Даниловское
Устюжна благодаря Н. В. Гоголю стала в девятнадцатом веке символом российского захолустья; отсюда «три года скачи, ни до какого государства не доскачешь». По преданию (есть много оснований считать это предание подлинным происшествием), именно в Устюжне имел место случай, послуживший сюжетом гоголевского «Ревизора».
Удивительно, но эта глухомань — «малая родина» одного из самых утонченных русских поэтов Константина Николаевича Батюшкова.
Родовым гнездом дворян Батюшковых было село Даниловское в семнадцати верстах от Устюжны. Семейное предание называет их первопредком татарского хана Батыша; он полюбил русскую княжну и ради женитьбы на ней принял православие и перешел на службу великому московскому князю.
Батюшковы не теряются во тьме веков; они упоминаются в «Истории государства Российского» Карамзина. В 1553 году Семен Батюшков возглавлял посольство Ивана IV в Молдавию и Валахию и, судя по всему, успешно исполнил свою миссию. В следующем году его племянник Иван Батюшков был есаулом при взятии Казани. Как-то в письме поэт обмолвился: «…прадед мой не Анакреон, а бригадир при Петре Первом, человек нрава крутого и твердый духом».
У смелого петровского вояки Андрея Ильича Батюшкова было пять сыновей. Старший Лев Андреевич (родной дед поэта) проявил себя деятельным и расчетливым помещиком, значительно преумножившим семейное достояние. Его крестьяне были на оброке, и их сравнительно хорошее состояние являлось наглядным примером преимущества такой системы хозяйствования. В своем уезде дед Батюшкова пользовался непререкаемым авторитетом и в течение пятнадцати лет бессменно избирался предводителем дворянства.
Однако непоправимый удар по репутации Батюшковых нанес его младший брат Илья Андреевич. Он был объявлен главой заговора, ставящего целью сместить с престола Екатерину II. Дело было в 1769 году. Фактически оно сводилось лишь к тому, что отставной корнет Илья Батюшков, владелец села Тухань (40 километров от Устюжны), постоянно в пьяном виде уверял своего соседа Ипполита Опочинина, что тот сын английского короля и покойной императрицы Елизаветы Петровны и поэтому имеет законное право на русский престол (якобы упомянутый монарх приезжал в Россию инкогнито в свите британского посла). В действительности отцом Ипполита был генерал-майор Александр Васильевич Опочинин.
В Петербург был сделан донос. Екатерина II не ощущала опоры в провинциальном дворянстве и поэтому к доносу отнеслась внимательно. Она придерживалась правила «не пропускать врак без исследований» и была права, если вспомнить, что вся гвардия — и офицеры и солдаты — состояла из дворян.
Ныне история кажется нелепой, но тогда она вызвала немедленную и беспощадную реакцию. В декабре 1769 года в Устюжну прибыл для проведения следствия обер-прокурор Синода В. А. Всеволожский. Уже одно то, что была задействована столь крупная фигура, свидетельствует, какое значение правительство придавало этому деревенскому заговору. Виновников с пристрастием допрашивали, и даже под пыткой. Илья Батюшков покаялся в «говорении важных злодейственных слов, показывающий умысел их о лишении ее императорского величества престола». Якобы предполагалось во время поездки Екатерины II в Царское Село схватить ее, свиту перебить, императрицу постричь в монахиню, а на престол возвести цесаревича Павла (а возможно — Ипполита Опочинина). Иначе Россия пропадет, «ибо страна отдана в лапы Орловым». Вообще в ужасе Илья Батюшков готов был сознаться во всем, что потребуют от него петербургские судейские чиновники. В конце концов он был сочтен склонным к умопомешательству и сослан в Мангазею, где до 1775 года содержался в кандалах (село Трухань еще в 1773 году отошло Льву Андреевичу Батюшкову). В дальнейшем о нем не было ни слуху ни духу.
