Часть III
Королевский дом в ходе времен. Остальные

Итак, мы рассказали о королях из рода Бернадотов и о тех троих, кто стали бы королями, если б не безвременная смерть. Ниже речь пойдет об остальных членах королевского дома — за исключением принцев Оскара (р. 1859), Леннарта, Сигварда, Карла Юхана и Карла-младшего (р. 1911), которые «выштрафились» из престолонаследия по причине женитьбы, а в результате лишились права наследовать престол, титулы и прочие важные вещи. К ним мы вернемся в части V.

К поколению Карла XV, третьему по счету, кроме уже описанных Карла XV, Оскара II и их брата Густава, относятся также сестра Евгения и младший брат Август.

В четвертом поколении, помимо Густава V и «выштрафившегося» Оскара, речь идет только о двух сыновьях Оскара II — Карле (р. 1861) и Евгении, а также о дочери Карла XV — Ловисе, вышедшей замуж за короля Дании и именовавшейся в Дании Луизой.

В пятом поколении королевский дом разрастается, но не слишком. Кроме Густава VI Адольфа, который большую часть жизни был кронпринцем и практически готовился к роли короля, здесь имеются два его брата, Вильгельм и Эрик, вкупе с дочерьми Карла — Маргаретой, Мэртой и Астрид.

Следующее поколение, шестое, мы назовем «поколение Бертиля», поскольку он один носит это имя, так легче избежать путаницы. Старший его брат умер прежде, чем стал главой рода. И помимо этого безвременно усопшего наследного принца Густава Адольфа здесь нужно назвать лишь двоих: самого Бертиля и его сестру Ингрид, в браке королеву Дании.

Далее идет седьмое поколение, к которому относятся Карл XVI Густав и его четыре сестры — Маргарета, Биргитта, Дезире и Кристина, а из них, если быть точным, кстати, только Биргитту в замужестве можно считать оставшейся в королевском доме. Отметим, что странным образом еще есть такие, для кого это важно, и что к поколению кронпринцессы Виктории, восьмому в династии Бернадотов, относятся лишь трое — Виктория, Карл Филип и Мадлен. Эти трое — надежда монархии.

В самой природе монархии заложено неравноправие, а это предполагает, что мужчины что-то делают и потому остаются в памяти, тогда как женщинам положено рожать детей и в лучшем случае женить их или выдавать замуж. Зато имена женщин продолжают жить в благотворительных учреждениях вроде Приюта моряков Королевы Виктории, приюта Софии и Школы Софийских сестер, детской больницы Кронпринцессы Ловисы или приюта Евгении. Не говоря уже о туннеле Евгении.

Приют Евгении был основан в 1879 году и закрытв 1971-м, когда эту сферу деятельности взяли на себя город Стокгольм и Каролинская больница. В конце своего существования он подвергался уничтожающей критике; устаревший взгляд на отношение к человеку продержался там слишком долго, и условия царили не ахти какие.

Тем не менее в свое время учреждение было достойное, созданное, дабы предоставить жилье, уход, питание, одеть и обуть больных детей и детей-инвалидов. Им давали работу, так что приют сам себя обеспечивал.

Кто же в таком случае была Евгения, или Эжени?

Дама, создавшая этот приют и несколько других солидных учреждений на благо бедных и беззащитных детей, родилась в 1830 году как единственная дочь Оскара I. Планы выдать ее замуж, как полагалось поступать с королевскими дочерьми, не осуществились — частью из-за ее болезни, частью же, вероятно, потому, что она сама не пожелала, а великодушный папенька не стал ее принуждать. Так говорила она сама; когда же при Оскаре II провели закон о том, что женщины могут быть юридически правомочными, она фактически одна из первых ходатайствовала о признании ее таковой.

В четырнадцать лет Евгения перенесла тяжелую простуду и с тех пор страдала «слабогрудостью», так тогда говорили, чтобы избежать более беспощадных выражений вроде «чахотка» или «туберкулез». Уже к тридцати годам болезнь оставила на ее внешности заметный отпечаток, и выглядела она «ужасно желтой и худой». Евгения постоянно находилась под надзором врачей, а лечили ее принятыми в ту пору способами, порой весьма изнурительными — например, жгли в ее комнатах смолу или предписывали пользоваться аппаратом со «сжатым воздухом». Однако благодаря или вопреки всему она дожила до пятидесяти девяти лет, до весьма почтенного по тем временам возраста.

Подобно своей невестке Софии, она горячо симпатизировала тогдашним благочестивым движениям. Юсефина Хамильтон, предмет обожания ее брата Густава, стала ее фрейлиной и связующим звеном; по рассказам, при дворе нажаловались Оскару I, что одна из фрейлин посещает такие места, как Вифлеемская церковь и проч., где проповедовал Карл Улоф Русениус, к которому относились весьма неоднозначно. Великодушный Оскар, всегда готовый к благородным поступкам, спокойно ответил: «Что барышня Хамильтон ходит в церковь, где проповедует Русениус, действительно негоже». На лице жалобщика отразилось удовлетворение, а чуткий монарх добавил: «Отныне она будет туда ездить». Засим король издал распоряжение, чтобы впредь барышню Хамильтон доставляли из королевской резиденции на проповеди Русениуса в экипаже.

В круг религиозных интересов Эжени входила и так называемая Лапландская миссия; и хотя можно спорить о ценности христианского учения для наших северных аборигенов, очень важным событием явилось открытие школы для саамских детей в 1883 году, а через пять лет — детского приюта в Ланнаваре.

Вдобавок принцесса была убежденной «противницей вивисекции», то бишь попросту говоря, выступала против мучительных опытов над животными, а кроме того, патронировала тогдашнее Скандинавское общество защиты животных.

В Стокгольмском дворце Эжени занимала четырехкомнатные покои с видом на Лугорден, солнца там было маловато, но всегда очень жарко; в 1861 году для нее возвели первую из построек, составивших впоследствии поместье Фридхем под Висбю, где она и провела большую часть жизни. Она очень активно пеклась об этом поместье. Вероятно, жизнь вдали от стокгольмского двора и независимое существование на положении первой по рангу стали прекрасной заменой семейному бытию, какого она так никогда и не обрела.

Она тщательно проверяла, что именно получат в подарок на Рождество дети из готландского приюта, а Рождество праздновала вечером Дня середины лета, украшая игрушками березку, вручая всем подарки и сочиняя стихи; за отсутствием снежков бросались заранее розданными пучками сена. Маленькие сироты-мальчишки якобы умудрялись по уши засыпать хрупкую принцессу сеном; жаль, рядом тогда не было фотографа.

История о благотворительности, какой в старину занимались дамы из высшего общества, — лоскутное одеяло, где роскошные лоскутки чередуются с потертыми, а в итоге просто с прорехами. Августейшие дамы имели преимущество: они могли побудить к действиям высокопоставленных господ, которые затем отчитывались о результатах, сами же дамы делали не очень-то много. Однако принцесса Эжени — одна из тех, кто весьма активно участвовал в руководстве своими проектами. Братья Карл XV и Оскар II относились к ее благотворительности без особого восторга и пытались убедить ее не растрачивать все наследство матери, которая на старости лет разбогатела, а сберечь хоть немного для их мальчиков.

Как многие добросердечные женщины, не имеющие собственных детей, она собирала подле себя чужих отпрысков. Во дворце устроила игровую площадку с горкой — для племянников, их товарищей и приглашенных детей из семей попроще. И во Фридхеме тоже приглашала детей служащих и из ближней округи, которые не без удивления отмечали, что учтивая принцесса даже в летний зной одета в теплое пальто.

Принцесса Эжени занималась живописью и сочиняла музыку, и тут следует сказать, что одаренность ее ярче всего проявилась в благотворительности. Музыкальные произведения вызывали должный роялистский энтузиазм у религиозной части современников, но в репертуаре не удержались — однако ж картина, запечатлевшая некую фрейлину Беннет и брата Густава, играющих в четыре руки на фортепиано, совершенно неотразима. Работы, написанные Эжени в юности, в большинстве наивны и неловки, с по-детски непропорционально маленькими головами персонажей. Как свидетельства эпохи они порой неоценимы, а порой совершенно очаровательны, хотя изобразительным искусством их не назовешь. Позднее принцесса получила специальное художественное образование, с пропорциями и прочим дело наладилось, однако шедеврами ее произведения от этого не стали. Она научилась справляться с деталями, но, с другой стороны, картины утратили бесспорный и вряд ли непреднамеренный юмор. Трогательное обстоятельство — ей вообще не довелось писать обнаженную натуру, хотя обычно это считается необходимым условием надлежащей подготовки художника. Строгая королева Жозефина решительно ей в этом отказывала. В итоге все же был достигнут компромисс, и принцессе позволили рисовать обнаженную натуру — маленьких детей.

Со временем она стала заниматься преимущественно скульптурой и очень любила работать с глиной. Одетая в артистическую блузу, она ни много ни мало заявила: «…я уже несколько лет моделирую мелкие фигурки, исполненные, конечно же, очень посредственно, но эта работа для меня — приятное занятие. Дни мои слишком коротки при том увлечении работой, что одушевляет меня…»

Целый ряд фигурок, изготовленных из так называемого фарфора-бисквита, продавался у Рёрстранда и у Густавсберга, причем часть выручки шла на благотворительные цели. Статуэтки миленькие или поучительные, нередко на религиозные темы, в стиле эпохи. Долгое время говорили, будто самое известное из популярных в ту пору произведений — «Ты не умеешь говорить?», прелестный малыш и собачка недоуменно смотрят друг на друга — принадлежало ей. Но эта фигурка (продававшаяся и в виде фотооткрытки) выполнена англичанином Роулендом Джеймсом Моррисом, и Эжени просто порекомендовала Густавсбергу тиражировать ее, как обнаружила в конце 1970-х искусствовед Мэрта Холькерс, которая много и успешно изучала и прелестные курьезы такого рода.

В последние годы жизни сил у принцессы было не слишком много, но тем не менее она ездила на Готланд; у себя во Фридхеме она была человеком и центром внимания, а не больной старой девой, запрятанной в стокгольмском дворце, где брат бдел о наследстве. В столицу она возвращалась морем, но писала: «Меня бесконечно утомляла поездка от гавани до дворца, приходилось восемь дней лежать пластом, только тогда телесные боли утихали».

Когда Эжени умерла, выяснилось, что в завещании она распорядилась своим полуторамиллионным состоянием так: две трети отошли племянникам, остальное же — многим ее благотворительным учреждениям. Любопытная деталь в картине ее времени. Племянники определенно обошлись бы и без денег тетушки. Но, согласно общепринятым тогда взглядам, «charity begins at home», и это лишний раз подтверждает, что Эжени вовсе не была сумасбродной мечтательницей.

Фридхем перешел сначала к Оскару, сыну Оскара II, который разделял религиозные интересы тетушки, а вдобавок носил титул герцога Готландского вплоть до своей женитьбы, когда потерял и право на престол, и герцогский титул (каков бы ни был от него прок в хозяйстве). Мало-помалу принц Оскар отдал предпочтение имению поближе к Стокгольму, Фридхем же со временем был подарен ХСММ (Христианскому союзу молодых мужчин); в определенное время поместье открыто для посещений, и там устраиваются разные празднества.

Дамы-благотворительницы былых времен частенько служат мишенью для саркастических насмешек. Уже само название «Общество женщин-благотворительниц» (так оно называлось) вызывает у нас улыбку, и не без причин; а ведь они по крайней мере пытались что-то делать, причем многие совершенно искренне. И сколь благороден дух времени, когда Эжени радуется, что майор Густав фон Седервальд, управитель приюта Евгении, отпечатал уставы приюта, «стало быть, скоро мы, каждый из нас, получим возможность проштудировать их и выучить наизусть».

Несмотря на духовную патоку, которой залиты многие страницы, написанные о принцессе Эжени, она тем не менее предстает перед нами отнюдь не забавной фигурой — может быть, слегка чудаковатой, но по-своему симпатичной, ведь она упорно отстаивает свою самостоятельность и инициативность в эпоху, когда отнюдь не предполагалось, чтобы дамы королевского ранга проявляли означенные качества, тем паче с такой настойчивостью. Когда приют Евгении закрыли, жизнь давным-давно опередила это учреждение, однако большую часть своего существования оно, бесспорно, было радостью для обделенных судьбою детей, которым без этого приюта пришлось бы куда хуже.

Итак, маленькая, больная и слабая Эжени, инвалид в стокгольмском дворце, кое-что после себя оставила, о ней написано несколько книг, и в жизни страны долго сохранялось множество свидетельств ее существования. Брат ее Август был настоящий мужик, выпивоха и сквернослов — что же осталось после него? Да ничего, кроме кое-каких довольно банальных побасенок и вдовы, которая в сорок один год выглядела особым курьезом, легендарная вдовствующая герцогиня Далекарлийская, о которой никто толком не знал — ни откуда она приезжала, ни почему появлялась при дворе после долгих отлучек. «Толстые курьеры герцогини Далекарлийской» — регулярные таинственные фигуры в незабвенной галерее персонажей гениального фельетониста Ред-Топа.

Герцог Далекарлийский, принц Август, младший сын Оскара I, занимал у Ред-Топа более чем заслуженное место. В остальном Август благополучно забыт всеми, за исключением нескольких специалистов по истории монархии. Даже парохода «Принц Август» в компании «Силья» уже нет; спущенный на воду в 1839 году и порой именовавшийся «Корыто-Август» или «Тихоход», он потихоньку шел навстречу печальной судьбе, сперва стал грузовым паромом «Сильи», а в конце концов был перевезен на красивое озеро Весман, где его ожидала «тоскливая старость».

