Лукулл
Благородный сын плохих родителей
Луций Лициний Лукулл не был «новым человеком» — то есть первым в роду получившим высокую должность. Его дед по отцовской линии избирался консулом на 151 г. до н. э., а знаменитый Метел Нумидийский (консул 109 г. до н. э.) приходился Лукуллу дядей по матери.
С родителями нашему герою повезло меньше. Отец, также Луций, в 102 г. до н. э. в качестве наместника отправился на Сицилию: там шла война с восставшими рабами, захватившими, если не считать крупные города, весь остров. Воевал Лукулл-старший неудачно, вдобавок его обвинили в расхищении казны. Незадачливый наместник был осужден и подвергся позорному изгнанию из Рима. Мать Луция, Цецилия, по словам Плутарха, «слыла за женщину дурных нравов». В общем, карьеру Луцию пришлось начинать, имея за спиной, вместо поддержки, самое неблагоприятное мнение римлян о своей семье.
Юношу не сломили беды, обрушившиеся на фамилию, наоборот, благодаря истории с отцом он и получил первую известность. Лукулл привлек к суду авгура Сервилия, который в свое время добился ссылки проворовавшегося сицилийского наместника. Против авгура было выдвинуто обвинение в должностном преступлении.
«Римлянам такой поступок показался прекрасным, — повествует об этом случае Плутарх, — и суд этот был у всех на устах, в нем видели проявление высокой доблести. Выступить с обвинением даже без особого к тому предлога вообще считалось у римлян делом отнюдь не бесславным, напротив, им очень нравилось, когда молодые люди травили нарушителей закона, словно породистые щенки — диких зверей. Во время этого суда страсти так разгорелись, что не обошлось без раненых и даже убитых; все же Сервилий был оправдан».
Лукулл был юношей всесторонне образованным и щедро наделенным разнообразными талантами. Его писательский дар использовал впоследствии Сулла: он давал Лукуллу свои «Воспоминания», с тем чтобы тот «обработал и придал стройность этому повествованию». Как и все молодые люди, мечтающие о карьере, он освоил риторику. Причем Лукулл мог блестяще говорить на любые темы, как на латинском, так и на греческом языках. Плутарх рассказывает такую историю:
«В юности он в шутку (которая затем, однако, обернулась серьезным занятием) условился с оратором Гортензием и историком Сизенной, что напишет стихами или прозой, на греческом или латинском языке, как выпадет жребий, сочинение о войне с марсами. По-видимому, ему досталось писать прозой и по-гречески; какая-то история Марсийской войны на греческом языке существует и поныне».
Лукулл прекрасно знал тему, потому что сам участвовал в Союзнической войне (90–88 гг. до н. э.) — ее еще называют Марсийской, так как марсы первыми восстали против Рима и возглавили борьбу. Уже тогда, в отличие от отца, воевал Луций Лукулл неплохо. «…Он сумел неоднократно выказать свою отвагу и сметливость, — рассказывает Плутарх. — За эти качества и еще больше за постоянство и незлобивость Сулла приблизил его к себе и с самого начала постоянно доверял ему поручения особой важности».
Всем хорош был Луций Лукулл, но имел при этом довольно неуживчивый характер. Неудивительно, что самой большой его привязанностью (и фактически единственной) был младший брат Марк.
«Свою привязанность к брату Марку он обнаружил во множестве поступков, но римляне чаще всего вспоминают о самом первом из них: хотя Лукулл был старше, он не пожелал без брата добиваться какой-либо должности и решил ждать, покуда тот достигнет положенного возраста. Этим он настолько расположил к себе римлян, что в свое отсутствие был избран в эдилы вместе с братом» (Плутарх).
Всегда при деньгах
Как и Марк Красс, Лукулл воевал в гражданскую войну на стороне Суллы. Он совершил много славных дел и оказал неоценимые услуги Сулле.
Плутарх обходит стороною источники богатства Лукулла, а оно вполне соизмеримо с состоянием Красса. Причем если Красс получал деньги от строительства и сдачи домов внаем, серебряных рудников и целых плантаций сельхозугодий, то Лукулл не занимался ничем прибыльным, но тратил неизмеримо больше. Это наводит на мысль, что он был нечист на руку.
Сулла бесконечно доверял Лукуллу и поручал самые ответственные дела, поскольку тот был человеком весьма неглупым. Мы всегда видим Лукулла там, где дело касается огромных денег. В Греции Сулла поручил своему любимцу надзор за монетным делом. «Во время Митридатовой войны большая часть монеты в Пелопоннесе чеканилась под наблюдением Лукулла и в честь его даже получила наименование „Лукулловой“, — рассказывает Плутарх. — Ею оплачивались необходимые закупки для военных нужд, и она быстро разошлась, а после долго имела хождение».
Лукулл остался в Азии, когда с Митридатом был заключен мир. Сулла перед отъездом наложил на Азию огромный штраф в двадцать тысяч талантов. Сбор этих денег и чеканка монеты вновь были поручены Лукуллу. Плутарх не может удержаться от восхищения: «Надо полагать, это явилось для городов, испытавших на себе жестокость Суллы, некоторым утешением, ибо, исполняя столь неприятную и суровую обязанность, Лукулл выказал себя не только бескорыстным и справедливым, но и человечным».
В Азии Лукулл оставался пять лет. Как он справился со своими обязанностями? Плутарх рисует его деяния розовыми красками, но умалчивает о его основной деятельности — сборе контрибуции. Подробности всплывут в тексте биографии позже и будут свидетельствовать, что Лукулл со своими обязанностями справился не очень хорошо.
Протекция продажной женщины
В 74 г. до н. э. Лукулл был избран консулом. В это время вновь поднял голову заклятый враг Рима — понтийский царь Митридат. Война с ним могла принести славу, деньги, почести, и к ней стремились все честолюбивые римляне, в том числе и Лукулл.
Главным претендентом был, конечно же, Помпей. Правда, он был занят войной в Испании, но вскоре в Рим пришло его грозное послание: любимец граждан потребовал денег и пригрозил, что если их не получит, то покинет Испанию и явится с войсками в Италию. Чтобы конкурент подольше оставался вдали от Рима и тем более от Азии, Лукулл «с великой охотой содействовал высылке денег».
Однако эти действия только задержали Помпея, но не приблизили Лукулла к желанной войне. Плутарх сообщает еще об одном препятствии: «Вдобавок Цетег, человек, пользовавшийся тогда наибольшим влиянием в государстве, ибо словом и делом угождал толпе, относился к Лукуллу довольно враждебно, потому что тому были омерзительны его постыдные любовные похождения, его наглость и распущенность».
Тем не менее вскоре Лукулл добьется желаемого.
В Рим пришло известие, что умер наместник Киликии. Стало ясно, что новому наместнику и достанется война с Митридатом, и все претенденты стали заискивать перед всевластным Цетегом. Лишь один Лукулл пошел другим путем. Плутарх рассказывает об интриге подробно, но при этом старается его оправдать:
«Он пустил в ход все средства, лишь бы никому не уступить эту провинцию, и кончил тем, что под гнетом обстоятельств, изменив собственной природе, решился на дело недостойное и непохвальное, однако весьма полезное для достижения его цели.
Жила тогда в Риме некая Преция, которая была известна всему городу своей красотой и наглостью. Вообще-то она была ничем не лучше любой женщины, открыто торгующей собой, но у нее было умение использовать тех, кто посещал ее и проводил с ней время, для своих замыслов, касавшихся государственных дел и имевших в виду выгоду ее друзей. Благодаря этому в придачу к прочим своим притягательным свойствам она приобрела славу деятельного ходатая за своих поклонников, и ее влияние необычайно возросло.