К делу был привлечен пятнадцатилетний племянник главного обвиняемого Николай Львович Батюшков (отец поэта). Он слышал все «злодейственные слова» и пересказал их следователям. Конечно, никакой вины за ним не было, но он был уволен из лейб-гвардии Измайловского полка, куда чуть ли ни во младенчестве был записан солдатом. Следствие сочло достаточным «отпустить его в дом по-прежнему, а чтобы однако же, когда он будет в полку, то по молодости лет своих не мог иногда о сем деле разглашать, то велено его от полка, как он не в совершенных летах, отпустить, ибо по прошествии некоторого времени, особливо живучи в деревне, могут те слышанные им слова из мысли его истребиться; при свободе же накрепко ему подтвердить, чтоб все те слова, как оне вымышлены Ильею Батюшковым, из мысли своей истребил и никому во всю жизнь свою ни под каким видом не сказывал».
Впрочем, Николай Львович Батюшков, несмотря на суровый приговор, продолжал оставаться на военной службе, хотя, скорее всего, номинально. Он вышел в отставку в 1780 году и после этого служил по гражданской части в Вологде. Последней его должностью стала должность губернского прокурора в Вятке. В 1795 году он окончательно покидает службу. По-видимому, причиной стало психическое заболевание жены, скончавшейся в этом году и оставившей ему четырех дочерей и сына Константина Николаевича. Да и отъезд из Вологды в далекую Вятку, вероятно, объясняется необходимостью разлучить детей с матерью.
Три старших дочери были помещены в пансион мадам М. Эклебен в Петербурге. Константин и младшая сестра Варенька (семейное предание связывает с ее рождением начало психической болезни матери) остались с дедом в Даниловском. Будущий поэт провел здесь все детство — от четырех до десяти лет.
Об этом времени мало что известно; необходимо прибегать к косвенным данным. Дедом — рачительным помещиком — в 1796 году была составлена подробная опись имущества усадьбы, досконально перечислены не только серебро и хрусталь, но и хомуты и дуги. Из этой описи известно, что в Даниловском имелось большое количество исторических картин, портреты царей, начиная с Алексея Михайловича до царствующего императора Павла. В сенях (удивительно!) висели «рожа Дмитрия Самозванца» и «рожа Емельки Пугачева». Библиотека состояла из книг духовных, «гражданских» (уставы и инструкции. — В. Н.), «письменных» (научных. — В. Н.) и исторических. В числе последних налицо: «Марка Аврелия», «Житие Жильблазово», «Сократово учение», «Езоповы басни», «Письменные оды Ломоносова». Что касается «письменных книг», то прежде всего привлекает внимание двухтомное «Житие Петра Великого» (вероятно, знаменитый труд И. И. Голикова). Подборка для того времени выглядит неплохой.
Способный мальчик быстро выучился читать и писать. Вообще Батюшков считал Даниловское колыбелью своей поэзии.
…………………………………………от первых впечатлений,
От первых свежих чувств заемлет силу гений
И им в теченье дней своих не изменит!
………………………………………………………….
Наперсник Муз, — познал от колыбельных дней,
Что должен быть жрецом парнасских олтарей.
Младенец счастливый, уже любимец Феба,
Он с жадностью взирал на свет лазурный неба,
На зелень, на цветы, на зыбку сень древес,
На воды быстрые и полный мрака лес.
Он, клону матери приникнув, улыбался,
Когда веселый Май цветами убирался
И жавронок вился над зеленью полей.
Златая ль радуга, пророчица дождей,
Весь свод лазоревый подернет облистаньем? —
Ее приветствовал невнятным лепетаньем,
Ее манил к себе младенческой рукой.
Что видел в юности, пред хижиной родной,
Что видел, чувствовал, как новый мира житель,
Того в душе своей до поздних дней хранитель
Желает в песнях Муз потомству передать.
В 1797 году отрок Батюшков на долгие годы покинул Даниловское. Как старшие сестры, он был отправлен в Петербург и помещен в пансион О. П. Жакино. Его отец через год вернулся в родовую усадьбу, поскольку Лев Андреевич заболел и передал сыну хозяйство. С этого момента Даниловское стало постепенно клониться к упадку.