Паровозу «Принц Август» на старости лет посчастливилось больше.

Даже в Далекарлии, сиречь в Даларне, память о герцоге Далекарлийском почти не сохранилась, может, разве только у офицеров Далекарлийского полка в Фалуне, которые в офицерской столовой регулярно любовались забавным полотном Бертиля Булла Хедлунда «Пустошь Ромме, 1860 г. Дефиле перед принцем Августом, герцогом Далекарлийским». Ромме — учебный полигон под Стура-Туна, где в 1796–1908 годах проводились учения Далекарлийского полка; здесь и сейчас можно полюбоваться красивой старинной деревянной архитектурой, типичной для подобных учебных полигонов. Ранее это место называли Тунской пустошью, при Густаве Васе там собирались крестьянские сходы.

В Швеции — огромная честь быть герцогом Далекарлийским (ведь жители означенного края по праву считают себя единственно подлинной Швецией, тогда как всем прочим областям требуется для этого особое разрешение).

Первому герцогу Далекарлийскому, собственно, следовало называться Николаусом, в честь русского царя Николая I, с которым дед Карл XIV Юхан поддерживал добрые отношения, но позднее, как всегда, возникли международные неприятности, и в ход пошло его другое имя — Август. Из всех Бернадотов он самый незначительный и самый забытый. Бедолагам, которым в XIX веке досталось писать о нем воспоминания, пришлось изрядно попотеть. Родился он в 1831 году, и его армейский послужной список занимает несколько строк: «Внесен в списки личного состава армии в 1847 г.; подпоручик конной лейб-гвардии и Далекарлийского полка — 9 октября 1849 г.; поручик — 19 апреля 1853 г.; ротмистр конной лейб-гвардии и капитан Далекарлийского полка — 2 декабря 1854 г.; майор — 9 апреля 1856 г.; подполковник — 4 января 1858 г.; полковник — 4 января 1859 г.; генерал-майор от инфантерии — 7 июня того же года; первый адъютант Карла XV — 1859 г.; экзерцис-инспектор шхерной артиллерии и генерал-майор означенных войск — 16 августа 1866 г.; генерал-лейтенант — 28 декабря 1872 г.». 4 марта 1873 года он скончался от «грудной болезни».

Можно упомянуть также, что он был «студентом Упсальского университета» (осенний семестр 1949 — о. с. 1851 года; весенний семестр 1852-го и в. с. 1853 года), надо полагать, к большой радости далекарлийского землячества, и что с осени 1856-го до весны 1857 года находился в Швейцарии, а позднее изучал созданную Анри Дюнаном организацию «Красный Крест» как первый в длинной череде Бернадотов, занимавшихся данными проблемами; последняя в этом ряду — принцесса Кристина. От брата Густава Августу досталось имение Шернсунд в Нерке, а иногда он жил на стокгольмском Кунгсхольме во дворце Кристинеберг, которым располагал в 1861–1864 годах. Август много путешествовал в Средиземноморье, в Греции, в Египте, где провел три месяца и добрался до Асуана; на фрегате «Ванадис» он участвовал в Средиземноморском походе. Говорят, особые его симпатии принадлежали шхерной артиллерии и пожарной части в Стокгольме.

Словом, делать ему было нечего, и он проводил время в приятных развлечениях. Отличная и в целом, безусловно, правильная характеристика гласит: он не обладал «талантами своих братьев и сестер. Однако благодаря кротости и сердечной доброте, непритязательности, простоте, скромности и благодушию снискал малую толику популярности, которой так щедро дарили Карла XV. Об этой популярности, как и о мало-помалу сложившихся у него чудаковатых замашках, свидетельствуют многочисленные побасенки, какие рассказывают о нем и спустя почти полвека после его смерти», — писал Я. Бергстранд. Классическое «совиное» издание «Скандинавского семейного альманаха» резюмирует более чем лаконично: «Принц Август, не в пример братьям обделенный способностями, был, однако, человеком сердечным, добрым и скромным».

Один из племянников пишет о нем как «о милом и добродушном старом дядюшке, который не в меру любил сквернословить и, пожалуй, не вполне понимал, сколько способен выдержать еды и питья». На самом-то деле «старый дядюшка» скончался в возрасте сорока одного года. Он имел привычку спрашивать у племянников, выучили ли они уроки. Когда они стали постарше, их так и подмывало спросить, всегда ли он знал свои уроки, но все ж таки они молчали.

Самым броским в нем наверняка была роскошная борода, нечто среднее между окладистой бородой и густейшими бакенбардами. Его легко сражали стрелы Амура, правда, на фоне старшего брата, Карла XV, эта черта по большому счету осталась незамеченной. «Благодушие» и «скромность», видимо, заключались в том, что во хмелю он не бушевал и пьянствовал с кем угодно.

Рассказы о нем большей частью сводятся к тому, что во время обеда, когда наступал его черед произнести спич, промилле уже накапливались в таком количестве, что язык и мысли заплетались; тост за «женщин старой Швеции» оборачивался тостом за «старых женщин Швеции», каковой тогдашние декольтированные красавицы воспринимали как оскорбление, а тост за «absent friends» превращался в тост за «absent friends, к каковым я причисляю и себя», что, пожалуй, соответствовало истине больше, чем он сам думал. Напрасный труд — искать более остроумные эпизоды в фольклоре, оставшемся после принца Августа герцога Далекарлийского, и незачем внушать себе, что имелись истории и получше, ставшие жертвой цензуры. Увы.

Художники и писатели посвятили Августу целый ряд произведений. Их подсчитал и каталогизировал Юханнес Альмен, выпустивший в 1893 году верноподданнический труд, посвященный «Роду Бернадотов». Принцу Августу Далекарлийскому посвящены биографии и речи О-а Карлена, К. Э. Фалькранца, Н. фон Гербеля, Й. К. Хелльберга, К. И. Хёрлина, X. О. Хольмстрёма, А. Кроока, X. Г. Линдгрена, К. Г. Ругберга, X. Висельгрена и К. Ф. Вингорда. Свои стихи посвятили принцу Августу A. A. Авзелиус, X. Й. Эллефссон, К. Э. Фалькранц, Ф. Хедберг, С. А. Холландер, К. Г. Ингельман, П. А. Йенсен, Юх. Юханссон, Б. Лильедаль, Г. Х. Меллин, К. А. Пальме и JI. А. Весер. Картины, посвященные герцогу Далекарлийскому, писали Э. Б. Шёльдебранд, К. Т. Стааф и Ф. Вестин, а зарисовки делали О. Кардон, С. Диэс, К. Ю-сон Экенстедт, Р. Хаглунд, Ф. Г. Нурдманн и Й. Х. Стрёмер.

Солидный перечень, верно? Однако его младший брат Густав, проживший куда более короткую жизнь, удостоился вдвое большего числа произведений, а список произведений, посвященных Карлу XV, занимает полторы страницы. В таких вот условиях существовало в ту пору искусство; стихи, посвященные королевской особе, давали хоть какой-то шанс: вдруг объект воспримет их благосклонно, а может, и дарует вознаграждение или какую-нибудь другую милость. Весьма трогательный плач по принцу Августу, состоявший из шести семистрочных строф, сочинил Ф. Хедберг. Что пишут в плаче по человеку, который не сделал в жизни ничего стоящего? Хедберг небесталанно рассуждает про «мирный жребий в спокойных радостях пенат родных», про то, что покойный «предпочитал покой вдали от шумных толп» и роскошно заканчивает:

О принце Августе говорили как о самом бездарном шведском принце за многие века, а памятуя о том, что даже Карл XIII некогда был принцем, можно сказать, что это убийственная оценка. Хотя кто знает? Принца Августа все ж таки оставили в покое, позволили заниматься тем, что ему нравилось. А одна из немногих его крылатых фраз звучит совершенно обезоруживающе: «Народ считает меня глупцом. Это они моей Терезы не слышали».

Малютку Терезу ее супруг звал Малюткой Попрыгуньей. Детей у них, к сожалению (а может, к счастью), не было, и можно лишь гадать, пытались ли они всерьез завести ребенка. На первый взгляд тривиальные сведения о герцогине Далекарлийской при ближайшем рассмотрении оказываются еще более тривиальными — а потому способны многое поведать о тогдашней эпохе и об актерах на подмостках истории.

Тридцатилетний принц Август женился на Терезии Амалии Каролине Йозефине Антуанетте принцессе Саксен-Альтенбургской в 1864 году. Саксен-Альтенбурги — род весьма знатный; город Альтенбург расположен на юге бывшей ГДР и благодаря тому, что попал в это благополучно почившее нелепое государство, сохранился в поразительно нетронутом виде. Когда едешь там ночью, кажется, будто угодил в фильм немецкой классики времен расцвета экспрессионизма.

Звучит аристократично и притязательно — «принцесса Саксен-Альтенбургская». На самом же деле бедняжка Терезия/Тереза была избыточным товаром, который сплавили шведам и который Бернадоты с благодарностью приняли как невесту для младшего принца, — ведь выскочек из южнофранцузского По еще не приняли в круг спесивых старинных королевских фамилий Европы. Надо было радоваться двадцативосьмилетней принцессе, старой деве без такой влиятельной родни, которая в случае чего могла бы через означенный брак стать союзницей.

С обезоруживающей искренностью Тереза писала о себе: «Родилась я в замке Фрисдорф в баварском Ансбахе, в пять лет потеряла мать, в шестнадцать — отца, замуж вышла в двадцать восемь. Все решила гогенцоллернская родня, мне только сообщили, что шведский принц прибудет с визитом и что речь пойдет о бракосочетании». Вот таким манером гогенцоллернская родня отделалась от обузы.

Была она маленькая, крохотного росточка и детей, как упомянуто выше, не имела. Надолго уезжала за границу по причине «слабонервности». В шведском фольклоре она живет главным образом благодаря побасенке Далекарлийского полка, повествующей, как «озорник» по фамилии Наукхофф изводил офицера, назначенного командовать ротой почетного караула, когда в ту пору уже почтенных лет дама ожидалась с визитом. «Помни, она вдовствующая герцогиня, а не вдовствующая императрица. И не эрцгерцогиня», — изо дня в день твердил озорник, и когда поезд в конце концов подкатил к платформе Фалунского вокзала, рота стояла по стойке «смирно», а корпулентную даму вывели на перрон, офицер коротко отдал ей честь и крикнул: «Эрцдевица!.. Чертов Наукхофф!» Вариантов, ясное дело, хоть отбавляй. Претензии на юмор в нашем любимом отечестве порой весьма незатейливы. Попрыгунья как будто бы ничего не поняла.

На старинных олеографиях, изображающих старого короля Оскара II с семейством, а позднее также короля Густава V, изрядно отретушированных и подкрашенных, где год можно определить по бедному принцу Эрику, одетому либо в морской мундир, либо в смокинг без орденов или с орденами, вдовствующая герцогиня Далекарлийская присутствует как совершенно неведомая корпулентная дама. Однажды она вызвала у короля Оскара II бессердечное замечание, что ему уже более чем достаточно при дворе двух хворых принцесс — Терезы и Эжени. Лишнее свидетельство пресловутой святой натуры принцессы Эжени — она опекала вдову брата, безутешную Попрыгунью; существует портрет их обеих на веранде Фридхема, где Эжени, закутанная в теплое, похожее на мантию пальто, в шляпе, завязанной под подбородком, охранительным жестом держит Терезу за плечо. Невестка по обыкновению выглядит как китайская наложница-перестарок, отпущенная на волю. Такова герцогиня Далекарлийская в ту пору, когда еще не располнела.

На долю малютки Терезы досталось очень мало произведений искусства и стихов, всего-навсего стихи Э. Коллина и П. А. Йенсена, музыкальные пьесы О. фон Кнорринга и А. Шнётцингера, а также рисунки («в том числе») Г. Форсселя, Ф. Майера, Й. Х. Стрёмера и К. Вайденхайна.

Вообще поразительно, что никто из молодых шведских писателей последних поколений не обратился к принцу Августу и его супруге, не сделал их объектом литературного произведения.

Хотя, разумеется, необходима изрядная доза фантазии, чтобы выжать что-нибудь из этой темы.

Случается, что в ином роду рождаются преимущественно девочки или, наоборот, преимущественно мальчики. У потомков Карла XIV Юхана долгое время преобладали мальчики, соотношение сыновья/дочери (во всяком случае, в браке) для первых королей выглядит так:

Оскар I — 4: 1,

Карл XV — 1: 1,

Оскар II — 4: 0,

Густав V — 3: 0,

Густав VI Адольф — 4: 1.

Что касается детей принцев Оскара (р. 1859), Карла (р. 1861) и Густава Адольфа (р. 1906), ситуация изменилась, и в их семьях преобладали дочери.

Впервые выдали замуж принцессу из дома Бернадотов в 1869 году, когда восемнадцатилетняя дочь Карла XV — Ловиса — сочеталась браком с датским кронпринцем Фредериком; ведь Эжени от такой участи избавил отец, Оскар I. Карл XV избаловал Ловису; ее описывают как некрасивую и слегка чванливую по отношению к людям. Свадьба обошлась очень дорого, что бросалось в глаза, поскольку предшествующие два года были для страны тяжелыми, ввиду неурожая и прочих бед. Карл XV мог бы, если б это его заботило, оправдаться тем, что свадьба являла собой важное внешнеполитическое капиталовложение. После проблем в его собственном поколении, связанных с поисками достойных брачных партнеров для новой династии Бернадотов, в женихи дочери наконец нашли не кого-нибудь, а кронпринца.

