Глава 5

– Говорят, ты написал первый концерт, когда тебе едва минуло четыре года? Как только такое возможно?! Ведь ты же был совсем маленьким!

Алоизия Вебер чудо как хороша собой: тоненькая, смуглая, с карими глазами, пухленьким вишневым ротиком и копной густых смоляных локонов. Но, конечно, дело не только в красоте пятнадцатилетней девушки. Красавиц много. Но лишь рядом с Алоизией все кажется невероятно восхитительным: и музыка, и люди, и даже косой холодный дождь, выбивающий ритм на оконном стекле.

Какая жалость, что в детстве он переболел оспой и кожа его лица изрыта темными ямками. Да и рост мог быть поболе… Впрочем, такие мысли мелькнут и исчезнут. Они почти не нарушают теплого солнечного счастья. Сладко кружится голова. И кажется, вот-вот взлетишь в ослепительную синь неба, пронесешься стремительной птицей над Мангеймом с его красными черепичными крышами…

– Вольфганг? О чем ты думаешь?

Он встрепенулся, поправил постоянно сползающий на лоб парик и улыбнулся. Признаваться в своих мыслях (а значит, и чувствах) он стеснялся. Говорить о музыке тоже не хотелось.

Музыка – его воздух, его дыхание, весь мир и вся жизнь его.

Это первое, что он помнит.

Еще нет в памяти ни лица матери, ни лица отца. Но уже льются из окон невероятные завораживающие звуки клавесина.

Их слышишь – и понимаешь: надо к ним, туда, только это важно, лишь это интересно.

Но к звукам не пускают. Толстая нянька пытается заинтересовать совочком и ведерком, бормочет:

– Герра Леопольда нельзя отвлекать, когда он занимается с учениками.

Потом пришло на ум тайком пробираться к отцу, прятаться в его кабинете.

Музыка стала ближе. И была далека как никогда.

Это невыносимое ощущение огромного клавесина. Не добраться до него, никак, решительно невозможно. Да что там клавесин – даже стул подле него кажется непреодолимым препятствием…

К счастью, отец очень быстро заметил интерес своего сына к музыке. Вот тогда началась жизнь! Отец сажал Вольфганга на колени, наигрывал мелодию – и восторгался, когда Вольфганг в два счета повторял ее.

А та пьеска, про которую говорит Алоизия… Всего лишь небольшая незамысловатая вещица в фа-мажоре, на три четверти, с простеньким ритмическим рисунком – две восьмушки и две четверти, две восьмушки и снова две четверти плюс нехитрый аккомпанемент, четверти. Она как-то сама собой придумалась в его голове. Но записывать музыку тогда он еще не умел. Наиграл отцу, тот пришел в восторг. Еще бы, сын сочинил менуэт! Пусть пока он был похож на другие образцы, но это уже была собственная музыка, к тому же написанная ребенком! Отец, быстро выправив ошибки в голосоведении баса, покрыл листы в специальной тетради нотными знаками. И скоро уже в той тетради, куда он записывал сочинения Вольфганга, свободных страниц почти не осталось.

– Наверное, я был потешным ребенком, – Вольфганг подал Алоизии руку, и они пошли вдоль залы, где ожидался концерт, и музыканты уже настраивали инструменты. – Помню, пригласили нас в Вену. Во дворце был так хорошо начищен паркет, что я, идя к фортепьяно, просто шлепнулся. Лежу, дергаюсь, подняться не могу, не выходит! Родители оторопели. Не знали, могут ли они в присутствии монархов помочь мне. Тогда императрица попросила свою дочь подойти ко мне. Девочка пришла, протянула руку. И я сказал на весь зал: «Ты добрая! Женюсь на тебе!»

Алоизия рассмеялась, а Вольфганг добавил:

– Ох уж эти мне дворцовые штучки! Мою «Притворную пастушку» так и не поставили. Интриганы!

Девушка вздохнула:

– Мне жаль. Не сомневаюсь: твоя опера прекрасна! Слушай, но ведь получается, у тебя совсем не было детства? Одни разъезды да овации!

