Глава пятая
«Грушевое дерево»
Уильямсонов и их служанку похоронили в полдень в воскресенье 22 декабря на кладбище церкви Святого Павла в Шэдуэлле.
Заупокойная месса (по свидетельству Фэрбурна), которую служил преподобный Дэнис, была столь волнующей и впечатляющей, что собравшиеся испытали глубокую скорбь. Самого священника так переполняли чувства, что и в храме, и на кладбище он на несколько минут прерывал церемонию, чтобы прийти в себя. Все лавки в округе закрылись, магистраты благоразумно разместили на кладбище достаточное число полицейских, и служба прошла исключительно торжественно, без малейшего намека на беспорядок.
Но в течение воскресенья атмосфера страха, подозрительности и нервозности продолжала нарастать. Одной из жертв этого стал молодой клерк адвоката по имени Мелиш, работавший в квартале Олд-Джури. Он сидел в заднем салоне «Трех лисиц» – пабе на Фокс-лейн – и говорил с племянником своего домовладельца о недавних преступлениях. Как вдруг раздался звук трещотки сторожа и крик: «Остановить убийц!»
– Господи! Опять убийство! – воскликнул Мелиш, и они, схватив по кочерге, выбежали на улицу и присоединились к тем, кто преследовал подозреваемых. Мелиш отстал от своего знакомого, хотя и бежал за ним изо всех сил. На углу он встретил троих мужчин – двоих совершенно нездорового вида и третьего коротышку. Вообразив, что призывали ловить именно их, он воскликнул: «Вы негодяи, я вас арестовываю!» – очень смелое заявление, учитывая, что он считал их убийцами и был один против троих. Мелиш ударил коротышку кочергой по голове, но, не причинив особого вреда, только на минуту оглушил. Тот быстро пришел в себя и выпустил в лицо несчастному заряд картечи. Противник скрылся, а Мелиша отнесли обратно в «Три лисицы» с ужасно обезображенным лицом и незрячими глазами. «Таймс» сообщала, что его состояние вызывало серьезные опасения. Нам неизвестно, умер он или, что еще хуже, выжил, выдержав жестокие методы хирургии начала девятнадцатого века, а затем влачил жалкое существование слепого иждивенца-инвалида. В любом случае он стал жертвой истерии, которая, словно зараза, распространялась по темным улицам и тупикам Вапинга и соседних приходов.
В понедельник общественные учреждения в Шэдуэлле снова открылись рано – начали допрос подозреваемых. Одним из них оказался молодой моряк по имени Джон Уильямс, снимавший комнату в Старом Вапинге у мистера и миссис Вермилло в таверне «Грушевое дерево». Его арестовали в воскресенье Хьюитт и Хоуп, двое полицейских, которые действовали, основываясь на полученных ими частным образом сведениях, хотя не сохранилось записей, кто был источником информации. Уильямса отвели в сторожку и обыскали. В карманах обнаружили две залоговых квитанции за обувь на восемь и двенадцать шиллингов, четырнадцать шиллингов серебром и банкноту в один фунт. Никто не удосужился отметить, какая дата стояла на залоговых квитанциях.
Полицейские, видимо, не сильно надеялись, что это тот самый человек, которого они искали. Сколько уже было подозреваемых, сколько раз поднимали ложную тревогу, вспыхивали радужные надежды, но в итоге все кончалось ничем. Они выполняли свои обязанности с упорной настойчивостью, но теряли веру в успех. И когда схватили этого худощавого моряка в поношенной, но опрятной одежде и с самым обыкновенным именем, не могли предположить, что через несколько дней это имя будет в Лондоне у всех на устах.