Правда, в риксдаге разыгрались жаркие дебаты по поводу ассигнования 192 000 риксдалеров, каковую сумму король желал дать Ловисе в приданое. Прижимистые крестьяне в риксдаге считали эту сумму непомерной при тогдашнем неурожае и дороговизне, хотя министр финансов ав Уггла подчеркивал, что королевские дочери исстари получали такое приданое и что, когда Густав III женился на датской принцессе, Дания дала ей в приданое 100 000 серебром, так что Швеции скупиться негоже.

В последнюю минуту семейное счастье принцессы спас обычно весьма прижимистый Карл Андерс Ларссон из Маспелёсы, который на прошлой сессии риксдага требовал на четверть урезать королевское содержание. Теперь же он полагал, что риксдаг должен одобрить размер приданого, и самым веским доводом стало то, что «конституция прямо-таки вынуждает нас к этому, ибо там записано, что шведские принцессы даже не вправе выезжать за рубеж, чтобы показать себя, хотя им запрещено сочетаться браком со шведом, и коль скоро они претендуют на замужество, должно искать в мужья иноземного принца. Тут говорили, что король должен бы сам обеспечить своей дочери означенное приданое, однако, как оказалось, королю с его доходами самому управиться трудно». И не кто иной, как Ларс Юхан Ерта, затем встал и поддержал его, сказав, что, надо надеяться, шведская нация не изменит своей традиционной рыцарственности. В итоге кронпринцесса получила приданое — хоть и не без голосования.

В Дании ее звали Луизой, и она родила восьмерых детей — четырех мальчиков и четырех девочек. Старший сын Кристиан стал датским королем Кристианом X, второй по старшинству сын Карл в тридцать три года стал королем Норвегии, приняв тронное имя Хокон VIII. Одна из дочерей, Ингеборг, вышла за кузена матери, шведского принца Карла. Все дети достигли зрелого возраста, что в ту пору было для родителей редким счастьем. Двое детей Карла XV, которые убереглись от горькой участи умереть во младенчестве, обладали большой жизненной силой.

Некоторое время Ловиса была очень религиозна и принадлежала к «Внутренней миссии», известной своей непримиримостью к почти всему на этом свете, но когда оная оказалась непримиримой и к королевскому дому, Луиза мало-помалу отошла от нее, а в 1926 году умерла.

Муж ее, Фредерик, в 1906 году взошел на датский престол под именем Фредерика VIII, а в 1912-м, в возрасте шестидесяти девяти лет, его настигла смерть возле одного из гамбургских борделей, как, явно гордясь этакой витальностью, рассказывает датский народ.

На больших групповых фотографиях скандинавских королевских особ первой половины XX столетия зачастую можно видеть на заднем плане легко узнаваемого господина. Он стоит там, потому что очень высок ростом и его все равно нельзя не заметить. Будь он актером, ему бы отлично подошла роль Сведенъельма. Лысый долговязый мужчина опять же прямо-таки создан для демонстрации образа «типичного северянина», «исконного шведа» или чего-то подобного в псевдонаучных сочинениях о расовых типах; это тем более забавно, что сей «исконно шведский тип» располагал лишь немецкими и французскими генами, ну а через французов, вероятно, и североафриканскими.

Принц Карл, третий сын Оскара II, родился в 1861 году, а умер в 1951-м. Если бы его старший брат Густав временами решительно не подавлял свои гомосексуальные наклонности и не сумел родить со своей законной супругой троих сыновей, то в 1888 году, когда его старший брат Оскар женился на даме некоролевских кровей, Карл стал бы вторым номером в престолонаследии. Вот насколько он был близок к трону; но эти рассуждения можно здесь и оборвать, тем паче что после смерти старшего брата, Густава V, ему оставался всего лишь год жизни.

Когда род Бернадотов численно увеличился, пресса смекнула, что есть повод по возможности наделить принцев привлекательными эпитетами. Так появились и принц-живописец, и принц-спортсмен, или принц-наездник, и принц-автомобилист, а в конце концов смешное достигло кульминации, когда молодой принц Карл Юхан, служивший в годы Второй мировой войны в новом роде войск, получил по этой причине, Господи помилуй, прозвище принц-броневик. Одним из первых, если не самым первым, эпитета удостоился принц Карл, который был заядлым кавалеристом и оттого по цвету формы гвардейской кавалерии именовался Синим принцем — по крайней мере вполне поэтично.

Его маменька (а может быть, отец), по преданию, говорила, что он тот из сыновей, кто «выглядит умным, а на самом деле глуп». Это не очень справедливо, он был не особенно глуп, во всяком случае — для кавалериста. Возможно, с ним сыграло злую шутку то, что он не ладил с математикой; вся более или менее сложная математика до конца дней оставалась для него китайской грамотой, и на старости лет он вполне правильно утешал себя тем, что и он, и другие, однако ж, неплохо устроились в жизни, невзирая на математику.

О нем часто говорили как о «единственном стокгольмце» среди Бернадотов, что бы под этим ни подразумевалось, сам же он называл себя «уличным мальчишкой», что для королевского сына можно считать находчивой формулировкой. Дело тут, вероятно, в том, что при его высоком росте он был легко узнаваем в столичной сутолоке и благодаря отзывчивой маменьке имел известную возможность побегать на воле, как другие мальчишки.

Вместе с братьями он несколько лет посещал Бесковскую школу и с той поры запомнил Яльмара Брантинга, худущего, жилистого мальчугана с крепкими кулаками, и хотя юный принц был высок, силен и неизнежен, все-таки «я и мой класс порой получали взбучки» от Брантинга и его одноклассников. Яльмар был честный и необидчивый, рассказывал на склоне лет принц Карл, добавляя, что «все мы любили его». Другой его однокашник, Вернер фон Хейденстам, в драках не участвовал никогда, а в играх — редко. Его считали «бездеятельным и слабым», говорит принц Карл, и смутно догадываешься, какие слова мальчишки употребляли на самом деле.

С юных лет Карл был честолюбивым военным и еще молодым офицером изыскал возможность послужить в немецком кавалерийском полку и убедился, что шведская кавалерия стреляет лучше, но маневрирует не столь элегантно, как немецкая, где командиру достаточно взмахнуть саблей, без окриков и сигналов. Домой он вернулся с массой идей и внес значительный вклад в работу по модернизации и реформированию шведской кавалерии, выучка, тактика и оснащение которой тогда находились в упадке. Со временем он стал командиром 1-го Кавалерийского полка, носившим в те годы элегантное звание секунд-командира, — номинально-то командиром был король, так же как в Свейской лейб-гвардии. Закончил принц Карл свою карьеру как инспектор кавалерии.

В последние бурные годы унии с Норвегией его прочили в короли новой свободной Норвегии, но ничего из этого не вышло.

Так или иначе, принц Карл был стильный мужчина и всегда умел выглядеть весьма приятно. Свен Графстрём, встретив его в 1940 году на какой-то заштатной пресс-конференции, отметил: «Принц Карл оставляет впечатление (да, наверно, таков и есть) очень старого человека и слегка “ку-ку”, однако держится, пожалуй, лучше всех членов нашего королевского дома и выглядит как нельзя более по-королевски». В старости принц часто смотрится на фото слегка приветливо-озабоченным, как добродушный старый господин, который очень плохо слышит и не хочет, чтобы это воспринимали как недовольство. Он вправду страдал сильной тугоухостью, подобно многим другим старикам Бернадотам.

Однажды, возвращаясь поездом в Стокгольм, веселая компания сидела в вагоне-ресторане и рассказывала анекдоты. Дамы отсутствовали. Обер-егермейстер начал рассказывать весьма смелые анекдоты. Тогда стильный принц Карл встал и ушел к себе в купе. Черт, подумал обер-егермейстер, я сам себе напортил. Старые шефы Красного Креста, как видно, предпочитают юмор определенного уровня.

Но вскоре принц Карл вернулся, сел на прежнее место и пояснил: «Я подумал, что мне не обойтись без слухового аппарата».

Разумеется, обо всех Бернадотах можно прочесть, как они расторопны и симпатичны и как быстро приобретали популярность и прочее в том же духе, но что касается писаний о принце Карле, чувствуется, что он действительно нравился журналистам, а возможно, и не им одним. Вероятно, он был старомодным военным весьма приятного разбора, безусловно, не гением, но человеком дружелюбным, в котором до последнего дня жил бойскаут. В восемьдесят семь лет он ходил в Грёна-Лунд, бросал мячи, стрелял из пневматической винтовки, с удовольствием опробовал всякие аттракционы и веселился по-королевски (прошу прощения). Когда в 1942-м на перекрестке Арсенальсгатан и Варендорффсгатан на него наехал беспечный велосипедист, он по примеру другого Карла сказал что-то вроде «Пустяки!» и продолжил путь на работу, в Красный Крест, а был ему тогда восемьдесят один год. В 1928-м он послал ответ на конкурс, где можно было выиграть первый в Швеции новенький «форд», и при розыгрыше, который проводился под контролем юриста-нотариуса, наугад вытянули именно ответ принца. Он был не из тех, кто соблюдал чопорное достоинство. «Скромная мужественность» — так это называлось в его время, и для него это, видимо, справедливо.

Когда инспектор кавалерии и генерал в 1910-х годах прогуливался по Стокгольму, роялистски настроенные соотечественники подобострастно его приветствовали, а он отвечал на приветствия «с небрежностью, каковой присуще нечто персональное», констатировал писавший под псевдонимом Мак (отец Ред-Топа). Насмотревшись на заманчивые витрины, инспектор кавалерии трамваем ехал в Юргорден, где жил в те годы. Он неоднократно менял место жительства и в период первых экономических кризисов 1920-х годов потерял значительную часть своего состояния, когда лопнул один из датских банков. Его биржевые сделки с акциями явно носили сомнительный характер или, как писал принц Вильгельм в рождественском стишке 1918 года:

Завершив военную карьеру, он посвятил себя шведскому Красному Кресту и участвовал в его деятельности, причем активно, не просто как почетная фигура. Во время и после Первой мировой войны шведский Красный Крест много сделал для обмена военнопленными, для помощи военнопленным продуктами питания и другими предметами первой необходимости, для обеспечения продовольствием гражданского населения в районах, пораженных голодом, для передачи писем и посылок. Принц Карл занимал пост председателя Красного Креста в 1906–1945 годах, уступив затем место Фольке Бернадоту.

Его взгляды на социальные проблемы, насколько нам известно, были добропорядочны, но не таковы, чтобы строить на них политику. Они отличались противоречивостью и были вперемешку и великодушны, и благородны, и консервативны. Добрая маменька внушила ему интерес к тяжелому положению бедняков, и, подобно другим королевским сыновьям, под Рождество он обходил с подарками бедные дома. И в одном таком доме узнал, как возмутительно мало зарабатывает мать-одиночка, работающая швеей-надомницей в пошивочной фирме, а когда сообразил, что именно эта фирма поставляет ему рубашки, с негодованием сменил поставщика.

Видимо, не проверяя заработки швей у нового поставщика.

Часть благотворительности, на которую его подвигла маменька, снискала ему замечательное прозвище Народно-кухонный Калле. В Национальном союзе против эмиграции он выступил с пламенным докладом, где разделял распространенную тогда иллюзию насчет «колонизации Норланда» как способа удержать на родине тех, кто не мог найти работу и средства к существованию. Вспоминая свои юношеские «гастроли» в Германии в бытность офицером-практикантом, еще в XIX веке, он оказался одним из немногих, кто после Второй мировой войны доброжелательно отзывался о Вильгельме II — я ведь уже говорил, в душе Карл был благородным бойскаутом. А Вильгельм II принимал его как хозяин и вообще устроил так, что он получил возможность близко познакомиться с немецким гусарским полком, и в своей импульсивности даже предложил ему в качестве офицера-ординарца скакать впереди себя, вместе с Максом Баденским, — огромная честь, от которой принцу Карлу как иностранцу пришлось отказаться, что кайзер воспринял с пониманием.

Опять-таки типично для мальчишества и здравомыслия принца Карла, что он, находясь тогда в Германии, непременно хотел увидеть дуэли немецких буршей-корпорантов, ведь эти дуэли якобы делали немецких студентов настоящими мужчинами, хотя у окружающих вызывали бурю непонимания и неудовольствия, примерно как испанская коррида, — принц Карл тоже был настроен против. Он полагал этот обычай глупым и довольно противно — и полагал вполне справедливо. Не говоря уже о тех дуэлях, что заключались в осушении огромных кружек пива и сопровождались блеванием и дурнотой.

«Можно по праву спросить, зачем все это, собственно, нужно. К моей радости, я слыхал, что эти бессмысленные, вульгарные и вредные для здоровья пивные дуэли вскоре совершенно прекратились».

На старости лет вспоминая борения за унию, в которых непосредственно участвовал, выполняя множество ответственных поручений отца, Карл открыто выразил норвежцам свое сочувствие; хотя ему и не нравился способ, каким они добились независимости, правота была на их стороне. Великодушное заявление — сочувствию и пониманию, вероятно, способствовало то, что его дочь была тогда норвежской кронпринцессой. И давний бывший (хотя и не добровольный) кандидат на норвежский престол ясно дал понять, что, по его мнению, вопрос престолонаследия для Норвегии решился как нельзя лучше.