В письмах поэта к любимой сестре Александре постоянно встречаются намеки на «несчастную страсть» отца. По-видимому, речь идет о картах. Судя по всему, он был игроком страстным, но малоудачливым. Долги росли и наконец превысили 90 тысяч рублей (цифра по тому времени громадная). Удивительно, но главным кредитором Николая Львовича Батюшкова была его вторая жена Авдотья Никитична Теглова. Этот долг перешел к ней после смерти ее родителя, устюжского предводителя дворянства Ивана Никитича Теглова. Согласно векселям сумма равнялась 60 тысячам рублей.
Обстоятельства второй женитьбы отца поэта туманны. Невеста была на двадцать два года моложе жениха; ее возраст уже перевалил за тридцать лет. Общего языка с детьми мужа от первого брака она не нашла, да, по-видимому, к этому и не стремилась. Александра в письме к брату отзывается о ней как о «самой бесчувственной женщине». Не удивительно, что результатом стал семейный раздел. Дети от первого брака опасались, что мачеха приберет к рукам слабовольного мужа и завладеет значительным имуществом их покойной матери. Константину Батюшкову еще не исполнилось двадцати одного года, и наследником он быть не мог. Ему и сестрам угрожало в новой ситуации «остаться на бобах». В конце концов дело завершилось миром и поэт с сестрами Александрой и Варварой переехали в материнскую усадьбу Хантоново, ставшую по его словам их «единственным верным приютом».
Примирение не произошло и после смерти второй супруги отца (в 1814 году). Поэт навестил его весной следующего года. Обветшалый дом был восстановлен пленными французами, но в целом впечатление было тягостным. Он писал своей родственнице Е. Ф. Муравьевой: «Я был у батюшки и нашел его в горестном положении: дела его расстроены. Но поправить можно ему самому. Шесть дней, которые провел у него, измучили меня». Над Даниловским нависла угроза продажи за долги. Имение было описано, сроки назначены. Зимой Батюшков вновь здесь. Настроение было мрачное. Письмо Н. И. Гнедичу начинается словами: «Замерзлыми перстами пишу тебе несколько слов». Далее следует стихотворный набросок:
От стужи весь дрожу,
Хоть у камина я сижу.
Под шубою лежу
И на огонь гляжу.
Но все как лист дрожу,
Подобен весь ежу.
Теплом я дорожу,
А в холоде брожу;
И чуть стихами ржу.
И затем: «В такой стуже лучше писать не умею».
Но Константин Николаевич твердо решил сохранить гнездо предков и предпочел расстаться со своей долей в материнском наследстве. Сверх ожидания ему это удалось. Но неожиданно в ноябре 1817 года Николай Львович умер, и поэт срочно выехал на похороны. Декабрь и начало января следующего года он провел в родительской усадьбе, всецело погрузившись в хозяйственные заботы (надо сказать, здесь он, как и отец, силен не был!). Это был последний приезд поэта в Даниловское.
Знаменитое стихотворение «Мои Пенаты» — общепризнанный шедевр русской усадебной поэзии. Встает вопрос, что здесь вспоминает «русский Гораций с берегов Шексны»: Хантоново (к этому времени уже прочно вошедшее в жизнь Батюшкова) или дедовское Даниловское? В пользу последнего говорят первые строки, сразу же заставляющие вспомнить «начало жизни»:
Отечески Пенаты,
О пестуны мои!
Далее следует описание усадьбы, полное бытовых деталей:
В сей хижине убогой
Стоит перед окном
Стол ветхой и треногой
С изорванным сукном.
В углу, свидетель славы
И суеты мирской
Висит полузаржавый
Меч прадедов тупой;
Здесь книги выписные,
Там жесткая постель —
Все утвари простые,
Вся рухлая скудель!
Скудель!.. но мне дороже,
Чем бархатное ложе
И вазы богачей!..
«Меч прадедов» мог висеть на стене только в Даниловском!
