Красс
В плену страха
Когда знакомишься с жизнью этого человека в первые три десятка лет, то не можешь вообразить даже в самых смелых фантазиях, кем он станет в последующие годы. Более того, воспитание и римские традиции строго заботились о том, чтобы из него не получилось то, что получилось, — первый римский олигарх.
Марк Лициний Красс (115–53 гг. до н. э.) родился в семье, которая, одна из немногих, соблюдала древние римские традиции. Римская «бедность», привычка довольствоваться только необходимым для жизни — эти благородные моральные принципы успешно забывались после Пунических войн, но не в семье Крассов.
Отец Марка — Публий — был консулом в 97 г. до н. э., затем в качестве проконсула управлял Дальней Испанией и получил триумф за победу над лузитанами. В 89 г. до н. э. старшего Красса избрали цензором. Этой должности удостаивались граждане с безупречной репутацией. Им принадлежало право надзора за поведением и нравами граждан, причем руководствовались цензоры исключительно собственным представлением о долге и не несли никакой ответственности за свои действия. Цензоры наказывали граждан за неподобающее поведение по отношению к жене и детям: не приветствовалась как жестокость, так и излишняя мягкость в отношении детей; последние держали ответ за неповиновение родителям. И еще цензоры следили, чтобы римляне не слишком увлекались материальными благами: можно было серьезно пострадать за несколько серебряных блюд, которые покажутся римским чиновникам недопустимо роскошными.
«Марк Красс… воспитывался в небольшом доме вместе с двумя братьями, — сообщает Плутарх. — Те женились еще при жизни родителей, и все сходились за общим обеденным столом. Такая обстановка, по-видимому, весьма содействовала тому, что Красс в течение всей жизни оставался воздержным и умеренным. После смерти одного из братьев он женился на его вдове, имел от нее детей и с этой стороны не уступал в добронравии никому из римлян».
Излишняя суровость воспитания наложила негативный отпечаток на характер Красса. Власть отца, стремившегося быть самым строгим из римлян, настолько давила на домочадцев, что Марк никак не проявил себя в пору юности. Пожалуй, его биография начинается с 26-летнего возраста, когда Красс потерял всех и все.
В 88 г. до н. э. Рим разделился на два лагеря; началась первая в истории Вечного города гражданская война.
Блестящий военачальник и консул, защитник интересов сената и старой римской аристократии — Луций Сулла — отправился воевать в Грецию; этим воспользовалась партия популяров, которую возглавлял другой удачливый полководец и любимец плебеев — Гай Марий. Цели у мятежников были стандартными, то есть, как и у всех революционеров на протяжении многих тысячелетий, — отобрать и поделить. Естественно, желающих поживиться оказалось много; Италия в короткий срок попала под власть демагогов-популяров. А дальше, как прописано в сценарии любой революции, начался террор. Не обошел он и семью Крассов: в числе первых были убиты отец и брат Марка.
Опасаясь за свою жизнь, молодой Красс «взял с собой троих друзей и десять слуг и с величайшей поспешностью бежал в Испанию, где прежде, в бытность отца его наместником, он жил и приобрел друзей, — рассказывает Плутарх. — Там он застал всех в великом страхе и трепете перед жестокостью Мария, как будто тот находился среди них. Не решившись кому-либо открыться, Красс кинулся в приморское поместье Вибия Пациана, где была большая пещера, спрятался в ней, а к Вибию послал одного из своих рабов на разведку, так как и припасы его были уже на исходе. Вибий же, услышав о Крассе, обрадовался его спасению, спросив о числе его спутников и где они находятся. От личного свидания он воздержался, но, тотчас проведя к тому месту управляющего имением, приказал ежедневно носить Крассу готовый обед, ставить его на камень и молча удаляться, не любопытствуя и ничего не высматривая. За излишнее любопытство Вибий пригрозил ему смертью, а за верную службу обещал свободу».
Борьба враждующих группировок велась на территории Италии и Греции. Испания среди моря римской вакханалии оставалась относительно спокойным островом, но Красс соблюдал все мыслимые и немыслимые меры предосторожности. Ежедневно у входа в пещеру появлялся человек и оставлял продукты. Он не видел, для кого предназначалась еда, которая забиралась только после его ухода. Вибий, не скупясь, снабжал всем необходимым Красса и его товарищей. «Пришла ему также в голову мысль о возрасте Красса, — повествует Плутарх, — о том, что он еще молод и что следует подумать о приличествующих его годам удовольствиях, ибо, как полагал Вибий, удовлетворять только насущные нужды — значит служить скорее по необходимости, чем из расположения. Итак, взяв с собою двух красивых прислужниц, он пошел к морю, а придя на место, указал им вход в пещеру и велел войти туда, откинув страх».
Впрочем, страх испытывали не девушки, идущие навстречу неизвестности, а римляне, которым полагалось быть мужественными. Послушаем опять Плутарха:
«При виде вошедших Красс испугался, полагая, что убежище его выслежено и обнаружено, и спросил девушек, кто они и что им нужно. Когда же те, наученные Вибием, ответили, что ищут скрывающегося здесь своего господина, Красс, поняв любезную шутку Вибия, принял девушек, и они жили с ним все остальное время, осведомляя о его нуждах Вибия».
С девушками у Марка все получалось отлично. Источник, которым пользовался Плутарх, утверждает, «что видел одну из них уже старухой и не раз слышал, как она охотно вспоминала и рассказывала об этом случае».
В пещере Красс скрывался восемь месяцев. Какая должна быть сила страха, чтобы добровольно заточить себя на такой срок! Тем более что в характере Красса никогда не наблюдалась склонность к отшельничеству. Лишь узнав о смерти Цинны — одного из вождей популяров, — потомок консула и цензора пересилил страх и покинул убежище.
Первые доходы
Род Крассов получил в Испании известность благодаря отцу Марка, который, как мы помним, был ее наместником. Едва прошел слух, что в этих краях объявился Марк Красс, к нему поспешило множество недовольных и обиженных. В короткое время он стал предводителем небольшого войска, и волей-неволей ему пришлось действовать, чтобы окончательно не прослыть трусом.
Он отобрал 2500 человек и направился в рейд по Испании. Серьезных противников на избранном пути не оказалось, и Красс без особого труда захватил приморский город Малаку. Именно здесь он получил свой первый доход, причем неблаговидным (в нашем понимании) способом — Малака была дочиста разграблена. Что поделаешь, Красс в тот момент был беднее нищего и восемь месяцев жил за счет милосердного Вибия — когда-нибудь такое положение вещей должно надоесть. Тем более что взять добычу на войне никогда не считалось зазорным. Однако Крассу был неприятен такой способ получения дохода, и хотя, как пишет Плутарх, «по свидетельству многих писателей, он разграбил… Малаку, но сам он, говорят, отрицал это и опровергал тех, кто заводил об этом речь».
После этого Красс совершил длительное путешествие по необъятным римским владениям. Он не решился продолжать воевать в Испании и на захваченных грузовых судах переправился в Африку. Здесь ставленник Суллы — Метелл Пий — собрал немалое войско, и, конечно, под его зашитой находиться было безопаснее. Однако в Африке Марк не задержался: по какой-то причине он рассорился с Метеллом и отправился к Сулле в Грецию. Здесь он «оставался среди его приверженцев, пользуясь величайшим почетом». Но, как только дошло до настоящего дела, Красс вновь оказался в плену страха и едва не погубил свою карьеру. Но к счастью Луций Корнелий Сулла был не только хорошим полководцем, но и неплохим воспитателем. Вот что об этом случае рассказывает Плутарх: «После переправы в Италию Сулла, желая использовать всю бывшую с ним молодежь как усердных соратников, каждого из них приставил к какому-нибудь делу. Красс, которому поручено было отправиться в землю марсов для набора войска, просил дать ему охрану, так как дорога проходила вблизи неприятеля. Сулла же, разгневавшись на него, резко ответил:
— Я даю тебе в провожатые твоего отца, брата, друзей, родных — за них, незаконно и без вины казненных, я мщу убийцам!
Получив такую отповедь, Красс, задетый за живое, тотчас же отправился и, отважно пробившись сквозь неприятельское расположение, собрал многочисленное войско, а затем ревностно помогал Сулле в его борьбе».
Красс довольно скоро освоился в кровавой круговерти, он не только выжил, но и вновь улучшил свое благосостояние. Будучи легатом Суллы, он взял небольшой городок Тудертию и, как сообщает Плутарх, присвоил «большую часть ценностей, и об этом донесли Сулле».
Поступок чрезвычайно смелый, так как Сулла приказал щадить римлян и за мародерство грозила суровая кара. Более того, все легионеры Суллы принесли клятву «самовольно не чинить в Италии никаких насилий».
Грабеж Тудертии — это верный признак того, что Красс избавился от позорного чувства. Однако встреча с Суллой ничего хорошего не сулила. Спасти его могло только чудо, и сребролюбец его совершил.
Трус становится героем
Счастье сопутствовало Крассу: он прибыл в лагерь Суллы, когда тот готовился к самой трудной, решающей битве гражданской войны. Под Римом, у самых Коллинских ворот, сошлись враждебные армии — тут уж было не до ограбленного провинциального городка. Марк Красс был поставлен командовать правым крылом войска.
Битва началась неудачно для Суллы. Воинственные италийские народы, привлеченные мятежниками, дрались, как раненые львы. Самниты и луканцы опрокинули левый фланг Суллы и теснили центр. Военачальник пытался остановить бегущих легионеров, но едва не погиб и оставил эту затею.
С богами у Суллы были напряженные отношения: в Греции он дочиста обобрал священные Дельфы, но теперь не осталось иного спасения, как просить помощи у ограбленных богов.
«Рассказывают, — читаем у Плутарха, — что у Суллы было золотое изваяньице Аполлона, вывезенное из Дельф, которое он в сражениях всегда носил спрятанным на груди, а в этот раз, целуя его, обратился к нему со словами:
— О, Аполлон Пифийский, ты, кто в стольких сражениях прославил и возвеличил счастливого Суллу Корнелия, кто довел его до ворот родного города, неужели ты бросишь его теперь вместе с согражданами на позорную гибель?
Воззвав в таких словах к богу, Сулла принялся одних умолять, другим угрожать, третьих стыдить. Наконец, когда левое крыло все же было разбито, он, смешавшись с бегущими, укрылся в лагере, потеряв много товарищей и близких. Немало римлян, которые вышли поглядеть на сражение, тоже нашли свою гибель под копытами лошадей, так что с городом, казалось, было уже покончено…»
Аполлон то ли не захотел помочь, то ли оказался бессильным перед повальным бегством. Все устремились в Рим, чтобы спрятаться за его стенами. Но… «Старые солдаты, стоявшие на стенах, завидев, что враги вбегают вместе с солдатами левого фланга в ворота, захлопнули ворота при помощи машины; при этом погибло много солдат и много сенаторов, и все остальные от страха и в силу необходимости обратились против неприятеля» (Аппиан).
В то время, когда полный отчаянья Сулла готовился к худшему, правый фланг Красса опрокинул противника и пришел на помощь военачальнику.