В годы Первой мировой войны, как утверждают сведущие люди, дело обстояло так: «королева была за немцев, кронпринц — за англичан, принц Евгений — за французов, а семья принца Карла — за немцев». Счастлив народ, который может смотреть на страшную бойню других народов как на спортивную таблицу.

Тридцатилетний принц Карл женился в 1837 году на датской принцессе Ингеборг, своей кузине, которая была вдвое моложе его. Пятнадцать лет спустя она откровенно заявила: «Я вышла замуж за совершенно чужого человека». Но все шло хорошо. Всю жизнь она производила на народ такое же впечатление, как ее муж. Неподкупный кучер Карл Стенссон писал, что она была «молодая, веселая, остроумная и обладала особым даром заражать весельем окружающих. Из принцесс, вошедших в семью через замужество, она более всего подошла бы в шведские королевы и на первых порах почти что и была ею. Когда и королева София, и тогдашняя кронпринцесса Виктория по обыкновению инкогнито, как сычихи, сидели где-то за рубежом, она представительствовала при веселом дворе короля Оскара и справлялась с этой ролью отменно». Со временем у супругов родились три дочери и сын. Принцесса Ингеборг, обладавшая живым умом и сильной волей, скончалась через семь лет после смерти мужа, в 1958-м.

В 1933 году принц Карл, который всегда был человеком чести, написал письмо германскому президенту Гинденбургу, изложив старику свои соображения по поводу дошедшей до него информации о гонениях на немецких евреев. Как частное лицо и шеф Красного Креста он выразил мнение, что евреи вправе рассчитывать на такое же отношение, как и все прочие граждане. Гинденбург в ответ прислал ни к чему не обязывающее письмо.

Скончался принц Карл в октябре 1951 года. Плохо работавшее сердце в конце концов отказало. Среди соболезнований обращают на себя внимание два адресанта: Международное общество квакеров и World Jewish Congress, приславший пространный и красноречивый некролог.

Если говорить о принце Евгении в ином контексте, не как об одном из Бернадотов, то он не принц, не кроткий и не бунтарь, а один из крупных шведских художников.

Богатство и королевский статус обеспечили ему условия для работы, каким может позавидовать любой художник, но не они сделали его художником, и, что бы ни говорили ретивые почитатели, не стали они и препятствиями, какие другим художникам приходится преодолевать в своем развитии.

Такое богатство и в особенности такое общественное положение — явления исключительные, поэтому и препятствия у принца были тоже необычные — что правда, то правда. Однако ж приятнее плакать в «ягуаре», чем в «фольксвагене», как говорят наивные люди, не задумываясь о том, что преобладающее большинство обитателей Земли не имеет даже велосипеда, чтобы поплакать на нем.

Многие из Бернадотов занимались музыкой, изобразительным искусством или литературой. До Евгения самым большим талантом был принц Густав, но он умер очень рано, и мы не знаем, что бы из него получилось. Поскольку же принц Густав безвременно скончался, то уникумом в династии является его племянник Евгений, большой, оригинальный художник, каким могут похвастаться немногие семьи.

Если на минутку взглянуть на него как на принца, а не как на художника, то он по меньшей мере столь же интересен. По взглядам, по мировоззрению он отличается от всех остальных родичей — и тем не менее остается неизменно лоялен. По совсем другому поводу кто-то назвал его «серафической личностью», и это красивое выражение вообще метко его характеризует. Он спокойно-упрям, не отрекается от своих взглядов, но преподносит их так, что соблюдает согласие и со своим лицемерным и реакционным отцом, и с пассивным братом Густавом V, когда тот большей частью находится под каблуком у своей властной жены — германской патриотки. Он лояльный сын, занимающийся практическими делами Оскара II по норвежским вопросам, но незадолго до роспуска унии пишет матери, что, наверно, лучше уступить желанию норвежцев, хотя как лояльный сын полагает, что они действуют не очень-то красиво. (Если б они действовали очень красиво, мы бы до сих пор состояли в унии.) Во время «речи в дворцовом дворе» он — лояльный брат, так как на троне теперь Густав V, и даже в частных письмах лояльно отмежевывается от Стаафа, — но принадлежность его к левому политическому крылу (как уже говорилось, тогда это были либералы и социал-демократы) совершенно очевидна.

В противовес брату Карлу, Синему принцу, его прозвали Красным принцем, что для детей более поздних времен выглядит странно, ведь они воспринимают «красный» как символ крайне левых, социалистов и коммунистов. А Евгений-то был либералом. Прозвище «Красный принц» много говорит и о том, как смотрели даже на невинный радикализм в ограниченных кругах, из которых он вышел.

В первую очередь Евгений, но также его племянники Вильгельм и Густав VI Адольф своей демократичной порядочностью действительно внесли в тридцатые и сороковые годы неоценимый вклад во благо монархии, не говоря уже о вкладе в демократию, что, разумеется, гораздо важнее. В черные для Европы десятилетия, когда фашизм и нацизм занимали во многих странах властные позиции, они не удовольствовались снобистской позицией «мы выше этого», широко распространенной среди верхушки высшего общества, включая королевских особ Европы, но высказывались и действовали, однозначно показывая, на чьей они стороне, — акт доброй воли, важнейший для дальнейшего существования шведской монархии. Вопрос в том, способны ли рьяные поборники монархии оценить такое.

Старший из тройки, Евгений, был вдобавок наиболее передовым и просвещенным — и всячески это демонстрировал. Диву даешься, как много он мог себе позволить. Еще при жизни Оскара II поддержал чрезвычайно радикальное в ту пору требование восьмичасового рабочего дня и присутствовал на первомайской демонстрации 1899 года в Стокгольме; в шествии он вряд ли участвовал, есть определенные границы, но уже одно то, что он находился там, весьма примечательно. Евгений не скрывал своих симпатий в письме к матери, королеве Софии, где описывал великолепный живописный эффект — «заснеженные холмы с серо-желтыми пятнами голой земли и выплеснувшийся из города черный людской поток с мрачными темно-красными флагами, которые порой ярко вспыхивали на фоне свинцово-серых туч. Я видел это чуть не каждый год, и всегда это производит одинаково мощное впечатление своей массовостью и внушает уважение, как только подумаешь, что то же самое происходит повсюду»; принадлежат цитированные строки отнюдь не какому-то там юному мечтателю, а тридцатичетырехлетнему мужчине. В юности он весело писал домой из Парижа, что полагает участие в уличных беспорядках частью воспитания принца; дело было в Париже во времена генерала Буланже.

Точно так же четко и ясно, как выразил сочувствие растущему рабочему движению, Евгений продемонстрировал, что в борьбе за избирательное право держит сторону демократии.

Когда он на балконе позировал Рикарду Бергу для картины «Северный летний вечер», которая через девяносто лет стала афишей выставки «Северное сияние», «Оскар Бьёрк на нижнем [балконе] читал вслух о процессе Дрейфуса, который невероятно нас интересовал», — совершенно незачем строить домыслы по поводу того, на чьей стороне в этой схватке между реакционными антисемитскими течениями и прогрессивными кругами стоял принц. Когда бойкий датский журналист из «Политикен» спросил пятидесятисемилетнего принца, не «был ли он большевиком», Евгений ответил, что он «старый либерал». В шестьдесят восемь лет, в 1933-м, он в письмах выражал глубочайшее отвращение к жаждущему власти германскому нацизму, писал о «гитлеровском порядке»: «Мне он не по душе. Я попросту испытываю отвращение к менталитету, который в нем выражен, и никогда не соглашусь, что он обусловлен необходимостью. Во всяком случае, одному Геринг меня научил — я больше не объективен и очень за это благодарен. Я не стану более искать оправданий и объяснений актам насилия и несправедливости. Львиную долю того, в чем я обвинял немцев во время последней войны: жестокость, раболепие, полное отсутствие психологического подхода и безобразная привычка угрожать и запугивать, — теперешняя Германия однозначно подтвердила. Хорошо, что я это из себя вытравил».

В 1936 году, когда Карл Осецкий, сидевший в концлагере, получил премию мира, Гитлер запретил немцам впредь принимать любые Нобелевские премии. Однобокий германофил Свен Хедин защищал это по всем статьям идиотское решение — и получил от своего давнего знакомца принца Евгения письмо, которое вызывает уважение своей сдержанной страстностью. Принц мягко говорит, что заявление Хедина огорчило его, а затем с обманчивым спокойствием наносит удар: «Меня всегда удивляло, что вы, такой большой шведский патриот, нередко бываете весьма снисходительны и высматриваете смягчающие обстоятельства, когда Германия действует по отношению к нам вызывающе и оскорбительно». Это, извините за выражение, жестокий пинок лаковым ботинком в пах.

Другая сторона этой части личности принца Евгения — участие в демократическом просвещении народа, что при его жизни играло большую роль в преобразовании шведского общества.

Странная королевская особа принц Евгений сочетал в своей кроткой и хорошо организованной личности множество совершенно противоречивых сторон. Даже в преклонном возрасте он был безупречным принцем и герцогом Неркским, который надевал гусарский мундир, чтобы участвовать в королевских приемах обок брата-короля, и бодро играл в кегли с жовиальным премьер-министром, бывшим революционером и в принципе по-прежнему республиканцем Пером Альбином Ханссоном. А в то время, когда гитлеровская Германия истребляла европейских евреев в газовых камерах Центральной Европы, брат шведского короля принц Евгений в марте 1943-го вместе с главным раввином Эренпрейсом демонстративно пришел в Оперу на благотворительный концерт в пользу еврейских детей-беженцев.

Нацистское министерство иностранных дел возбужденно писало, что «шведский королевский двор, по-видимому, находится под сильным еврейским влиянием» (daß der königliche Hof in Schweden unter starkem jüdischem Einfluß zu stehen scheint), и потребовало от своего посольства сделать заявление. Едва ли в то критическое время в отделе германского МИДа, отвечающем за маленькую Швецию, сидели лучшие умы Германии.

Мягкая демонстрация Евгения не вполне уникальна. В старшем поколении, выросшем в обществе, где дешевые еврейские анекдоты были приемлемы даже в кругах, которые считались респектабельными, хватало людей, проявлявших порядочность в порой весьма непростых обстоятельствах. Именно тогда Финляндия слышит от Германии (которая была не союзником, а «соратником в борьбе с общим врагом»), что ей следует выдать своих евреев на уничтожение; речь шла о нескольких тысячах. В ответ маршал Маннергейм пошел в хельсинкскую синагогу на поминальную службу по погибшим солдатам-евреям. Это был куда более яркий способ продемонстрировать самостоятельность, чем невозмутимое курение в присутствии Гитлера, поборника здорового образа жизни.

Комический инцидент произошел в годы Второй мировой войны, когда полиция явилась к известной противнице нацистов Амелии Поссе. Она вызвала по телефону говорящего по-шведски пресс-атташе британского посольства, тот приехал и застал следующую картину: она лежала в постели, двое смущенных полицейских, скрестив руки на груди, сидели на подоконнике, а в изножии хозяйкиной кровати сидел принц Евгений. Графиня Поссе, весело смеясь, представила пресс-атташе как «английского шпиона» и заявила полицейским, что им не стоит поднимать шум из-за радиопередатчика, который по ее просьбе собрали для норвежского Сопротивления. Король будет весьма возмущен, если ей попробуют помешать, полицейские могут спросить у брата короля, вот он сидит на ее кровати. Принц Евгений подтвердил, что король будет крайне недоволен. В конце концов полицейские задом выпятились вон из комнаты, в знак почтения к принцу. Когда дверь за ними закрылась, принц расхохотался. Под кроватью в самом деле стоял новенький радиопередатчик.

Радикальную молодую Швецию некогда символизировал Стриндберг. Как мы видели, для Оскара II он был точно красная тряпка для быка. Однако сын Оскара Евгений подсунул своему юному племяннику Густаву Адольфу «Сына служанки», а другому племяннику, принцу Вильгельму, — «Судьбы и приключения шведов», в 1912-м он первым поставил свою подпись за присуждение Стриндбергу национальной премии, а позднее в тот же год шел в процессии за гробом Стриндберга. Его стриндбергоненавистник отец к тому времени уже скончался, и в письме к матери он описывает похороны умным и дипломатичным слогом: «Так или иначе, Стриндберг был выразителем помыслов всего моего поколения… и теперь, когда его земные труды завершились, лучше понимаешь, что все его крайности суть естественные и необходимые звенья его художнического развития…»

Тот принц Евгений, каким он предстает нам в собственных письмах, в интервью и в воспоминаниях современников, — просто-напросто просвещенная и крупная фигура в шведской культуре и был бы таковою даже без своих блистательных произведений. Вопрос в том, что заслуживает большего уважения — что эта личность могла вырасти в семье лицемерного Оскара II, несмотря на раболепное и оглупляющее окружение, или что он всю жизнь проявлял свою личность в столь уравновешенных и эффективных формах. В точности как старший брат Густав, он вдобавок обладал чрезвычайно пылким темпераментом, но окружающим давал почувствовать его лишь изредка.

Вольнодумство стало намного результативнее оттого, что радикальный старый либерал с симпатией к новизне был вдобавок еще и армейским генералом, герцогом Неркским, братом Короля Свеев, Гётов и Вендов и вовсе не отщепенцем, отринутым королевским семейством (хотя шведская знать, двор и другие королевские особы, разумеется, многократно отпускали по его адресу кислые реплики). Фактически этот человек на свой лад воплощал собою шведский компромисс, при том что был аристократом до мозга костей и всю жизнь держал дистанцию, которую замечал почти каждый.