Черная тень наследственного недуга все время преследовала Батюшкова. Угроза нависала как с материнской, так и с отцовской стороны (вспомним судьбу младшего брата его деда). Удар скосил поэта именно в тот момент, когда, казалось бы, его выдающийся талант достиг полного расцвета. Более тридцати лет Батюшков был психически болен (он умер в 1855 году). Всеми забытый, он жил в Вологде у родственников в условиях добровольного заключения. В один из редких моментов умственного просветления он сказал посетившему его Вяземскому: «Я похож на человека, который не дошел до цели своей, а нес он на голове красивый сосуд, чем-то наполненный. Сосуд сорвался с головы, упал и разбился в дребезги. Поди, узнай теперь, что в нем было!»
Даниловское принадлежало Батюшковым с начала XVII века. После смерти Николая Львовича вновь встал вопрос о его продаже, но после некоторых перипетий усадьба была спасена, и владельцем стал сводный брат поэта Помпей Николаевич. Он сделал большую административную карьеру. Достаточно сказать, что он возглавил комиссию по завершению строительства храма Христа Спасителя в Москве. Но пожалуй, крупнейшей его заслугой перед русской культурой стало издание полного собрания сочинений знаменитого брата в связи со столетием со дня его рождения. Помимо этого он собрал большое количество документов о жизни поэта.
Загруженный делами Помпей Николаевич Батюшков годами не приезжал в Даниловское. О своем последнем наезде в родительскую усадьбу он вспоминает: «Отрадно и грустно было мне посетить наше старое Даниловское. Я приехал туда рано утром на наемных лошадях. Управляющий, извещенный мною из Москвы, отпер дом и велел открыть все окна и ставни. Проходя по комнатам, в которых я увидел ту же мебель, как и во времена моего детства, а на стенах все те же портреты Батюшковых в простых деревянных рамках, я мысленно переносился в то время, когда в сумерках маленьким мальчиком любил взбираться на диваны и глядеть на своих дедушек и бабушек в высоких прическах, строго и ласково взирающих на меня, их потомка… Войдя в кабинет отца, я остановился у порога и готов был увидеть его самого, сидящего в вольтеровском кресле, услышать его резкий голос, приводивший в трепет всех обитателей дома. Но в кабинете царила тишина… Я обошел весь дом, преклонил колени перед образницей и спальней матери и вернулся снова в кабинет отца. Раскрыл книжный шкаф, наугад взял один из томов. Это был римский поэт Овидий. Отец преклонялся перед латинскими классиками и свое преклонение передал Константину, хотя никогда не занимался его образованием… На других полках находились произведения французских просветителей…
Все последующие дни я жил только прошлым: представлялось детство несчастного Константина, его безумная мать, в припадках ужасной немощи, из-за которых ее пришлось отделить от семьи, и всегда такая краткая неудачная жизнь моего отца.
О, эти старые родовые гнезда, некогда полные жизни, радости, страданий, а теперь забытые и никому не нужные! Сколько дум навевают они! Да, лучше передать Даниловское в надежные руки».
Надежные руки нашлись. Последним владельцем Даниловского был широко известный в свое время критик и журналист Федор Дмитриевич Батюшков (внучатый племянник поэта). Открылась новая страница литературной истории старинной усадьбы.
В молодости он — ближайший ученик столпа русского академического литературоведения А. Н. Веселовского. Стоит упомянуть, что подающий большие надежды ученый был своим человеком в семействе ректора Петербургского университета А. Н. Бекетова и частым гостем Шахматова, где ему всегда предоставлялась гостевая комната. Дочерям Бекетова он одной за другой делал предложения (в том числе и будущей матери А. А. Блока), но его искания ни к чему не приводили; может быть, потому, что в душе он был убежденным холостяком и мог умело, не оскорбляя предмет своего ухаживания, сводить дело на нет.