Когда же ей удалось завлечь в свои сети и сделать своим любовником Цетега, который в это время был на вершине славы и прямо-таки правил Римом, тут уже вся мощь государства оказалась в ее руках: в общественных делах ничто не двигалось без участия Цетега, а у Цетега — без приказания Преции. Так вот ее-то Лукуллу удалось привлечь на свою сторону подарками или заискиванием (впрочем, для этой надменной и тщеславной женщины сама по себе возможность делить с Лукуллом его честолюбивые замыслы казалась, вероятно, чрезвычайно заманчивой). Как бы то ни было, Цетег сразу принялся всюду восхвалять Лукулла и сосватал ему Киликию. Но стоило Лукуллу добиться своего — и ему уже не было нужды в дальнейшем содействии Преции или Цетега: все сограждане в полном единодушии поручили ему Митридатову войну, считая, что никто другой не способен лучше довести ее до конца».
Впрочем, почти с теми же полномочиями в Киликию был направлен и товарищ Лукулла по консульству — Марк Аврелий Котта.
Уменье против числа
Лукулл выступил из Рима всего с одним легионом. В Азии в его подчинение поступило не самое лучшее войско. Как мы уже говорили, Сулла развратил безмерными милостями азиатские легионы; вдобавок два из них состояли из мятежников, предавших всех, кого только можно. Плутарх описывает армию Лукулла:
«Все войско было давно испорчено привычкой к роскоши и жаждой наживы, а особенно этим отличались так называемые фимбрианцы, которых совсем невозможно было держать в руках: сказывалась привычка к безначалию! Ведь это они во главе с Фимбрией убили своего консула и полководца Флакка, а затем и самого Фимбрию предали Сулле. Все это были люди строптивые и буйные, хотя в то же время храбрые, выносливые и обладавшие большим военным опытом. Однако Лукуллу удалось в короткое время сломить дерзость фимбрианцев и навести порядок среди остальных. Должно быть, им впервые пришлось тогда столкнуться с настоящим начальником и полководцем, ведь до сей поры перед ними заискивали, приучая их обращать воинскую службу в забаву».
Всего Лукулл смог выставить тридцать тысяч пехотинцев и две с половиной тысячи всадников. Его противник — понтийский царь Митридат — подготовился к войне гораздо лучше. Аппиан сообщает, что «войско царя равняется приблизительно 300 тысячам». Но поскольку Аппиан всегда приводит самые высокие цифры, то будем руководствоваться подсчетами Плутарха. Согласно им Митридат также был в выигрышном положении: «Пехоты он набрал сто двадцать тысяч и снарядил ее наподобие римской; всадников было шестнадцать тысяч, не считая серпоносных колесниц. К этому он прибавил еще корабли, на сей раз без раззолоченных шатров, без бань для наложниц и роскошных покоев для женщин, но зато полные оружием, метательными снарядами и деньгами».
Хуже для римлян то, что Азия встречала Митридата как освободителя.
«Закончив приготовления, царь вторгся в Вифинию, — сообщает Плутарх. — Города снова встречали его с радостью, и не только в одной Вифинии: всю Малую Азию охватил приступ прежнего недуга, ибо то, что она терпела от римских ростовщиков и сборщиков податей, переносить было невозможно. Впоследствии Лукулл прогнал этих хищных гарпий, вырывавших у народа его хлеб, но первоначально он лишь увещевал их, призывая к умеренности, чем и удерживал от полного отпадения общины, из которых ни одна не хранила спокойствие».
Жесты Лукулла весьма благородны, однако заметим, что он же и довел азиатские владения Рима до такого состояния. Именно Лукулл несколько лет собирал контрибуцию с Азии, которую назначил Сулла. Деньги были собраны в кратчайший срок — ведь Лукулл все поручения исполнял добросовестным образом, за что и был ценим Суллою. Все прелести этого процесса описаны Аппианом: «[Сулла] стал посылать людей для взыскания денег. Так как солдаты нажимали, применяя насилие, то города, не имея средств и занимая под огромные проценты, стали закладывать ростовщикам кто театры, кто гимнасии, кто свои укрепления и гавани и всякое другое общественное достояние. Так были собраны и доставлены Сулле деньги, и несчастьями была исполнена Азия до предела: на ее берега совершенно открыто нападали многочисленные разбойничьи шайки, что напоминало скорее военные походы, чем разбойничьи налеты».
По вполне понятным причинам Луций Лукулл не спешил в бой с врагом. Однако его товарищ Котта (по характеристике Аппиана — «человек в военном деле слабый») решил единолично собрать все лавры побед. О глупости товарища Лукулла рассказывает Плутарх:
«Котта решил, что настал его счастливый час, и начал готовиться к битве с Митридатом. Приходили вести, что Лукулл подходит и уже остановился во Фригии, и вот Котта, воображая, что триумф почти что в его руках, и боясь, что придется делить славу с Лукуллом, поторопился со сражением — и достиг того, что в один день был разбит и на суше, и на море, потеряв шестьдесят судов со всеми людьми и четыре тысячи пехотинцев. Сам он был заперт и осажден в Халцедоне, так что ему оставалось ждать избавления только от Лукулла».
Действия Котты вызвали раздражение у солдат Лукулла. Они предлагали бросить безрассудного консула на произвол судьбы и напасть на владения Митридата, пока тот занят осадой. Однако Лукулл заявил, «что предпочел бы вызволить из рук врагов хоть одного римлянина, нежели завладеть всем достоянием вражеским».
Сходный план действий предлагал и Архелай — перебежчик Митридата: он заверял, что стоит только Лукуллу появиться в Понтийском царстве — и оно тотчас окажется в его руках. На это Лукулл ответил, «что он не трусливее обыкновенных охотников и не станет обходить зверя, чтобы идти войной на его опустевшее логово». Как высокопарно ни мотивировал Лукулл свои действия, но в любом случае было неразумно оставлять в тылу армию противника.
Когда римляне приблизились к лагерю Митридата и увидели его армию, они едва не потеряли мужество. Спокоен был лишь Лукулл; согласно Аппиану, он заявил окружающим, «что скоро захватит неприятелей без боя, и велел им напомнить это обещание».
Лукулл занял горные проходы и парализовал доставку Митридату продовольствия сухопутным путем, а надвигающаяся зима сделала затруднительным и морской путь снабжения армии. В отличие от безрассудного Котты, «Лукулл не превращал войну в зрелище и не стремился к показному блеску: как говорится, он бил врага по желудку…»
Бескровные удары Лукулла очень скоро достигли цели. Аппиан описывает положение Митридата: «…войско его совсем голодало, многие умирали, а некоторые по варварскому обычаю поедали человеческие внутренности; иные же, питаясь травой, заболевали. Их трупы, брошенные поблизости без погребения, вызвали чуму к довершению голода».
От греха подальше, чтобы воины не съели всех лошадей, Митридат отправил в Вифинию всю конницу и часть бесполезной пехоты. Тогда Лукулл решил, что пришла пора немного повоевать. Он поспешил за покинувшими лагерь врагами с десятью когортами пехоты и конницей. В пути Лукулла застигла снежная буря, многие солдаты заблудились и отстали. Впрочем, на обессилевших от голода и болезней вояк Митридата много воинов и не требовалось. «С оставшимися Лукулл настиг врагов у реки Риндака и нанес им такое поражение, — описывает Плутарх результаты похода, — после которого женщины из Аполлонии выходили за стены собирать поклажу Митридатовых солдат и грабить трупы. Убито было врагов в этом сражении, надо полагать, множество, а захватить удалось шесть тысяч коней, несметное количество вьючного скота и пятнадцать тысяч пленных. Всю эту добычу Лукулл провел мимо вражеского лагеря».
Демонстрация победы и вовсе подорвала боеспособность разноплеменного войска Митридата: о реванше никто не думал. Митридат приказал войску отступать, а сам решил бежать морем. Лукулл опять выбрал удачный момент для нападения: когда вражеское войско переправлялось через реку Граник. В это время река сильно разлилась, и не известно, кто причинил больше бедствий отступавшим — Лукулл или водная стихия. Разгром был ужасным. По словам Плутарха, Лукулл «взял множество пленных и перебил двадцать тысяч. Говорят, что если считать вместе и обозных и воинов, то у врагов погибло немногим меньше трехсот тысяч человек».