Поясняя, откуда взялись его взгляды, он в разговорах с друзьями ссылался, как ни странно, на свою старую религиозную немку-мать. «Моя маменька ставила понятие справедливости и право на человеческое достоинство чуть ли не выше своей глубочайшей религиозности… Огромный немецкий изъян — раболепие — она видела прекрасно и часто об этом говорила. Когда какие-нибудь немцы являлись к нам в надежде найти и здесь означенное качество, она радовалась и гордилась шведами, которые неизменно встречали оные надежды упорным, несгибаемым сопротивлением». Факт, что четверка братьев — Густав, Оскар, Карл и Евгений — во многих отношениях самая здоровая в династии Бернадотов; даже отклонения Густава по части инстинктов не портят картины. Густав не хотел выступать и представительствовать, зато ловил щук, играл в канасту, вышивал и держался в сторонке, меж тем как сын Густав Адольф неукоснительно исполнял большую часть королевских обязанностей. Оскар примкнул к независимой церкви и решил посвятить себя религии — и так и сделал. Карл был военным до мозга костей, а оставив военную карьеру, занялся, очевидно не без внутреннего удовлетворения, благословенной деятельностью Красного Креста. Евгений всерьез решил стать художником, поставил перед собой такую жизненную цель — и стал им.

Кроме того, как ни странно, четверо братьев жили в согласии.

Кстати, Евгений в 1892 году писал матери: «Долг перед самим собой в любом случае превыше всего. Очень жаль, что это очень часто порицают как своекорыстие». Будьте добры, поразмыслите, что при этом может иметься в виду. Конечно, можно повернуть это по-разному — и посчитать эгоистическим кредо, и трактовать на значительно более высоком уровне. Эту фразу он повторял многократно. Королевский сын, решившийся пойти собственным путем, для чего ему пришлось одолеть изрядное сопротивление, в первую очередь со стороны отца, сначала должен был уяснить себе, чего он хочет; и Евгению хватило ума и владения словом, чтобы не расставлять все точки над «i».

Младший сын Оскара II родился в 1865 году и был наречен прямо-таки убийственной комбинацией имен — Евгений Наполеон Николаус.

Еще в детстве он полюбил рисовать карандашом и красками и получил поддержку своей тоже рисующей тетушки Эжени; в довершение всего их обоих назвали в честь отца королевы Жозефины — Эжена де Богарне.

По семейной традиции Евгений некоторое время «учился» в Упсале, где опять-таки совершенствовался в рисунке и живописи. Как герцог Неркский военную подготовку он прошел в 3-м Лейб-гусарском полку, который в ту пору проводил учения в Саннахеде, а в 1902-м передислоцировался в казармы Шёвде. Отношение к военной службе у Евгения носило довольно сложный характер. Как и многим другим молодым королевским особам, военная подготовка очень ему нравилась — пребывание на свежем воздухе, простой и живой мир по сравнению с закрытым чопорным двором, отсутствие для знатного юноши риска угодить в неприятности, которые порой настигали на военной службе многих обычных молодых людей. Вдобавок он обожал верховую езду. Но для творческой работы художника требуется покой, возможность сосредоточиться на своей задаче, и когда военное вступило в конфликт с искусством, Евгений выбрал искусство. Почву он явно подготовил сам и в 1898 году, в тридцатитрехлетнем возрасте, убедил «папеньку» согласиться на свою полную отставку с военной службы, «как ради искусства, так и ради военной сферы». Сам он нередко утверждал, что как офицер чувствовал себя обманщиком и испытывал неловкость, когда ему, молокососу, приходилось инструктировать старых опытных солдат. Так, наверно, рассуждали многие молодые субалтерны. Но он все же стал превосходным офицером.

В 1899 году Евгений уехал из дома, но недалеко; вместе с Карлом некоторое время жил во дворце наследного принца, пока государство не реквизировало этот дворец, разместив в нем МИД. Несколько лет он изучал искусство в Париже и весьма честолюбиво, имея широкий международный кругозор, доказывал, что Швеция для художника не менее благодарная страна. Места, сыгравшие важную роль в его развитии, — это Тюресё, в ту пору отдаленный городишко, куда можно было добраться только в карете или пароходом и где он провел не менее шестнадцати летних сезонов, затем Балингста неподалеку от Худдинге, тоже сыгравшая важную роль в его развитии, и мыс Вальдемарсудде на стокгольмском Юргордене, где он одно время снимал старинный дом. Название мыса происходит от давнего названия Юргордена — «Вальдемарсё», сиречь «Вальдемаров остров», хотя на самом деле это искаженное скандинавское «Вальмундсё» — «остров Вальмунда». Позднее принц Евгений купил этот участок, и Фердинанд Буберг спроектировал ему роскошный особняк. После кончины принца этот особняк с картинной галереей и садовой скульптурой был подарен шведскому государству и превращен в музей «Вальдемарсудде принца Евгения».

Впоследствии он выстроил дом также в Эстеръётланде — Эргорден, где порой проводил лето.

Итак, экономические предпосылки для артистической деятельности Евгения были на редкость благоприятны. Он мог позволить себе купить землю и построить дом, если место ему нравилось. Мог путешествовать и путешествовал много. С самой ранней юности примкнул к людям искусства и из Бернадотов лучше всех общался с обычным народом, а демократичное общение и радикальные взгляды (радикальные для королевской особы), очевидно, влияли друг на друга. Всю жизнь он поддерживал коллег-художников, нуждавшихся в помощи, и объективные эксперты, которые занимались его коллекцией, разросшейся со временем до огромных размеров, говорили, что принц порой приобретал те или иные вещи по доброте душевной. К моменту его кончины собрание стало крупнейшей из частных коллекций в стране, и шедевров там определенно немало.

Свои работы он не продавал — принцу не разрешалось занимать оплачиваемые посты, и, разумеется, продавать картины он тоже не мог. Иногда он делал исключения: когда кто-нибудь спрашивал, как приобрести картину принца, ему предлагали пойти и купить картину такого-то художника, тогда картина Евгения пойдет «в придачу». В годы Второй мировой войны он отказался от этих принципов и стал брать плату за свои картины, выручка шла на помощь беженцам.

Самым знаменитым меценатским актом принца Евгения была покупка в 1893 году полотна Эрнста Юсефсона «Водяной», переданного в дар Национальному музею, который этот дар не принял. Картина вызвала огромную шумиху. В день рождения принца Карла во дворце играли в живые картины и под буквой «В» зашифровали Водяного. Центрального персонажа изображал не больше и не меньше как сам король Оскар II, в ночной рубахе и парике из кудели, с бородой, с мисками на босых ногах, он играл на «диковинной скрипке» (sic!) — гласит тогдашний отчет. Двор, разумеется, счел это необычайно забавным и остроумным, и, «как говорят, король веселился неописуемо».

Евгений тоже при сем присутствовал.

Ведь он был хорошо воспитан и умел владеть собой.

Сигвард Бернадот рассказывал о нем: «Дядюшка Евгений единственный в старшем поколении нравился мне по-настоящему. Остальные были просто фигуры более или менее оригинальные, занятые самими собой, их не интересовало, что я делаю, и они никогда не находили времени поговорить со мной. Совсем другое дело — дядюшка Евгений. Кругленький невысокий господин с седой артистической бородкой и волосами, которые всегда стояли торчком и за которые он постоянно себя дергал, особенно когда волновался. Несмотря на корпулентность, он был элегантен и хорошо одет. Обладая взрывным темпераментом, легко вскипал, однако ж не на какое-нибудь лицо, а только когда речь шла о принципах. Он очень интересовался политикой, по взглядам скорее радикал, во всяком случае, по сравнению с остальными в семье. Отец [Густав VI Адольф. — С.С.] весьма им восхищался, и они могли часами беседовать об искусстве и живописи. Они были очень разные, но мне кажется, дядюшка Евгений оказывал смягчающее влияние на отца, человека весьма жесткого, что касается принципов, но до странности неуверенного, когда требовалось принять решение».

В творчестве принца Евгения преобладают пейзажи. Удивительно, сколько настроения можно выразить скромными средствами. Некоторые из самых известных его картин написаны, когда он был совсем молод, — «Старый замок» (ей бы следовало называться «Заброшенный замок», впоследствии говорил он сам) (1883), «Весна» (1891), «Когда лес редеет» (1892). Что до ранних произведений, написанных в XIX веке, то им присуща любопытная черта, о которой, по-моему, никто не писал. Многие из них — «Облако», «Когда лес редеет», «Сосны» и особенно «Весна» — могли бы принадлежать кисти русских художников. Воздействие французов в этот период развития искусства отчетливо выявляет и у русских, и у шведских художников ту общность, что роднит наши две страны. Евгений никоим образом не был русским (хотя читал много русской литературы, в том числе не слишком известных авторов, и еще в 1902 году говорил, что мечтает о революции в России), просто у России и Швеции очень много общего, в силу флоры, фауны и климата, национального характера и обычаев, но осознать это нам мешает в первую очередь языковой барьер. Покажите картину «Весна» образованному русскому, и он или она сразу скажет: «А где же Аленушка?» — поскольку девушка с этим именем изображена на одноименной картине Виктора Васнецова (1848–1926), написанной в 1881 году, а окружающий Аленушку пейзаж таков, будто Васнецов стоял рядом с Евгением в Балингсте и глядел ему через плечо (или наоборот). Забавно, что оба художника писали эти картины в начале своего пути: Евгению было двадцать шесть, Васнецову — тридцать три.

На Вальдемарсудде Евгений писал то, что видел вокруг, — мельницу на противоположном берегу, пароходы в шхерах, освещенные лампами ночью и залитые солнцем днем, панораму города. Создал он и несколько монументальных работ — в гимназиях «Эстра реаль» и «Норра латин», в Королевском драматическом театре, большие фрески в Стокгольмском суде и Кальмарской гимназии, фреску «Мост Шеппсбру» в Студенческом центре тогдашнего института, а позднее университета в Стокгольме, мимо которой проходили поколения столичных студентов с бутылками крепкого пива в руках, направляясь из столовой в клуб; сейчас это здание выполняет иные функции.

В чем заключались сильные стороны Евгения?

«Он прекрасно владел техникой и очень бережно относился к сюжетам, обладал тонким чутьем к цвету. Пейзажи он как бы пропускал через себя, и потому они становились подлинным выражением того, что он чувствовал», — сказал спустя много лет после смерти Евгения его коллега-художник Эрик Грате, один из тех молодых новаторов, с кем Евгений сам искал контакта. Всегда интересно услышать, что за слабости один художник находит у другого. И снова Грате: «Принц Евгений никогда не бывает чувствен. У него нет размаха, нет яркости темперамента».

Как часто бывает, высказывания одного художника о другом больше говорят о том, кто их делает. То, что совершенно правильно отмечает Грате, логически вытекает из установки, выбранной принцем Евгением; так что говорить об этом — все равно что констатировать, что в шахматах нет джокеров или игральных костей. Радикальный критик и художник Турстен Бергмарк смотрел на те же картины под совершенно другим углом, когда в 1965-м писал: «Многие его картины смогли стать классикой, символами шведского восприятия природы и национального самоощущения — “Облака”, “Старый замок”, “Освещенный пароход” и т. д.; обусловлено это, должно быть, его способностью вживания и отождествления себя с этими фрагментами природы и одновременно так ярко выраженной у него утонченной чувственностью. В малые и менее значительные работы именно эта чувственность вдыхает жизнь».

Так что же, был принц как художник чувствен или нет? Кто прав — Грате или Бергмарк?

Конечно, правы оба. Ведь чувственность бывает разная.

В монументальных работах Евгений, бесспорно, стал суше, бледнее, как и вообще в позднейших произведениях. В монументальных картинах, в больших декоративных полотнах он, пожалуй, подчинил себя функции за счет самого́ художественного произведения.

Напрасный труд — искать на его картинах людей. Таков осознанный, абстрагирующий прием — ведь даже на картине «Мост Шеппсбру» в бывшем Студенческом центре не видно людей, хотя она изображает место в Стокгольме, где днем кишмя кишит народ и практически никогда не бывает безлюдно. А если пробуешь вообразить на его картинах людей, выясняется, что это неимоверно трудно. Они разрушают настроение, созданное множеством тончайших средств; кстати, картины зачастую далеки от фотографических изображений, и напрашивается мысль, что многие детали намеренно изменены.

И еще о безлюдье: на его картинах из Италии в пейзаже присутствуют люди — и быстро понимаешь, что это этюды, рабочий материал.

В старости, когда принц снова и снова писал виды с мыса Вальдемарсудде, его работам порой, может статься, недоставало вдохновения. Вальдемарсудде с его парком, который создан весьма сведущим в цветущих растениях принцем в сотрудничестве с профессионалами, сам по себе произведение искусства. «Писать там было для Евгения, наверно, все равно что копировать собственные картины», — отмечал впоследствии Бу Линдвалль, старший управляющий вальде-марсудденского имения принца Евгения.

Это место, прежде чем стать популярным в народе музеем, было домашним очагом, который являл собою произведение искусства, и тамошняя жизнь тоже в не меньшей степени была произведением искусства. Принц охотно и часто собирал у себя небольшие избранные компании, устраивая изысканные обеды. Долгие годы он усердно вел переписку с многими друзьями. И все-таки явно был человеком одиноким. Где в его жизни любовь? Женщины? Или было что-то другое? Принц тщательно оберегал эту часть своей жизни, и известно нам очень мало.