Вольфганг хотел сказать, что никакого детства ему было и не надобно никогда. С самых ранних лет он понимал: его музыка – это воля Бога, и он должен много и усердно работать. И даже нет, слово «должен» тут нельзя говорить. Он не мог этого не делать, никакие детские забавы его не интересовали. Но если родители заставляли отдохнуть от сочинения музыки или упражнений на инструментах и отдых этот затягивался – ничего печальнее и придумать было нельзя.

Разъезды радовали Вольфганга. Интересно колесить по городам, смотреть на самых разных людей. И не просто смотреть – играть свои новые сочинения.

А вот овации и восторги казались ему более чем смешными. Кто восторгается? Монархи, которые сегодня слушают прекрасную музыку, попивая вино, а завтра с таким же интересом взирают на бои человека с тигром? Мало кто из знатных людей понимает музыку. Для них иметь своего композитора, все равно что владеть хорошей каретой и лошадьми. Нет, похвалы Вольфгангу совершенно безразличны. Но от знатных людей зависит доход семьи. Какие же они жадные и рассеянные! Могут дарить пятые часы – а денег за уроки для своих детей не давать совсем. Слуги ведь всегда принесут им обед. О том, что многие за обед и за крышу над головой должны платить деньгами, они и не думают…

Впрочем, все эти рассуждения показались Вольфгангу слишком обременительными для прелестной головки Алоизии Вебер. Поэтому озвучивать он их не стал, а спросил другое:

– Скажи, отчего ты всегда торопишься уйти, когда я прихожу в ваш дом? Твои мать и отец мне рады, сестры тоже охотно болтают о всякой всячине. Ты же, едва поздоровавшись, уходишь в другую комнату…

– Мне надо заниматься, Вольфганг. Если я хочу стать певицей, придется все свои силы отдавать этому. Ты понимаешь?

Не найдясь с ответом, он кивнул.

Музыка действительно требует всей души, всех помыслов и устремлений. Только вот у него как-то так сейчас получилось, что в сердце нашлось место не только для музыки, но и для прелестной молоденькой девушки.

– И все же я надеюсь, мы будем разговаривать и встречаться чаще! – Он легонько пожал тонкие пальцы Алоизии.

Она бросила лукавый взгляд и кивнула:

– Мне пора распеваться, милый Вольфганг!

Топили в залах, как всегда, отвратительно.

Вольфганг весь продрог в своем фраке. В пальцах, обычно легко порхавших по клавишам, чувствовалась скованность. А ведь на Алоизии совсем тоненькое шелковое платьице…

Концерт, по мнению Вольфганга, прошел скучно. Музыканты были вполне талантливы, чтобы играть свои партии без серьезных огрехов. Публика оказалась достаточно воспитанной и переговаривалась приглушенным шепотом. Одна отрада – Алоизия была в голосе. И это отметила даже придворная певица, поцеловавшая девушку в щеку, а Алоизия очень мило покраснела от удовольствия.

Возвращаться к себе, на окраину города, в холодную комнату (обладавшую единственным достоинством – за нее можно было расплачиваться уроками игры на клавесине дочке хозяйки), Вольфгангу пришлось пешком. Даже пары монет, чтобы нанять извозчика, у него не оказалось. Впрочем, долгая дорога была Моцарту не в тягость. Он надеялся, что, когда он вернется, мать уже будет крепко спать – а это значит, никаких упреков не последует.

«Конечно, с одной стороны, очень жаль, что архиепископ не отпустил отца из Зальцбурга и он не смог поехать со мной в Мангейм, – думал Вольфганг, стараясь идти побыстрее – так морозный ветер казался менее колючим. – Матери тяжело было пускаться в путь и переносить все тяготы дороги. Но мне уже двадцать два года, я мог бы поехать и один. И все-таки я рад, что со мной сейчас мать, а не отец. Отец бы все понял о моих чувствах к Алоизии намного быстрее. И попросту увез бы меня. Он считает, что вправе распоряжаться моей жизнью, как своей собственной».

Вопреки надеждам Вольфганга, мать не спала.