После победы Красс не получил никаких почестей, но не был и наказан…
Во время войны возвысился никому до сих пор не известный, незнатный всадник Гней Помпей. Двадцатитрехлетний юноша набрал по собственному почину три легиона и обратил в бегство посланные против него войска популяров. «Помпей рассчитывал на великие почести со стороны Суллы, но получил даже больше, чем ожидал, — рассказывает Плутарх. — Завидев приближение Помпея с войском, состоявшим из сильных и здоровых людей, гордых своими победами, Сулла соскочил с коня. Как только Помпей приветствовал его по обычаю, назвав императором, Сулла, в свою очередь, назвал его этим же именем, причем никто не ожидал, что Сулла присвоит человеку молодому, еще даже не сенатору, тот титул, за который сам он сражался со Сципионами и Мариями». К своему имени Помпей получил почетное дополнение — Магн (Великий).
После этих событий, по словам Плутарха, в Крассе «и зародились впервые честолюбивые замыслы и стремление соперничать в славе с Помпеем. Помпей, хотя и годами был моложе Красса, и родился от отца, пользовавшегося в Риме дурною репутацией, навлекшего на себя глубокую ненависть сограждан, уже покрыл себя блеском побед в тогдашних войнах и выказал себя поистине великим… Это раззадоривало и раздражало Красса, которого не без основания ставили ниже Помпея. Ему недоставало опытности, а красоту его подвигов губили владевшие им от природы злые силы — корыстолюбие и скаредность».
Однажды, когда слуга доложил: пришел Помпей Великий, Красс со смехом спросил: «И какой же он величины?»
Соперничество носило характер спортивного состязания; Красс не испытывал к Помпею вражды, коварство ему было не присуще. То было истинно римское стремление быть первым, стремление догнать и обойти лидера в забеге, именуемом жизнью.
Кровавые капиталы
Кровь продолжала литься и после гражданской войны. Сулла бывал великодушным, но никто из виновников гражданской войны не получил прощения. Он безжалостно уничтожил всех, кто занимал командные должности в войске противника и сражался до последних битв: преторы, квесторы, военные трибуны были обречены на гибель. «Сразу же после этого Сулла, присудил к смертной казни до сорока сенаторов и около тысячи шестисот так называемых всадников, — приводит цифры Аппиан. — Сулла, кажется, первый составил списки приговоренных к смерти и назначил при этом подарки тем, кто их убьет, деньги — кто донесет, наказание — кто приговоренных укроет. Немного спустя он к проскрибированным сенаторам прибавил еще других. Все они, будучи захвачены, неожиданно погибали там, где их настигли, — в домах, в закоулках, в храмах, некоторые в страхе бросались к Сулле, и их избивали до смерти у ног его, других оттаскивали от него и топтали. Страх был так велик, что никто из видевших все эти ужасы даже пикнуть не смел».
Вначале римляне с ужасом взирали на то, как убивают их товарищей. Но мало-помалу не только привыкли к виду братской крови, но увлеклись кампанией и под шумок принялись решать личные проблемы. Убийственные списки составлялись в каждом городе Италии. «И не остались не запятнанными убийствами ни храм бога, ни очаг гостеприимца, ни отчий дом, — возмущается Плутарх. — Мужей резали на глазах жен, детей — на глазах матерей. Павших жертвою гнева и вражды было ничтожно мало по сравнению с теми, кто был убит из-за денег, да и сами каратели, случалось, признавались, что такого-то погубил его большой дом, другого — сад, а иного — теплые воды.
Квинт Аврелий, человек, чуждавшийся государственных дел, полагал, что беда касается его лишь постольку, поскольку он сострадает несчастным. Придя на форум, он стал читать список и, найдя там свое имя, промолвил:
— Горе мне! За мною гонится мое альбанское имение.
Он не ушел далеко, кто-то бросился следом и прирезал его». Имущество казненных поступало на торги; дальновидный Сулла этой процедурой стремился повязать всех влиятельных римлян. Большинство сенаторов посещало аукционы исключительно для того, чтобы угодить диктатору.
Менее щепетильные люди составляли огромные состояния на конфискациях, так как имущество продавалось по ничтожно малой цене. Многие из вольноотпущенников Суллы стали обладателями сенаторских вилл, домов в Риме, которые явно не соответствовали их положению. Простой центурион диктатора нажил на перепродаже десять миллионов сестерциев. Один из сенаторов в частной беседе заметил: неужели знать вела долгую и кровопролитную войну только для того, чтобы сделать своих вольноотпущенников и слуг богатыми людьми?
На аукционах обретался и Марк Красс и, видимо, был одним из самых активных посетителей распродаж. Подобный способ обогащения осуждает Плутарх:
«Если говорить правду, далеко не делающую ему чести, то большую часть этих богатств он извлек из пламени пожаров и бедствий войны, использовав общественные несчастья как средство для получения огромнейших барышей, — далее греческий автор нехотя оправдывает несимпатичного ему героя; Красс, оказывается, был поставлен перед необходимостью совершать покупки: — Ибо, когда Сулла, овладев Римом, стал распродавать имущество казненных, считая и называя его своей добычей, и стремился сделать соучастниками своего преступления возможно большее число лиц, и притом самых влиятельных, Красс не отказывался ни брать от него, ни покупать».
Через несколько глав биографии Красса Плутарх снова возвращается позорной теме. На уровне слухов, не называя конкретных имен, греческий историк возводит на него более суровое обвинение. Здесь сработала личная антипатия Плутарха: Красс не входил в число его любимцев, и это видно невооруженным глазом. Олигархов не любили во все времена, все народы, миллионеров ругали даже те, кто ел с их стола. И Плутарх дал волю своим чувствам, не считаясь с исторической справедливостью:
«Во время казней и конфискаций о нем опять пошла дурная слава — он скупает за бесценок богатейшие имущества или выпрашивает их себе в дар. Говорят также, что в Бруттии он кого-то внес в списки не по приказу Суллы, а из корыстных побуждений и что возмущенный этим Сулла больше не пользовался его услугами ни для каких общественных дел. Красс был очень силен в умении уловлять людей лестью, но и в свою очередь легко уловлялся льстивыми речами. Отмечают в нем еще одну особенность: будучи сам до последней степени алчен, он терпеть не мог себе подобных и всячески поносил их».
Свой начальный капитал Красс не прокутил, но вложил в дело. Республиканский Рим был не очень подходящим местом для того, чтобы зарабатывать деньги, — для сенаторского сословия это считалось позорным занятием. Но Красс не привык зависеть от общественного мнения…
Прибыль из пламени пожаров
В древности Рим горел постоянно. Особенно часто это происходило зимой из-за пользования жаровнями для обогрева комнат и свечами и факелами для освещения. Многочисленные праздники с факельными шествиями и обильными возлияниями вина часто заканчивались пожарами. А так как дома стояли очень близко друг от друга, выгорали целые кварталы.
С другой стороны, после гражданской войны выросли цены на недвижимость. Так, например, Корнелия, дочь Суллы, купила роскошную приморскую виллу Мария в Кампании всего за триста тысяч сестерциев, а через некоторое время продала ее Луцию Лицинию Лукуллу за два миллиона. Красс быстро сориентировался в ситуации.
«Имея перед глазами постоянный бич Рима — пожары и осадку зданий, вызываемую их громоздкостью и скученностью, — рассказывает Плутарх, — он стал приобретать рабов — архитекторов и строителей, а затем, когда их набралось у него более пятисот, начал скупать горевшие и смежные с ними постройки, которые задешево продавались хозяевами, побуждаемыми к тому страхом и неуверенностью. Таким-то образом большая часть Рима стала его собственностью».
Будучи богатейшим человеком, Красс оставался верным отцовским принципам умеренности. Для себя лично он построил дом, но ничего, кроме него, «а о любителях строиться говорил, что они помимо всяких врагов сами себя разоряют».
Деловые интересы Красса поистине не знали предела.
«Он владел также великим множеством серебряных рудников, богатых земель, обеспеченных работниками, но все это можно было считать ничтожным по сравнению со стоимостью его рабов — столько их у него было, да притом таких, как чтецы, писцы, пробирщики серебра, домоправители, подавальщики. За обучением их он надзирал сам, внимательно наблюдая и давая указания, и вообще держался того мнения, что господину надлежит заботиться о своих рабах как об одушевленных хозяйственных орудиях. Красс был, конечно, прав, полагая, что всем прочим в хозяйстве следует, как он говорил, распоряжаться через рабов, а рабами должно управлять самому».
Похвалив Красса, Плутарх по своей традиции тут же не преминул поддеть его: «Но неумно было с его стороны не признавать и не называть богатым того, кто не в состоянии содержать на свои средства целое войско». Что ж, сам Красс имел такую возможность и, когда понадобилось, воспользовался ею. Он копил не для тяжелых сундуков.
На других поприщах
Превратив свое огромное хозяйство в отлаженный механизм, Красс развязал себе руки для общественной деятельности. Он не стал изобретать колесо, но пошел старым проверенным способом, чтобы добиться популярности у граждан. Риторику осваивали все, кто желал занять любую выборную должность. Марк был честолюбив и не собирался заживо схоронить себя на многочисленных стройках, рудниках, виноградных плантациях.
Красс стал широко известным человеком, хотя, как ни странно, не занимал никакой государственной должности. Механизм его популярности раскрывает Плутарх:
«Отчаявшись сравняться с Помпеем на военном поприще, он погрузился в гражданские дела и ценою больших усилий, ведя судебные защиты, ссужая деньгами и поддерживая тех, кто домогался чего-либо у народа, приобрел влияние и славу, равную той, какую снискал себе Помпей многими великими походами. В результате же с ними происходило нечто неожиданное: пока Помпея не было в Риме, влияние и известность его были преобладающими благодаря славе его походов. Когда же Помпей сам был в Риме, в борьбе за влияние его часто побеждал Красс, причиною чего было высокомерие Помпея и его недоступность в обхождении… Красс же постоянно оказывал всем содействие, не был ни нелюдимым, ни недоступным и, живя среди непрерывных хлопот, обходительностью своей и доброжелательством брал верх над чванным Помпеем».
Красс не угождал всем и каждому, с нуждой и без нужды, как может показаться на первый взгляд, — он, как и Помпей, мог позволить себе не считаться с общественным мнением. Но это был человек широкой души, он относился хорошо к людям не только по необходимости. При этом он не прощал причиненного ему зла. Следующая история Плутарха довольно точно характеризует Красса:
«Сила его заключалась и в умении угождать, но прежде всего — во внушаемом им страхе. Недаром Сициний, человек, доставлявший немало хлопот тогдашним должностным лицам и вожакам народа, на вопрос, почему он одного лишь Красса не трогает и оставляет в покое, ответил:
— У него сено на рогах.
Дело в том, что римляне имели обыкновение навязывать бодливому быку на рога сено для предостережения прохожих».
Талантливый человек талантлив во всем. Это признает и Плутарх:
«Что касается умственных занятий, то он упражнялся главным образом в ораторском искусстве, стремясь завоевать известность у народа. Будучи от природы одним из первых среди римлян ораторов, Красс старанием и трудом достиг того, что превзошел даровитейших мастеров красноречия».
И вот Риму явился адвокат, перед железной логикой которого отступали самые строгие судьи. Уже первые несколько дел принесли ему шумный успех.
Красс защищал с одинаковым усердием и знатного сенатора, и нищего плебея, хотя с последнего, даже в случае успеха, вряд ли можно взять и несколько ассов.