Джону Уильямсу было двадцать семь лет. Спустя несколько дней его так описывала «Таймс»: ростом примерно пять футов девять дюймов, приятные манеры, располагающая наружность. И добавляла, что он не хромой. Уильямс был обычным моряком, как-то вместе с Марром ходил на «Дуврском замке» и, вернувшись из своего последнего плавания в начале октября 1811 года на судне Ост-Индской компании «Роксбургский замок», немедленно собрал моряцкий сундучок и занял комнату в «Грушевом дереве», где уже жил раньше. Здесь был его дом в Англии и, возможно, единственный дом на свете. Возвращаясь из плаваний, он отдавал заработанное мистеру Вермилло, считая его своим банкиром, и пользовался радушием его жены, которая с радостью принимала приятного, честного жильца, аккуратного в доме, внимательного к ней и любезного с ее знакомыми, особенно женского пола. По образованию и манере одеваться он превосходил обычного моряка, хорошо писал и был требователен к своему платью и внешности. Неудивительно, что иногда его принимали за джентльмена, и он не спешил развеять это впечатление. Уильямс был фатоватым молодым человеком с худощавой фигурой и копной светлых вьющихся волос поразительно редкого песочного цвета, которые обрамляли его красивое, хотя и довольно безвольное лицо. Те, кого покоряли его открытые манеры, как правило женщины, называли их милыми. А мужчины, судившие о людях другими мерками, – вкрадчивыми. Уильямс был горячего нрава, легко ввязывался в ссоры и драки, и неизменно ему доставалось больше других. Мужчинам нравилось подтрунивать над ним и провоцировать. Его реакция их забавляла – она была вполне предсказуемой, особенно если его заставали в подпитии. Поэтому неудивительно, что среди его знакомых было много женщин и совсем мало мужчин. О его семье и происхождении ничего не было известно. Однако все соглашались, что раз он сам и по своему образованию настолько выше обычного моряка, то должен иметь в прошлом какую-то тайну, которая объясняет его теперешний образ жизни.
«Грушевое дерево» Уильямс явно считал недостойным для себя местом, но делить комнату с двумя другими матросами – это все, что он мог себе позволить. Эта гостиница была типичным заведением, построенным на берегу на потребу моряков. Шумная жизнь в ней сосредотачивалась в пивной. Во дворе постоянно сновали люди. Жильцы питались в задней комнате. Стирали, как правило, под струей из насоса во дворе. Хотя сюда регулярно приходила невестка хозяйки миссис Райс и брала в стирку белье у тех, кто имел возможность заплатить.
Как многие моряки, Уильямс, возвратившись на сушу из полного опасностей и трудностей плавания и соскучившись по женскому обществу, жил на широкую ногу. Он не испытывал желания строить планы на будущее. И ему не было присуще усердие и прилежание Марра, чтобы месяцами упорно трудиться в надежде, что в будущем работа принесет ему небольшое вознаграждение и шанс обустроить собственный дом. А если деньги подходили к концу, оставался ломбард и возможность сыграть в вист, крибидж, патт или семь очков. Когда ресурсы совершенно истощались, его ждал очередной корабль и очередное плавание. А пока Лондон предлагал довольно развлечений: медвежьи травли, публичные казни, ухаживание за женщинами по вечерам в Королевском театре на Уэллклоуз-сквер, шумные попойки в печально известных клубах «Петушок и курочка», очень характерных для разнузданной веселости века. В них молодые люди встречались с проститутками, пили и горланили до утра песни. Когда же развлечения приедались, настоящее тяготило, а будущее казалось унылым, оставалось единственное утешение – пить. Спиртное, игра, затем человек погрязал в долгах. Вот звенья той цепи, которая приковывала бедняков к их невзгодам. Цепи слишком крепкой, чтобы ее разорвать, и не было никаких свидетельств, чтобы Уильямс пытался это сделать.
Из опубликованного 24 декабря в «Таймс» сообщения о первом допросе Уильямса очевидно, что выдвинутые против него обвинения не серьезнее, чем против дюжины других подозреваемых. И невольно приходишь к выводу: ему просто не повезло, что его не отпустили.
Моряк Джон Уильямс подвергся долгому и очень суровому допросу. Обстоятельства, в силу которых его заподозрили, были таковы: его нередко видели у владельца таверны Уильямсона, и в частности, около семи вечера в прошлый четверг. Домой в тот вечер вернулся не раньше полуночи – именно тогда он попросил соседа по комнате, иностранного моряка, погасить свечу. Он был ирландцем, небольшого роста и хромал. До печального события средств не имел, но когда его задержали, при нем нашли достаточную сумму денег.