Увидев сына, она отложила Библию, зажгла новую свечу от почти растаявшего огарка и протянула сыну пару листов, исписанных четким мелким почерком.

– Это опять от отца, – тихо сказала она и закашлялась.

– Если бы ты только не писала ему про Алоизию – он не забрасывал бы нас упреками и обвинениями, – вырвалось у Вольфганга.

Он взял письмо и погрузился в чтение.

«Умоляю тебя, мой дорогой сын! Прочти письмо мое внимательно, а прочитав, выбери время поразмыслить над ним. Терпеливо выслушай меня. Ты отлично знаешь, как нас угнетали в Зальцбурге. Ты знаешь, сколь плохим стало под конец мое материальное положение и почему я сдержал свое слово, отпустив тебя в столь дальний путь. Тебе известны все мои бедствия. Твоя поездка преследовала две цели: сыскать постоянную хорошую службу или же, если это не удастся, обосноваться в большом городе, где можно хорошо зарабатывать. И то и другое имело целью оказать помощь родителям и дорогой сестре, а главное – завоевать мировую славу и известность. Частично это уже свершилось в твоем детстве, частично – в юности твоей. Теперь лишь от тебя одного зависит, сможешь ли ты, постепенно возвышаясь, достичь величайшего почета, какого когда-либо удостаивался музыкант. К этому тебя обязывает твой необыкновенный талант, дарованный тебе Господом Богом. Хочешь ли ты помереть заурядным музыкантом, о котором позабудет весь мир, или знаменитым капельмейстером, о котором потомки будут читать в книгах; на соломенной подстилке, под башмаком у жены, в доме, переполненном полуголодными ребятишками, или же, проведя жизнь по-христиански, в довольстве, чести и славе, полностью обеспечив свою семью, почитаемый всем миром? И все это зависит только от твоего благоразумия и от того, какую жизнь ты поведешь. Прочь в Париж! Да поскорей! Бери пример с великих людей – или Цезарь, или ничто!».

– Мы завтра же едем в Париж, – заметив, что Вольфганг закончил чтение, сказала мать. – Вещи уже уложены, карету я наняла.

От отчаяния ему захотелось разрыдаться.

Бросить ее, свою любовь, нежную прелестную девочку, с такими прекрасными глазами, что при виде их сердце сначала останавливается, а потом начинает биться как сумасшедшее? Не помочь ей в ее попытках стать певицей? Конечно, возможностей у него не так уж и много – но он бы старался, он бы что-нибудь придумал…

– Хорошо, мама. Завтра так завтра, – пробормотал он.

Противиться воле отца Вольфганг не мог. Считал, что тот не прав – но не возражал.

Если бы не отец, научивший его всему: нотной грамоте, игре на инструментах, композиции, – в его жизни бы никогда не было музыки. Но что тогда это была бы за жизнь?..

И вот – снова другой город.

Другие люди, запахи, краски. Все другое, за исключением самой скверной комнаты в самом скверном трактире и такого же скверного положения дел.

По приезде в Париж Вольфганг прилежно обошел всех знатных господ, к коим у него имелись рекомендательные письма. Нанять на работу никто не пожелал; все только требовали концертов, за которые, естественно, не платили ни единой самой мелкой монетки. С большим трудом Вольфгангу удалось выхлопотать уроки у дочери герцога де Гиня. И сначала даже казалось, что девушка не без способностей. К первому заданному менуэту она довольно сносно написала бас, приступила к трехголосию. Однако стоило чуть усложнить задание – попросить написать вариации на незатейливый менуэт – как вся работа застопорилась. Оказалось, что ученица лишена не только музыкального таланта, но и трудолюбия. Два месяца бился с ней Вольфганг – и вынужден был признать свое поражение. С оплатой уроков тоже вышла оказия.

«Вы только представьте себе, – жаловался Вольфганг отцу, – я приходил к герцогу де Гиню каждый день, занимался по два часа, дал двадцать четыре урока, а он преспокойно укатил за город, не расплатившись со мной (хотя обычно принято платить после двенадцатого урока). Дней через десять он приехал обратно в город и даже не посчитал нужным известить меня о своем возвращении. Если бы я сам, проявив нескромность, не осведомился, то до сего времени все еще не знал бы, что он уже здесь.