В своих картинах и письмах он предстает как человек сдержанный, умеющий обуздывать свои страсти (и в картинах претворять их в полноценное художественное выражение). В шестьдесят лет у него случился долгий «флирт»; как тогда говорили, с настоящей femme fatale. Этюд обнаженной натуры студенческих времен в Париже — «Лежащая натурщица» (1887), которая так ему нравилась, что он повесил ее в Вальдемарсудде, — проникнут откровенной эротикой, удивительно, как он рискнул показывать его своей религиозной матери. Необычайно тесная связь с матерью — важная деталь; Евгений часто писал полные любви письма этой несправедливо презираемой немке («Немке с юга!» — нередко повторял он, подчеркивая, что в ней нет ничего прусского), которая помогла ему добиться разрешения стать художником. В Вальдемарсудде у него был настоящий материнский алтарь с роскошным портретом королевы Софии кисти Цорна и неизменным морем цветов под ним в горшках, вылепленных им собственноручно (их продажа много лет финансировала выставки в Вальдемарсудде), поскольку доступная керамика не сочеталась ни с цветами, ни с роскошным цорновским портретом.

Папенька Оскар висел слегка в тени, в том же помещении.

Самый живучий слух о принце Евгении касался не гомосексуализма, хотя в свое время имелись и такие спекуляции, нет, речь идет о молодой красивой женщине, изображенной слева на картине Рикарда Берга «Северный летний вечер», — о певице Карин Пюк. Сперва на картине была она одна, и, только завершив эту часть, автор написал принца. То есть на самом деле они даже не позировали сообща. Но картина суггестивна, и пошли слухи, что для певицы существовал подземный ход на Вальдемарсудде, — на самом же деле она уехала в Америку еще до того, как Евгений выстроил картинную галерею, где вправду есть подземный ход.

Прочим слухам о принце Евгении, видимо, способствовало то, что несколько раз он приезжал из Франции в сопровождении «богатого французского писателя-гомосексуалиста», однако нежные чувства последний питал к прежнему министру по делам культа и просвещения, артистичному сыну автора «Однокашников» Гуннара Веннерберга, тоже Гуннару, о чьих отношениях с французским писателем родители, вероятно, понятия не имели. Такие были времена.

В превосходной биографии Евгения, написанной Эриком Веннерхольмом, есть любопытный пассаж, где мы узнаем от художницы Ингрид Рюдбек-Цур (жены Хуго Цура), что принц «привязался к Хуго Цуру еще и потому, что в юности тот был красив, а принца явно тянуло к молодым, красивым мужчинам, поскольку это отвечало его эстетическому чувству». Цитированная фраза в ту пору вовсе не подразумевала ничего, кроме сказанного. Обычный мужчина вполне может эмоционально питать слабость к красивым мужчинам, но не обязательно спит с ними.

Однако если при жизни принца Евгения слухи большей частью говорили о женщинах, то ныне среди тех, кто им интересуется, похоже, преобладает мнение, что он имел гомосексуальные наклонности. В частности, ссылаются на то, что это заметно во многих приобретениях для Вальдемарсудде. Но чувствуется, что уважение к принцу Евгению, тепло, каким volens nolens преисполняешься, чем больше узнаёшь его личность, удерживало многих людей от домыслов по поводу склонности, которая при его жизни была не только табуирована и постыдна, но даже запрещена законом. Тем не менее об этом открыто написала Ингер Валё, которая в своем вневременно́м и живом романе об Андерсе и Эмме Цорн изображает принца бисексуалом и позволяет ему завести связь с Эммой Цорн. Основывается Ингер Валё на том, что Андерс Цорн очень ревновал и был недоволен как частыми визитами принца, так, видимо, и тем, что писательница позволила Эмме эту радость. Какова бы ни была частная жизнь принца Евгения, он определенно очень ее оберегал.

Забавно и неожиданно в жизни принца Евгения его многолетнее близкое общение с Эббой Бонде, как бы далеко оно ни заходило. Как дочь старшего Маркуса Валленберга, а стало быть, сестра Маркуса (мл.) и Якоба, она принадлежала к безусловной финансовой аристократии Швеции и через замужество породнилась с безусловной же родовой знатью, так как вышла за Карла Бонде по Хёрнингсхольм, который был двадцатью пятью годами старше ее и женат ко времени их знакомства. Она обожала развлечения и до, и после свадьбы, и ее описывают как воплощение «веселых двадцатых». Знакомство с принцем Евгением состоялось в конце двадцатых годов, когда ей было тридцать, а принцу Евгению за шестьдесят, и фактически она не единственная из молодежи, кому нравился очень стильный тогда принц, — но она сумела вовлечь его в развлечения! Он даже посещал танцкласс, чтобы научиться современным танцам, насмешливо объясняя это тем, что не хочет выглядеть неуклюжим в обществе своих племянниц. (Кто разучивает танго, чтобы танцевать с племянницей?)

Они вместе путешествовали, ходили по ресторанам, она играла с ним в гольф, а он учился у нее играть в теннис, что вызвало у старика Густава V братский восторг. «Неужто она и на это его подвигла?» — якобы сказал ветеран лаун-тенниса. Короче, молодая дама расшевелила старого, хорошо сохранившегося принца. Тут ему можно только позавидовать. По крайней мере одна женщина в его жизни уж точно была.

Эбба Бонде — суперзвезда той поры, когда даже понятия такого еще не существовало. Карл Герхард называл ее «скульптурой на ростре роскошной, расцвеченной флагами увеселительной яхты светской жизни», тогда как Банг, пообедав у нее и заметив: «Эверт Таубе пьет там по утрам пиво», сказала, что она «совершенно непринужденная, не скованная условностями, человек как человек».

Позднее, во время войны, Эбба Бонде много делала для детей-беженцев, но у нее возникли проблемы с психикой — от перенапряжения или отчего-то другого. В 1945-м, на восьмидесятилетие принца, из лечебницы ее не отпустили, несмотря на все уговоры и просьбы принца и ее опекуна. Веселые двадцатые часто заканчивались печальным эпилогом.

За свою активную помощь беженцам Эбба Бонде попала в энциклопедический словарь издательства «Бониер», а за свои веселые эскапады в развлечениях десятилетием раньше — в куплеты Карла Герхарда, что многие полагали еще большей честью. Умерла Эбба Бонде в 1960-м.

Сам принц Евгений имел серьезные проблемы со здоровьем в среднем возрасте, в частности перенес операцию по поводу опухоли позвоночника, от которой оправился лишь через год. В старости его донимала прогрессирующая глухота, наследственная у Бернадотов. Тому, кто полагает, что назойливая гласность о королевских особах — явление позднее, не мешает знать, что, когда у старого принца в конце тридцатых годов возникли тривиальные, но не очень-то веселые недомогания, обычные у пожилых мужчин и требующие визитов к врачу, в газетах сороковых годов писали о его катаральном цистите или неприятностях с простатой, закончившихся операцией. Да-да, конечно, отчеты врачей суть способ избежать слухов. Только выглядит это глупо.

В 1947 году, находясь в Фальстербу, где играл в гольф, принц заболел воспалением легких и через шестнадцать дней после своего восьмидесятидвухлетия скончался. Он стал первым Бернадотом, которого согласно модным идеям кремировали. Ведь он завещал похоронить его так, чтобы это явилось логическим завершением жизни демократичного аристократа, отмеченной шведским компромиссом. Поэтому гроб везли по столице с оказанием всех королевских почестей и под надлежащим эскортом кавалеристов из его лейб-гусарского полка, а панихида прошла в присутствии всех возможных королевских и официальных персон, при блеске мундиров и среди дорогого траурного флера, однако не в соборе, как полагалось бы шведской королевской особе. Состоялась панихида на необычайно красивом Лесном кладбище Эншедского прихода, возле Нюнесвеген, где предположительно слегка растерянные королевские особы могли полюбоваться полотнами Свена Эрикссона в Асплундовой часовне Надежды, строгой в своей чистоте и классически прекрасной. Принц знал, где ему место, но не утратил и связи с миром, который даровал ему уникальные возможности для работы.

Затем его похоронили на Вальдемарсудде.

Или, как он писал, — на В-удде.

Из четверых сыновей Оскара II один, Евгений, детей не имел, а другой, Оскар, лишился права на престолонаследие, поэтому три его дочери и два сына попадают в другую главу.

У Густава V сыновей было трое: Густав VI Адольф, Вильгельм и Эрик. О Густаве VI Адольфе, сиречь о симпатичном г-не Долге, речь шла выше, в части I «Короли».

Все три дочери принца Карла — Маргарета, Мэрта и Астрид — вышли замуж за представителей королевских семейств. А сын Карл (р. 1911), напротив, в первый раз женился вовсе не на особе королевской крови и по этой причине появится в главе о тех, что «выштрафились».

Таким образом, в общей сложности у короля Оскара было от четырех сыновей двенадцать внуков, из которых половина осталась в королевском доме.

Итак, у Густава V было трое сыновей. Один стал королем, один страдал нарушениями развития и один хотел стать писателем.

Принц Вильгельм, средний сын, задумавший составить себе имя в литературе, к концу жизни написал несколько книг, которые по-прежнему живы, чего дано достичь не всякому писателю. Со временем он состоялся как литератор, а в годы войны сыграл важную роль в демократическом фронте, как и его брат, тогдашний кронпринц Густав Адольф, и дядя по отцу Евгений.

Родился Вильгельм 17 июня 1884 года в замке Тулльгарн в Сёдерманланде и стал герцогом этих мест. Королевским сыновьям полагалось служить в армии, а если мальчиков в семье было несколько, одного определяли на флот. В семье Густава V флотская служба выпала Вильгельму, и он, к счастью, оказался среди обычных людей. Полученное им воспитание можно назвать оранжерейным, но одновременно оно сломило его, внушило комплекс неполноценности. Разумеется, в Карлскруне и на кораблях с ним обращались чуть получше, чем с его товарищами, и хорошо, что так, ведь он наверняка был среди них наименее закаленным и подготовленным. На флоте Вильгельм служил в Первую мировую войну и, в частности, непосредственно участвовал в инциденте, когда германский корабль провоцировал миноносец, которым он командовал. Вильгельм не поддался, и немец с широкой ухмылкой продолжил путь.

В 1908 году принц Вильгельм женился на великой княжне Марии Павловне, внучке русского царя Александра II и кузине последнего царя. Как все это произошло, она прекрасно описала в своих мемуарах, и их стоит трижды прочитать всем, кто, исходя из сохранившихся писем, рассуждает о «настоящей любви» в королевских браках. Свои письма она писала под диктовку. Некоторые августейшие пары, впрочем, с годами проникались друг к другу теплыми чувствами, однако герцог Сёдерманландский и его супруга предавались развлечениям и друг с другом чувствовали себя неуютно. После рождения сына Леннарта они расстались. Мария Павловна считала, что в постели Вильгельм сущий чурбан, так она рассказывала сыну, который в своих мемуарах сообщил об этом всему миру.

Когда в браке возникли проблемы, в том числе пикантная интрижка Марии с французом, охотившимся в Сиаме на крупную дичь, шведский двор решил отправить обременительную русскую даму на Капри. Эксцентричный доктор Мунте, со стороны которого она, по ее словам, подвергалась сексуальным домогательствам, объявил, что она страдает серьезным заболеванием почек и потому должна проводить зимы на юге. Перспектива жить вместе со свекровью, величественной Викторией, ей совершенно не улыбалась, и по дороге великая княжна решительно изменила маршрут, и два смущенных двора, российский и шведский, на удивление быстро провернули развод. В качестве веских причин развода Вильгельм предъявил на процессе две медицинские справки (о том, что они друг с другом не ладили!), а Мария — различные чисто русские конституциональные доводы; позднее об этом не вспоминали. Почечные недуги тоже вмиг исчезли.

Мария Павловна, особа весьма предприимчивая и дельная, даже после революции, когда потеряла все, очень неплохо преуспевала. Ее свекор Густав V, по сути, человек симпатичный, помогал ей в особенно тяжкие для нее времена. На старости лет она и Вильгельм однажды ненароком встретились дома у сына Леннарта, в его замке Майнау в Германии, и после натянутого начала вечер закончился тем, что они стали добрыми друзьями и расцеловали друг друга в щеку спустя сорок лет после своего королевского скандала.

Мария Павловна снова вышла замуж и снова развелась, но жила вовсе не в одиночестве. И Вильгельм жил не один, но по понятным причинам женитьбы избегал. Жениться на русской — испытание, которое не каждому шведу по плечу.

В те годы, когда Вильгельм состоял в свойстве с царской семьей, он участвовал и в празднествах по случаю трехсотлетия дома Романовых в 1913 году (династии оставалось пробыть на троне России всего четыре года). Во время торжественной процессии от вокзала, который ныне называется Белорусским, по Тверской улице (долгие годы при советской власти она называлась улицей Горького) Вильгельму выпала честь вместе с великим князем Борисом следовать верхом прямо за царем Николаем II. То, что Борис ехал непосредственно за царем, означало, по-видимому, что брат царя Михаил и брат Бориса Кирилл отсутствовали; Михаил был в опале из-за своего брака, а Кирилл, который к тому времени получил разрешение жениться, отсутствовал по каким-то другим причинам. Вильгельму честь ехать вблизи царя досталась, вероятно, потому, что он, сын короля, по рангу был выше всех вошедших в семью через брак. Но так или иначе жизнерадостный Борис дружелюбно сказал Вильгельму: «В случае покушения наша задача подскакать к Никки с боков и защитить его жизнь нашими. Так полагается».