Поскольку обстоятельства показались подозрительными, магистраты потребовали, чтобы Уильямс дал о себе отчет. Он признал, что был у Уильямсона в четверг вечером, как много раз в другое время. Довольно долго знал хозяина таверны и его жену и считался там своим. В четверг, когда он разговаривал с миссис Уильямсон, она была в приподнятом настроении и, подавая спиртное, потрепала его по щеке. В нем видели скорее друга дома, чем обыкновенного посетителя. От Уильямсонов Джон отправился к лекарю в Шэдуэлл – хотел получить совет, как лечить ногу, которая после давнишней раны уже много лет плохо слушалась. Потом к лекарке по соседству, поскольку решил, что она возьмет с него меньше, чем тот костоправ. От нее шел все дальше на запад, встретил какую-то знакомую и, заглянув в несколько питейных заведений, вернулся домой и лег в постель. А соседа, германского моряка, попросил задуть свечу, потому что, возвратившись, нашел его в кровати со свечой в руке, с книгой в другой и с трубкой во рту. Джон побоялся, что из-за небрежности соседа может возникнуть пожар, и велел ему погасить свет, пока дом не сгорел дотла. Наличие у себя денег объяснил тем, что сдал в ломбард кое-что из своей одежды. Он не делал тайны из того, что в четверг вечером заходил к Уильямсонам. Наоборот, сообщил хозяйке гостиницы и некоторым другим, что побывал у несчастных жертв незадолго до того, как их убили. И при этом заметил, что миссис Уильямсон была очень весела.
«Таймс» писала, что, учитывая обстоятельства дела, Уильямса оставили под стражей для дальнейших допросов. Его поместили в тюрьму «Колдбат-Филдс», где находился ирландец Сильвестр Дрисколл, которого арестовали на следующий день после убийства Уильямсонов. Акцизный чиновник подтвердил рассказ Дрисколла, каким образом тот стал обладателем галлона бренди и кварты виски. Тем не менее магистраты не склонны были никого освобождать, пусть даже выдвинутые против подозреваемого обвинения оказались пустяковыми. И Дрисколл остался за решеткой.
А в Уайтчепеле судейские разбирались в делах португальцев. Два моряка, Ле Сильво и Бернард Гово, арестованные неделей раньше, все еще сидели порознь в тюрьме «Колдбат-Филдс». И вот к ним присоединился их знакомый, некто Энтони. Кто-то показал на него, а затем выяснилось, что он, покинув округу, поднялся на борт стоящего у берегов Дила торгового судна, совершавшего рейсы в Вест-Индию. На корабль послали полицейского, Энтони опознали, и он предстал перед магистратами Уайтчепела. Единственное подозрительное обстоятельство – и ему его предъявили в качестве обвинения – заключалось в том, что он был знакомым Ле Сильво и Бернарда Гово и их видели вместе примерно в то время, когда произошло убийство семьи Марров. На следующий день или через день он объявился на судне Вест-Индской компании. А женщина, которая с ним жила, солгала, когда ей задавали вопросы знакомые, а затем допрашивали полицейские. Так невезучий Энтони оказался со своими соотечественниками в английской тюрьме.
Ни против одного из этих троих серьезных улик не нашлось. Да, они были португальцами и их видели на Рэтклифф-хайуэй вскоре после убийства Марров. И этих двух фактов оказалось достаточно, чтобы подвергнуть их жизни опасности. Толпа заразила магистратов своими предрассудками. Это были отчаявшиеся, растерянные люди, страдавшие от необходимости изображать активность. В нерешительности они боялись отпускать подозреваемых, опасаясь, что улизнет убийца. Казалось, что они считали любые действия, пусть не приносящие результатов и даже вредные, лучше пассивности.