Профессия адвоката считалась высокодоходной в Риме, но едва ли Красс что-нибудь заработал, хотя и выиграл дела всех своих подзащитных. Адвокатская практика принесла ему кое-что дороже золота. Успех, слава, известность и чувство удовлетворения от побед — вот они, самые большие дивиденды в новом деле. Человеку, обремененному огромным богатством, получить признание среди бедных чрезвычайно трудно, ибо богатство вызывает скорее зависть и ненависть, но никак не уважение. Красс вопреки всему добился популярности среди римского плебса.
«Не было, говорят, такого мелкого и ничтожного дела, за которое он бы взялся, не подготовившись, — продолжает Плутарх. — И не раз, когда Цезарь, Помпей или Цицерон не решались взять на себя защиту, Красс проводил ее успешно. Этим-то он всего больше и нравился народу, прослыв человеком, заботящимся о других и готовым помочь. Нравились также его обходительность и доступность, проявлявшиеся в том, как он здоровался с приветствовавшими его. Не было в Риме такого безвестного и незначительного человека, которого он при встрече, отвечая на приветствие, ни назвал бы по имени.
Говорят еще, что Красс был сведущ в истории и не чужд философии. Следовал он учению Аристотеля, наставником же его был Александр, который совместною жизнью с Крассом доказал свою непритязательность и кротость, ибо трудно сказать, был ли он беднее до того, как пришел к Крассу, или, напротив, стал еще беднее после этого».
Дело, видимо, не в фантастической жадности Красса, а в том, что Александр принадлежал к философской школе, равнодушной к мирским благам.
Над философскими пристрастиями Красса не преминул посмеяться и острый на язык Цицерон. Однажды Красс заметил, что ему нравятся стоики, утверждающие, что богат тот, кто добродетелен.
— А не тем ли, скорее, они тебе нравятся, — заметил Цицерон, — что согласно их учению все принадлежит мудрому?
К тому времени Красс владел половиной домов в Риме.
Красс и женщины
Скандал — самое верное средство добиться популярности, но и ему есть предел. Красс делал все с необыкновенным размахом и в неприятную историю попал весьма нешуточную. Такой популярности он явно не желал! «В более зрелом возрасте он был обвинен в сожительстве с одной из дев-весталок — Лицинией, — рассказывает Плутарх. — Лициния также подверглась судебному преследованию со стороны некоего Плотина».
Потеря невинности весталкой была для Рима чем-то вроде общенациональной катастрофы. Виновницу живой закапывали в землю, а ее совратителя засекали насмерть розгами.
Связь с весталкой весьма сомнительна. Плутарх оправдывает своего антигероя, не упуская возможности лишний раз упрекнуть его в жадности: «У Лицинии было прекрасное имение в окрестностях Рима, и Красс, желая дешево его купить, усердно ухаживал за Лицинией, оказывая ей услуги, и тем навлек на себя подозрения». У Красса немного было вариантов защиты, но выкрутился он блестяще: «Он как-то сумел, ссылаясь на корыстолюбивые свои побуждения, снять с себя обвинение в прелюбодеянии, и судьи оправдали его. От Лицинии же он отстал не раньше, чем завладел имением».
По большому счету слабый пол, похоже, не интересовал Красса, он прекрасно управлялся со своими природными инстинктами и не желал тратить время на подобные мелочи. Несмотря на огромное богатство, Марк вел почти спартанский образ жизни и довольствовался малым в повседневной жизни.
У Марка Красса была одна-единственная жена — Тертулла. Она являлась вдовой старшего брата, погибшего в начале гражданской войны. Жениться таким образом было древней римской традицией; Красс ее исполнил, но со своей избранницей был довольно холоден, по крайней мере, недостаточно уделял ей внимания. Тертулла откровенно скучала, и скучать предпочитала не одна. Светоний называет ее в числе любовниц Гая Юлия Цезаря.
Один из сыновей Красса был похож на некоего Аксия, и «этим сходством навлекал бесчестие на свою мать». Однако красноречием он походил на отца. И когда он выступил в сенате с речью, даже язвительный Цицерон произнес:
— Достоин Красса.
Поговорим о жадности Красса
Плутарх стремился выделить нехорошие черты характера Красса и к месту, и не к месту. В результате о Крассе утвердилось мнение как о человеке сверхжадном.
«Римляне утверждают, что блеск его многочисленных добродетелей омрачается лишь одним пороком — жаждой наживы, — говорит Плутарх. — А я думаю, что этот порок взял верх над остальными его пороками, сделал их лишь менее заметными. Лучшим доказательством его корыстолюбия служат и те способы, какими он добывал деньги, и огромные размеры состояния».
Это не мешает Плутарху удивляться размерам благотворительности Красса, которые никак не увязываются с образом законченного скряги: «Первоначально Красс имел не более трехсот талантов, а когда он стал во главе государства, то, посвятив Геркулесу десятую часть своего имущества, устроив угощение для народа, выдав каждому римлянину из своих средств на три месяца продовольствия, — при подсчете своих богатств перед парфянским походом все же нашел, что стоимость их равна семи тысячам ста талантам».
Рассказывая о Крассе, Плутарх невольно опровергает самого себя: «Красс любил показывать свою щедрость гостям. Дом его был открыт для всех, а своим друзьям он даже давал деньги взаймы без процентов, но вместе с тем по истечении срока требовал их от должников без снисхождения, так что бескорыстие его становилось тяжелее высоких процентов. На обедах его приглашенными были преимущественно люди из народа, и простота стола соединялась с опрятностью и радушием, более приятным, чем роскошь».
Древний автор упрекает Красса в том, что тот требовал возвращения долгов, но Марк Лициний был деловой человек — он любил точность и ответственность.
Именно щедрости Красса был обязан началом своей карьеры Гай Юлий Цезарь, который имел поразительную способность делать долги. Когда он собирался отправиться в Испанию в качестве пропретора, кредиторы задержали его отъезд, и выручил Красс, поручившийся за Цезаря на огромную сумму — восемьсот тридцать талантов. Заметим, что Цезарь отправлялся далеко не в спокойную провинцию и Красс имел все шансы потерять эти деньги.
Напоследок Плутарх сравнивает Красса с Никием — афинским политическим деятелем, которого также считали богатым человеком:
«Однако по сравнению с тем, что тратил Красс на угощение многих десятков тысяч людей или даже на полный их прокорм, все имущество Никия вместе с его расходами представляется каплей в море».
Позорная война
В 74 г. до н. э. некий Лентул Батиат из Капуи потерпел значительные убытки. Из его гладиаторской школы бежало семьдесят восемь гладиаторов во главе с фракийцем Спартаком.
Римляне были готовы и к таким событиям — существовала целая каста бесстрашных охотников за беглыми рабами. Их труд щедро оплачивался — за каждого пойманного или убитого раба полагалось большое вознаграждение. Беглецов настигали обычно через несколько дней. Самым удачливым удавалось скрываться в горах и лесах по нескольку месяцев. Конец для всех искателей свободы был один: мучительная смерть на кресте или на арене цирка, где непокорных скармливали диким животным на потеху толпе.
На этот раз отлаженная за столетия римская технология дала сбой. Любители острых ощущений, поспешившие из Капуи вдогонку за Спартаком, были разбиты и уничтожены. Гладиаторы укрылись на вулкане Везувий. «Отсюда, — пишет Аппиан Александрийский, — приняв в состав шайки многих беглых рабов и кое-кого из сельских свободных работников, Спартак начал делать набеги на ближайшие окрестности».
Нельзя сказать, что римляне несерьезно отнеслись к появлению разбойничьей банды. Из Рима был послан претор Клавдий с трехтысячным отрядом, но никто не ожидал, что предводитель гладиаторов окажется талантливейшим стратегом, превосходно знавшим римскую боевую тактику. Клавдий был обманут и разбит вдребезги презираемыми рабами. Победа раздула бунтарский очаг. «Тогда к ним присоединились многие из местных волопасов и овчаров — народ все крепкий и проворный», — повествует Плутарх.
Следующими пытались изничтожить Спартака претор Публий Вариний вместе с легатом Коссинием. Это мероприятие закончилось еще позорнее: Коссиний погиб в битве, а претор едва избежал плена — в руки восставших попали ликторы Публия Вариния и его конь. Число рабской армии достигло 70 тысяч, и она безнаказанно бродила по Италии. Рабы разграбили благодатную Кампанию; затем, оставив за собой дотла разоренную Луканию, устремились к Альпам.
«Раздражение, вызванное в сенате низким и недостойным характером восстания, уступило место страху и сознанию опасности, и сенат отправил против восставших, как на одну из труднейших и величайших войн, обоих консулов разом», — пишет Плутарх. И оба консула по очереди были разбиты Спартаком.
Возмущенный сенат приказал побитым консулам не трогаться с места, пока их не сменят, а римлян тем временем охватил уже не страх, но панический ужас. Третий год длилась война; армия рабов, согласно Аппиану, достигла 120 тысяч, а у римлян были на исходе и полководцы и легионы. Римляне не могли позволить себе ошибку в выборе очередного военачальника, и они поручили ведение войны со Спартаком человеку, способному решить любую проблему, то есть Марку Крассу, который уже отметил сорокалетний юбилей и за порогом этого события получил первую выборную должность — претора. Граждан нисколько не смутило то обстоятельство, что избранник более десяти лет не держал в руках меча — со времени памятной битвы у Коллинских ворот.
Осенью 72 г. до н. э. Красс получил шесть торопливо набранных легионов, еще два легиона (остатки консульских армий) присоединились в пути. Своему легату Муммию он велел с частью войска следовать за Спартаком, но не вступать в сражение и даже избегать мелких стычек. Но как тут удержаться, когда противник кажется таким беззащитным… «Муммий, — по словам Плутарха, — при первом же случае, позволявшем рассчитывать на успех, начал бой и потерпел поражение, причем многие из его людей были убиты, другие спаслись бегством, побросав оружие. Оказав Муммию суровый прием, Красс вновь вооружил разбитые части, но потребовал от них поручителей в том, что оружие свое они впредь будут беречь».
Крассу очень не понравилось, что римляне опять дали себя разбить, — ведь это были его легионеры, это было его поражение. Что ж, предприниматель навсегда отучит своих солдат бросать оружие и бежать от рабской армии.
«Отобрав затем пятьсот человек — зачинщиков бегства и разделив их на пятьдесят десятков, — продолжает Плутарх, — он приказал предать смерти из каждого десятка по одному человеку — на кого укажет жребий. Так Красс возобновил бывшее в ходу у древних и с давних пор уже не применявшееся наказание воинов; этот вид казни сопряжен с позором и сопровождается жуткими и мрачными обрядами, совершающимися у всех на глазах».
Отныне легионеры боялись своего военачальника больше, чем всей армии гладиаторов. Лишь будучи уверенным в войске, Красс повел его на врага.
Следуя друг за другом, римляне и гладиаторы оказались на узком Регийском полуострове — в самом носке италийского «сапога». Казалось, столкновения не избежать. На столь малом пространстве просто невозможно разойтись двум враждебным армиям, но Красс не собирался испытывать судьбу в одном решающем сражении. Сама природа подсказала ему другой путь к победе, более долгий, но и более надежный. Претор приказал в самом узком месте полуострова выкопать огромный ров и насыпать вал. Легионеры Красса, ставшие теперь на редкость послушными, отложили мечи и с отменным рвением взялись за лопаты и кирки.