Противнику Лукулла не повезло и на море. «Когда Митридат плыл в Понт, — рассказывает Аппиан, — его застигла страшная буря; от нее он потерял людей до десяти тысяч и около шестидесяти кораблей; остальные были разбросаны, куда кого буря занесла». Корабль царя был также поврежден, и трюм заполнялся водой. Митридату пришлось перейти на легкое пиратское судно и доверить свою жизнь морским разбойникам. Вопреки опасениям они благополучно доставили царя на родную землю.
Легкие победы Лукулла внушают мысль, что с ним сражался слабый противник. Но нет! Непревзойденный знаток Рима — Теодор Моммзен — представляет Митридата как одного из самых выдающихся властителей, что знала мировая история.
Судьба рано вознесла Митридата на Олимп власти. После преждевременной смерти отца — Митридата Эвергета, погибшего в Синопе от руки убийцы, одиннадцатилетний мальчик был объявлен царем около 121 г. до н. э., однако царская диадема принесла ему только бедствия и опасности. Его опекуны и даже, как кажется, его собственная мать, привлеченная по завещанию отца к соправительству, замышляли убить мальчика-царя. Рассказывают, что Митридат, спасаясь от кинжалов своих законных опекунов, в течение семи лет скитался по стране, каждую ночь менял место ночлега и, как бездомный беглец, в своем собственном государстве вел жизнь бродяги-охотника…
Согласно легенде, он поражал современников своим исполинским ростом, и приходившиеся ему впору военные доспехи вызывали всеобщее изумление. Он обгонял в беге самых быстроногих диких зверей; он объезжал самых диких коней и мог проскакать, меняя лошадей, гигантское расстояние в один день. Он умел править одновременно шестнадцатью лошадьми, запряженными в колесницу, и неоднократно получал призы на бегах; правда, было бы опасно победить царя в таком состязании.
На охоте он, мчась во весь опор на своем скакуне, без промаха попадал в дикого зверя. Но и за столом нелегко было найти равного ему; он устраивал пиршества для состязания в еде и питье и получал призы. Точно так же отличался он и в области гаремных утех…
Митридат был недоверчив и жесток. У него заранее были заготовлены смертные приговоры для самых преданных слуг. По его приказу были убиты или погибли в заточении за действительную или мнимую измену его мать, брат, сестра, жившая с ним в браке, трое сыновей и столько же дочерей. А когда пришел срок, он, чтобы лишить врагов трофеев, велел умертвить своих двух жен-гречанок, своих сестер и всех женщин гарема, предоставив им только выбор рода смерти.
Боясь отравления, Митридат приучал свой организм к разного рода ядам. Впоследствии судьба жестоко посмеется над предусмотрительностью царя. Преданный любимым сыном Фарнаком и окруженный врагами, на 68-м году жизни Митридат выпил яд. Увы! Отрава оказалась бессильной и царю пришлось, как гладиатору, подставить горло слуге для последнего удара. Но все это будет потом, а пока борьба продолжалась.
Все дальше и дальше
Лукулл понимал, что его грандиозные победы не имеют никакого значения, пока жив виновник войны. Митридата много раз бил Сулла, уничтожая его армии, но проходило время, и как у сказочного дракона взамен отрубленной головы появляются три, так и царь набирал новые армии и терзал римскую Азию.
Победоносный Лукулл устремился на восток. После первых побед многие советовали прекратить военные действия, но он, не обращая на советчиков внимания, прошел Вифинию, Галатию и вторгся на территорию Понтийского царства.
Сначала он испытывал недостаток в съестных припасах, но это затруднение было преодолено простым способом: Лукулл собрал продукты и приказал тридцати тысячам галатам следовать за войском и нести на плечах по медимну, то есть более 40 килограммов, зерна. А вскоре римляне добрались до плодородных областей, и к ним пришло такое изобилие, «что бык стоил в лагере драхму, раб — четыре драхмы, а прочую добычу вообще ни во что не ставили и либо бросали, либо уничтожали».
И все же одно обстоятельство угнетало легионеров. Добыча не была ценной — ее брали только в сельской местности, а большие города отделывались добровольным признанием власти Лукулла, потому что условия он ставил приемлемые. Легионерам хотелось чего-нибудь более весомого — золота, например. Они безрезультатно уговаривали Лукулла взять штурмом какой-нибудь богатый город, но тот продолжал следовать своему плану.
«Не думал Лукулл, — пишет Плутарх, — что все это доведет солдат до такого безумия, до какого они дошли впоследствии, и оставлял подобные речи без внимания, пропуская их мимо ушей». Около Кабир Лукулл наткнулся на Митридата; царь собрал новую армию, и не малую — около сорока тысяч пехотинцев и четыре тысячи всадников. Первая встреча окончилась неудачно для римлян: вражеская конница обратила в бегство римскую.
Конницу римляне никогда не уважали, и Лукулл, зная о своей слабой стороне, тут же лишил врага важного преимущества. Охотник, знающий горные тропы, пообещал провести римлян в недоступное для врагов место. Казалось верхом безрассудства доверить все войско случайному человеку, но Лукулл поступил так же, как Александр Македонский, не раз вручавший судьбу армии и свою собственную ненадежным проводникам. Удача покровительствует храбрым: войско Лукулла благополучно заняло высоты, господствующие над лагерем Митридата.
Митридат, не имея возможности достать римлян, решил избавиться от Лукулла хитростью. В его войске служил храбрец Олтак, который вызвался убить предводителя римлян. Царь одобрил план: для вида он несколько раз оскорбил Олтака, а тот, якобы обидевшись, перебежал к Лукуллу. Римляне приняли его с радостью, поскольку перебежчик принес важные сведения, и вскоре Олтак стал допускаться к трапезе Лукулла и на совещания военачальников. Наконец настал благоприятный момент для исполнения черного плана. В полдень, когда все легионеры отдыхали, храбрец подошел к палатке Лукулла и сказал телохранителю Менедему, что имеет для военачальника срочные важные вести.
«Он бы и вошел беспрепятственно, — пишет Плутарх, — если бы Лукулла не спасло то, что стольких полководцев сгубило, — сон».
Менедам произнес:
— Нет дела важнее, чем сон Лукулла! — и обеими руками вытолкал надоедливого посетителя.
Шпиону Митридата пришлось спасаться бегством.
Очередная победа досталась римлянам легко и почти без жертв, как и все победы Лукулла. Расскажем о ней кратко…
Вскоре произошли две схватки, в которых участвовали посланные за продовольствием отряды. Победа осталась за римлянами. Причем во втором случае понтийцы были изрублены все, кроме двоих человек. Митридат пытался скрыть от своей армии эти, в сущности, небольшие неприятности, но Лукулл применил свою излюбленную психическую атаку. Мимо лагеря врага торжественно прошествовал обоз с продовольствием, трофеями и пленными.
В стане врага начало твориться невообразимое. «…Солдат охватили смятение и неодолимый страх, — рассказывает Плутарх. — Тогда было решено немедленно отступать. Царские служители заблаговременно начали потихоньку вывозить свое имущество, а другим не давали этого делать. Солдаты пришли в ярость, столпились у выхода из лагеря, и начались бесчинства: имущество расхищалось, а владельцев предавали смерти. Полководцу Дорилаю, у которого только и было, что пурпурное платье на плечах, пришлось из-за него погибнуть, жреца Гермея насмерть затоптали в воротах. Сам Митридат, брошенный всеми своими прислужниками и конюхами, смешался с толпой и насилу выбрался из лагеря».
Тут с гор спустились римляне и принялись рубить противника, у которого не было даже намерений защищаться. Еще немного, и восточный вопрос был бы решен окончательно; погоня уже настигала вечного врага Рима — Митридата. От неминуемой гибели царя спас мул, нагруженный золотом. Случайно или по чьему-то замыслу животное оказалось между Митридатом и преследователями. Золотые монеты посыпались прямо на дорогу и заставили легионеров на некоторое время забыть о своей главной цели. «Солдаты стали расхватывать поклажу мула, и пока они подбирали золото и дрались между собою, время было упущено» (Плутарх).