Ирландцам доверия было не больше, чем португальцам. Майкла Хэррингтона, Уильяма Остина и Уильяма Эмери взяли только потому, что первый был одет, как мужчина, который обыскивал карманы миссис Уильямсон. Второй был небольшого роста и хромой. А Эмери арестовали заодно с ними, видимо, потому, что он водился с сомнительной компанией. Он и Хэррингтон заявили, что всю предыдущую неделю провели в Грейвсенде на борту судна «Эстел» Ост-Индской компании, на котором туда и приплыли. А затем снимали комнату у мистера Смита в доме номер 25 по Эйнджел-корт, Сент-Мартин-ле-Гранд. Остин сказал, что он товарищ двух других подозреваемых – плавали вместе – и только в прошлую субботу освободился из тюрьмы «Кингз Бенч», где провел около десяти дней.
Теперь требовалось установить личности задержанных. Но у магистратов не хватало полицейских, видимо, потому, что все силы были брошены прочесывать Ист-Энд – искать то ли высокого, то ли хромого ирландца. И некий джентльмен из публики вызвался навестить Сент-Мартин-ле-Гранд, чтобы проверить алиби подозреваемых. Он, видимо, рассчитывал на славу или даже на солидное вознаграждение, но ему пришлось пожалеть о своей импульсивности. По указанному адресу находился типичный дом с меблированными комнатами, как тысячи других, возникших в Лондоне в восемнадцатом веке. В нем проживало столько семей, сколько было комнат. А одиночки, бедные, неграмотные и сменяющие один другого, платили пенни или чуть больше за привилегию переночевать по пятнадцать, двадцать человек на тюфяках. В таких условиях хозяин вряд ли мог поручиться за своих постояльцев, а те редко знали его имя. Хозяина звали отнюдь не Смит. Был, правда, жилец, откликавшийся на это имя, но тот утверждал, что не знаком ни с Хэррингтоном, ни с Эмери. Полчаса любопытный джентльмен задавал вопросы, но, ничего не добившись, разочарованный, вернулся с докладом в Шэдуэлл. И поскольку ему не удалось представить удовлетворительного алиби ирландцев, их оставили для последующих допросов.
А тем временем арестовали еще одну компанию – на этот раз из семи человек. Их задержали в доме неподалеку от Уильямсонов. У одного из них нашли рубашку с пятнами, напоминавшими кровь, и жилет с похожими пятнами и явным отпечатком ножа. Все влажное, словно после недавней стирки. Тот, у кого в комнате нашли эти вещи, утверждал, что пятна от хмеля остались с тех пор, как он работал в прошлом сезоне сборщиком хмеля в Кенте. Тем не менее всех семерых оставили за решеткой до тех пор, пока одежду не изучит «разбирающийся в химии джентльмен» и не определит, были ли пятна растительного или животного происхождения. Таким образом, с начала расследования была впервые предпринята попытка научного исследования улик. Видимо, вывод «химика» удовлетворил судей, поскольку на следующий день незадачливую семерку выпустили. Так же как Хэррингтона, Остина и Эмери «после подтверждения их рассказа надежными свидетелями». И еще некоего Патрика Нила, которого схватили по подозрению в Детфорде. Перед всеми извинились за то, что задержали, и поздравили с тем, что с них сняты подозрения. Магистраты, наверное, скрепя сердце признали, что слишком легко поддались предрассудкам толпы. У них хватило здравого смысла заявить, что «они с глубоким удовлетворением и одобрением наблюдают за попытками населяющих Вапинг ирландцев способствовать усилиям полиции в поисках ускользнувших от правосудия кровожадных негодяев, чтобы те понесли примерное наказание».
Во вторник в канун Рождества магистраты из Уайтчепела в конце концов вышли из игры, получив информацию такую же абсурдную и бесполезную, как и все остальное, что к ним попадало. Прибыл магистрат из Хартфордшира и сообщил «о чрезвычайных обстоятельствах, которые могут пролить свет на недавние печальные события». Некто Бейли, каменщик из Норфолка, был взят под стражу по подозрению в совершении тяжкого преступления. Во время обыска его комнаты обнаружили много ценной посуды и испачканное кровью белье. Возникло подозрение, что этот Бейли участвовал в последних убийствах, и его подвергли строгому перекрестному допросу. Он всячески отрицал, что знает об убийствах что-либо, заявил, что ему неизвестны те, кто совершил преступление, и он не хочет подводить невинных граждан. Вечером его поместили в тюрьму в Чешанте. А когда констебли пришли наутро за арестованным, чтобы вести на допрос, обнаружили, что он висит на балке на шейной косынке и не подает признаков жизни. В этой связи «Таймс» отмечала, что «несчастный не выказывал признаков душевного расстройства, но не вызывает сомнений, что найденные в его жилище предметы украдены по соседству в доме какого-нибудь джентльмена». Что вполне возможно, однако непонятно, почему хартфордширские магистраты заподозрили Бейли в убийстве Марров или Уильямсонов – ведь в домах жертв ничего ценного не похитили. Но информация, пусть нелепая и не относящаяся к делу, получена и передана по назначению. Судейские не только в Лондоне, но во всей стране отчаянно пытались что-то предпринять. Даже в Портси и Портсмуте собрали по подписке деньги и объявили награду за информацию об убийцах. Причем сумма получилась по тем временам небывалой – 800 фунтов.