Научная деятельность Ф. Д. Батюшкова первоначально была успешной, но в 1899 году он, уже профессор, покинул университетские стены в знак протеста против избиения полицией студенческой демонстрации и к преподаванию уже не возвращался. С этого времени Ф. Д. Батюшков становится профессиональным литератором; он быстро завоевал репутацию критика, свободного от групповых пристрастий и сохраняющего в своих статьях строго научный подход. Убежденный сторонник реализма, он не признавал «односторонности» как народничества, так и нарождающегося символизма. В 1902–1906 годах Ф. Д. Батюшков был редактором влиятельного «внепартийного» журнала «Мир Божий». Тогда-то он сближается с А. И. Куприным, и они вскоре становятся друзьями.
В Даниловское Ф. Д. Батюшков приезжал редко с единственной целью поохотиться. Имение сдавалось арендаторам, которые чувствовали себя здесь полными хозяевами.
Дом ветшал, старый парк зарастал, и даже светлым днем в его чаще стояла сумеречная темень. Кое-кто из арендаторов при выезде не стеснялся прихватить с собой предметы старинной мебели и фарфора. Ф. Д. Батюшков смотрел на это сквозь пальцы, на горьком опыте убедившись, что навести порядок в усадьбе он не в состоянии.
Сосед Ф. Д. Батюшкова барон Штемпель был образцовым хозяином. Принадлежавший ему лес был тщательно расчищен, и все деревья пронумерованы на коре; поэтому легко можно обнаружить самовольного порубщика. По его совету Ф. Д. Батюшков нанял нового управляющего-немца, который в свою очередь пригласил лесника, сдал сад лавочнику из Устюжны, а тот завел сторожевых собак. Но едва лесник попытался пресечь воровство леса, как мужики избили его до полусмерти. Вскоре собаки искусали крестьянских детей, забравшихся в сад. После этого Ф. Д. Батюшков решил, что с него довольно. Он уволил управляющего и лесника, расторг аренду — и прежние патриархальные отношения с деревней вернулись. Яблок, груш и слив хватало всем. Даниловское по-прежнему никакого дохода не приносило.
Таково было положение дел, когда Батюшков пригласил Куприна провести в своей усадьбе лето 1906 года. В то время это был глухой угол Новгородской губернии; до ближайшей железнодорожной станции примерно девяносто верст. В округе водились медведи, и даже днем в поле можно было встретить волка. Основным преимуществом было то, что никто из богемного окружения Куприна сюда бы не добрался. Следовательно, Даниловское представлялось идеальным местом не только для летнего отдыха, но и для работы.
Куприн приехал с женой Марией Карловной Давыдовой и трехлетней дочерью Лидией. Кроме того, он привез и свою мать, жившую во Вдовьем доме в Петербурге. Вскоре здесь же оказался брат Марии Карловны — Николай Карлович со своим камердинером Яковом Антоновичем. Собралось значительное общество, и первое время потребовалось на то, чтобы привести дом хоть в какое-нибудь пригодное для жилья состояние. Работать в библиотеке Куприн не захотел, поскольку обилие книг представляло непреодолимый соблазн. Свой кабинет он оборудовал на чердаке.
Уже 11 мая Куприн писал Марии Павловне Чеховой в Ялту, подытоживая свои первые впечатления: «Я теперь живу: Новгородская губерния, Устюженского уезда почтовая станция Круглицы, имение Даниловское. Старая усадьба, дом с колоннами и сторожевой узорчатой башней; сад такой густой, что в нем в полдень темно, и этого благополучия на три десятины, три аллеи — березовая, липовая и кедровая, пруд с карасями… рядом роща 300 десятин, за обедом брага-пиво, холодная и хмельная, под окном все бело и лилово от сирени, мычат коровы, скрипят ворота, кусают комары, мошкара лезет в уши, в глаза и в нос. На 50 верст вокруг нет аптеки, мужики стоимость продуктов определяют не копейками, а водкой: «да што, дайте на бутылочку или на полбутылочки». У девок одежды наполовину белые, наполовину красные с чудесными узорами, названия рек и сел живописные: Звана, Ижина, Портково.
Сейчас в саду чокают дрозды и поют малиновки, пахнет сиренью. Вот бы сюда милого Ивана Бунина».
