашем спасении.
Джолчи глумился над моим компасом, который-де водил нас за нос вокруг одного и того же места. По его мнению, какие бы концы мы ни проходили, все равно дальше не уйдем, а только задаром будем истощать силы — мы осуждены умереть через несколько дней от жажды.
28 апреля мы проснулись при сильном урагане. Желто-серые смерчи в дикой пляске взбирались на барханы, опрометью сбегали на подветренную сторону и продолжали там свой дикий танец. Атмосфера была до крайности насыщена пылью и песком; не видно было даже ближайших барханов. Сегодня действительно невозможно было руководиться солнцем: ни один луч на небосклоне не указывал его местонахождение. Это был самый ужасный песчаный ураган за все наше странствование по пустыне, один из тех «кара-буранов», которые превращают день в ночь.
Идти в этот день было очень трудно — не видно ни зги, неизвестно куда и идешь. Зато воздух был прохладен, и ветер помогал забывать жажду. Сегодня я, разумеется, не мог идти вперед — следы тотчас же заметало. Приходилось держаться вместе; потеряв других из виду, невозможно было бы дать знать о себе ни криком, ни ружейным выстрелом — шум урагана заглушал все звуки. Различать можно было только самого ближайшего из верблюдов, остальные исчезали в непроницаемой мгле. Лишь своеобразный свист и шум давали знать, что мимо несутся мириады песчинок. Может быть, этот-то шум и повлиял на фантазию Марко Поло, заставив его описывать ужасы великой пустыни таким образом: «Иногда голоса духов слышны и днем; время от времени раздаются точно звуки множества различных музыкальных инструментов, чаще всего звуки баранов. Поэтому путешественники обыкновенно держатся поближе друг к другу. Всем животным же вешают на шеи колокольчики, чтобы они не так легко отбились. Перед тем как расположиться на ночлег, ставят значок, указывающий направление завтрашнего пути. Таким образом переходят пустыню».
Мы как раз взбирались на вершину бархана, когда ураган налетел с удвоенной яростью. Джолчи вел умирающего верблюда в хвосте каравана. Восточный склон бархана спускался в долину, где песок на небольшом расстоянии образовывал ровную поверхность. Тут присоединился к нам запыхавшийся Джолчи, боявшийся потерять нас из виду. Верблюд же не осилил подъема, упал, не дойдя до вершины, сразу лег на бок, и нельзя было заставить его подняться.
Я скомандовал привал и послал двух людей поглядеть, что случилось с верблюдом; они на несколько минут скрылись в туман, но затем вернулись, говоря, что и следов наших уже не осталось и что они побоялись отбиться от каравана. Таким образом мы потеряли третьего члена нашего каравана.
Мало-помалу чувства наши притупились, и мы стали равнодушными к таким потерям. Дело шло теперь о спасении нашей собственной жизни! И, выступая в путь утром, я думал обыкновенно: чья-то очередь сегодня отправиться в последний путь?
В 6 часов мы, пройдя 20,6 километра, сделали привал. После краткого совещания мы решили бросить все, кроме самого необходимого, и я с Ислам-баем пересмотрел весь наш багаж. Запас провианта на 3 месяца: сахар, мука, мед, рис, картошка, разная зелень, макароны, консервы — все было разобрано и лишнее отложено в сторону. Отложили также несколько шуб, войлоков, подушек, книги, большой тюк с газетами, походную кухню, котел, фарфоровую посуду и многое другое.
Уложив все эти предметы в ящики, мы покрыли их циновками и поставили между двумя барханами; на ближайшей высокой вершине, видной издалека, водрузили шест, а к нему вместо флага привязали номер шведской газеты. Мы полагали вернуться сюда, если найдем воду, поэтому мы вечером нащепали из крышки одного из ящиков десятка два лучинок и к каждой прикрепили по номеру газеты, с тем чтобы втыкать их по дороге на вершинах барханов. Эти путевые знаки должны были указать нам путь обратно к лагерю № 17, где мы оставили наши ящики.
Запасаясь в путь консервами, я выбирал преимущественно содержащие влагу, вроде шампиньонов, омаров, сардин. Люди мои, убедившись, что в моих коробочках нет свиного мяса, охотно лакомились этими деликатесами. Остаток консервов и был взят нами из лагеря 17 и съеден в течение следующих дней.
Остаток воды, около двух литров, сохранялся в двух железных кувшинах. Последнюю пару железных резервуаров мы решили взять с собой на случай, если найдем воду. Верблюдов удовлетворили, пожертвовав еще одним седлом. Но они ели неохотно — у них пересохло в горле. Я в последний раз напился чаю и закусил основательной порцией консервов.