Тогда же в сочельник наконец произошел важный перелом. Через семнадцать дней после убийства Марров и через четыре после того, как появилось последнее объявление с подробным описанием молота, орудие убийства опознали, хотя неясно, по чьей инициативе. И совершенно непонятно, почему это потребовало столько времени, если на молоте имелись инициалы владельца. Судя по всему, молот узнал по описанию хозяин «Грушевого дерева» мистер Вермилло, потому что именно ему было выдано соответствующее вознаграждение. В этот момент Вермилло находился в Ньюгейтской тюрьме, куда его поместили за долги. И туда Кэппер принес тщательно упакованную улику. Вермилло узнал молот и заявил, что он принадлежит немецкому моряку из Гамбурга по имени Джон Питерсон, который недавно останавливался в «Грушевом дереве», а когда уходил в плавание, отдал ему на хранение сундучок с инструментом. Большинство инструментов были помечены инициалами моряка. И хотя Вермилло не брался определенно опознать молот, он почти не сомневался, что именно этот молот находился среди других инструментов. Он сам колол им дрова и сломал кончик.
С чувством облегчения и удовлетворения Кэппер вернулся в Шэдуэлл и принес туда молот и хорошие новости. Наконец его усилия и усилия его коллег как будто увенчались успехом. Они работали без устали. Просиживали часы напролет, допрашивая подозреваемых. Не оставляли без внимания поступающую информацию, изучали улики. А взамен за труды удостаивались лишь критики и брани сквозь зубы. Такое впечатление, что толпа считала именно их ответственными за убийства Марров и Уильямсонов. Но теперь наметился успех. Орудие убийства, с которого до сих пор не были смыты кровь и прилипшие волосы, несомненно, взяли из «Грушевого дерева». Под стражей находился проживавший там подозреваемый. Вывод напрашивался сам собой: пора писать министру внутренних дел, чтобы и он проникся их осторожным оптимизмом, и напомнить, с каким рвением Кэппер и его коллеги занимаются расследованием.
«Шэдуэлл, 24 декабря 1811 г.
7 часов
Уважаемый сэр!
Мы целый день провели в суде, допрашивая тех, кого так или иначе коснулось подозрение. Но пока не можем утверждать, что имеем достаточно улик, чтобы схватить преступников. У нас имеется человек, которого мы собираемся допросить сегодня вечером и который нам кажется весьма подозрительным. Как только что-нибудь прояснится, мы немедленно вас проинформируем.
С уважением
искренне ваш
Эдвард Маркленд».
В тот же вечер, вскоре после семи, Джона Уильямса привели в наполненный людьми зал заседаний суда. В освещенном свечами помещении допрос и заслушивание свидетелей проходили в привычной для того времени манере, демонстрировавшей не только определенные изъяны и несправедливость системы, но почти абсолютную власть магистратов вести расследование, как им угодно. Их функция была главным образом следственной. А единственная судебная функция заключалась в передаче дела задержанного на рассмотрение суду, если они считали, что против него выдвинуты достаточно веские обвинения. При этом они сами же решали, насколько эти обвинения были вескими. Нормы доказательного права не существовало. Магистраты задавали любые вопросы, которые, по их мнению, могли способствовать выяснению правды или просто приходили им в голову. Задержанным позволялось, и это даже поощрялось, возлагать вину на себя. Принимались показания с чужих слов. Не пресекалась открытая предвзятость свидетелей, пристрастность, измышления и злой умысел. Выслушивалась непроверенная, не относящаяся к делу информация. Задержанного не представлял ни адвокат, ни знакомый, и ему не позволялось выслушивать свидетельства против себя.