Великая и трудная работа сверх всяких ожиданий была выполнена очень быстро. Словно ножом, римляне разрезали перешеек рвом длиной в триста стадий (53,5 км), шириной и глубиной в пятнадцать футов (4,5 м). Вдоль рва возвели стену, поражавшую своей высотой и прочностью.
Красс отгородил рабов от Италии, кроме того, уберег своих легионеров от вредного безделья. Богач знал: ничто так не развращает человека, как лень и невозможность заниматься трудом — физическим или умственным. Сражение с гладиаторами теперь казалось легионерам легкой прогулкой.
Спартак тем временем надеялся ускользнуть от Красса морем. Он договорился с киликийскими пиратами о переброске на Сицилию двух тысяч гладиаторов и даже уплатил им аванс. Однако пираты обманули Спартака и покинули пролив — даже морские разбойники побоялись встать на пути человека с «сеном на рогах». В отчаянии рабы, по свидетельству Флора, пытались «совершить переправу на плотах из бревен и на бочках, связанных виноградными лозами», но буря разбила вдребезги все плавучие средства.
Планы Спартака рухнули. Богатая Сицилия в ясную погоду прекрасно была видна рабам, но оставалась недоступной. Стена Красса заперла рабов на полуострове, где ничего не имелось для поддержания жизни.
«Когда Спартак был принужден попытаться пробить себе дорогу в Самний, — рассказывает Аппиан, — Красс на заре уничтожил около шести тысяч человек неприятелей, а вечером еще приблизительно столько же, в то время как из римского войска было только трое убитых и семь раненых. Такова была перемена, происшедшая в армии Красса благодаря введенной им дисциплине».
Обе стороны готовились к решающей битве, — без нее было не обойтись. Гордые римляне не вели никаких переговоров с рабами; чтобы и у рабов не осталось иллюзий по поводу мирного соглашения, Спартак приказал повесить на нейтральной полосе пленного римлянина.
Победой пришлось делиться
Спартак долго прощупывал линию Красса. По словам Аппиана, он «больше не шел в бой со всем своим войском, но часто беспокоил… мелкими стычками». За каждодневными укусами врагов римляне опять утратили бдительность. Спартак, «дождавшись снежной и бурной зимней ночи, засыпал небольшую часть рва землей, хворостом и ветками» и вырвался на италийские просторы.
Красс был в бешенстве. Римляне, которым надоела бесконечная война с собственными рабами, выбрали еще одного главнокомандующего (именно так — подчиняться оба военачальника не умели) — Гнея Помпея Великого. Последний спешно вернулся из Испании и готовился выступить против Спартака. Войско гладиаторов направилось к Брундизию, но в крупнейшем римском порту уже высаживались легионы Марка Лукулла, прибывшие из Македонии.
Спартаку осталось только помериться силами с одним из противников; и следовало спешить, пока они не соединились вместе. Фракиец двинулся навстречу старому знакомому — Марку Лицинию Крассу. Брошенная перчатка была поднята Крассом. Благоразумнее было дождаться Помпея, который спешил на выручку, но Красс понимал, что за помощь придется отдать часть славы.
Сражение состоялось на просторах Лукании. Спартак поступил так же, как римские полководцы часто делали накануне судьбоносных сражений.
«Перед началом боя ему подвели коня, — рассказывает Плутарх, — но он выхватил меч и убил его, говоря, что в случае победы получит много хороших коней от врагов, а в случае поражения не будет нуждаться и в своем. С этими словами он устремился на самого Красса; ни вражеское оружие, ни раны не могли его остановить, и все же к Крассу он не пробился и лишь убил двух столкнувшихся с ним центурионов. Наконец, покинутый своими соратниками, бежавшими с поля битвы, окруженный врагами, он пал под их ударами, не отступая ни на шаг и сражаясь до конца».
Шесть тысяч гладиаторов попало в плен. Нескольким тысячам рабов под покровом ночи удалось бежать и укрыться в горах, и с ними разбирался другой главнокомандующий. Пять тысяч беглецов оказались в плену у Помпея и были немедленно казнены. Таким образом, не Крассу удалось поставить последнюю точку в войне с рабами. Помпей Великий написал в сенат, что в открытом бою беглых рабов победил Красс, а он, перебив остатки мятежников, уничтожил самый корень войны.
Красс выместил злобу на пленных рабах. Шесть тысяч несчастных были распяты на крестах вдоль Аппиевой дороги от Капуи до Рима.
Римляне постарались как можно скорее забыть недостойную войну, и соответственно настоящий победитель Спартака был обделен почестями. «Красс и не пытался требовать большого триумфа за победу в войне с рабами, — сообщает Плутарх, — но даже и пеший триумф, называемый овацией, который ему предоставили, был сочтен неуместным и унижающим достоинство этого почетного отличия».
Консул
В 70 г. до н. э. Красс получил консульство совместно с Помпеем.
Накануне выборов Красс, не рассчитывая на свои силы, прибег к помощи Помпея, который в те времена был народным кумиром. Гордый Помпей чрезвычайно обрадовался, что с просьбой к нему обратился замечательный оратор, самый богатый из граждан и один из самых влиятельных тогдашних государственных деятелей. Помпей с таким усердием принялся хлопотать за Красса, что немало удивил римлян. Накануне выборов он заявил в Народном собрании, что будет так же благодарен за товарища по должности, как и за само консульство. С такой протекцией Крассу было просто невозможно не победить на выборах.
Помпей не подумал лишь о главном — что должность ему придется занимать вместе с Крассом; а следовало бы в первую очередь оценить последствия. Их единодушию пришел конец после того, как они облачились в консульские тоги. И для римлян консульство Помпея и Красса стало сплошным кошмаром.
Вначале консулы не торопились распускать войска. У каждого был свой предлог: Помпей ждал испанского триумфа, а Красс — когда войско распустит Помпей. Римляне с ужасом обнаружили, что у ворот города стоят две огромные армии — Красса и Помпея. Это были легионы, укомплектованные их согражданами и призванные защищать Вечный город от врагов, но после кровопролитной гражданской войны у римлян было не меньше оснований опасаться победоносных войск Красса и Помпея, чем разноплеменных варварских орд и рабов Спартака. Еще двадцать лет назад граждане и подумать не могли, что будут когда-то бояться собственных легионов и военачальников. Но Рим, который не смог взять даже Ганнибал, переходил во время гражданской войны из рук в руки, словно небольшой испанский городок. Великий город все чаще оказывался заложником борющихся за власть политических партий.
Народ «с плачем и унижением просил их примириться» и избавить Рим от страха. Войска консулы распустили, но враждовать не прекратили в течение всего года. «Расходясь почти во всем, ожесточаясь друг против друга и соперничая между собой, — рассказывает Плутарх, — они сделали свое консульство бесполезным для государства и ничем его не ознаменовали, если не считать того, что Красс, совершив грандиозное жертвоприношение Гераклу, угостил народ на десяти тысячах столов и дал каждому хлеба на три месяца».
Римляне приходили в ужас от того, что два самых влиятельных римлянина должны сложить консульские полномочия, будучи врагами. Однажды в Народном собрании появился незнатный всадник — Гай Аврелий. Он поднялся на ораторское возвышение и рассказал о бывшем ему во сне видении.
— Сам Юпитер, — сказал он, — явился мне и велел объявить всенародно его волю, чтобы вы не ранее дозволили консулам сложить с себя власть, чем они станут друзьями.
Многотысячная толпа безмолвно устремила взгляды на консулов. Она ждала каких-нибудь действий, ибо речь всадника не могла остаться без ответа.
Марк Красс поднялся с курульного кресла и обратился к народу:
— Полагаю, граждане, что я не совершу ничего недостойного или низкого, если первым пойду навстречу Помпею, которого вы еще безбородым юношей удостоили почетного звания «Великий» и, когда он еще не был сенатором, почтили двумя триумфами.
Закончив короткую речь, Красс сделал шаг в направлении товарища по консульству. Помпей тотчас же покинул кресло и пошел навстречу Крассу. Оба консула обменялись рукопожатиями под восторженное ликование толпы.
В 65 г. до н. э. Красс занял еще одну высокую должность — цензора. Однако исполнял свои обязанности, по мнению Плутарха, не очень добросовестно: «…Цензорство же его оказалось совершенно бесцельным и безрезультатным, ибо он не произвел ни пересмотра списков сената, ни обследования всадников, ни оценки имущества граждан». Единственное, что он попытался сделать, — это присоединить к Риму ослабевший Египет, но тут воспротивился его товарищ по должности Лутаций Катул, едва ли не самый миролюбивый и кроткий из всех римлян. Он не допустил новой войны, да еще и за морем, и затея Красса провалилась.
Марк Красс прошел всю должностную лестницу, он достиг всего, о чем мог мечтать римлянин. Теперь он искал войны, чтобы получить славу военачальника. Новые успехи Помпея поселили в душе Красса зависть; он начал суетиться и, следовательно, допускать ошибки.
Заговор Катилины
В это время Рим погрузился в очередную смуту. По иронии судьбы революции захотелось тем, кто под знаменами Суллы громил предыдущую революцию.
Всесильный диктатор, стремясь восстановить в Риме закон и порядок, развратил собственных солдат и заложил прочную основу для новых потрясений. По словам Саллюстия, «Луций Сулла, дабы сохранить верность войска, во главе которого он стоял в Азии, вопреки обычаю предков содержал его в роскоши и чересчур вольно. В приятной местности, доставлявшей наслаждения, суровые воины, жившие в праздности, быстро развратились. Там впервые войско римского народа привыкло предаваться любви, пьянствовать, восторгаться статуями, картинами, чеканными сосудами, похищать их в частных домах и общественных местах, грабить святилища, осквернять все посвященное и не посвященное богам».
Легкие деньги закончились, тело щедрого Суллы поглотил погребальный костер, желание и умение работать не появилось, но осталась привычка к праздной красивой жизни. Потому бедолаги всей душой восприняли революционный призыв: отнять и поделить!
Нашелся и достойный предводитель — Луций Сергий Катилина, «человек знатного происхождения, отличался большой силой духа и тела, но злым и дурным нравом».
Нехорошая слава о его проделках ходила со времен Суллы. Еще до введения проскрипционных списков он убил своего брата, чтобы завладеть его имуществом. Затем Катилина попросил внести родственника в список, словно живого, что и было сделано. Так он избежал суда как братоубийца. В благодарность за это Катилина выследил и убил некоего Марка Мария, внесенного в проскрипционные списки. Его голову он принес сидевшему на форуме Сулле, а сам подошел к храму Аполлона и вымыл окровавленные руки в священной кропильнице. Помимо прочих преступлений, его обвиняли в сожительстве с дочерью и убийстве шурина.
Всю жизнь Катилина провел в роскоши и наслаждениях. Расточительный образ жизни помог ему в короткий срок промотать отцовское наследство и имущество убитых родственников. Затем Катилине удалось занять должность пропретора в Африке. Несчастная провинция целый год едва выдерживала огромные поборы. Все деньги шли на удовлетворение порочных страстей пропретора и его товарищей, в сравнении с которыми разбойники казались невинными младенцами. В Риме он содержал отряд гладиаторов, следовавший за ним по пятам и готовый ради патрона совершить любое преступление.