29 апреля. На восходе солнца мы выступили в путь с пятью верблюдами, которые еще держались на ногах. Ислам-бай грустно сообщил мне новость: один из железных кувшинов оказался пустым. Все подозревали Джолчи, который ночью ползал вокруг и рылся в темноте. Но доказать его виновности нельзя было.
Наши подозрения увеличились, когда он подполз ко мне, плача и жалуясь на боли в груди и в желудке. Мы полагали, что он притворяется. Но на мне лежало подавать добрый пример и поддерживать в других мужество, и я отдал ему половину своей порции. Затем мы потеряли его из вида, и только на следующее утро он опять присоединился к каравану.
Путешествие наше стало безнадежным блужданьем, тщетным высматриванием «земли». Не видно было и признака жизни. Песчаное море, казалось, не имело границ. Барханы тянулись на север и на юг, а крутые склоны их были обращены к западу, что еще более затрудняло наше движение.
Весь день мы шли по глубокому песку. Погода стояла тихая, но воздух был еще насыщен пылью. Люди справедливо говорили, что это просто Божья благодать, что погода в последние дни прохладная, — по крайней мере, мы не страдали от солнцепека, иначе верблюды бы давно пали, да и мы находились бы на краю смерти. Мы сделали целых 27 километров. По-прежнему не замечалось, чтобы барханы на востоке редели; море песчаных волн по-прежнему сливалось на краю горизонта с небом, взору не на чем было отдохнуть.
30 апреля. Минимальный термометр упал за ночь до +5,1°, и даже утром было довольно свежо. Тонкая пыль все еще носилась в воздухе, но атмосфера все-таки прочистилась настолько, что светлая полоса показывала высоту солнца. Верблюдам скормили еще одно седло и весь запас масла, так что рассчитывали поддержать их силы еще на день.
В кувшине оставалось всего два стакана воды. В то время, как другие люди были заняты навьючиваньем верблюдов, Ислам-бай поймал Джолчи, который, стоя спиной к товарищам, приставил к губам кувшин с водой. Тут произошла одна из тех тяжелых сцен, которые неизбежны в таких случаях. Ислам-бай и Касим с яростью бросились на Джолчи, повалили его, били по лицу, пинали ногами и убили бы его до смерти, если б мне наконец не удалось остановить их.
Воды уцелела половина, около 1/6 литра. В полдень я позволил людям помочить губы, остаток же мы должны были разделить вечером на 5 равных частей. Мы соображали — сколько дней можем мы пробиться таким образом, и Магомет-шах припомнил, что он много лет тому назад целых тринадцать дней то брел, шатаясь, то полз по безводной дороге в Тибете.
Вот опять зазвенели колокольчики, и караван выступил в путь по направлению к востоку. Уже в самом начале пути мы спохватились, что Джолчи нет с нами. Люди полагали, что ему не под силу было идти дальше. Все были озлоблены против него. Это он уверил, что нужно запастись у последнего озера водой только на четыре дня, и ручался, что мы найдем в этот срок колодезную воду. Люди даже подозревали, что он с самого начала составил себе план погубить нас, нарочно завел нас в такую часть пустыни, где мы должны были погибнуть, и хотел еще украсть остаток воды, чтобы спасти себя самого, добраться до населенных трактов, набрать там шайку таких же золотоискателей и вернуться ограбить оставленные нами сундуки. Нельзя было знать наверное, насколько такие предположения были основательны.
Я все еще каждый вечер делал чернилами нужные отметки в моем дневнике, и эти записи и послужили основой для подробного описания этого ужасного путешествия. Последние строки, которые могли буквально стать «последними», были написаны вечером 30 апреля. Привожу их здесь. «Остановились на вершине высокого бархана, где верблюды упали в изнеможении. Мы исследовали в бинокль всю местность к востоку: горы песку всюду, нигде ни былинки, ни признака жизни. О Джолчи ни слуха ни духа. Люди думают, что он вернулся к оставленному нами багажу, чтобы там, питаясь консервами, дождаться помощи. Ислам считал его погибшим. Утром осталось еще около стакана воды. Половину отделили, чтобы помочить губы около полудня. Вечером, когда хотели разделить последний остаток между всеми, оказалось что Касим и Магомет-шах, которые вели караван, выпили его. Все мы, и люди и верблюды, слабы до крайности. Боже, помоги нам!»
В течение следующих дней я набрасывал только самые краткие заметки чернильным карандашом на сложенном листе бумаге. Но я ни разу не упустил записать показания компаса и число пройденных шагов. И первой моей заботой, когда я оправился на берегу Хотан-дарьи от испытаний последних дней, было дополнить на свежую память эти краткие заметки.