В конце концов, гувернантка вынула кошелек и сказала мне:

– Извините, что на сей раз плачу только за двенадцать уроков – у меня нет достаточного количества денег.

Вот вам и высокопоставленная знать! Заплатила три луидора и прибавила:

– Надеюсь, вы довольны? Если нет, прошу, скажите прямо.

Мсье герцог лишен совести. Он думает, коли молодой человек, да к тому же еще глупый немец – все французы называют так немцев, – то он обрадуется этим деньгам. Однако глупый немец не обрадовался, напротив: он не согласился с этим. Так что герцог пытался вместо двух часов оплатить лишь один час. Это в уважение за то, что уже четыре месяца он имеет от меня концерт для флейты и арфы, до сих пор все еще не оплаченный… Бегать по урокам отнюдь не удовольствие, порядком выбиваешься из сил. А не наберешь много учеников, мало денег заработаешь. Вы не подумайте, что я так рассуждаю от лени. Она совершенно противна моему таланту, моему образу жизни. Вы знаете, я, можно сказать, настолько погружен в музыку, что целый день только и занят ею одною: размышляю, учусь, обдумываю».

– Ох, сын, ты такой доверчивый и добрый, – вздыхала мать по вечерам, когда Вольфганг возвращался от учеников, падал на стул и у него даже не было сил, чтобы съесть холодную говядину, обычно составляющую их ужин. – Все-то тебя обманывают. Директор концертного общества «Духовные концерты» исключил из программы твои симфонии, которые ты написал в Париже. Какой успех был у «Безделушек»! Ты написал этот балет по заказу Новерра, а ведь даже имени твоего на афише не было! Какие же они все пройдохи! Так и норовят обмануть бедного мальчика. От зависти все это. От зависти к твоему таланту!

– Ничего, мама, все устроится, – он улыбался, но на душе кошки скребли.

Нанятая ими комната была маленькой и холодной. В нее даже не поместился клавесин, приходилось отправляться писать к друзьям, согласившимся приютить инструмент. Но Бог с ним, с клавесином.

Мама сильно кашляла, очень похудела. Во взгляде были лишь страх и боль…

Скоро уже не смогла она вставать с постели.

Вольфганг привел доктора, тот пустил Анне-Марии кровь, и это принесло облегчение. Но ненадолго. А потом больше уже ничего не помогало: ни микстуры, ни порошки, за которыми Вольфганг бегал в аптеку.

На похоронах Вольфгангу все казалось, что это слишком страшно для того, чтобы быть правдой; что мамочка выйдет из своего гроба, улыбнется, потреплет его по затылку.

Но чуда не произошло. На парижском кладбище появился холмик свежей земли…

Потеряв мать, Вольфганг больше всего боялся лишиться и отца. Мысли о том, что Леопольд уйдет вслед за Анной-Марией, сводили его с ума. Поэтому о том, что мама умерла, он сообщил не сразу. Сначала писал о жаре, лихорадке, слабости и бессилии докторов. Подготавливал к тяжелому известию…

Когда же наконец отец узнал печальные новости – стал умолять вернуться в Зальцбург; говорил о том, что выхлопочет место для сына, и будут деньги, и они уж больше не расстанутся. Возвращаться к самодуру-архиепископу Иерониму Колоредо Вольфгангу ужасно не хотелось. Но все-таки он с радостью покидал Париж. Ведь, вернувшись в Зальцбург, можно навестить Алоизию…

Сразу же по приезде войти в дом Веберов он не смог.

Мысли о том, что он увидит любимую, парализовали и лишали речи. От волнения дрожали руки. «Хорош я буду, трясущийся как осиновый лист», – решил Вольфганг, отправляясь обратно в трактир.

Но вот он набрался смелости показаться Алоизии – и едва узнал ее. Милая робкая девушка превратилась в надменную красавицу, ледяную и заносчивую.