Алчность римлян спасла и некоторое количество воинов Митридата. Лукулл окружил часть войска в лагере и велел «в данный момент не грабить ничего, но убивать всех беспощадно, — заявляет Аппиан. — Но когда римские солдаты увидали много золотых и серебряных сосудов и дорогих одежд, они забыли об этом приказании».
Вслед за этим Лукулл взял город Кабирры и соседние крепости. В его руках оказались «богатые сокровищницы», а также много «царевых родичей». Римлянам стали известны случаи немыслимой жестокости: подозрительный Митридат не церемонился даже с самыми близкими; но особенно печальна судьба женщин.
По свидетельству Плутарха, в темнице Лукуллом была обнаружена «сестра Митридата Нисса, в то время как его жены и другие сестры, пребывавшие близ Фарнакии, казалось бы, вдали от бед, в полной безопасности, погибли жалким образом. Во время бегства Митридат послал к ним евнуха Бакхида, чтобы тот предал их смерти.
Среди многих женщин там был две сестры царя — Роксана и Статира, досидевшие в девицах до сорока лет, и две его жены, родом ионянки, — Береника с Хиоса и Монима из Милета. О последней особенно много говорили в Греции: когда в свое время царь домогался ее благосклонности и послал ей пятнадцать тысяч золотых, она на все отвечала отказом, пока он не подписал с ней брачный договор и не провозгласил ее царицей, прислав диадему. Она проводила дни свои в скорби и кляла свою красоту, которая дала ей господина вместо супруга и варварскую темницу вместо замужества и домашнего очага, заставила жить вдали от Греции, только во сне видя то счастье, на которое она понадеялась и на которое променяла подлинные блага эллинской жизни. Когда явился Бакхид и велел женщинам самим умертвить себя тем способом, который каждая из них сочтет самым легким и безболезненным, Монима сорвала с головы диадему, обернула ее вокруг шеи и повесилась, но тут же сорвалась.
— Проклятый лоскут, — молвила она, — и этой услуги ты не оказал мне!
Плюнув на диадему, она отшвырнула ее и подставила горло Бакхиду, чтобы он ее зарезал.
Береника взяла чашу с ядом, но ей пришлось поделиться им со своей матерью, которая была рядом и попросила ее об этом. Они испили вместе, но силы яда достало только на более слабую из них, а Беренику, выпившую меньше, чем было нужно, отрава никак не могла прикончить, и она мучилась до тех пор, пока Бакхид не придушил ее.
О незамужних сестрах царя рассказывают, что если одна из них выпила яд с громкой бранью и отчаянными проклятиями, то у Статиры не вырвалось ни одного злого или недостойного ее слова; напротив, она воздавала хвалу своему брату за то, что, сам находясь в смертельной опасности, он не забыл позаботиться, чтобы они умерли свободными и избегли бесчестия».
Вот с каким решительным и беспощадным царем довелось воевать Лукуллу.
Хозяин Азии
После упомянутой выше победы Лукулл решил заняться благоустройством Азии. Под его властью оказалась огромнейшая территория: три римских провинции, и кроме того, фактически завоеванное Понтийское царство.
Лукулл нашел свои владения в плачевном состоянии, и дело даже не в том, что они подверглись агрессии со стороны Митридата. Провинции терпели «невероятные, несказанные бедствия» от самих же римлян. «Откупщики налогов и ростовщики грабили и закабаляли страну: частных лиц они принуждали продавать своих красивых сыновей и девушек-дочерей, а города — храмовые приношения, картины и кумиры. Всех должников ожидал один конец — рабство, но то, что им приходилось вытерпеть перед этим, было еще тяжелее: их держали в оковах, гноили в тюрьмах, пытали на „кобыле“ и заставляли стоять под открытым небом в жару на солнцепеке, а в мороз в грязи или на льду, так что после этого даже рабство казалось им облегчением» (Плутарх).
Виновником такого положения в Азии был не кто иной, как сам Лукулл. «Эта всеобщая задолженность, — сообщает древний автор, — была последствием того штрафа в двадцать тысяч талантов, который наложил на провинцию Сулла». Сбор штрафа, как мы помним, был поручен Лукуллу. Он получил требуемые Суллой деньги традиционным способом: долг заплатили откупщики, а затем собирали с населения сумму, естественно, гораздо большую. Таким бизнесом в Риме промышляло могущественное сословие всадников.
Жадность откупщиков поистине не имела границ. Что касается Азии, то «ростовщикам уже было выплачено вдвое больше, чем они ссудили, но при помощи процентов они довели долг до ста двадцати тысяч талантов».
Ситуацию необходимо было исправлять, иначе Рим мог лишиться своих азиатских владений. И поскольку Лукулл чувствовал себя хозяином Азии, то решил вопрос радикально. «Он начал с того, что запретил брать за ссуду более одного процента; далее, он ограничил общую сумму процентов размером самой ссуды; наконец, третье и самое важное его постановление предоставляло заимодавцу право лишь на четвертую часть доходов должника».
Закон хороший, облагодетельствованные общины почитали Лукулла как бога, а прочие провинции считали за счастье получить такого правителя. Однако Лукулл лишил колоссальных доходов влиятельный слой римлян; когда дело касается очень больших денег, никакая народная любовь не может служить защитой и спасением. Реакции пришлось ждать недолго — и это было началом конца могущественного Лукулла.
«Теперь эти ростовщики кричали в Риме, что Лукулл-де чинит им страшную несправедливость, и подкупами натравливали на него кое-кого из народных вожаков; эти дельцы пользовались большим влиянием и держали в руках многих государственных деятелей, которые были их должниками», — рассказывает Плутарх о появлении оппозиции Лукуллу.
У Лукулла, считавшего азиатские земли своей вотчиной, начинают по кускам вырывать территории: в 69 г. до н. э. сенат отнял у него провинцию Азию, потом Киликию, и, наконец, был прислан новый наместник в Вифинию и Понт.
В руках Лукулла осталась только армия — своенравная, капризная, довольно немногочисленная, но закаленная в боях. Пока и эту игрушку не отняли, Лукулл решил ею воспользоваться. Поводов для новых войн долго искать не пришлось. Митридат, разбитый и лишившийся армии, бежал ко двору своего родственника — армянского царя Тиграна. Оттуда и решил добыть Лукулл старого врага — для триумфа.
Армянский царь в те времена находился на вершине своего могущества. Страна его казалась необъятной по территории, народов проживало в ней великое множество. Царь, тасовал их, словно колоду карт, переселяя с одного места своих владений в другое арабов и греков; одним мановением руки Тигран стирал с лица земли города и возводил новые. «При нем находилось много царей на положении слуг, — свидетельствует Плутарх, — а четырех из них он постоянно держал подле себя в качестве провожатых или телохранителей: когда он ехал на коне, они бежали рядом в коротеньких хитонах, а когда сидел и занимался делами — становились по бокам, скрестив руки на груди. Считалось, что эта поза наилучшим образом выражает полное признание своей рабской зависимости: принимавшие ее как бы отдавали в распоряжение господина вместе со своим телом и свою свободу и выражали готовность все снести, стерпеть без возражений».
И вот среди всеобщего раболепия появился римлянин Аппий Клодий и, «нимало не смущенный и не испуганный этим пышным зрелищем», вручил послание Лукулла. Полководец то ли просил, то ли требовал выдать ему Митридата, который нашел себе пристанище в Армении. Более всего Тиграна возмутила не просьба, а то, что Лукулл именовал его в письме просто «царем», а не «царем царей».
По большому счету Митридат был совершенно не нужен Тиграну. Плутарх описывает бедственное положение разбитого царя:
«До сего времени Тигран ни разу не пожелал ни видеть Митридата, ни говорить с ним — это со своим-то родичем, лишившимся столь великого царства! Он обращался с ним презрительно и надменно и держал его, словно узника, вдали от себя, в болотистых и нездоровых местах. Однако теперь он вызвал его ко двору, оказывая знаки почтения и любви…»
Так образовался союз царей, но удивительно другое: к этому, направленному против Лукулла пакту был готов присоединиться и Рим, и даже собственные легионеры Лукулла — до такой степени гордый военачальник умел наживать себе врагов.