Не все процедуры проходили при открытых дверях. Магистрат мог потребовать, чтобы свидетеля привели к нему домой, и допрашивать его с глазу на глаз. Мог навестить свидетеля в тюрьме, как это случилось, когда Кэппер пришел к Вермилло. Вероятно, лишь немногие магистраты были коррумпированы. В основном они оставались честными, сознательными людьми, стремящимися выяснить истину. Но истина зачастую и оказывалась первой жертвой в некомпетентных, предвзятых судах, на которых они председательствовали.
Рождественский выпуск «Морнинг пост» подробно освещал, что происходило в суде. Джон Тернер снова описывал мужчину, которого видел. В статье говорилось:
«Пока Тернер спускался по лестнице, он ясно слышал, как кто-то медленно ходит в гостиной. Скрипели подошвы, и Джон не сомневался, что у неизвестного не было подбитых гвоздями набоек. Оказавшись у двери, Тернер увидел мужчину именно в той позе и одетого таким же образом, как он описывал коронеру.
Привели подозреваемого, и магистраты задали свидетелю вопрос, считает ли он, что стоящий перед судом мужчина – тот самый, которого он видел в доме Уильямсонов. Свидетель затруднился ответить, но добавил, что видел его до этого два или три раза у Уильямсонов. Но не знает, приходил ли он вечером в прошлый четверг.
По тому, в каком порядке вызывали магистраты свидетелей, интересно проследить за работой их мысли. Они явно рассчитывали, что их ключевой свидетель Тернер опознает в Уильямсе убийцу. Но опознал бы он или нет, желательно было получить подтверждающее доказательство. Убийца Уильямсона и Марра наверняка испачкался в крови и отправил окровавленную одежду в стирку. Поэтому они с надеждой вызвали прачку Уильямса.
Допросили Мэри Райс, которая больше трех лет обстирывала задержанного. Она прекрасно знала принадлежащие ему вещи, но в последние две недели заказов не получала.
Магистраты допросили ее с пристрастием.
Вопрос: Вы не видели крови на его рубашках?
Ответ: Видела. На одной.
Вопрос: Вы видели кровь на его рубашках после субботы на прошлой неделе?
Ответ: Видела. Одна рубашка была испачкана около воротника. Словно отметины от двух пальцев.
Вопрос: Другие части не были измазаны?
Ответ: Не обратила внимания. Рубашка была разорвана на груди.
Вопрос: Следовательно, вы заметили, что рубашка порвана?
Ответ: Заметила. Но он известный забияка, неудивительно, что ее порвали.
Вопрос: Когда вы в последний раз видели эту рубашку целой?
Ответ: В прошлый четверг.
Вопрос: Можете присягнуть, что других следов крови на рубашке не было?
Ответ: Было немного крови на рукавах и несколько пятен на других местах. Но я не придала этому значения. Постирала и оставила рубашку, чтобы зашить.
Вопрос: Вы смыли все пятна?
Ответ: Думаю, что да. Я кипятила рубашку в горячей воде.
Вопрос: Какие вещи вы обычно стирали подозреваемому?
Ответ: Четыре полотняных рубашки и несколько пар чулок. А вот белых шейных косынок не приходилось. Он обычно носил черные косынки».
(Как потом выяснилось, подозреваемый все-таки носил белую шейную косынку.)
Чтобы лучше понять суть дела, нужно познакомиться с еще одним газетным отчетом о том, как отвечала на вопросы Мэри Райс. «Лондон кроникл» ясно дает понять, что прачка (а это была невестка миссис Вермилло) говорила о двух рубашках, которые стирала Уильямсу. Первая – та, что была разорвана у воротника и на груди и с обильными следами крови на шее и рукавах. Прачка предположила, что владелец рубашки подрался. Эту рубашку она стирала до убийства Марра. А вторую – через четыре или пять дней после гибели семьи торговца. Эта рубашка тоже была разорвана и измазана кровью. Прачка решила, что и она пострадала в результате драки. Она вспомнила, что подозреваемый завязал ссору в ее доме с постояльцем и вот тогда его рубашку разодрали в клочья. Но это было три недели назад.