Какое отношение имел Марк Красс к этому сброду? Никакого. Однако, как рассказывает Саллюстий, «в те времена кое-кто был склонен верить, что замысел этот был небезызвестен Марку Лицинию Крассу. Так как Гней Помпей, которому он завидовал, стоял во главе большого войска, Красс будто бы и хотел, чтобы могуществу Помпея противостояла какая-то сила, в то же время уверенный в том, что в случае победы заговора он без труда станет его главарем».
Красс с энтузиазмом включился в новое дело; он был увлечен идеей насолить Помпею. Могущественный финансист постарался отдать власть в провинциях своим людям. Один из главных заговорщиков Писон, который был известен «как злой недруг Гнея Помпея», именно по настоянию Красса получил наместничество в Ближней Испании.
Светоний утверждает, что Красс и Цезарь зашли весьма далеко в своих намерениях заполучить власть в Риме: «Предполагалось, что в начале нового года они нападут на сенат, перебьют намеченных лиц, Красс станет диктатором, Цезарь будет назначен начальником конницы… Танузий добавляет, что из раскаяния или из страха Красс не явился в назначенный для избиения день, а потому и Цезарь не подал условленного знака, — по словам Куриона, было условлено, что Цезарь спустит тогу с одного плеча».
Красс был способен вовремя остановиться. Впрочем, он продолжал оказывать помощь заговорщикам, пока у них не возник план сжечь Рим. (А мы знаем, кому принадлежала половина домов в Вечном городе.) И могущественный домовладелец поспешил к Цицерону, который исполнял в тот год должность консула. Рассказывает Плутарх: «Немного спустя, когда приверженцы Катилины в Этрурии уже собирались в отряды и день, назначенный для выступления, близился, к дому Цицерона среди ночи пришли трое первых и самых влиятельных в Риме людей — Марк Красс, Марк Марцелл и Метелл Сципион. Постучавшись у дверей, они велели привратнику разбудить хозяина и доложить ему о них. Дело было вот в чем. После обеда привратник Красса подал ему письма, доставленные каким-то неизвестным. Все они предназначались разным лицам, и лишь одно, никем не подписанное, самому Крассу. Его только одно Красс и прочел и, так как письмо извещало, что Катилина готовит страшную резню, и советовало тайно покинуть город, не стал вскрывать остальных, но тут же бросился к Цицерону — в ужасе перед грядущим бедствием и вместе с тем желая очистить себя от обвинений, которые падали на него из-за дружбы с Каталиной».
Таким образом, не без помощи Красса заговор был раскрыт. Все мятежники были уничтожены; несколько знатных римлян казнили по приказу Цицерона без суда — за это знаменитого оратора впоследствии вместо благодарности сограждане отправили в изгнание. А что же Красс? Над ним тоже нависала угроза…
«На следующий день (4 декабря 63 г. до н. э.) в сенат привели некоего Луция Тарквиния, который, как утверждали, направлялся к Катилине и был задержан в пути, — рассказывает Саллюстий. — …Он сказал сенату… о подготовленных поджогах, об избиении лучших граждан, передвижении врагов; далее — что его послал Марк Красс сообщить Катилине: пусть арест Лентула, Цетега и других заговорщиков не страшит его и пусть он тем более поторопится с наступлением на город, дабы поднять дух остальных заговорщиков и избавить задержанных от опасности. Но как только Тарквиний назвал имя Красса, человека знатного, необычайно богатого и весьма могущественного, одни сенаторы сочли это невероятным, другие же хоть и поверили, но все-таки полагали, что в такое время столь всесильного человека следует скорее умиротворить, чем восстанавливать против себя, к тому же большинство из них были обязаны Крассу как частные лица, стали кричать, что показания эти ложны, и потребовали, чтобы об этом было доложено сенату. И вот по запросу Цицерона сенат в полном составе объявляет, что показания Тарквиния, очевидно, ложны и что его самого надлежит держать в оковах и не позволять ему давать показания, если он не сообщит, по чьему наущению он так солгал в столь важном деле».
Триумвират
Красс благополучно выпутался из опаснейшей авантюры, но оставалась еще многолетняя вражда с Помпеем. И эту дилемму он разрешил просто и красиво, с присущей ему мудростью: если врага не удается победить, нужно сделать его другом.
В это время Гней Помпей Великий оказался в весьма затруднительном положении. Он стал заложником своих блестящих побед на Востоке. О его успехах ходили легенды: Помпей свергал и назначал царей, менял границы государств и даровал свободу городам. Не зная поражений, он провел римские легионы по неведомым ранее землям и благополучно возвратился в Италию. Но сенаторы, вместо того чтобы радоваться успехам римского оружия, с тревогой смотрели, как высаживаются победоносные легионы в Брундизии. Ходили слухи, что Помпей уже примеряет царский венец и собирается разогнать сенат, а также отнять власть у консулов.
Покоритель Востока, конечно, мог без особого труда сделать это, но у него и в мыслях подобного не было. Помпей поблагодарил своих легионеров за верную службу и велел им расходиться по домам, но помнить о том, что нужно будет собраться для триумфа, назначенного сенатом.
Триумф Помпея был столь велик, что двух дней не хватило, чтобы показать Риму деяния удачливого военачальника. Впереди длинной колонны трофеев несли таблицы с изображениями стран и народов, где римляне одержали победы: Понт, Армения, Каппадокия, Пафлагония, Мидия, Колхида, Сирия, Киликия, Месопотамия, Иудея, Аравия, племена Финикии и Палестины, иберы и альбаны и, наконец, Средиземное море, очищенное от пиратов. Среди знатных пленников вели жену Тиграна — царя Армении, его сына с женой и дочерью, царя иудеев Аристобула, сестру Митридата — царя Понта, пятерых его детей и многочисленных жен. Прочая добыча растянулась в триумфальном шествии на многие мили. Помпей внес в государственную казну чеканной монеты, серебряных и золотых сосудов на двадцать тысяч талантов.
Римские плебеи искренне радовались успехам своего любимца, и Помпей полагал, что без особого труда получит консульство. И тут против него ополчился весь сенат. Недавнему триумфатору объявили, что в силу одного из законов Суллы он может быть избран консулом не ранее чем через десять лет. Все его распоряжения и назначения на Востоке не были утверждены, более того, сенат принялся их отменять — главным образом, назло Помпею, чем для пользы дела. Самым обидным для Помпея было то, что ему отказали в земельных наделах для ветеранов восточной кампании. Помпей не смог сдержать обещаний, данных легионерам, и страдал из-за этого.
На помощь обиженному кумиру толпы пришли Цезарь и Красс. Красс поддержал вечного должника Цезаря деньгами, тот занял консульскую должность и в считанные дни решил все проблемы Помпея весьма простым способом: минуя сенат, он обратился к Народному собранию.
Народ одобрил действия Помпея на Востоке и проголосовал за земельные наделы для его ветеранов и беднейших граждан. Сенаторы пытались помешать этому, в сущности, противозаконному акту. Тогда Цезарь позвал на трибуну Помпея.
— Одобряешь ли ты, Гней Помпей Великий, решения, принятые народом? — спросил Цезарь.
— Да.
— Если кто-нибудь вздумает насилием помешать законопроекту, придешь ли ты на помощь народу?
— Конечно, — живо ответил Помпей, — против тех, кто угрожает мечом, я выступлю с мечом и щитом.
Помпей и сам не заметил, как позволил себе прямую угрозу сенату. Спустя мгновение он был готов пожалеть о словах, сорвавшихся сгоряча, но было уже поздно. Кампанское поле, в том числе и Стеллатский участок, с древних времен объявленные неприкосновенными, были разделены между легионерами Помпея и многодетными римскими гражданами. Это были последние общественные земли в Италии, приносившие казне немалый доход от сдачи в аренду. А победоносный Помпей стал обязанным Цезарю и Крассу.
«Между тем Рим разделился на три стана — Помпея, Цезаря и Красса, — подводит итог Плутарх, — причем разумная, положительная часть граждан почитала Помпея, люди пылкие и неуравновешенные воспламенялись надеждами, внушаемыми Цезарем, Красс же, занимая промежуточную позицию, с выгодой пользовался поддержкой и тех и других. Постоянно меняя свои взгляды на дела управления, он не был ни надежным другом, ни непримиримым врагом, а легко отказывался ради личной выгоды как от расположения, так и от вражды, так что в короткое время много раз был то сторонником, то противником одних и тех же людей либо одних и тех же законов».
Граждане радовались примирению самых влиятельных римлян; они даже не заметили, как родилась в лице троих «непреоборимая сила, лишившая власти и сенат и народ». Причем Помпей — в недавнем прошлом всенародный любимец — незаметно для себя пожертвовал часть своего влияния, власти и народной любви в пользу своих новых «друзей». В апреле 56 г. до н. э. в провинциальном городке Луке собрался весь цвет Рима. Среди прочих были проконсул Ближней Испании Квинт Метелл Непот, пропретор Сардинии Аппий Клавдий, множество преторов, квесторов. Только ликторов, положенных должностным особам, насчитали сто двадцать человек. В Луку прибыло более двухсот сенаторов. Оказалось, все именитые гости были лишь фоном для более важного события, здесь произошедшего; их пригласил Цезарь, якобы посоветоваться насчет устройства завоеванной Галлии, — на самом же деле, чтобы без лишних подозрений встретиться с Крассом и Помпеем.
Здесь произошел раздел сфер влияния: за Цезарем осталась Галлия, Помпей пожелал обе испанских провинции, Крассу досталась Сирия. Чтобы закрепить соглашения, Помпею и Крассу необходимо было получить консульство.
Второе консульство Красса
Соглашение в Луке сохранялось в тайне, но что знают три человека — знает весь мир. Когда пришла пора подавать списки претендентов в консулы, сенаторы в первую очередь поинтересовались у Помпея и Красса: будут ли они выставлять свои кандидатуры? Разъяснения их были уклончивы: Помпей, по словам Плутарха, произнес, «что, быть может, он ее и выставит, а может быть, и нет. На вторичный вопрос о том же он сказал, что сделает это для добрых граждан, но не сделает для дурных. Помпей в ответах своих показался всем надменным и чванным. Красс же ответил скромнее, заявив, что если это может принести пользу государству, то он будет домогаться власти, в противном случае — воздержится».
После такой пресс-конференции многие осмелели и также решили искать консульства. Однако вскоре Помпей с Крассом явно обнаружили свои намерения; претендентов на консульство тут же поубавилось, а граждане со страхом следили за происходящим.
Это были, пожалуй, самые недемократичные выборы в истории республиканского Рима. Единственным соперником триумвиров стал Домиций, которого поддерживал Катон — последний страстный защитник гибнущей на глазах республики. Что из этого вышло, описывает Плутарх:
«Домиция же, своего родственника и друга, подбодрял Катон, увещая и побуждая не отказываться от надежды, так как ему предстоит бороться за общую свободу; ибо Помпею и Крассу нужна не консульская должность, а тирания, и то, что ими делается, — не соискание консульства, а захват провинций и войск. Внушая все это и сам думая так, Катон привел Домиция на форум едва ли не против его воли, причем многие к ним примкнули. И немало удивлялись люди:
— Почему Помпей и Красс вторично ищут консульства, почему опять оба вместе, почему не с кем-либо другим? Ведь у нас есть много мужей, несомненно достойных управлять делами вместе с Крассом или вместе с Помпеем.