Тогда же Куприн написал Батюшкову, что он собирается купить лошадь и взять напрокат шарабан для поездок по округе. Батюшков мысленно разругал себя, что не подумал о таких необходимых для жизни в деревне вещах, и взял хлопоты на себя. Для начала он отослал Куприну в подарок охотничье ружье. Куприну ничего не оставалось, как в шутливой форме поблагодарить его за щедрость:
Дорогой Федор Дмитриевич!Пощадите!Вы положительно изливаетесь на нас дождем из ружей, экипажей, консервов, конфет, бисквитов и т. д. Мария Карловна делает мне за это сцены. (При чем здесь я?) А я все думаю: вот Вы из-за нас разоритесь, будете жить в одной комнате наверху 6-этажного дома под железной крышей (ход через жильцов), будете готовить себе сами обед на керосинке и вести дела литературного фонда при свете стеаринового огарка. Даниловское перейдет в руки лавочника Образцова из с. Никифоровского. Пруды заглохнут, парк вырубят. И все это из-за Вашей бесконечной любезности.Нет, Федор Дмитриевич, будемте умереннее и бережливее. Очень Вас прошу об этом…Кончится тем, что мы с женой рассердимся и вдруг сразу пришлем Вам фортепьяно, фребелевский билиард, лаун-теннис, телескоп, pas des geants (гигантские шаги. — В.Н.), автомобиль, и все это — наложенным платежом!!!..Ваш А. Куприн
Вскоре Куприн усиленно засел за работу на своем чердаке. Он не любил рассказывать о своих замыслах, но Мария Карловна догадалась, что муж пишет большой рассказ. Однажды он случайно в библиотеке открыл том Державина и наткнулся на посмертное стихотворение поэта:
Река времен в своем стремленье
Уносит все дела людей.
И топит в пропасти забвенья
Народы, царства и царей…
От этих строк Куприн пришел в восторг. Они показались ему одновременно и одически торжественными и глубокими по мысли. Свой новый рассказ он озаглавил «Река жизни» — и этот рассказ одно из лучших его произведений.
На охоту Куприн ходил этим летом с новым управляющим имением Иваном Александровичем Араповым, бывшим матросом, пережившим Цусиму и японский плен и недавно возвратившимся на родину. Охота была не просто удовольствием, но и диктовалась нуждою, поскольку мяса в соседних деревнях достать было невозможно. Однажды они заблудились и завязли в болоте. Началась гроза. Куприн уверял, что воочию видел черную молнию; так в тех местах называют линию в небе, следующую за отблеском молнии и кажущуюся черной и извилистой. Этот случай впоследствии стал сюжетом рассказа «Черная молния».
Крестьяне избегали Даниловского; прислугу нанять было невозможно. Вскоре Куприну стала известна причина. По всей округе и даже в Устюжне ходили слухи, что в доме на чердаке в черном гробу лежит огромная человеческая нога и по ночам с шумом ходит по комнатам. К удивлению писателя, этому верил и Арапов; он по вечерам никогда в дом не заходил. Но основания для таких разговоров были. Вскоре после приезда Куприн нашел в библиотеке на нижней полке длинный ящик, напоминавший не то футляр для виолончели, не то гроб. В ящике лежал гигантский ножной протез явно заграничной работы, обтянутый голландской замшей. Отыскался поблизости и костыль. Все некогда принадлежало генералу Кривцову (родственнику Батюшковых), потерявшему ногу в сражении при Кульме в 1813 году.
Владелицей соседнего хутора Свистуны была известная пианистка профессор Петербургской консерватории Вера Уваровна Сипягина-Лилиенфельд. Она была женщиной трагической судьбы. Ее муж — морской офицер — застрелился сразу же после брачной ночи. Вновь замуж она не вышла и уединилась в новгородской глуши. Как-то Батюшков и Куприн с женой нанесли ей визит. В этот день она села за рояль и по просьбе гостей сыграла Аппассионату — и сыграла с необыкновенным одушевлением и трагизмом. Гости были потрясены. На обратном пути разговор был о том, какая необыкновенная и жестокая сила заключена в музыке. Ночью Куприн спать не мог. Он и Батюшков всю ночь бродили по парку. Именно тогда зародился замысел «Гранатового браслета».