Однако, пока враги и недруги пытались оценить его прошлые и нынешние деяния, Лукулл, не обращая на них никакого внимания, совершал новые подвиги. «Оставив Сорнатия с шеститысячным отрядом стеречь Понтийскую область, сам он с двенадцатью тысячами пехоты и меньше чем тремя тысячами конницы отправился вести следующую войну, — описывает Плутарх очередной поход Лукулла. — Могло показаться, что какой-то дикий, враждебный здравому смыслу порыв гонит его в средоточие воинственных племен с их бесчисленной конницей, в необозримую страну, отовсюду окруженную глубокими реками и горами, на которых не тает снег.
Его солдаты, которые и без того не отличались послушанием, шли в поход неохотно, открыто выражая свое недовольство. Тем временем в Риме народные вожаки выступали с шумными нареканиями и обвинениями против Лукулла: он-де бросается из одной войны в другую — хотя государство не имеет в том никакой надобности, — лишь бы оставаться главнокомандующим и по-прежнему извлекать выгоду из опасностей, в которые он ввергает отечество. Со временем эти наветы достигли своей цели».
Ситуация парадоксальная — чем больше Лукулл одерживал побед, тем больше его ненавидели те, кто по здравому размышлению должен был рукоплескать. Кольцо неприязни упорно сжималось вокруг удачливого полководца, что не помешало ему стремительным маршем направиться к границам Армении. Он шел, «ничем не обижая местных жителей», и те радушно принимали римское войско и оказывали ему поддержку. Как обычно, недовольны были его собственные легионеры — им не выпадал случай ограбить какой-нибудь город. Наконец они начали просить Лукулла захватить ближайшую крепость, в которой, по слухам, находились большие сокровища. Но Лукулл не разменивался на мелочи.
— Возьмите лучше вон ту крепость, — указал он на далекие горы Тавра, — а это все и так достанется победителям!
«Первому вестнику, который сообщил Тиграну о приближении Лукулла, вместо награды отрубили голову, — рассказывает Плутарх о степени возмущения армянского царя. — Больше никто об этом не заговаривал, и Тигран продолжал пребывать в спокойном неведении, когда пламя войны уже подступало к нему со всех сторон».
Несмотря на страх, армянам пришлось открыть глаза царю на происходящее, иначе Лукулл через немного времени постучался бы в двери его дворца. Трудную миссию взял на себя военачальник Митробарзан. «И он тоже получил за свою откровенность плохую награду — во главе трех тысяч конницы и великого множества пехоты он был немедленно выслан против Лукулла с наказом самого полководца взять живым, а остальных растоптать».
Войско Митробарзана Лукулл разгромил в первом же бою: погиб и сам военачальник, а его солдаты, «за исключением немногих, были перебиты при бегстве».
«Для посольства их много, а для войска мало»
Между тем Лукулл приблизился к любимому городу армянского царя — Тигранокерту.
Он был построен Тиграном совсем недавно — в 77 г. до н. э., но успел приобрести статус одной из трех столиц Армении. Тигранокерт, по словам Плутарха, «изобиловал сокровищами и дорогими приношениями богам, ибо частные лица и правители наперебой расширяли и украшали город, желая угодить царю». Богатство имело достойную защиту — город окружали стены высотой в 50 локтей (30,8 метра), настолько широкие, что в их толще располагались конюшни.
И вот Лукулл, всегда избегавший городских осад, окружил войском эту неприступную твердыню. Зачем это ему понадобилось? Он изменил своим принципам в расчете на то, что Тигран бросится спасать свое детище и соответственно врага не придется искать по незнакомой, удобной для засад, гористой местности.
Впрочем, у Лукулла имелись неплохие шансы овладеть городом. Дело в том, Митридат заселил Тигранокерт греками, сирийцами и прочими народами, а их родные города приказал уничтожить. Так как переселение было насильственным, Лукулл имел внутри стен мощную «пятую колонну».
Взять город Лукулл не успел, но первая цель была достигнута. Тигран появился с огромнейшим войском: «лучников и пращников у него было двадцать тысяч, всадников — пятьдесят пять тысяч, из которых семнадцать тысяч были закованы в броню, тяжелой пехоты полтораста тысяч. Работников, которые были заняты прокладыванием дорог, наведением мостов, очисткой рек, рубкой леса и другими работами, было тридцать пять тысяч, они были выстроены позади бойцов и придавали войску еще более внушительный вид, вместе с тем увеличивая его мощь» (Плутарх).
Лукулл оказался перед нелегким выбором: с одной стороны, нужно сражаться с войском Тиграна; с другой стороны, если снять осаду Тигранокерта, то существовала угроза получить от его гарнизона удар в спину. И Лукулл, принял решение разделить свою и без того небольшую армию на две части. «Мурену с шестью тысячами пехотинцев он оставил продолжать осаду, а сам взял двадцать четыре когорты, которые составляли не более десяти тысяч тяжеловооруженной пехоты, а также всю конницу и около тысячи пращников и стрелков из лука и двинулся с ними на врага, — сообщает Плутарх. — Когда он остановился лагерем у реки, в широкой долине, его войско показалось Тиграну совсем ничтожным. Это доставило льстецам царя повод для острот: одни изощрялись в насмешках, другие, потехи ради, метали жребий о будущей добыче, и не было полководца или царька, который не обратился бы к Тиграну с просьбой поручить все дело ему одному, а самому сидеть в качестве зрителя. Самому Тиграну тоже захотелось показать себя изящным остроумцем, и он сказал свои всем известные слова: „Для посольства их много, а для войска мало“. Так, в шутках и забавах, прошел этот день».
Бой начала конница Лукулла. Она бесстрашно напала на закованных в броню всадников Тиграна. Задача была ей поставлена «привлекать внимание неприятеля на себя и без сопротивления отступать, чтобы ряды варваров при преследовании расстроились» (Аппиан). Все произошло так, как и планировалось: армяне увлеклись преследованием, растянулись на большом пространстве, смешались с вьючным скотом — и большое войско превратилось в большую толпу.
Теперь Лукулл повел на врага основные силы — повел сам, пеший и впереди всего войска. Перед этим он велел легионерам сблизиться с противником как можно скорее, чтобы вражеские лучники не успели применить свое смертоносное оружие. Лукулл дал подробные инструкции и как бороться с броненосной конницей. Главным оружием неповоротливых всадников были длинные копья — военачальник приказал рубить их мечами. Затем наказал не пускать в них дротиков, «но подходить к врагу вплотную и разить мечом в бедра и голени — единственные части тела, которые не закрывала броня».
Тактика Лукулла привела к тому, что тяжелые всадники — гордость и надежда Тиграна — «с воплями обратились в постыднейшее бегство, врезавшись со своими отягощенными броней конями в строй своей же пехоты, прежде чем та успела принять какое-либо участие в сражении. Так без пролития крови было наголову разбито столь огромное войско. Тиграновы воины бежали, или, вернее, пытались бежать, — из-за густоты и глубины своих рядов они сами же себе не давали дороги, — и началась страшная резня» (Плутарх).
Римляне убивали врагов долго и беспощадно. Лукулл учел даже некоторые привычки своих легионеров и позаботился о том, чтобы разгром был полным. По словам Аппиана, Лукулл «с большими угрозами» запретил солдатам до личного распоряжения поднимать трофеи, «так что на расстоянии сто двадцать стадий они, проходя без внимания мимо браслетов и ожерелий, только убивали, пока не настала ночь. Только тогда они повернули назад и стали обирать убитых: теперь Лукулл им разрешил это».
Плутарх передает отношение других античных авторов к этой победе: «Философ Антиох в сочинении „О богах“, говоря об этой битве, утверждает, что солнце еще не видело ей подобной, а другой философ, Страбон, в „Исторических записках“ рассказывает, что сами римляне чувствовали себя пристыженными и смеялись над собою, оттого что подняли оружие против такого сброда. По словам Ливия, римляне никогда не вступали в бой с врагом, настолько превосходящим их численностью: в самом деле, победители вряд ли составляли и двадцатую часть побежденных.