Бедного моряка Вильгельма, который попытался увильнуть, сославшись на свой адмиральский мундир, и которого немедля обули в русские кавалерийские сапоги, до сих пор тревожило лишь одно: что будет, если ему достанется горячая казацкая лошадь; он терпеть не мог ездить верхом, питая, как всякий умный человек, недоверие к лошадям, животным красивым, однако безрассудным. С лошадью проблем не возникло, но когда процессия миновала полпути, возле дороги поднялась суматоха, какая-то фигура метнулась сквозь строй городовых, упала навзничь, хотя успела-таки протянуть царю некий предмет. Борис и Вильгельм уже находились по бокам самодержца всея Руси, и бедный двадцатидевятилетний шведский адмирал на своей русской лошади приготовился пасть геройской смертью за властителя России, заклятого врага Швеции.

Между тем виновницей суматохи оказалась помешанная русская старуха, которая слезла с печи, чтобы передать царю прошение, его-то она и держала в руке. «Бумагу забрал один из слуг и, наверно, упрятал в бездонный сундук, где таких уже полным-полно», — заметил Вильгельм, который вдобавок нашел питейные привычки русских гвардейских офицеров просто ужасными.

Некоторое время, кстати сказать, его прочили в короли Албании, но дело кончилось ничем.

В 1914-м на балу морских офицеров тридцатилетний Вильгельм познакомился с Жанной Транкур, которая была девятью годами старше его. Простая французская девушка, она имела неосторожность выйти замуж за шведского скульптора Кристиана Эрикссона, родила ему четверых детей, но счастья не знала. Теперь она была в разводе, как и Вильгельм. Прожив некоторое время на родине, во Франции, где на заднем плане мелькает состоятельный поклонник, она вернулась в Швецию и открыла в стокгольмском Эстермальме модный салон. Очевидно, эта француженка принадлежала к тому типу, какой часто описывают, но редко видят воочию, — живая, кокетливая, красивая, неотразимая, капризная дочь природы, то смеющаяся, то плачущая, слегка наигранно-взбалмошная, но под маской простушки весьма расчетливая и рассудочная. Сам принц Вильгельм говорил о ней так: «Неглубокая, но добрая». По словам его сына Леннарта, она отчаянно интриговала, стараясь рассорить отца и сына, и в своих мемуарах Леннарт отплатил ей, описав, какая «интеллектуальная пустота» разверзалась, как только она пыталась поддержать беседу с Вильгельмом и его культурным окружением.

Жанна Транкур и Вильгельм не расставались без малого сорок лет, вплоть до ее кончины. Не в пример Марии Павловне она не считала, что в постели Вильгельм сущий чурбан, напротив, кое-что предприняла, так как принц наконец достиг «гармонии сердечной и телесной», «минут блаженства и воспоминаний милых, полных пылкой страсти» и прочих приятных вещей. Разведенные дамы с детьми не самое худшее. Тем паче для закомплексованного принца. Он настолько привязался к Жанне, что некоторое время даже ощущал это как принуждение; опытный морской волк и будущий писатель потребовал свободы — но вскоре обнаружил, что мужчине нехорошо жить одному, и они воссоединились.

Небезынтересно сравнить артистическую карьеру Вильгельма с карьерой его дяди Евгения. В том возрасте, когда Евгений уже создал многие из своих шедевров, картин, принадлежащих к числу непреходящих ценностей, молодой принц Вильгельм писал стихи, настолько плачевные, что поневоле задумываешься, а выйдет ли из него вообще что-нибудь на писательской стезе. Одни рифмы чего стоят — «чад городской и суета», а рядом «солнце над морем, небес синева», «оковы и тернии», «прелесть и призрачность», не говоря уже обо всем прочем. В ноябре 1910 года его убогие вирши декламировал не кто-нибудь, но Андерс де Валь. Спустя шесть лет принц выпустил первый сборник стихов — «Погасшие маяки», — встреченный критикой с верноподданническим одобрением, исключение составил Бу Бергман, который деликатно, однако решительно заявил, что «дилетантизма местами многовато», и заключил сглаживающим, но ничего не говорящим «худшее умение версифицировать я видел во многих поэтических дебютах».

Да, вы догадались правильно. Умный принц завязал контакты с Бу Бергманом, они подружились, и, возможно, принц получил кой-какую помощь от таланта из Почтового ведомства, который знал толк не только в почтовых сборах, но и в стихотворных стопах и стилистике.

Как поэт-лирик Вильгельм был слабоват, несамостоятелен, подражателен, к тому же явно несамокритичен. Правда, со временем его умения улучшились. Позднее он написал путевые очерки — о своих многочисленных и весьма экзотических путешествиях. Ведь в ту эпоху дальние путешествия были редки и для большинства совершенно недоступны; если кто-нибудь отправлялся в США, то плыл туда на корабле, и, к примеру, один из очерков мог рассказывать о пароходе и о том, как выглядит машинное отделение, — читающая газеты общественность проглатывала все; что уж тут говорить об охотничьих репортажах из дебрей Африки. Повествования принца отражают тогдашние взгляды, и сегодня незачем ужасаться, что он охотился на зверей, которым грозит истребление. Когда стало известно, что он стрелял горилл, а возможно, и других приматов, датские газеты критически писали, что «джентльмены на обезьян не охотятся», однако затем взяли свои слова обратно. Кстати, Вильгельм был гостем на свадьбе Карен Бликсен, которую праздновали в поезде, идущем в Найроби.

Поистине явлением в шведской культурной жизни стали впоследствии превосходные документальные фильмы Вильгельма, бесценный материал об исчезнувшей Швеции. Причиной их возникновения послужило то, что вся прислуга замка Вильгельма — Стенхаммар — в июле уходила в отпуск и принц поневоле покидал обезлюдевшее местожительство; потому-то в этих фильмах мы неизменно видим Швецию в разгар лета.

Вильгельм, как правило, выдвигал идеи насчет того, что именно надо снимать, затем Густав Буге выполнял операторскую работу, а принц вел дневник, усердно записывал и после начитывал текст как комментарий к отснятому материалу. Сегодня его дикторский текст воспринимается как старомодный и стереотипный, но сами съемки неоценимы.

Ныне почти забыт вклад почтенного Вильгельма в драматургию — его театральные пьесы, которые в свое время привлекали большое внимание. Дебютировал он в 1924 году пьесой под названием «Кинангози». Основанная на африканских путешествиях, с массой аутентичного реквизита, она была поставлена не где-нибудь, а в Королевском драматическом театре — коль скоро именуешься Королевским, кое с чем приходится мириться. На премьере присутствовал двор, в газетах — крупные заголовки, в интервью после премьеры дебютант высказался умно и скромно, а о пьесе с тех пор слыхом не слыхали. Премьера следующей пьесы состоялась в 1926 году — в хельсинкском Шведском театре. Называлась она «На борту» и возникла тоже в результате неутомимых разъездов; в 1927-м ее сыграли в Королевском драматическом, а затем в Штральзунде (Германия) и в Норвегии.

Пьесу № 3 впервые поставили в 1934 году, только в стокгольмском Студенческом театре, а это, пожалуй, позволяет сделать вывод, что Драматический театр полагал себя достаточно оправдавшим звание Королевского. Однако чаша сия не миновала его в 1949 году, когда там играли пьесу «Бросовый товар» с участием, в частности, Биргитты Вальберг, Свена-Эрика Гамбла, Пера Оскарссона и Май-Бритт Нильссон. Даже отъявленно злобные критики высказались на сей раз довольно доброжелательно, возможно, в основном потому, что принц был теперь со всеми в приятельских отношениях и его весьма уважали за добропорядочность в годы войны. Драматургическое творчество принца Вильгельма после 1949 года отнюдь не прекратилось и к концу определенно выглядело вовсе не катастрофическим. Отмечалось, кстати, что среди премьерной публики, весьма и весьма благодарной, находились придворные, представители ПЕН-клуба, Карин Кок и не больше и не меньше как ярый республиканец Вильгельм Муберг. Видимо, он сделал исключение для коллеги и тезки.

Самое лучшее за подписью «ПеВе» (так принц подписывал свои материалы в «Свенска дагбладет») — это мемуары: «Где светит солнце», «Бездомный кот», «Свободная страна» и «Эпизоды». С художественной точки зрения они намного удачнее, а как документы эпохи просто великолепны. Портрет матери, нарисованный с сочувствием и пониманием, позволяет угадывать невысказанное — он полон огромной любви. Вильгельм был любимым ребенком, и свои письма к нему мать начинала словами «Meine Blume». Отец, Густав V, вообще не упомянут, так сказать, вырезан. Рассказ об Оскаре II — хорошее, лишенное излишнего драматизма дополнение к представленному выше портрету лицемерного и напыщенного монарха, который проповедовал мораль, а в следующую минуту напропалую, оптом и в розницу, грешил и с женами крупных коммерсантов, и со служанками. ПеВе вспоминает, как Оскар играл с детьми в одну из разновидностей «Делай как Йон», только говорили по-французски, а «Йон» заменили на «Муфти»: «Mufti fait comme ci, Mufti fait comme ça»; присутствовал он и когда Оскар привычно надевал мантию и корону перед торжественным открытием сессии риксдага. Подобных описаний ни у кого другого не найдешь.

Многие королевские особы по всему миру стали восторженными пионерами нового изобретения — автомобиля. Принц Евгений очень скоро обнаружил, что для художника это неоценимое вспомогательное средство. А Вильгельм просто наслаждался быстрой ездой. В феврале 1911 года он установил национальный рекорд в скоростной езде по льду (дистанция 1 километр), а в 1913 году улучшил его до 150 км/час; мы располагаем отчетами и о более спокойных длительных автопробегах, например, когда он рекордно быстро преодолел на автомобиле расстояние от Стокгольма до Гётеборга — лишь с двумя ночевками в Норчёпинге и в Йёнчёпинге.

К сожалению, он привык ездить быстро. Во время тренировки перед заездом по льду залива Юргордсбруннсвикен, где был установлен вышеупомянутый рекорд, оказалось, что лед за пределами трассы еще более скользкий, принц не смог остановить автомобиль, его закрутило юзом и в конце концов так ударило о купальню, что он полностью вышел из строя. Как ни странно, принц не пострадал.

Будучи в соответствующем настроении, он ездил на своем «Форде-Т», положив ноги на раму окна, и в таком положении рулил; у «Форда-Т» ручной акселератор, объяснял он, — но одну ногу все ж таки следовало бы держать на тормозе…

Временами Вильгельм съезжал с дороги и сталкивался с другими машинами, но урока из этого не извлекал и в итоге 2 января 1952 года угодил в страшную аварию. В метель его «Вольво-444» налетел в Шернсунде на каменный столб, любовница принца Жанна Транкур ударилась головой о ветровое стекло, получила тяжелейшее сотрясение мозга и скончалась по дороге в больницу во Флене. Самого Вильгельма спас руль, да и автомобиль серьезно не пострадал. Как ни странно, полиция впоследствии сообщила, что скорость составляла всего лишь 25 км/час; «вольво» на редкость мало пострадал от дорожного ограждения и столба; если бы не пробитый радиатор, можно бы спокойно продолжить путь. Ремень безопасности наверняка бы спас мадам Транкур. Самобичевания и чувство вины бедняга Вильгельм выразил в сборнике стихов, опубликованном три года спустя; это, конечно, не великая поэзия, но трогательное признание.

Под стать времени и печаль, с какой тактичная пресса еще в 1952 году представляла усопшую — «хозяйка Стенхаммара». Слово «сожительство» для живущих вместе шведы тогда еще не придумали.

Самому принцу оставалось прожить еще тринадцать лет. Ему долго докучали последствия перенесенной малярии и иные недомогания, полученные в путешествиях по тропикам, и потому в холодное время года он предпочитал жить на Ривьере или у сына в немецком Майнау. В последние годы его вдобавок донимали последствия чересчур усердного курения; он страдал эмфиземой легких и не мог самостоятельно передвигаться на мало-мальски большие расстояния. В 1960 году он вызвал легкую шумиху в прессе; его брат-король Густав VI Адольф и племянник Бертиль были в отъезде, и регентом в Швеции остался «ПеВе из “Св. д.”»; он находился в Емтланде, а ему предстояло руководить в Стокгольме заседанием правительства, причем весьма важным: нужно было принять решение об отправке ооновского контингента в Конго. «Мы доставим принца в Стокгольм на истребителе!» — услужливо заявило командование ВВС утром в понедельник, однако принц спокойно ответил, что «в семьдесят лет на реактивных самолетах не летают», и поехал поездом. Появились передовицы и замечания насчет странности ситуации (читай: монархии как таковой), но на мировую историю его опоздание, похоже, не повлияло. На самом деле приготовления к ооновской миссии начались еще до принятия формального решения.

Представление потомков о принце Вильгельме, как и о многих других Бернадотах, окрашено тем, что жил он весьма долго (и был весьма долговяз, 192 см). Что ж, некогда он был юнцом, писал небрежные стихи, которые знаменитый в ту пору поэт Даниэль Фальстрём назвал «чертовски хорошими», хотя они таковыми не являлись, и выпустил их в свет; потом был молодым бонвиваном, разъезжавшим по свету со штуцером для охоты на слонов и в обществе кинооператора. Но шведский народ запомнил его как долговязого, морщинистого и глухого. «Старый индеец, но и тощий лось на краю болота. Чудаковатый, ищущий контакта», — как говорил Улоф Лагеркранц.