Устрашившись этих толков, пособники Помпея не остановились ни перед какими бесчинствами и насилиями и в довершение всего устроили засаду Домицию, еще до света спускавшемуся на форум в сопровождении других лиц, убили несшего перед ним факел, многих ранили, в том числе Катона, а прочих обратили в бегство и заперли в доме. После чего Помпей и Красс были избраны консулами. Вскоре они опять окружили курию вооруженными людьми, прогнали с форума Катона и убили нескольких человек, оказавших сопротивление».
Что характерно, Красс «не отрицал, что пришел к консульству путем насилия, наняв людей, которые покушались на Катона и Домиция».
Борьба за мечту
Красс стал консулом и тут же принялся разбираться с провинциями — деловой человек никогда не откладывал назревшие вопросы «на потом».
Как мы помним, по решению триумвиров Крассу досталась Сирия. Казалось бы, зачем ему далекая невзрачная провинция? Но она была необходима консулу как плацдарм в далеко идущих планах.
Покой не приветствовался римлянами, а Красс — дитя своего времени. Он имел все, о чем только может мечтать человек: занимал высшие должности в Риме, с ним никто не мог сравниться богатством и могуществом, он считался одним из лучших римских ораторов. Но была сфера, где он не стал первым. Военные победы Цезаря и Помпея затмили подвиги Красса под Коллинскими воротами и на войне со Спартаком. Сирия понадобилась Крассу, чтобы начать войну с соседней Парфией, — победа в этой войне, несомненно, принесла бы ему славу величайшего полководца.
«Перед народом и посторонними он еще как-то себя сдерживал, — говорит Плутарх, — но среди близких ему людей говорил много пустого и ребяческого, не соответствующего ни его возрасту, ни характеру, ибо вообще-то он вовсе не был хвастуном и гордецом. Но тогда, возгордясь безмерно и утратив рассудок, уже не Сирией и не парфянами ограничивал он поле своих успехов, называя детскими забавами походы Лукулла против Тиграна и Помпея против Митридата, и мечты его простирались до бактрийцев, индийцев и до моря, за ними лежащего».
Крассу пытался воспрепятствовать народный трибун Атей, ему вторили тихие голоса, справедливо считавшие недопустимым поход против народа, ничем не провинившегося перед Римом и связанного с ним договором о дружбе.
Красс попросил Помпея сопровождать его на пути из Рима, и тот с удовольствием согласился. Цезарь одобрял намерения Красса и поощрял его к войне. Троим гигантам становилось тесно в Риме, и Цезарь и Помпей надеялись избавиться от Красса таким незатейливым способом.
На выезде из города опять возник Атей. Вначале он умолял Красса остановиться и отказаться от похода. Затем приказал ликтору схватить Красса и силой задержать его. В пределах Рима власть народного трибуна была огромной, но другие трибуны воспротивились этому и приказали отпустить Красса. Но Атей не успокоился. Он «подбежал к городским воротам, поставил там пылающую жаровню, и, когда Красс подошел, Атей, воскуряя фимиам и совершая возлияния, начал изрекать страшные, приводящие в трепет заклятия и призывать, произнося их имена, каких-то ужасных, неведомых богов. По словам римлян, эти таинственные древние заклятия имеют такую силу, что никто из подвергшихся им не избежал их действия, да и сам произносящий навлекает на себя несчастье, а потому изрекают их лишь немногие и в исключительных случаях. Поэтому и Атея порицали за то, что он, вознегодовав на Красса ради государства, на это же государство наложил такие заклятия и навел такой страх».
Угрозы Атея, конечно же, не могли остановить Красса, но их невольно пришлось выслушать и его свите, и легионерам, и, естественно, слова эти стали известны всему Риму. Страшные проклятия не добавили храбрости плебеям. Некоторые из них почли за лучшее вернуться к своим очагам и позабыть о манящих богатствах Востока.
Между дельцом и военачальником
В начале 54 г. до н. э. Красс прибыл в Брундизий — город, считавшийся морскими воротами Рима.
Стояла зима, и в это время море считалось закрытым для мореплавания. Отправляться с войском на судах было в высшей степени неразумно. Ветераны и моряки отговаривали консула от опрометчивого шага, но Красс был неумолим.
Поспешная переправа в Азию ни к чему хорошему не привела; по словам Плутарха, Красс «потерял в пути много судов. Собрав уцелевшую часть войска, он спешно двинулся сушей». Римское войско молниеносным маршем достигло Месопотамии и без помех навело мост через Евфрат.
Заселенная в глубокой древности благодатная Месопотамия повидала множество завоевателей; ее земля дрожала под колесами тяжелых ассирийских колесниц; ее поля топтала конница знаменитого вавилонского царя Навуходоносора; непрошеными гостями сюда являлись войска египетских фараонов; разноязыкими криками наполняли Междуречье армии персидских царей; победоносным шествием прошла фаланга Александра Македонского. После смерти Александра Великого и распада необъятной империи Месопотамию захватил его военачальник Селевк. Он даже заложил здесь столицу и без лишней скромности назвал город своим именем — Селевкия.
В 141 г. до н. э. парфянский царь отнял Селевкию у ослабевших потомков военачальника. А в 90-х гг. до н. э. вся Месопотамия перешла под власть парфян. И вот теперь римский орел на знаменах Красса расправил свои мощные крылья над землями между Евфратом и Тигром.
Жители Междуречья привыкли, что их постоянно кто-то стремится завоевать. Во избежание больших бед они почти не давали отпора очередному честолюбивому пришельцу. Многие города без борьбы открыли римлянам ворота. Однако Красс развивать успех не стал: в покоренных городах он оставил гарнизоны общим числом в семь тысяч пехотинцев и тысячу всадников, а сам переправился в Сирию. Там войско и встретило очередную зиму.
Историки обвиняют Красса в том, что он не пошел вперед и не взял Вавилон и Селевкию — города, неизменно враждебные парфянам, и дал противнику подготовиться для отпора. Видимо, были веские причины, чтобы неглупый человек поступил так, а не иначе. Его войско было не из лучших, что римляне выставляли для войны. Самые боеспособные легионы оказались в распоряжении Цезаря, во власти Помпея остались войска, что сражались под его началом, а с Крассом отправились стремившиеся обогатиться на Востоке плебеи, но их желание разбогатеть не было равно умению воевать. Красс понес небольшие потери в Месопотамии, но во время переправы, как мы помним, пошло ко дну много кораблей с легионерами.
В общем, Красс не был уверен в своем войске и надеялся пополнить его боеспособными легионерами. Тот же Плутарх, обвинивший Красса в недальновидности, сообщает, что он ушел в Сирию, «чтобы встретиться с сыном, который во главе тысячи отборных всадников прибыл от Цезаря из Галлии, украшенный знаками отличия за доблесть».
И еще. Красс серьезно поиздержался финансово. Поход длился около года, и войско примерно в сорок тысяч человек нужно было ежедневно обеспечивать всем необходимым. За год войны он получил добычу только в одном случае: городок Зенодотия оказал сопротивление и под его стенами погибло сто римских солдат. Красс, «овладев им, разграбил все ценности, а жителей продал в рабство». Остальные города Месопотамии подчинились добровольно, и, следовательно, с них добычи не брали.
Деньги на этот раз были нужны Крассу, чтобы уберечь армию от голодной смерти, но Плутарх все равно не преминул упрекнуть его в жадности: «Обвиняли Красса и за дела его в Сирии, которые подобали скорее дельцу, чем полководцу. Ибо не проверкою своих вооруженных сил занимался он и не упражнением солдат в военных состязаниях, а исчислял доходы с городов и много дней подряд взвешивал и мерил сокровища богини в Иераполе, предписывал городам и правителям производить набор воинов, а потом за деньги освобождал их от этой повинности. Всем этим Красс обесславил себя и заслужил презрение».
Кроме ограбления храма хеттско-арамейской богини Деркето, Красс совершил еще одно святотатство: ограбил Иерусалимский храм.
Десять лет назад Помпей после длительной осады, перебив двенадцать тысяч иудеев, взял Иерусалим. Вот как описывает дальнейшее Иосиф Флавий: «Ничто, однако, так глубоко не сокрушало народ в тогдашнем его несчастье, как то, что незримая до тех пор святая святых была открыта чужеземцами. Помпей, в сопровождении своей свиты, вошел в то помещение храма, куда доступ был дозволен одному лишь первосвященнику, и осмотрел все его содержимое: подсвечник с лампадами, стол, жертвенные чаши и кадильную посуду — все из чистого золота, — массу сложенного фимиама и храмовый клад, состоявший из 2000 талантов. Однако он не коснулся ни тех, ни других драгоценных вещей. Более того: на следующий же день после штурма он дозволил очистить храм и возобновить обычное жертвоприношение».
Совсем не так поступает Марк Красс: «Для своего похода против парфян он взял из Иерусалимского храма, кроме других находившихся там золотых вещей, и те 2000 талантов, которые оставлены были не тронутыми Помпеем».
В общем, он забрал все, что было ценного в храме, и вскоре, как пишет Плутарх, получил первое знамение. При выходе из храма Афродиты «первым упал молодой Красс, затем, запнувшись за него, упал и старший».
Примета была очень нехорошей.
За Евфратом
Красс начал собирать войска с зимних стоянок, когда к нему явились парфянские послы. Держались они надменно и гордо, словно сами были владыками Парфии. Будь на месте Красса менее терпеливый военачальник, не сносить бы заносчивым послам головы. Впрочем, если бы они вели себя по-иному, их лишил бы жизни собственный царь.
— Если войско послано римским народом, — передали послы слова своего господина, — то война будет жестокой и непримиримой, если же, как слышно, Красс поднял на парфян оружие и захватил их земли не по воле отечества, а ради собственной выгоды, то царь воздерживается от войны и, снисходя к годам Красса, отпускает римских солдат, которые в городах Месопотамии находятся скорее под стражей, чем на сторожевой службе.
— Ответ я дам в Селевкии, — произнес Красс.
Собеседники стоили друг друга.
Старший из послов засмеялся и протянул обращенную вверх ладонь:
— Скорее тут вырастут волосы, Красс, чем ты увидишь Селевкию.
Итак, Красс направился в сторону парфянской границы. Навстречу ему попалось несколько солдат, которые бежали из гарнизонов, оставленных в Месопотамии. Согласно Плутарху, они рассказывали о парфянах жуткие вещи: «Они видели собственными глазами целые скопища врагов и были свидетелями сражений, данных неприятелем при штурмах городов. Все это они передавали, как водится, в преувеличенно страшном виде, уверяя, будто от преследующих парфян убежать невозможно, сами же они в бегстве неуловимы, будто их диковинные стрелы невидимы в полете, и раньше, чем заметишь стрелка, пронзают насквозь все, что ни попадается на пути, а вооружение закованных в броню всадников такой работы, что копья их все пробивают, а панцири выдерживают любой удар. Солдаты слышали это, и мужество их таяло».
Трудно надеяться на успех, когда моральный дух войска подорван задолго до встречи с неприятелем. Лишь военачальник продолжал верить в свою удачу, которая до сих пор не давала повода в ней усомниться.