– Ты выглядишь как лакей в этом костюме, – холодно кивнув, сказала она Вольфгангу. – Какая мрачная одежда!

– Я схоронил мать, – пробормотал Вольфганг, чувствуя себя совершенно жалким и ничтожным.

– А-а, соболезную, – она вытянула шейку и посмотрела за окно, на подъехавшую к дому карету. – Все, мне пора! Отец мой скоро будет.

Как будто бы она не понимала, что не дела к отцу привели его в этот дом…

Алоизия удалилась, и сквозь стоящие в глазах слезы Вольфганг увидел, как из кареты вышел богато одетый господин и поцеловал девушке руку.

Тем же вечером Вольфганг нашел прямо на мостовой золотой перстень с крупным чистейшим изумрудом. Он лежал в желобке между двумя камнями, переливался зелеными бликами и, казалось, ждал именно его. Перстень пришелся впору. Вольфганг посмотрел на загадочно мерцающий камень и улыбнулся. Мешающая дышать тяжесть от встречи с Алоизией вдруг отступила. И на сердце стало так легко и спокойно, как будто бы сам Господь Бог заключил его во всепрощающие отцовские объятия…

Вернулась в гостиницу я ранним утром. В принципе беседа с полицейскими заняла даже меньше времени, чем я предполагала. Потом мне вызвали такси и, кажется, мгновенно забыли о моем существовании.

Оказавшись в отеле, я решила сначала поесть, а уже потом заниматься всем остальным: обдумыванием произошедшего, специальными упражнениями для восстановления энергии, разговорами с Денисом и Леней. Да и выспаться наконец мне бы совсем не помешало.

Нахождение рядом с Грином, нападение и бессонная ночь так меня измотали, что я едва стояла на ногах. И поняла, что мне срочно требуется глюкоза вкупе с быстрыми углеводами; сладкий чай и круассан подойдут.

Я посмотрела на часы, поняла, что ресторан уже открыт для завтрака, и заторопилась к еде.

– Как проходит отдых? А ты в номере-то не ночевала. Молодец, времени даром не теряешь! А что муж – он дома. И еще неизвестно, хорошо ли вы живете, – раздалось за моей спиной, и я мысленно выругалась. – От добра добра не ищут. Значит, не ценит муж такую женщину, как ты…

Вот кого мне меньше всего сейчас хотелось видеть, так это коммуникабельных маман с дитятком.

Я обернулась. Меня действительно догнала Мария. Крупноформатного чада поблизости не наблюдается – и то ладно; один раздражающий фактор лучше двух.

– Моя Катерина спит еще. Вчера за ужином с мужчиной познакомилась, полночи в лобио проболтали, – счастливым голосом поведала Мария.

– И вы решили меня отыскать в ночи, чтобы рассказать об этом знаменательном событии? Или вам просто нравится шпионить за мной – привлекает сам процесс? Или у вас такая обязанность – следить, кто в каком номере ночует?

Мария надула пухлые губки:

– Ну чего сразу шпионить? Я духи твои хотела попросить. Для Катеньки. Они у тебя такие, что прям мужику крышу снесет. А что тут плохого, всем надо жизню свою устраивать! Катюша в разводе, что ей одной маяться?

Вздохнув, я достала из сумочки ключ от номера. И, вручив его женщине, отчеканила:

– Духи в ванной. Берете, поливаете вашу Катеньку – или шмотки Катеньки. Запах очень стойкий, до вечера продержится. Потом идете сюда – с ключом и духами. Вообще это подарок, и он мне дорог. Так что поаккуратнее. Все понятно?

Просияв, она кивнула:

– Понятно, понятно. Спасибочки.

И неожиданно резво для своей комплекции побежала вверх по лестнице.

«Надо поесть побыстрее, – войдя в ресторан, я направилась прямиком к корзинке с булочками. – Сейчас мадам назад притопает. От такой непосредственности и подавиться можно!»

Я быстро проглотила пару круассанов, выпила большую чашку сладкого чая. Потом, уже не торопясь, расправилась с фруктовым салатом и чашкой кофе со сливками.