Проводимые следственные мероприятия с миссис Райс выявляют несколько моментов. Во-первых, демонстрируют незрелую природу допроса свидетелей, готовность магистратов задать наводящий вопрос и их невероятную наивность в оценке значимости того факта, что рубашка задержанного была порвана и запачкана кровью. И еще – что они запутались в двух преступлениях. Прачка Райс стирала испачканную кровью рубашку Уильямса через четыре или пять дней после убийства Марров, но до убийства Уильямсонов. Возможно, этот факт вообще не имел отношения к тому, из-за чего задержали подозреваемого. Скажем, убийца отдал окровавленную рубашку в стирку своей постоянной прачке, но какое значение имеет то, что она оказалась разорванной? Уильямсон боролся с тем, кто на него напал, следовательно, мог вполне разорвать преступнику одежду. Но Марров убийца застал врасплох, и маловероятно, чтобы кто-нибудь из несчастных жертв мог оказать сопротивление. Рубашка Уильямса в качестве улики говорит об одном – он подрался в какой-нибудь таверне до убийств в «Королевском гербе».
Следующей слушали хозяйку «Грушевого дерева» миссис Вермилло. «Морнинг пост» приводит запись ее допроса:
«Вопрос: Ваш муж в настоящее время находится в тюрьме?
Ответ: Да, уже семь недель за долг в 20 фунтов.
Вопрос: Есть ли в вашем доме сундучок с инструментами?
Ответ: Есть. Он принадлежит человеку, который сейчас за границей. Сама я в него не заглядывала, но знаю, что в нем хранятся два или три молота, одним из которых иногда пользовался муж. Этот молот лежит во дворе.
Вопрос: Вы не замечали на нем пометки?
Ответ: Замечала на одном или двух. Это буквы Дж.П. Инструменты принадлежат одному из наших жильцов, который в феврале ушел в заграничное плавание. Его зовут Джон Питерсон.
Вопрос: Вы знали, что молот пропал?
Ответ: Узнала только в понедельник, когда началось расследование.
Вопрос: Вы узнаете молот, если вам его покажут?
Ответ: Затрудняюсь сказать.
Магистраты распорядились принести роковой молот. При его виде свидетельница пришла в большое волнение и расплакалась. Пришлось прервать допрос и, предложив сесть на стул, дождаться, пока она придет в себя.
Вопрос: Вы можете присягнуть, что этот предмет не тот самый молот?
Ответ: Не знаю.
Вопрос: Вы можете утверждать под присягой, что этот предмет тот самый молот?
Ответ: Не могу сказать.
Маркленд: Этот молот похож на тот, что вы видели в вашем доме?
Ответ: Вроде бы похож».
По свидетельству репортера «Лондон кроникл», во время перекрестного допроса миссис Вермилло выяснились некоторые существенные моменты. Она заявила, что знала подозреваемого несколько лет. Что в сундучке Питерсона три недели назад находились два или три молота, но с тех пор они исчезли. Ящик не запирался, и любой в доме мог открыть сундучок. Он стоял в той же комнате, где хранилась моряцкая койка подозреваемого. Когда принесли молот, миссис Вермилло пришла в ужас и испуганно отпрянула. Ей стоило больших усилий заставить себя взглянуть на орудие убийства. В этот момент со своего места вскочила прачка:
«Миссис Райс вмешалась в допрос и заявила, что ее маленькие сыновья могут точно сказать, тот это молот или не тот. Она часто слышала, как они говорили о сломанном кончике бойка молота, с которым играли в «клеточки» перед дверью тети.