Что касается самых способных и опытных в военном деле римских полководцев, то они больше всего хвалили Лукулла за то, что он одолел двоих самых прославленных и могущественных царей двумя противоположными средствами — стремительностью и неторопливостью: если Митридата, находившегося в то время в расцвете своего могущества, он вконец измотал, затягивая войну, то Тиграна сокрушил молниеносным ударом».
Кстати, Митридат не успел соединиться с Тиграном; он не спешил, полагая, что Лукулл будет верен своей тактике уклонения от битвы. Понтийский царь только приближался к месту соединения войск, а навстречу ему уже спешили израненные безоружные армяне.
Лукулл не повторял даже самого себя.
Неповиновение армии
После блестящей победы Лукуллу не пришлось брать неприступный Тигранокерт. Греческое население подняло мятеж, захватило часть городской стены и впустило римлян.
Забрав царскую сокровищницу, Лукулл отдал Тигранокерт на разграбление солдатам. Легионерам досталась немалая добыча: по свидетельству Плутарха, они нашли в городе «наряду с прочим добром, на восемь тысяч талантов одной монеты; кроме того, Лукулл роздал по восемьсот драхм на каждого солдата».
Затем Лукулл перебрался в Гордиену, которая без малейшего сопротивления признала его власть. Во дворце местного царя римский военачальник нашел «великое множество золота и серебра и три миллиона медимнов зерна, так что и солдатам было чем поживиться, и Лукулл заслужил всеобщее восхищение тем, что вел войну на средства, приносимые ею самой, не беря ни драхмы из государственной казны».
Лукулла после таких побед поразила та же напасть, которая завела Александра Македонского в Индию. Обласканный фортуной, римлянин уже не мог остановиться; двух разбитых царей показалось мало, и он наметил новую жертву. Рядом находилась Парфия: в свое время Лукулл предлагал ее царю заключить союз, но подобное предложение парфянский царь получил и от Тиграна. Хитрый парфянин тайно заключил союз с обоими и «не спешил прийти на помощь ни тому, ни другому».
Теперь Лукулл собрался рассчитаться с вероломным союзником. Римляне всегда умели находить повод к войне и логически обосновывать ее необходимость. Лукулл отправился в ближайшую с Парфией область и приказал военачальникам стягивать к нему войска. Но легионерам не понравилась новая авантюра Лукулла; они достаточно обогатились за время похода и не желали рисковать своими обеспеченными жизнями. Ситуация сложилась такая же, как и во время похода Александра Македонского, который награждал и поощрял солдат до такой степени, что они не могли тащить свое золото и воевать им казалось незачем. Александр Великий периодически применял террор к бунтовщикам, но Лукуллу пришлось сложнее — такие методы по отношению к гордым римлянам не проходили.
Если легаты, получившие приказ Лукулла, «и раньше встречали со стороны воинов угрюмое неповиновение, то тут им пришлось убедиться в полной разнузданности своих подчиненных, — рассказывает Плутарх. — …Привыкнув к богатству и роскоши, солдаты сделались равнодушны к службе и желали покоя… и стали говорить, что… своими подвигами они давно заслужили себе право на избавление от трудов и отдых!»
От похода на парфян Лукуллу пришлось отказаться; кое-как он уговорил солдат выступить еще несколько раз против армян. Но когда после очередной победы Лукулл попытался соблазнить легионеров богатейшей армянской столицей — Артаксатами, даже этот лакомый кусок не заинтересовал солдат — они упрямо требовали вести их назад, в более теплые места.
«До сего времени счастье, можно сказать, сопутствовало Лукуллу в его походах, — подводит итог Плутарх, — но отныне словно упал попутный для него ветер, — таких трудов стоило ему каждое дело, с такими препятствиями приходилось сталкиваться повсюду. Он по-прежнему проявлял отвагу и твердость духа, достойные прекрасного полководца, но его новые деяния не принесли ему ни славы, ни благодарности. Мало того, в неудачных начинаниях он едва не растерял и свою прежнюю славу. Не последней причиной тому было его собственное поведение: он никогда не умел быть ласковым с солдатской толпой, почитая всякое угождение подчиненным за унижение и подрыв власти начальствующего. А хуже всего было то, что с людьми могущественными и равными ему по положению он тоже ладил плохо, глядел на всех свысока и считал ничтожествами по сравнению с собой».
Лукулл был одним из самых гениальных полководцев Рима, но ему мешала непомерная гордыня. Ему бы взять пример с Цезаря, который для своих легионеров являлся и отцом и другом, который знал имя каждого своего солдата; Лукулл же или приказывал, или, когда было совсем худо, униженно просил. Цезарь горстями сыпал галльское золото по Риму, надо бы и Лукуллу поделиться добычей с власть имущими… Но он упивался своими победами и мечтал о новых, не обращая внимания на то, что твориться за спиной.
Национальный герой подвергался все новым и новым оскорблениям. В Риме вожаки народа из зависти обвиняли Лукулла в том, «что затягивать войну его побуждают властолюбие и корыстолюбие». Военачальника обвиняли в том, что он «к тому же разорил дворец Тиграна, словно его послали грабить царей, а не воевать с ними». В результате встал вопрос о назначении Лукуллу преемников, а пока было решено уволить всех находившихся в его войске ветеранов.
Последнее решение сената нанесло жестокий удар по Лукуллу и привело к тому, что легионеры и вовсе отказались воевать: и с Тиграном и с Митридатом. Они «праздно сидели в Гордиене, ссылаясь на зимнее время и поджидая, что вот-вот явится Помпей или другой полководец, чтобы сменить Лукулла».
Ситуацией воспользовался Митридат, он собрал новое войско и занялся возвращением Понта. Честолюбивый легат Триарий решил, не дожидаясь Лукулла, разбить непотопляемого врага. Попытка легата сравняться славой с командиром обернулась страшной катастрофой. Такого поражения римляне давно не знали: по свидетельству Плутарха, «в битве полегло более семи тысяч римлян, в числе которых было сто пятьдесят центурионов и двадцать четыре военных трибуна. Лагерь попал в руки Митридата. Когда через несколько дней подошел Лукулл, ему пришлось прятать Триария от разъяренных солдат». Митридат был умнее Триария и не стал испытывать судьбу в битве с подошедшим Лукуллом. Он ушел на соединение с собиравшим войско Тиграном.
У легионеров даже не появилось желания отомстить за смерть собратьев; они настолько привыкли не подчиняться Лукуллу, что утратили характерные для римлян чувства. Во время похода «фибрианцы подняли бунт и покинули свое место в строю, ссылаясь на то, что они уволены со службы постановлением сената, а Лукулл не имеет больше права приказывать им, поскольку провинции переданы другим. Нет такого унижения, которому не подверг бы себя тогда Лукулл: он уговаривал каждого из солдат поодиночке, с малодушными слезами ходил из палатки в палатку, некоторых даже брал за руку. Но солдаты отталкивали его руку, швыряли ему под ноги пустые кошельки и предлагали одному биться с врагом — сумел же он один поживиться за счет неприятеля!» (Плутарх).
Тут уже остальные воины начали просить ветеранов остаться хотя бы до конца лета «с условием, что они будут уволены, если за это время не появится неприятель, чтобы дать им сражение. Необходимость заставила Лукулла довольствоваться и этой малостью, чтобы не остаться одному и не отдать страну противнику. Он держал солдат всех вместе, ни к чему их больше не принуждал и не вел на врага — лишь бы они от него не уходили».
Лукуллу не на что было надеяться, нечего было ожидать в Азии, кроме новых оскорблений. Другой бы на его месте оставил и войско, и Азию, но Луций Лукулл с честью выдержал все удары судьбы и сохранил подвластную территорию для Рима и для преемника.
Напоследок ветераны не преминули поиздеваться над своим военачальником, который много лет обеспечивал их бескровными победами и добычей. «Их бесстыдство в отношении к своему полководцу дошло до того, — рассказывает Плутарх, — что в конце лета они надели доспехи, обнажили мечи и принялись звать на бой врагов, которых не было и в помине. Они прокричали военный клич, помахали потехи ради мечами и покинули лагерь, заявив, что срок, в продолжение которого они обещали Лукуллу оставаться с ним, уже вышел».