Мария все не возвращалась.

И тут до меня дошло, что номера ее комнаты я не знаю.

Ну и куда дамочка запропастилась?

Где мне искать свою карточку-ключ?

Конечно же, по закону бутерброда, мне сразу же захотелось всего сразу – в туалет, в душ и спать.

Вздохнув, я потащилась на рецепцию. Где, объяснив в общем и целом сложившуюся совершенно глупую ситуацию, попросила дополнительный ключ. Мне сразу же сделали новую карточку. Я поднялась на лифте на восьмой этаж, где находился мой номер, открыла дверь и закричала.

В коридоре лежала Мария…

Я бросилась на колени и трясущимися руками схватила ее запястье.

– Ну, слава богу! Живая, – выдохнула я, чувствуя, как по лицу расползается идиотская улыбка. А я так люблю эту живую тетку, что просто и описать невозможно!

Она шевельнулась, открыла глаза и застонала.

– Ревнивый у тебя мужик. Наверное, подумал, что ты другого привела. И решил убить вас обоих. В сериале про Фатиму так было.

– Не смотрела, – пробормотала я, чувствуя, как по щекам побежали слезы.

Святая простота, наивная душа. Хорошо, Мария не догоняет, что тут, кажется, начинается совсем другое кино. И мне оно совершенно не нравится…

– Так я за духами, да? – держась за затылок, Мария поднялась и пошла в ванную. – Катеньке моей жизню надо устраивать. Свои духи мы-то взяли. Но твои получше будут…

Я разрыдалась.

Слишком много на меня всего свалилось в последний день, нервы не выдержали.

А тут еще эта тетечка. Чуть по моей вине на тот свет не отправилась, еле оклемалась – а уже бежит дочке помогать.

Сколько же у нас таких баб, которые все на себе тянут – и работу, и мужей, и детей бестолковых…

А тот, кто ударил Марию, – он ведь поджидал меня.

Зачем? Как удалось узнать, где именно я остановилась? Как он прошел в номер?

И что мне сейчас делать? В отеле больше небезопасно? Мне надо менять билет, возвращаться в Москву? Но ведь весь смысл затеянных моим шефом Валерой шахмат – в том, чтобы убрать меня из города и вообще из России. Тогда он на голубом глазу будет уверять, что с удовольствием вызвал бы эксперта из отпуска, но нет возможности…

– Бросай ты этого своего мужика!

Увидев, что я сижу в слезах-соплях, Мария опять сходила в ванную, принесла мне коробку с салфетками.

– Бросай, не дело это – так крепко драться. Все это неправда, бьет – значит любит.

Высморкавшись, я спросила:

– А где вообще этот мой мужик на тебя набросился? В коридоре?

Она покачала головой.

– В номере. Наверное, ты завтракать пошла, а он еще спал. Потом в мозгах у него переклинило, и он решил, что ты ему изменяешь. Ну, как Фатима. Я захожу – а он из-за двери внезапно бросается… Я тебе вчера все по телефону названивала и даже в номер стучала. Мешала, наверное, вам кувыркаться? Ты прости. Но мужика этого бросай, он придурок.

Отлично…

Посторонний человек – в моем номере…

Час от часу не легче…

Выпроводив Марию, я внимательно осмотрела свои вещи.

Возникало впечатление, что вроде бы никто ни к чему не прикасался. Ноутбук лежал именно в том положении, в каком я его оставила, паспорт с обратным билетом, которые я забыла положить в сейф, тоже находились на своем месте.

И все-таки мне было неспокойно.

Возникла мысль позвонить моей палочке-выручалочке, Денису, и поинтересоваться, насколько мне безопасно находиться в этой комнате.

Но я решила этого не делать.

Мальчик разволнуется.

Он экстрасенс, у него повышенная чувствительность. Его беспокойство – это сто моих тревог в сотой степени.

Не хочу его волновать и мучить.

И потом – у нас вроде как стадия очередных попыток отдалиться друг от друга…

Я приняла душ, надела легкий оранжевый сарафанчик. И, набросав в скайп мужу бодрых сообщений, решила отправиться на пляж.