Красс считал, что бежавшие из-за Евфрата легионеры стремятся оправдать свою трусость или неумение сражаться, и продолжил путь. У Евфрата его настиг армянский царь с шестью тысячами всадников. Высокий гость обещал выставить еще десять тысяч тяжелых всадников и три тысячи пехоты, если Красс примет его план войны с парфянами.
План царя был действительно хорош: он убеждал идти на Парфию через Армению. В этом случае он обещал снабжать римлян продовольствием; холмистая местность армянского нагорья была бы естественной защитой для римской пехоты и сплошным препятствием для парфянской конницы. Однако Красс решил идти через Месопотамию — не из-за твердолобого упрямства, но из благородных побуждений, ибо в гарнизонах Междуречья было им «оставлено много храбрых воинов».
Перед вступлением на вражескую землю проконсулу предстояло принести очистительную жертву. Жрец подал Крассу внутренности животного, но руки военачальника дрогнули, и печень оказалась на земле. Видя опечаленные лица присутствующих, Красс, улыбнувшись, произнес:
— Такова уж старость! Но оружия мои руки не выронят.
Предсказания гадателей были также неблагоприятны, но Красс не стал ожидать лучших. Во главе сорокатысячной армии он перешел Евфрат, который служил границей между сирийскими владениями Рима и Парфией.
Отправленные вперед лазутчики донесли, «что местность совершенно безлюдная, но замечены следы множества лошадей, как бы совершивших поворот и уходящих от преследования». Тут плебеи, еще недавно дрожавшие от рассказов собратьев, решили, что враг струсил; все они, возжаждав парфянского золота, желали теперь идти дальше.
Красс не спешил, он подозревал подвох, и подогретый алчностью энтузиазм легионеров на него не подействовал. Однако все в этой войне было против него.
«Пока Красс все это обдумывал и взвешивал, — повествует Плутарх, — явился вождь арабского племени по имени Абгар, человек лукавый и коварный, ставший для Красса и его войска самым большим и решающим злом из всех, какие судьба соединяла для погибели». Араб сказал именно то, что хотели услышать легионеры Красса: «он выразил восхищение мощью Красса, но вместе с тем порицал его за медлительность, за то, что он чего-то ждет и все готовится, как будто ему нужно оружие, а не проворность рук и ног для борьбы против людей, которые давно только о том и помышляют, как бы, забрав наиболее ценные вещи и тех, кто им дорог, умчаться к скифам и гирканам».
Абгар внушал доверие к своей особе тем, что в предыдущую восточную кампанию он воевал на стороне Помпея, и многие легионеры узнали «преданного» араба. Поверил ему и Красс.
Римляне оставили район Евфрата — место, где они могли получать продовольствие и находить защиту от любой опасности, — и отправились вслед за парфянами. Абгар, любезно согласившийся стать проводником, «вел римлян по равнине — дорогой, сначала удобной и легкой, а затем крайне тяжелой: на пути лежали глубокие пески, и трудно было идти по безлесным и безводным равнинам, уходившим из глаз в беспредельную даль. Воины не только изнемогали от жажды и трудностей пути, но и впадали в уныние от безотрадных картин: они не видели ни куста, ни ручья, ни горного склона, ни зеленеющих трав — их взорам представлялись морю подобные волны песков, окружавшие войско со всех сторон».
Абгар в один, далеко не прекрасный для римлян, день, исчез. Он выполнил свою задачу, превратив войско Красса в измученную толпу. На необъятной равнине хваленые римские легионы стали легкой добычей для парфянской конницы.
Парфяне
Враг не заставил себя ждать. Из посланной разведки вернулось всего несколько человек; остальные были перебиты неприятелем.
Красс оценил свое положение: отступать было некуда, оставаться на незащищенной местности — тоже безумие, и он принял решение идти на врага. Римлянам повезло: после нескольких дней пути по безводной равнине они дошли до небольшой речки и утолили жажду. За рекой стоял враг, «который, против ожидания, не показался римлянам ни многочисленным, ни грозным». Парфян действительно было немного — примерно десять тысяч против сорокатысячного войска Красса.
Первой в атаку пошла тяжелая конница — катафрактарии. Живой клин, подобный пламени, летел на римлян — всадники в шлемах и латах из ослепительно сверкавшей маргианской стали, их кони были в начищенных медных и железных чешуйчатых латах.
Следуя своей тактике, парфяне надеялись разорвать римский строй. Но, оценив в коротком бою глубину строя, стойкость и дисциплинированность воинов, сверкающая металлом змея разделилась надвое и поползла вдоль римских флангов.
«Красс приказал легковооруженным броситься на неприятеля, — описывает дальнейший ход битвы Плутарх, — но не успели они пробежать и нескольких шагов, как были встречены тучей стрел; они отступили назад, в ряды тяжелой пехоты, и положили начало беспорядку и смятению в войске, видевшем, с какой скоростью и силой летят парфянские стрелы, ломая оружие и пронзая все защитные покровы — и жесткие и мягкие — одинаково. А парфяне, разомкнувшись, начали издали со всех сторон пускать стрелы, почти не целясь (римляне стояли так скученно и тесно, что и умышленно трудно было промахнуться), круто сгибая свои тугие большие луки и тем придавая стреле огромную силу удара. Уже тогда положение римлян становилось бедственным: оставаясь в строю, они получали рану за раной, а пытаясь перейти в наступление, были бессильны уравнять условия боя, так как парфяне убегали, не прекращая пускать стрелы. В этом они после скифов искуснее всех».
Античные историки Юстин и Страбон утверждают, что парфяне произошли от скифских изгнанников; судя по блестящему владению луком, эта теория имеет право на жизнь.
Воинственные потомки Ромула презирали лучников, пращников и копьеносцев, привыкших разить издалека. В эти подразделения шли служить самые бедные римляне, представители союзных народов или наемники. Так, например, пращников на протяжении нескольких веков набирали на Балеарских островах, стрелков — на острове Крит. Их обязанностью было разозлить нерешительного противника и начать битву.
Не пользовалась уважением и конница, основная задача которой состояла в преследовании обращенного в бегство противника. В последнее время ее набирали среди народов покоренной Галлии, а также среди бедных римлян, получавших коня и оружие за государственный счет.
Исход боя полностью зависел от непоколебимого строя легионов.
Легионеры привыкли биться с противником лицом к лицу, ощущая его дыхание, чувствуя запах пота. От народа, презиравшего смерть, бежали войска, во много раз превосходившие его численностью. Несметные войска талантливого полководца, царя Понта — Митридата, пали под римскими мечами. Стотысячные армии обращались в бегство, едва столкнувшись с первыми рядами римских легионов. Они бежали, как им казалось, от римского безумия, от римской постоянной готовности отдать жизнь без лишних раздумий. И получалось наоборот — погибали дорожившие жизнью враги, а презиравшие смерть римляне побеждали малой кровью.
Но увы! В Месопотамии воины Красса впервые увидели и оценили настоящих виртуозов-лучников. Большинству это знакомство будет стоить жизни.
У безнаказанно избиваемых римлян теплилась надежда, что у врагов иссякнет запас стрел, но тут они с ужасом заметили, что рядом с полем битвы стоит множество верблюдов, навьюченных стрелами. Не бой, а уничтожение римлян грозило тянуться бесконечно.
Тогда Красс приказал сыну Публию идти в атаку с наиболее боеспособными частями. Парфяне не выдержали напора и обратились в бегство. Публий со своими силами оторвался от легионов и принялся преследовать врага. Несчастный не знал, что бегство для парфян было одним из способов победы.
Когда римский отряд прилично удалился от основных сил, парфяне выстроили на его пути броненосных всадников, а легкая конница принялась обходить со всех сторон остановившихся римлян. Трагизм ситуации блестяще изображен Плутархом:
«Взрывая копытами равнину, парфянские кони подняли такое огромное облако песчаной пыли, что римляне не могли ни ясно видеть, ни свободно говорить. Стиснутые на небольшом пространстве, они сталкивались друг с другом и, поражаемые врагами, умирали не легкою и не скорою смертью, но корчились от нестерпимой боли и, катаясь с вонзившимися в тело стрелами по земле, обламывали их в самих ранах, пытаясь же вытащить зубчатые острия, проникшие сквозь жилы и вены, рвали и терзали самих себя. Так умирали многие, но и остальные не были в состоянии защититься. И когда Публий призывал их ударить на броненосных конников, они показывали ему свои руки, приколотые к щитам, и ноги, насквозь пробитые и пригвожденные к земле, так что они не были способны ни к бегству, ни к защите».
С Публием было двое местных греков; когда стал ясен исход битвы, они предложили Крассу-младшему бежать в находившийся поблизости город. «Но он ответил, что нет такой страшной смерти, испугавшись которой Публий покинул бы людей, погибающих по его вине, а грекам приказал спасаться и, попрощавшись, расстался с ними».
Сын Красса, как истинный римлянин, предпочел расстаться с жизнью, но не с честью. Он не смог сам уйти в мир иной, так как стрела пронзила руку; с последней просьбой Публий обратился к оруженосцу и подставил ему бок. Его примеру последовали прочие знатные римляне.
Некоторое время Красс оставался в неизвестности насчет судьбы сына и ушедших с ним легионеров. Но вот враги возвратились к основному римскому войску. На одном из поднятых копий была надета голова Публия. Издеваясь, парфяне кричали:
— Кто его родители и какого он рода? Трудно поверить, чтобы от такого отца, как Красс — малодушнейшего и худшего из людей, — мог родиться столь благородный и блистающий доблестью сын.
«Зрелище это сильнее всех прочих бед сокрушило и расслабило души римлян, и не жажда отмщения, как следовало бы ожидать, охватила их всех, а трепет и ужас». Но Красс проявил мужество.
— Римляне! Меня одного касается это горе, — обратился он к легионерам. — А великая судьба и слава Рима, еще не сокрушенные и не поколебленные, зиждутся на вашем спасении. И если у вас есть сколько-нибудь жалости ко мне, потерявшему сына, лучшего на свете, докажите это своим гневом, обратите его на врагов. Отнимите у них радость, покарайте их за свирепость, не смущайтесь тем, что случилось: стремящимся к великому должно при случае и терпеть.
Но лишь немногие услышали его из-за грохота парфянских литавр и топота лошадей. Немногие сдвинулись с места, повинуясь слову проконсула и чувству долга.
Вновь полетели смертоносные стрелы. Некоторые враги, осмелев, подъезжали вплотную и поражали римлян копьями.
Красс бессильно метался от легиона к легиону. Он скакал на виду у тысяч врагов в плаще военачальника и надеялся, что парфянская стрела или копье избавят его наконец от мучений и позора. Все напрасно. Его телохранители давно лежали бездыханными в пыли, Красса же, словно заговоренного, не коснулась ни одна стрела.
Избиение продолжалось до самой ночи. Затем враги ускакали прочь, крича напоследок, что даруют Крассу одну ночь для оплакивания сына.
Парфяне лукавили. Они панически боялись темноты, поскольку в это время суток конница не имела никаких преимуществ.
Отступление
Жертва Публия была не напрасной. Парфянам не хватило времени расправиться с основными силами римлян — того самого времени, что они потратили на уничтожение шеститысячного отряда Публия Красса. Даже после многих потерь римляне числом превосходили врага. Впрочем, у парфян появился сильный союзник в лагере Красса. Имя ему — страх. Он парализовал волю римлян, отнял желание бороться и защищаться.