Отставка
От Лукулла отвернулся весь мир, и даже его друг — великий оратор Цицерон — выступил за передачу Восточной войны в руки Помпея.
Собственно, у Цицерона не было выбора; как полководец Лукулл был обречен уже тогда, когда лишил одного из источников дохода сословие всадников. Цицерону осталось лишь позаботиться о том, чтобы дело Лукулла попало в надежные руки. Словно оправдываясь перед народным собранием, Цицерон называет истинных виновников бед Лукулла: «Римские всадники, весьма уважаемые люди, поместившие большие деньги в дело сбора податей и налогов, взимаемых в вашу пользу, получают ежедневно вести из Азии. Пользуясь моими связями с их сословием, они поручили мне при ведении этого общегосударственного дела защитить и их собственные интересы». Интерес у откупщиков был один: убрать из Азии Лукулла.
Единственное, что мог сделать Цицерон для друга, — это сказать несколько похвальных слов в его адрес, вроде этих: «Луций Лукулл, выдающийся муж, так руководил там военными действиями, что его успехи в начале войны, большие и славные, следует приписывать не его военному счастью, а его мужеству, а недавние события — объяснять не его виной, а случайностью». Дело в том, что Лукуллу вменялось в вину поражение Триария, который не соразмерил свой полководческий дар с честолюбием и дал себя разбить Митридату.
Итак, в Азию послали Гнея Помпея, хотя люди здравомыслящие не без оснований считали, «что с Лукуллом поступают несправедливо, назначая ему преемника не столько для войны, сколько для триумфа и заставляя его уступать другому не труды полководца, но награду за эти труды». Действительно, после побед Лукулла война Помпея с тем же Митридатом и Тиграном казалась легкой прогулкой.
Лукуллу продолжали мстить: у него отняли право награждать и наказывать солдат. Помпей, еще не принявший у предшественника войско, начал издавать свои указы и отменять распоряжения Лукулла. Он забрал у Лукулла легионы, оставив ему только тысячу шестьсот человек для триумфа, и те, по своей привычке, «последовали за Лукуллом не слишком охотно».
Луций Лукулл прибыл в Рим, но здесь его ждали новые неприятности. Первое, что он узнал: брат Марк — его единственная привязанность — привлечен к суду Гаем Меммием «за то, что ему приходилось делать по приказанию Суллы, исполняя должность квестора. Марка оправдали, но тут Меммий обратил свои нападки уже на самого Лукулла и стал настраивать народ против него, советуя отказать ему в триумфе за то, что он-де нажился на войне и с умыслом затягивал ее. Лукулл оказался втянутым в жестокую распрю, и, лишь когда первые и наиболее влиятельные граждане пошли по трибам, им насилу удалось, потратив много стараний и просьб, уговорить народ дать согласие на триумф» (Плутарх).
Лукулл весьма равнодушно принял заслуженную высшую награду, однако вырванную у неблагодарных римлян с таким трудом. «Триумф Лукулла не был, как другие, рассчитан на то, чтобы удивить чернь протяженностью шествия и обилием проносимых в нем предметов». И все же, даже против желания триумфатора, зрелище получилось внушительное: «В триумфальном шествии прошли несколько закованных в броню всадников, десяток серпоносных колесниц и шестьдесят приближенных и полководцев царя; за ними следовали сто десять военных кораблей с окованными медью носами, золотая статуя самого Митридата в шесть футов высотою, его щит, усыпанный драгоценными камнями, затем двадцать носилок с серебряной посудой и еще носилки с золотыми кубками, доспехами и монетой, в количестве тридцати двух. Все это несли носильщики, а восемь мулов везли золотые ложа, еще пятьдесят шесть — серебро в слитках и еще сто семь — серебряную монету, которой набралось без малого на два миллиона семьсот тысяч драхм… Затем Лукулл устроил великолепное угощение для жителей Рима и окрестных сел».
Вид несметной добычи пробудил у римлян не самые лучшие чувства. Плутарх, всегда защищавший Лукулла, на сей раз утверждает, что «вред, нанесенный Лукуллом своему отечеству через других людей, перевешивает пользу, которую он принес ему сам». Вред греческий историк видит в том, что богатства, доставленные в Рим, «диадема Тиграна, захваченная и пронесенная в триумфальном шествии — все это подстрекнуло Красса к походу в Азию, внушив ему мысль, что ее обитатели — только добыча и средство наживы и ничего больше. Вскоре, однако, он познакомился с парфянскими стрелами и примером своим доказал, что Лукулл добился победы не потому, что враги были слишком глупы и малодушны, но благодаря собственному мужеству и искусству полководца».
Плутарх молчит о том, сколько золота осталось в кошельке Лукулла, но, видимо, не меньше, чем было пронесено в триумфе и поступило в доход государства.
Жены Лукулла
С женами Лукуллу повезло еще меньше, чем с общественным мнением.
Его первая избранница — Клодия — оказалась средоточием всех пороков, которыми природа только может наградить женщину. Древний автор говорит о ней, используя эпитеты «разнузданная», «бесчестная», «крайне развратная женщина». Вдобавок ко всему историки обвиняют вторую половину Лукулла в порочной связи с собственным братом.
Клодию (так звали ее брата) показалось мало того, что он пользуется женой полководца; ему захотелось получить и часть его славы. Наглец отправился в Азию и надеялся с помощью родственника сделать блистательную карьеру.
Так как Клодий продолжал вести разгульный образ жизни, то его стремления не нашли понимания у Лукулла, и «он пользовался там не таким почетом, как ему хотелось, а хотелось ему быть выше всех; между тем из-за своего образа жизни ему приходилось стоять ниже многих».
Родственник принялся мстить Лукуллу. В том, что солдаты отказывались выполнять распоряжения военачальника, немалая заслуга Клодия. Он притворялся другом солдат, который близко к сердцу принимает их судьбу, и «постоянно возмущался, что войнам и мукам не видно конца, что до последнего дыхания их заставляют биться со всеми народами, сколько их ни есть, и гоняют по всей земле, между тем как достойной награды за все эти походы им нет, а вместо этого приходится сопровождать повозки и верблюдов Лукулла, нагруженных золотыми чашами в драгоценных камнях!».
Не в силах дальше терпеть подлость и предательство, Лукулл развелся с Клодией и разорвал все отношения с ее братом.
Второй женой Лукулла стала Сервилия — сестра Катона, пожалуй, самого порядочного, честного, самого достойного из римлян. Но видимо, боги все положительные качества истратили на Катона, а на сестру ничего не осталось. «И этот брак не был удачным, — отмечает Плутарх. — Чтобы сравняться с Клодией, Сервилии недоставало одного — молвы, что она согрешила с родным братом, а в остальном она была такой же гнусной и бесстыдной. Уважение к Катону долго заставляло Лукулла терпеть ее, но в конце концов он с ней разошелся».
Историей семейной жизни Лукулла перекликается с одной древней притчей.
Однажды к мудрецу пришел молодой человек и попросил совета:
— Есть у меня любимая девушка, но боюсь брать в жены, так как сомневаюсь, что буду с ней счастлив. Что мне делать?
— Женись, друг мой, — ответил мудрец. — Если повезет, ты будешь просто счастливым человеком, если нет — станешь философом.
В философии искал утешения и Лукулл. «Когда же он достиг преклонных лет, — рассказывает Плутарх, — то, отдыхая от многочисленных битв, целиком предался философии, пробуждая в себе наклонность к умозрению, а честолюбивые стремления, вспыхнувшие вследствие ссоры с Помпе-ем, весьма вовремя унимая и подавляя».
На покое
Сенаторское сословие возлагало на Луция Лукулла определенные надежды: аристократы рассчитывали, что удачливый военачальник станет неким противовесом Помпею, влияние которого росло, и это пугало Рим. Но Лукулл отошел от дел.