По крайней мере, там в ближайшее время со мной точно ничего не случится.

Не знаю, у кого есть возможность проникать в мой номер, но на пляже при большом количестве свидетелей мне вряд ли причинят вред.

Впрочем, дойти до шезлонгов я не успела.

– Натали, добрый день, мне надо с вами поговорить, – раздался знакомый голос с одного из диванчиков в лобио, мимо которых я пролетала.

Я остановилась и удивленно уставилась на Мэри.

Она-то здесь что делает?

Ей, мягко говоря, есть чем заняться – похоронами мужа, общением с полицией, комментариями для прессы.

– Не могу сказать, что рада вас видеть, – вырвалось у меня…

Мы сидим в шикарном белоснежном авто с отделанным светлой кожей салоном. Возможно, это «Ягуар» – кажется, я мельком заметила эмблему-фигурку на капоте.

Мэри напугана.

Она отказалась говорить и в отеле, и на улице.

«Нас могут подслушать…»

Можно было бы объяснить, что в машине подслушать разговор намного проще.

Можно было бы вообще развернуться и уйти – в конце концов, я ничего не должна ни Джонни Грину, ни его супруге.

Меня остановили страдающие заплаканные глаза Мэри.

Послушно притащилась к ее тачке, села, внимаю.

Кажется, Мэри сошла с ума. Умоляет меня найти убийцу ее мужа!

Меня! Ну-ну…

– Мэри, я не частный детектив, – мягко объясняю ей и опасаюсь, что вот-вот отрублюсь от усталости. – Может, вы неправильно поняли суть моего разговора с полицейскими. Я – врач, судебный медик. Моя работа – мертвое тело, а не поиск преступников.

Она кивнула:

– Я знаю. Я даже толком не могу объяснить самой себе, зачем я пришла к вам. Расследование будут проводить отличные специалисты. Уже приехали представители ФБР и Интерпола.

– Тем более! Вы думаете, они потерпят, чтобы какие-то дилетанты путались у них под ногами?!

– Мне все равно, что они подумают. Мне важно, чтобы убийца Джонни был наказан.

– У ФБР колоссальные возможности. Скоро преступник будет пойман.

– Натали, я не знаю, как это объяснить… Мне кажется, что они не смогут никого найти. Я думаю, смерть моего мужа – это что-то очень страшное… Это не обычное преступление, понимаете?

– Нет.

Она вздохнула:

– Несколько недель уже Джонни места себе не находил. Мы переезжали из одной страны в другую, горничные не успевали распаковывать чемоданы. Грина мучили нехорошие предчувствия. Он давно практиковал антистрессовую медитацию, но тут ему ничего не помогало. Муж говорил мне, что боится умереть. Мы снова стали близки и дружны – как после знакомства, когда я в него влюбилась, словно девчонка. А потом он познакомился с вами… Вообще на него это совсем не похоже. На самом деле, несмотря на имидж открытого и общительного человека, Джонни был интровертом. Наш семейный психоаналитик рекомендовал Джонни воздерживаться от формирования широкого круга общения, так как люди его обессиливают. Я не помню, когда муж сам знакомился с кем-либо. Специалистов ему на работу принимал соответствующий персонал, девушек для развлечений привозил владелец модельного агентства. А друзей у нас не было. Мои подруги Джонни раздражали, и я отказалась от общения с ними. А своих друзей он потерял. Он уволил их из компании, которую они вместе создавали, так как понял, что они в своей реализации уже достигли потолка и компания нуждается в свежих идеях и новых людях. Никаких вечеринок или светских мероприятий мы не посещали. Наши дома спроектированы так, что дети не могут пройти в комнаты Джонни. Он не мог выносить их долго, хотя был очень привязан и к нашим родным детям, и к приемным.

– Извините, но, кажется, мистер Грин был не самым хорошим человеком.