В сентябре Куприн со всем многолюдным семейством покинул Даниловское, но уже в начале декабря возвратился на целых два месяца. Его спутником был фельдшер Евсей Маркович Аспиз, с которым он познакомился в Балаклаве. Это был именно тот человек, который был Куприну необходим для упорной усидчивой работы: умный, сдержанный и абсолютный трезвенник. Он оставил интересные воспоминания. Приведем некоторые выдержки.
Вот его характеристика соседей Даниловского: «Казалось, что перед нами воскресла эпоха Гоголя, персонажи «Мертвых душ». Те же Коробочки, Маниловы, полинявшие, оскудевшие, выцветшие Ноздревы и Собакевичи…». Деревня оставляла тягостное впечатление: «Поражала бедность и мрачность крестьянской жизни. Единственный денежный доход у них был от продажи молока в сливной пункт при сыроваренном заводе. Мы были поражены, когда узнали, что за ведро молока платили не то 13, не то 15 копеек, причем нередко молоко приходилось возить или носить за 10–12 верст. Это была чудовищно низкая цена даже по тем временам.
Однажды мы зашли в избу, где увидели женщину в скорбной позе, тихо качающую люльку. Лицо ее выражало глубокую печаль, да и все остальные в избе были словно после похорон: ходили тихо, говорили печально. Александр Иванович осторожно стал расспрашивать женщину о причине ее печали. С рыданиями крестьянка рассказала, что накануне у них пала корова».
К слову, сыроваренный завод принадлежал барону Штемпелю.
На следующий год Куприн приехал в Даниловское уже с новой женой. Это была Елизавета Морицевна Гейндрих, воспитанница в семье Мамина-Сибиряка. У Куприных ранее она была гувернанткой. С Елизаветой Морицевной писатель прожил более тридцати лет; с ней он вернулся из эмиграции на родину.
Осень 1907 года в Даниловском (сентябрь, октябрь и почти весь ноябрь) была на редкость творчески плодотворной. Здесь написаны такие шедевры, как рассказ «Изумруд» и повесть «Суламифь».
Сюжетом «Изумруда» послужила наделавшая большой шум история отравления знаменитого призового рысака Рассвет коннозаводчиком-конкурентом. Рассказ посвящен памяти «несравненного пегого рысака Холстомера». Батюшков в своих воспоминаниях сообщает любопытные подробности:
«Однажды возвращались из какой-то поездки к соседям верхами. Подъезжая к усадьбе, я заметил потраву: чья-то лошадь забралась в овес. Я спешился, чтобы прогнать лошадь, но Александр Иванович подхватил ее за челку и привел ее в дом. Сев на нее верхом, заставил ее подняться по ступеням балкона и, как капризный ребенок, настоял, чтобы ее оставили ночевать в доме, и привязал около своей кровати.
«Я хочу знать, когда и как лошадь спит, — говорил он, — хочу с ней побыть». На другой день повторилась та же история, но приведена другая лошадь. Александр Иванович за ней ухаживал, кормил, поил и решился прекратить свои опыты лишь тогда, когда его спальня пропиталась запахом конюшни. В ту пору он задумал рассказ «Изумруд», и нельзя не признать, что «психология» лошади им представлена в высшей степени правдоподобно».
В последующие несколько лет Куприн постоянно приезжал в Даниловское. Он сам не раз говорил, что всем курортам предпочитает русскую деревню. Здесь в новгородской глуши писатель оставил по себе добрую память. Батюшков вспоминает: «Годами спустя после его пребывания в деревне о нем усиленно расспрашивали — ямщик, возивший его два-три раза, церковный сторож, водивший его на голубятню, лесник, с которым он ходил на охоту, работник, с которым он мастерил какую-нибудь машину, и т. д.».
Последний раз Куприн был в Даниловском поздней осенью 1911 года; но отголоски впечатлений, почерпнутых в этой отдаленной усадьбе, еще долго отзывались в его творчестве — даже в эмиграции.