Для римлян наступила страшная ночь. Никто не думал о погребении павших товарищей, об уходе за ранеными, об утешении умирающих — каждый оплакивал только себя. Именно оплакивал, ибо эту ночь римляне расценивали как короткую отсрочку от смерти.
Хуже всего было то, что Красс, мужественно принявший известие о гибели сына и весь день пытавшийся противостоять убийственной тактике парфян, теперь окончательно утратил душевные и физические силы и даже саму способность здраво мыслить.
«И хотя Красса считали виновником всех бед, воины все же хотели видеть его и слышать его голос, — рассказывает Плутарх. — Но он, закутавшись, лежал в темноте, служа для толпы примером непостоянства судьбы, для людей же здравомыслящих — примером безрассудного честолюбия; ибо Красс не удовольствовался тем, что был первым и влиятельнейшим человеком среди тысяч и тысяч людей, но считал себя совсем обездоленным только потому, что его ставили ниже тех двоих (Помпея и Цезаря). Легат Октавий и Кассий пытались поднять и ободрить его, но он наотрез отказался, после чего те по собственному почину созвали на совещание центурионов и остальных начальников и, когда выяснилось, что никто не хочет оставаться на месте, подняли войско, не подавая трубных сигналов, в полной тишине».
Позади войска, в оставленном лагере, начало твориться что-то невообразимое. Слышались шум, душераздирающие вопли и крики. Легионеры решили, что на них напали парфяне, и свернули с дороги: кто влево, кто вправо.
Причиной переполоха явились тяжелораненые, не способные двигаться легионеры. Эти несчастные подняли шум, когда стало ясно, что их оставили.
Позор ситуации понимал каждый; уходя, римляне старались не оборачиваться. Никогда прежде римляне не покидали места сражения, не отдав последних почестей мертвым и не позаботившись о раненых. Но в эту ночь никто уже не думал ни о традициях, ни о венке за спасение товарища, который считался в Риме одной из самых высоких наград.
Парфяне, появившиеся утром в брошенном лагере, перебили около четырех тысяч раненых легионеров.
Как всю жизнь удача неизменно сопровождала Красса, так в конце она полностью отвернулась от своего недавнего фаворита. Он пытался вывести остатки войска под защиту Армянских гор, но проводник-грек, оказавшийся предателем, завел римлян в «непроходимые местности, среди болот».
Кассий с пятьюстами всадниками ускакал в Сирию. Еще пять тысяч римлян под предводительством Октавия достигли гористой местности и закрепились там.
С Крассом осталось всего четыре когорты легионеров, совсем немного всадников и пять ликторов. К утру и он выбрался на дорогу. Оставалось пройти сущую малость — двенадцать стадий (2,2 километра), чтобы добраться до спасительных холмов, которые занял Октавий. Однако парфяне уже настигли арьергард, и Красс был вынужден остановиться и занять небольшой холм — «не слишком недоступный для конницы и малонадежный».
Читаем у Плутарха: «Октавий видел всю опасность его положения и первый устремился к нему на выручку с горстью людей, а затем, укоряя самих себя, помчались вслед за ним и остальные. Они отбросили врагов от холма, окружили Красса и оградили его щитами, похваляясь, что нет такой парфянской стрелы, которая коснулась бы полководца прежде, чем все они умрут, сражаясь за него».
Некоторое время враги пытались расправиться с римлянами, но это оказалось не так просто, и «парфяне уже не с прежним пылом шли навстречу опасности». Приближалась ночь, которая обещала принести спасение Крассу и остаткам его воинства. И тогда парфяне решились на хитрость. Подле холма появился парламентер и предложил:
— Военачальник парфян от имени могущественного царя Орода предлагает встретиться с Марком Лицинием Крассом и прочими его легатами, чтобы обсудить условия перемирия. Мужество и мощь царя Парфии испытаны римлянами против его воли. Ныне, когда вы отступаете, царь по собственному желанию выказывает свою кротость и доброжелательность, заключая мир и не препятствуя спасению римлян.
Красс, с одной стороны, видел путь спасения и без милости парфян; с другой стороны, он столько терпел от предательства, что перестал верить даже друзьям. В общем, он не собирался попадаться на дешевую удочку.
Но римляне восторгом и ликованием встретили предложение врагов. Легионеры побросали свои позиции и столпились вокруг Красса. Они ожидали от него ответного слова и, конечно же, согласия.
«Красс сделал было попытку их убедить, говорил, что, проведя остаток дня в гористой, пересеченной местности, они ночью смогут двинуться в путь, указывал им дорогу и уговаривал не терять надежды, когда спасение уже близко, — пишет Плутарх. — Но так как те пришли в неистовство и, гремя оружием, стали угрожать ему, Красс, испугавшись, уступил и, обратясь к своим, сказал только:
— Октавий и Петроний и вы все, сколько вас здесь есть, римские военачальники! Вы видите, что я вынужден идти, и сами хорошо понимаете, какой позор и насилие мне приходится терпеть. Но если вы спасетесь, скажите всем, что Красс погиб, обманутый врагами, а не преданный своими согражданами».
Реквием
Красс желал идти навстречу своей судьбе один; ликторов, которые было двинулись следом, он отослал обратно. Октавий и Петроний все же не оставили своего командира.
Первыми из врагов посольство Красса встретили двое полуэллинов. Они соскочили с коней, поклонились Крассу и предложили послать несколько человек, которые убедятся, что парфянский военачальник и его свита едут безоружными. На это Красс ответил, что если бы он хоть сколько-нибудь заботился о сохранении своей жизни, то не отдался бы им в руки.
Парфянский полководец Сурена предложил доехать до реки, чтобы написать условия мирных соглашений. Далее, согласно описанию Плутарха, события разворачивались молниеносно:
«Когда же Красс приказал привести свою лошадь, Сурена сказал:
— Не надо, царь дарит тебе вот эту, — и в ту же минуту рядом с Крассом очутился конь, украшенный золотой уздой.
Конюшие, подсадив Красса и окружив его, начали подгонять лошадь ударами. Первым схватился за поводья Октавий, за ним военный трибун Петроний, а затем и прочие стали вокруг, силясь удержать лошадь и оттолкнуть парфян, теснивших Красса с обеих сторон. Началась сумятица, затем посыпались и удары; Октавий, выхватив меч, убивает у варваров одного из конюхов, другой конюх — самого Октавия, поразив его сзади. Петроний был безоружен, он получил удар в панцирь, но соскочил с лошади невредимый. Красса же убил парфянин по имени Эксатр».
Позже возникнет легенда, что парфяне в наказание за жадность влили Крассу в рот расплавленное золото.
Парфяне подъехали к холму и объявили, что Красс наказан по заслугам. Легионерам же предложили спуститься вниз и отдаться на милость парфянского царя.
Многие так и поступили. Некоторые римляне отказались сложить оружие, но, лишенные вождей и покинутые большинством товарищей, они были обречены. Часть войска разбежалась: те, которым удалось добраться до гор, не теряли надежды на спасение, на равнине же многих перебили арабы или парфяне.
Армия Марка Красса перестала существовать. Половина ее погибла: трупы римлян устилали места боев от реки Балисс до предгорий Армении — погребать их было некому. Десять тысяч воинов парфяне взяли в плен и позже поселили на северо-восточной окраине Парфии в Мервском оазисе. Еще около десяти тысяч разбежалось по огромному пространству между Евфратом, Тигром и Армянскими горами. Одичавшие, голодные, абсолютно деморализованные, они пытались добраться до римских владений в Азии.
Голову и руку Красса Сурена послал Ороду в Армению, сам же пошел с войском в Селевкию.
Враги не преминули поиздеваться над предательски убитым Марком Лицинием Крассом, — это уже была подлость вдвойне, и организаторы подобных мероприятий получат свой расчет от судьбы.
По дороге парфяне устроили что-то вроде шутовского шествия, издевательски называя его триумфом. Среди пленных они нашли одного римлянина, очень похожего на Красса. Гая Пакциана — так звали того несчастного — одели в женское платье и велели откликаться на имя Красса и титул императора. «Красса» посадили на коня, позади него на верблюдах ехали ликторы. К их розгам были привязаны кошельки, а на секиры насажены отрубленные головы римлян. За ликторами следовали селевкийские гетеры и в наспех сложенных песнях издевались над жадностью и малодушием Красса.
Парфянский царь Ород к этому времени заключил мир с армянским царем. Как это часто бывает на Востоке, война закончилась свадьбой: Артавазд отдал свою сестру за сына недавнего врага — Пакора. Пиры следовали за пирами. Вчерашние враги состязались в стрельбе из лука, в беге, борьбе, а восседавшие на тронах цари щедро награждали победителей.
Во время празднества часто приглашались актеры, как придворные, так и бродячие греческие труппы, ибо Ород был знаком с греческим языком и литературой. Артавазд же даже сочинял трагедии, писал речи и исторические сочинения.
Когда в столицу Армении доставили голову Красса, оба царя смотрели трагедию «Вакханки» греческого поэта-драматурга Еврипида. Театр был заполнен парфянской и армянской знатью. Многие из них не знали греческого языка и почли бы за лучшее провести время на охоте, но в угоду своим правителям с восторгом на липах смотрели трагедию.
Зазвучал женственный голос Ясона, актера из Тралл. Он играл роль вакханки Агавы, которая разрывает на части собственного сына и возвращается с берегов Киферона, неся на жезле его голову. В этот момент Ясон вместо бутафорской головы подхватил голову Красса и начал декламировать стихи своей роли:
Только что срезанный плющ —
Нашей охоты добычу счастливую —
С гор несем мы в чертог.
Восторг вновь охватил присутствующих, даже самых далеких от поэзии и не понимающих ни слова по-гречески.
Затем вступил хор:
— Кем же убит он?
— Мой это подвиг! —
прозвучал ответ Агавы.
Эксатр, бывший здесь, вскочил на сцену и выхватил голову у Ясона.
— Мой это подвиг! — грозным и сильным басом, но чрезвычайно фальшиво продекламировал парфянин.
Зал разразился бешеными воплями одобрения.
Такая импровизация пришлась по вкусу и царю парфян. Он щедро наградил Эксатра, а Ясону дал талант серебра.
Слава блестящей победы по праву должна была достаться Сурене. Если учесть, что накануне он отвоевал Ороду царство и возложил на него корону, то парфянский царь был его большим должником.
Владыка Парфии вызвал своего лучшего военачальника во дворец, чтобы наградить его по заслугам. Когда Сурена в одной из комнат дожидался царя, вместо Орода вошли палачи и задушили прославленного героя.
Несколько позже в битве с римлянами погиб принц Пакор. Ород тяжело переживал смерть любимого сына. Он начал чахнуть, часто болел, и, наконец, водянка уложила его в постель. Младшему сыну царя, Фраату, не терпелось заполучить парфянский трон. Однажды он, по сговору с врачом, решил отравить его аконитом. Но яд, вопреки ожиданиям наследника, подействовал как лекарство и вышел вместе с водой — больному стало легче. Видимо, по восточной традиции царь заранее готовил свой организм к действию различных ядов. Взбешенный Фраат приказал задушить отца. Такова была судьба победителей Марка Лициния Красса.