Роскошь еще не вошла в римскую привычку, то есть люди желали иметь много денег, но, даже разбогатев, не стремились выставлять свое состояние напоказ. Марк Красс — человек, богаче которого не знает римская история, — построил для себя один-единственный дом. Лукулл же в насмешку над римскими традициями остаток жизни провел за размышлениями, что бы еще построить, купить — такого, чего бы дороже не было в Риме. Граждане смотрели на его причуды и не находили себе места от зависти — той самой зависти, которая уничтожила Лукулла как военачальника и государственного деятеля. Но теперь они не могли отозвать его из многочисленных вилл и дворцов, как отозвали решением народного собрания из Азии. Его по-прежнему все осуждали, но Лукулл привык к подобному отношению толпы и почти что издевался над ней. Даже Плутарх, неизменно благосклонный к Лукуллу, неодобрительно покачивает головой, описывая его жизнь после походов:
«В жизнеописании Лукулла, словно в древней комедии, поначалу приходится читать о государственных и военных делах, а к концу — о попойках и пирушках, чуть ли не о пьяных шествиях с песнями и факелами, и вообще о всяческих забавах. Ведь к забавам следует отнести, по-моему, и расточительное строительство, расчистку мест для прогулок, сооружение купален, а особенно — увлечение картинами и статуями, которые Лукулл собирал, не жалея денег. На эти вещи он щедро тратил огромное богатство, накопленное им в походах, так что даже в наше время, когда роскошь безмерно возросла, Лукулловы сады стоят в одном ряду с самыми великолепными императорскими садами».
Последнее замечание Плутарха более чем справедливо. Спустя столетие Лукулловыми садами владел сенатор Валерий Азиатик и довел их «до поразительного великолепия». На его беду, наследие Лукулла заметила императрица Мессалина и до такой степени возжелала ими обладать, что оклеветала Валерия и отправила его на смерть. Перед кончиной Валерий осмотрел собственный погребальный костер и попросил перенести его в другое место, чтобы огонь не повредил деревьев чудесного сада.
Недолго наслаждалась Мессалина видом своего приобретения. Вскоре она погибнет, пронзенная мечом в тех самых Лукулловых садах…
Однако вернемся к причудам Лукулла, которые поражали современников и потомков. «К этому надо добавить постройки на побережье и в окрестностях Неаполя, — продолжает Плутарх, — где он насыпал искусственные холмы, окружал свои дома проведенными от моря каналами, в которых разводили рыб, а также воздвигал строения посреди самого моря. Когда стоик Туберон увидел все это, он назвал Лукулла „Ксерксом в тоге“.
Подле Тускула у него были загородные жилища, с открытыми залами и портиками, с башнями, откуда открывался широкий вид на окрестность; когда там побывал Помпей, он неодобрительно сказал Лукуллу, что тот наилучшим образом приспособил поместье для летнего времени, но сделал его непригодным для жизни зимой. Лукулл со смехом возразил:
— Что же, ты думаешь, что я глупее журавлей и аистов и не знаю, что надо менять жилье с переменой времени года?»
Но более всего Лукулл прославился своими пирами. «Не только застланные пурпурными тканями ложа, украшенные драгоценными камнями чаши, увеселительное пение и пляска, но также разнообразные яства и не в меру хитро приготовленные печенья вызывали зависть у людей с низменными вкусами».
Плутарх рассказал несколько интересных историй, связанных с этой прихотью отставного военачальника.
Однажды во время болезни Помпея врач предписал ему съесть дрозда. Слуги его сказали, что летом дрозда не найдешь нигде, кроме как у Лукулла, который их разводил. Видимо, у Помпея с Лукуллом в это время были напряженные отношения — тот отказался от прописанного лекарства и произнес:
— Неужели жизнь Помпея может зависеть от Лукулла?
Широко известен случай в сенате, когда «один юнец завел длинную речь, в которой назойливо распространялся о бережливости и воздержанности». Умудренный жизнью сенатор не выдержал и прервал его:
— Да перестань! Ты богат, как Красс, живешь как Лукулл, а говоришь, как Катон!
Однажды гостеприимством Лукулла воспользовались приехавшие в Рим греки. Через некоторое время эти люди засовестились, что каждый день на них производятся такие расходы, и стали отказываться от приглашения. Но Лукулл с улыбкой их успокоил:
— Кое-что из этих расходов делается и ради вас, достойные греки, но большая часть — ради Лукулла.
«Когда однажды он обедал в одиночестве и ему приготовили один стол и скромную трапезу, он рассердился и позвал приставленного к этому делу раба; тот ответил, что раз гостей не звали, он не думал, что нужно готовить дорогой обед, на что его господин сказал:
— Как, ты не знал, что сегодня Лукулл угощает Лукулла?»
«…Однажды, когда Лукулл прогуливался на форуме, к нему подошли Цицерон и Помпей. Первый был одним из его лучших друзей, а с Помпеем, хотя у них и была распря из-за командования в Митридатовой войне, они часто встречались и беседовали, как добрые знакомые.
После приветствия Цицерон спросил, нельзя ли к нему зайти; Лукулл ответил, что был бы очень рад, и стал их приглашать, и тогда Цицерон сказал:
— Мы хотели бы отобедать у тебя сегодня, но только так, как уже приготовлено для тебя самого.
Лукулл замялся и стал просить отсрочить посещение, но они не соглашались и даже не позволили ему поговорить со слугами, чтобы он не мог распорядиться о каких-либо приготовлениях сверх тех, какие делались для него самого. Он выговорил только одну уступку — чтобы они разрешили ему сказать в их присутствии одному из слуг, что сегодня он обедает в „Аполлоне“ (так назывался один из роскошных покоев в его доме).
Это было уловкой, при помощи которой он все же провел своих друзей; по-видимому, для каждой столовой у Лукулла была установлена стоимость обеда и каждая имела свое убранство и утварь, так что рабам достаточно было услышать, где он хочет обедать, и они уже знали, каковы должны быть издержки, как все устроить и в какой последовательности подавать кушанья. По заведенному порядку обед в „Аполлоне“ стоил пятьдесят тысяч драхм; и на этот раз было потрачено столько же, причем Лукуллу удалось поразить Помпея не только величиной расходов, но и быстротой, с которой все было приготовлено».
Лукулл, пожалуй, единственный из множества влиятельных современников, кто окончил свои дни естественной смертью. Красс погиб при попытке повторить его подвиги, Катона, Цицерона, Помпея и прочих перемолола жерновами гражданская война. Плутарх высказывает мнение насчет своевременности ухода этого римского титана:
«Самым завидным в жизни Лукулла можно, пожалуй, считать ее завершение: он успел умереть раньше, чем в жизни римского государства настали те перемены, которые уже тогда уготовлялись ему роком в междоусобных войнах, и окончил дни свои в отечестве, пораженном недугом, но еще свободном».
Однако, тратя свой изощренный талантливый ум на поиски новых и новых развлечений, он в конце концов его лишился. Видимо, боги обиделись, что их дар тратится на занятие недостойное. Незадолго до смерти «его рассудок помрачился и стал мало-помалу угасать».
Впрочем, Плутарх, ссылаясь на Корнелия Непота, говорит, что «Лукулл повредился в уме не от старости и не из-за болезни, но потому, что его извел своими снадобьями Каллисфен, один из его вольноотпущенников. Каллисфен думал, что действие снадобий внушит его господину большую привязанность к нему, но вместо этого оно расстроило и сгубило рассудок Лукулла, так что еще при его жизни управление имуществом взял на себя его брат».
Над Луцием Лукуллом при жизни посмеивались все, кто только мог и желал, но в день смерти римляне поняли, что потеряли одного из самых достойных граждан. «Народ сбегался в печали, тело было вынесено на форум знатнейшими юношами, а затем толпа хотела силой добиться, чтобы его схоронили на Марсовом поле, где был погребен Сулла». Но брат Лукулла уже подготовил усыпальницу в любимом поместье покойного близ Тускула и с трудом убедил народ не воздавать ему ненужной чести. Его родной брат, Марк, единственный преданный Лукуллу человек в жизни, оказался верным ему и в смерти. После похорон Луция Лициния Лукулла прожил он недолго.
Назад: Крез и Кир
Дальше: Красс