Мэри кивнула:

– Он был эгоистичным и заносчивым. Я очень страдала из-за него. Иногда он делал мне так больно, что я хотела умереть. Мы расходились два раза. И оба сразу же после ссоры больше всего хотели помириться. Без него мне было все-таки хуже, чем с ним. А муж говорил, что я для него – самый близкий человек и он нуждается во мне. Мы пытались договориться о том, что предоставляем друг другу физическую свободу. Я даже пробовала завести любовника, думая, что это вылечит меня от Джонни. Ничего подобного. Каждый раз, когда я ложилась с любовником в постель, мне казалось, что это изнасилование. Хотя он был очень нежен, и я всегда испытывала оргазм. Но я могла принадлежать только мужу… А он – да, он своим правом на свободу иногда пользовался. Полгода назад к нам переехала его любовница, Синди. Я жила с Джонни уже слишком долго, чтобы расстроиться по этому поводу. Со временем я просто стала принимать его таким, каким он был. У Джонни на самом деле имелось много достоинств при всем его раздолбайстве… Понимаете, он никогда ни с кем не знакомился. Никого не приводил домой. И вот появляетесь вы. И сам Джонни Грин… слушается вас, как ребенок. Я не знаю, кто вы. Но вы быстро получили над Грином фактически неограниченную власть. Мне очень понравилось, что он вас привел. Мне просто хорошо находиться рядом с вами, я словно очищаюсь и становлюсь сильнее.

«Отлично, еще одна вампирша, – грустно подумала я, сразу чувствуя новый приступ мучительной слабости. – Мне надо срочно сделать энергетические упражнения, иначе я заболею…»

– Хотите, я вам заплачу миллион долларов за поиск убийцы Джонни?

Голос Мэри совершенно спокоен.

Ну да, чего ей волноваться. Миллионы – это ее реальность.

А у меня внутри все напрягается, и я злюсь на себя за это.

Я никогда не видела таких денег.

Примерно предполагаю, что на них можно построить еще пару приютов для собак, купить несколько машин или хороший дом.

Я пытаюсь не привязываться к материальному. Мне кажется, что так я буду чище и свободнее. Теоретически с деньгами можно сделать много хороших дел. Практически те люди, которые обладали большими доходами, никаких хороших дел особо не делали – ну или не в том объеме, как могли бы. Зато в каких моральных и нравственных уродов они трансформировались!

Может быть, мне уже много лет, чтобы пасть слишком низко. Мне нравится думать, что меня лично большие деньги не испортили бы.

Но вот это екнувшее сердце – «хотите миллион» – я на него сержусь, мне бы хотелось более спокойной реакции.

Мэри протягивает мне конверт:

– Тут карта и пинкод, сто тысяч, аванс. Если необходимо больше, скажите. Я думаю, вам надо переехать на виллу. Мне кажется, убийца – кто-то из нашего персонала.

Улыбаюсь:

– Если бы вы были убийцей – что бы вы сделали с сыщиком, который находится под одной крышей?

Она достает из сумочки гринфон, проводит пальцем по экрану:

– Вот, видите, это Фред Мердок. Лучший телохранитель Джонни, руководитель службы личной безопасности. Он уже летит в Дубай. Он постоянно будет находиться рядом с вами, будет выполнять все ваши поручения. К тому моменту, как вы соберете вещи в своем отеле, самолет Фреда как раз приземлится.

Кошусь на демонстрируемое мне изображение.

Да он просто красавчик. Если профессиональные навыки идентичны внешности – за собственную безопасность можно не переживать.

Жаль, что этот парень не сопровождал Грина. Наверное, Джонни считал, что в Эмиратах ему ничего не угрожает? И легкомысленно отказался от охраны…

Мэри молитвенно складывает ладошки:

– Я вас очень прошу – помогите мне. Джонни был для меня всем. Наши дети остались без отца. А сколько всего интересного муж мог бы придумать в плане техники! Да, Грин был несносен. Но он сделал жизнь множества людей проще и удобнее!

После таких пламенных речей и материальных посулов у меня вырывается:

– Я могу попробовать.

По крайней мере, в отъезде из отеля есть свои преимущества. Думаю, на вилле с персональным бодигартом я буду в большей безопасности, чем в гостиничном номере…