Лагеркранц — один из многих, чьим обществом Вильгельм дорожил. Он часто приглашал тщательно выбранную группу литераторов и художников к себе в Стенхаммар, куда удобно добраться поездом из Стокгольма; об этом рассказывают множество историй, а гостевая книга стала поистине сокровищницей стихов и иллюстраций. Придворные среди гостей появлялись нечасто. Общество было настроено демократично, интеллигентски демократично, если угодно, и антинацистски. Как раз когда власти запретили песенку Карла Герхарда о квислингах и пятых колоннах «Пресловутый конь троянский», принц Вильгельм, который вечером был в театре, приветствовал короля ревю. «В антракте я прошел к Карлу Герхарду, и он спросил меня, как ему поступить. Я посоветовал спеть, а потом сказать публике, что эти куплеты запрещены. Он так и сделал».

Принц Вильгельм ясно обозначил свою позицию и, в частности, накануне 17 мая 1943 года обратился к оккупированной Норвегии с речью, о которой потом много говорили.

Улоф Лагеркранц не раз писал о принце Вильгельме, это лучшие из публикаций о нем, и очень хотелось бы, чтобы большее число королевских особ удостоилось столь же квалифицированных рассказов. После кончины принца Вильгельма — он умер за двенадцать дней до своего восьмидесятиоднолетия — Улоф Лагеркранц написал:

«Принц поневоле вел жизнь, которая ему не подходила. Он был необычайно милый и уступчивый, однако это не избавило его от страданий. Одиноким он стал и в другом плане. Его окружали люди, для которых королевское происхождение и королевские регалии имели смысл. С первой минуты его встречали улыбками, одобрением, внешней приветливостью. Никаких затруднений. Личность не могла развиваться. Мир был раем приветливых дураков, реальность никогда о себе не заявляла. При демократии, само собой разумеется, ни один пост по наследству передаваться не может и не должен. Но когда речь заходит о наследственной монархии, мне кажется, не меньший вес имеет тот аспект, что монархия означает насилие над невинными членами королевского дома. Пример тому — принц Вильгельм».

Он вырвался и нашел другой мир. Когда возникли трудности, когда Бу Бергман сказал, что его стихи никуда не годятся, он был благодарен, что с ним обращаются как с обычным человеком. Двенадцать лет занимая пост председателя ПЕН-клуба, он демонстрировал демократичный и непретенциозный склад характера (хотя, пожалуй, никогда не терял достоинства). Интересовался новой литературой, и отнюдь не легкодоступный «Остров обреченных» Стига Дагермана произвел на него глубокое впечатление.

Сам Стиг Дагерман сказал о старом моряке так: «Человек в контакте с землей и подземными водами, после его кончины я буду представлять его себе как этакую ростральную фигуру на Гольфстриме».

Когда в конце XIX века число королевских отпрысков стало множиться, пришлось подыскивать им новые имена, заимствуя оные у других родов (Бертиль) или воскрешая давние. Имен Густав, Карл и Оскар уже не хватало. Вот так старинный исконно шведский Эрик снова вернулся в королевский дом Швеции после четырехсотлетнего перерыва, когда Виктория, в ту пору кронпринцесса, родила в 1899 году третьего сына.

Возможно, лучше бы воздержаться от этого имени, ведь шведским королевским особам по имени Эрик жилось, как правило, не слишком благополучно. Один король Эрик, правда, угодил на стокгольмский герб, со временем даже стал улицей, ведущей с Кунгсхольма в Старый город, а еще раньше ему поклонялись как святому (Эрик Святой), но официально его не канонизировали; вдобавок ему снесли голову в сече. Эрик Померанский был свергнут в 1439 году и удалился на Готланд (где повелел выстроить крепость Висборг); шведские историки, как правило, писали о нем весьма зло. Про Эрика Шепелявого и Хромого мы вообще говорить не будем, хватит и того, что ему выпало жить в истории с этаким прозвищем, — на самом-то деле он был король умный и разумный, только не очень сильный. Принц Эрик Биргерссон был прозван Эриком Ничтожным, принц Эрик Магнуссон умер в кандалах в Нючёпинге, принц Эрик Альбректссон после сражения при Фальчёпинге (1389) шесть лет провел в плену, а выйдя на волю, через два года скончался; и, наконец, у нас есть Эрик XIV, щедро одаренный, прекрасно образованный, наполовину душевнобольной, окруженный дурными советниками, низложенный и отравленный гороховым супом. После него в течение нескольких веков ни одного из королевских сыновей не нарекали именем Эрик, что вполне понятно.

Но Виктория, похоже, лучше разбиралась в немецкой истории, нежели в шведской, а Густаву V, наверно, по обыкновению было все равно. Вдобавок это имя ощущается как исконно шведское и звучит красиво.

Перед рождением принца Эрика беременная королева Виктория принимала сильнодействующие лекарства. Пишут, что у нее в целом обстояло плохо со здоровьем, в особенности с бронхами, но вопрос в том, не шла ли речь скорее о психических проблемах; кроме того, на нее обрушились личные беды по причине смертей в семье в Германии. Так или иначе, мальчик родился с тяжелыми нарушениями и страдал эпилепсией — если этот диагноз не есть попытка деликатно описать родовые травмы. Предположительно, травму мозга. При беглом контакте принц оставлял впечатление нормального, однако сильно отставал в развитии. Новорожденный герцог Вестманландский никогда бы не смог жить нормальной жизнью.

На групповых портретах семейства Бернадот вплоть до первых лет после Первой мировой войны Эрик — приятный, слегка чопорный, никому не известный мальчик, а затем приятный, никому не известный юноша. Мундир он никогда не носил, с годами изображался в смокинге, и о нем почти ничего не было слышно. Но на фото он присутствует — как член семьи.

В возрасте двадцати лет его поселили в поместье Балингсхольм, выделенном из усадьбы Балингста, где его дядя Евгений десятью годами раньше написал ряд самых знаменитых своих пейзажей, в частности «Весну». Дом построили в 1905-м «в шведском сельском стиле» по чертежам архитектора Эрика Лундрота на скале, высоко над озером Трехёрнингшё, где тогда водились раки. В Балингсхольме Эрик прожил всего несколько лет. В ту пору это было место уединенное, добирались туда по извилистой, узкой и грязной дороге, мимо поселков и хуторов; по словам посетителей, располагался Балингсхольм километрах в пяти «от цивилизации, каковую представляла станция Худдинге». Ныне дорога заасфальтирована, а прежде безлюдный лес к северу от Трехёрнингшё густо застроен коттеджами; однако сама усадьба по-прежнему лежит в завидной splendici isolation.

Несчастный герцог Вестманландский жил там с охраной и обслуживающим персоналом — общим числом двенадцать человек. Прессе лишь изредка позволяли подробные домашние репортажи: пусть шведский народ знает, что бедному больному принцу живется хорошо — при адъютанте лейтенанте Таме, гувернере и домоправительнице барышне Ринман, которая растила всех трех принцев и была им вместо матери. Спальня принца располагалась на втором этаже и выходила на солнечную сторону. Он имел в своем распоряжении бильярд и кегли, теннис и птиц, лошадей и собак. Любимую собаку звали Санни. Ему читали художественную литературу и историю искусств, при нем музицировали. Внешне его изъяны явно не проявлялись; он был высок ростом и привлекателен, что подтверждает сведения о том, что страдал он от родовой травмы; характерных признаков синдрома Дауна у него не наблюдалось. Возможно, он был не в меру восприимчив к чувственным впечатлениям. За его короткую жизнь стокгольмцам доводилось лишь мельком видеть его на прогулке или по дороге в Оперу.

Судя по всему, Балингсхольм оказался не слишком удачным местожительством для несчастного принца; наверно, выбор пал на это поместье потому, что при его уединенном расположении принц никому не мешал, но, поскольку находилось оно недалеко, никто не мог сказать, что Эрика упрятали в ссылку. Хотя изоляция, очевидно, все-таки слишком чувствовалась. Поездка в Стокгольм раз в две недели — чересчур мало. Спустя несколько лет решили переселить его во дворец Хага, который уже не первый год пустовал после смерти опять же не вполне психически здорового члена королевской семьи — вдовствующей герцогини Терезы. Балингсту продали оптовику Хиршу. Сейчас там находится деловой центр — современная участь многих богатых сельских усадеб.

В Хагу Эрик переехать не успел — как выяснилось, там требовался ремонт. С июня 1917-го он жил в Дроттнингхольме. В сентябре 1918-го его не миновал бич тех лет — испанка, осложнившаяся острым воспалением легких, которое скоропостижно свело его в могилу. Буквально накануне смерти его навестил брат Вильгельм. В половине четвертого утра состояние Эрика серьезно ухудшилось, и по телефону вызвали его мать, которая, согласно официальной информации, приехала на автомобиле в половине пятого, «за минуту перед тем, как принц тихо и спокойно преставился». На самом деле она опоздала, за что, очевидно, корила себя всю оставшуюся жизнь; неумолимо суровая к другим немка ссылалась на то, что мост между Ноккебю и островом Керсё был разведен. Конечно, ей бы следовало быть подле сына задолго до «4.30 утра», но ни у кого язык не повернется упрекать бедную женщину.

В наши дни Эрика, наверно, сумели бы как следует подлечить, использовали бы всевозможные эффективные формы терапии и, может статься, адаптировали бы к «жизни вне лечебных учреждений».

Принц Евгений, находившийся в своем поместье в Эстеръётланде, писал на другой день своей подруге Анриетте Койе: «Сейчас выезжаю в Стокгольм на похороны принца Эрика. Его кончина, собственно говоря, не столь печальна, сколь его жизнь. Бесконечная меланхолия сквозит в таком бессмысленном существовании. Невозможно истолковать это иначе, как своего рода стихийное мученичество или жертву».

Молодцеватый и интересный старый военный принц Карл и его жизнерадостная датчанка-жена Ингеборг имели трех дочерей и одного сына-последыша Карла-младшего (р. 1911), о котором, как сказано выше, речь пойдет в части V. Трех девочек звали Маргарета (р. 1899), Мэрта (р. 1901) и Астрид (р. 1905), и благодаря двум младшим бывший командир 1-го Кавалерийского полка в Стокгольме стал дедом трех королей и даже одной великой герцогини Люксембургской. Вот что значит удачно выдать дочерей замуж.

Ведь в бернадотовском роду рождались преимущественно мальчики, что весьма практично с точки зрения династии.

Вплоть до этого поколения девочек было всего две — дочь Карла XV Ловиса да старая дева Эжени. Три дочери Карла стали первыми принцессами за полвека; Оскар, брат Карла, тоже имел трех дочерей, но они, конечно же, носили титулы графинь, а не принцесс.

Когда в апреле 1916 года с большой помпой состоялась конфирмация принцессы Маргареты, пресса взахлеб писала, что теперь предстоят события нового характера, поскольку в стране опять есть принцессы. И спустя несколько времени Маргарету выдали замуж за датского принца Акселя.

Произошло это в 1919 году (молодая пара так пылала любовью, что оставить их в комнатах с мебелью было просто невозможно, говорила маменька Ингеборг). В Европе рушились троны, в Стокгольме королевские особы собрали чемоданы, чтобы в случае чего бежать от революции, а принц Евгений заявил, что готов ко всему, но намерен остаться в Швеции. Королевское звание упало в цене — и в Швеции тоже.

Тем не менее свадьбу принцессы Маргареты отпраздновали пышно — упряжки четвериком с форейторами, кавалерийские части, представители риксдага, министры и гренадеры. Элин Брандель под своим легендарным псевдонимом Клементина выразила дух времени, когда подсмеивалась над всем этим, в особенности над тем, что председатель ЦОПШ Херман Линдквист, революционер (дедушка замечательного современного историка-популяризатора), участвовал в монархической шумихе — пикантная деталь, которую снова и снова будут повторять разного рода экс-революционеры. Королевские особы теперь стараются как можно меньше бросаться в глаза, отмечала Клементина, однако, когда девятнадцатилетняя, молоденькая, прелестная, но в остальном ничуть не примечательная принцесса (Клементина именно так и писала, вполне светским, хотя и слегка провокационным тоном, который затем на несколько десятилетий выйдет из употребления) выходила замуж, свадьбу устроили шумную и роскошную, «в добром старом сказочном стиле, в какой ни один человек сейчас по-настоящему не верит».

Эффектный финал тоже стоит воспроизвести: «Кто знает, сколько королевских свадеб в старинном великодержавном стиле еще доведется отпраздновать на свете? Всегда пикантно — быть главным действующим лицом на одной из самых последних». Так писала Элин Брандель в 1919 году. Как же она обманулась.

Свадьбы трех дочерей Карла дали старт ренессансу монархии после нервозных послевоенных лет. Свадьба принцессы Маргареты явилась лишь осторожным началом того, что будет. Пресса смекнула, что можно продавать спецвыпуски, много-много спецвыпусков, посвященных королевским брачным хлопотам.

У принцессы Маргареты Шведской и ее супруга Акселя Датского (на одиннадцать лет старше ее, внука Кристиана IX) со временем родились два мальчика — Георг и Флемминг, и Флемминг подарил ей четверых внуков, которые обеспечили по сей день восьмерых правнуков. Сама Маргарета скончалась в 1977-м, на тринадцать лет пережив мужа. Отмечалось, что на ее похоронах подруга жизни принца Бертиля — Лилиан, с которой он только что сочетался браком, впервые официально появилась в ранге шведской принцессы — очередная веха в многопеременчивой истории монархии.