За мальчиками послали. Пока гонец отсутствовал, подозреваемый попросил принять во внимание то, каким образом была разорвана и запачкана кровью рубашка, которую он в пятницу две недели назад отдал в стирку прачке. Примерно в половине двенадцатого ночи он плясал без сюртука и жилета в доме, где снимал комнату, но его забаву прервал ночной сторож. И тогда он как был в рубашке отправился в “Королевский дуб” угостить своего музыканта. В “Королевском дубе” он встретил нескольких ирландцев, разносчиков угля. Они играли в карты и настояли, чтобы он тоже сел с ними. После долгих уговоров Уильямс согласился и проиграл на шиллинг выпивки. Он уже совсем собрался уйти, но в этот момент между ним и одним из компании вспыхнула ссора. Обидчик схватил его за ворот, порвал рубашку, затем, ударив по лицу, разбил губу. Потекла кровь и испачкала рубашку».
Магистраты потребовали, чтобы он ограничился рассказом только о той окровавленной рубашке, которую нашли в четверг, но Уильямс пропустил их предупреждение мимо ушей.
О допросе двух других свидетелей «Морнинг пост» пишет следующим образом:
«Соседи подозреваемого по комнате в “Грушевом дереве” Майкл Катперсон и Джон Хэррисон сообщили, что в ночь после убийства Уильямс вернулся домой около часа. Катперсон лежал в кровати, но не спал. После часа прошел сторож. Катперсон точно помнил, что подозреваемый сказал: “Ради Бога, погаси свечу, пока еще чего-нибудь не случилось”, но не стал утверждать, что это было в ночь после убийства Марров. Хэррисон лег в постель около двенадцати, когда пришел сосед, проснулся, но не обратил на него внимания. Все трое спали в одной комнате.
Затем им был предъявлен молот. Хэррисон решил, что он похож на тот, с которым играли во дворе дети».
Через некоторое время появился одиннадцатилетний Уильям Райс и, волнуясь, предстал перед судом. Его показания имели большое значение. Дети, и в особенности мальчики, – прекрасные свидетели. У них острый глаз и крепкая память на все, что их интересует. Не мучаясь глупыми сомнениями и не разрываясь между чувством долга и привязанностью, они в отличие от взрослых, как правило, дают показания просто и без самокопаний. Уильям был именно таким подростком. Когда он занял свидетельское место, миссис Вермилло разразилась бурными слезами, и ее пришлось увести из зала суда. Эмоциональные всплески хозяйки «Грушевого дерева» добавляли ситуации драматизма, но не упрощали задачу магистратов. Однако на Уильяма состояние тети не подействовало. Судьи смотрели на него строго, но благожелательно. И прежде чем показать ему молот, решили схитрить и попросили мальчика его описать. Он повиновался и не забыл упомянуть о сломанном кончике бойка. После чего ему предъявили сам инструмент. Подросток, не пугаясь, взял в руки орудие убийства, взвесил и оценил взглядом с видом, как выразилась «Морнинг пост», «невозмутимой невинности». Магистраты спросили, тот ли это молот, которым он играл с братом. Мальчик ответил утвердительно. Затем добавил, что не видел его примерно месяц, но не сомневается, что это тот самый молот, с которым они играли в плотников. Уильям заверил, что и брат его скажет то же самое.
Уильям Райс отвечал на вопросы последним. Время было поздним, жаркий воздух в переполненном зале стал мучительно спертым, и магистраты, тихо посовещавшись, решили перенести слушания на следующий день. В этот момент подозреваемый попытался взять слово, но, как замечает «Морнинг пост», его первый же вопрос был таким, что его немедленно оборвали.
Что такого сказал Джон Уильямс, что побудило магистратов заставить его замолчать? Выкрикнул обвинение против кого-то, кто считался выше подозрений? Или поздний час сделал свое дело и он, поддавшись усталости и с огорчением убедившись, что не представлял, насколько серьезно его положение, начал скандалить? Мы этого никогда не узнаем. Его препроводили обратно в тюрьму «Колдбат-Филдс». Зал суда очистили от публики. Подали экипажи, конюхи подвели к крыльцу верховых лошадей. А бедняки, сбившись в компании, побрели пешком по темному Вапингу, вспоминая услышанное и со страхом рассуждая о будущем. Магистраты успели домой к позднему ужину, довольные, что вечером проделали хорошую работу. А на следующий день было Рождество.
