10
Не зря Тати считала, что лето выдалось гнилым. Каждые два-три дня грозы грохотали где-то вдали, но не приносили спасительного ливня. На горизонте, со стороны Морвана, небо постоянно было предгрозовым, свинцово-серым. Дышать было тяжело. Солнечные лучи иногда казались нанесенными масляными красками. Часто со всех сторон грохотал гром, вода в канале покрывалась рябью, листва каштанов дрожала, юбки ехавших на велосипедах девушек вздувались от порывов ветра, как бы неохотно с неба падало несколько капель, и небосвод надолго затягивался серой пеленой, сопровождаемой шквалистым ветром и изморосью.
Впервые это произошло в воскресенье, Жан тогда смеялся…
Утро было еще солнечным, даже жарким, и, покормив живность, он зашел в комнату Тати. Недавние события уже приобрели для него прелесть воспоминаний, будто он знал, что они больше никогда не повторятся. В том числе первое воскресенье, когда после завтрака они расположились около дома — Тати с вязаньем в плетеном кресле, а он верхом на стуле с соломенным сиденьем. Он курил трубку старика Кудера, предварительно промыв ее водкой.
— Я уже целую неделю в постели! — заметила Тати, поглядывая на темный дверной проем белого домика Франсуазы.
Он тоже поглядел. Он обратил внимание, что во всех деревенских домах двери всегда держали открытыми.
«Иначе, — подумал он, — внутри было бы мало света. Окошки-то ведь совсем маленькие».
В этот час Фелиция, наверное, одевалась к мессе. Он был уверен, что она вымылась в кухне, поставив на пол таз с мыльной водой, чтобы вымыть ноги. Ребенок, как всегда чумазый, тоже сидел на полу. Эжен, как всегда по воскресеньям, словно отдыхая после тяжелой недельной работы, расположился в саду. Старик же ждал, когда его помоют, помогут надеть черный костюм, белый галстук и туфли на толстой подошве.
Уж не для него ли Фелиция купила или сшила себе новое платье? Яблочно-зеленое. Выйдя из дома, она сразу посмотрела на открытое окно напротив, где на первом плане увидала голову Тати. Интересно, заметила ли она Жана, стоявшего в глубине?
Она пошла по дорожке вдоль канала. Тати же наблюдала за Жаном, который притворился, что думает о чем-то другом, и вздохнула.
Люди, не предполагавшие, что будет гроза, готовились провести обычный выходной день. Кто-то расположился у воды, кто-то с рюкзаком за спиной ехал куда-то на велосипеде.
— Можешь зарезать курицу, — вдруг сказала Тати. — Несладко тебе пришлось на этой неделе.
В доме никогда не ели кур, предпочитая разводить их для продажи. Тати как раз об этом подумала.
— Если тебе придется говорить с кем-нибудь обо мне, то тебе скажут, что я скупая. Просто они не знают, что значит быть всю жизнь прислугой у других. Если бы я покупала себе платья, как эта девка, я ничего не накопила бы к сегодняшнему дню и рисковала бы.
Тем временем Фелиция пропала из вида; уже давно ее зеленое платье исчезло за двумя рядами зелени, сходившимися где-то у горизонта. Однако Тати продолжала мысленно следить за ней. И Жан тоже?
Тут на дороге послышались голоса.
— Смотри-ка! Автобус прошел, — заметила Тати и через несколько секунд снова прислушалась. — Мне кажется… Ну конечно! Это голос Амелии.
Вскоре на мосту показалось все семейство — отец в пенсне и канотье, сынишка в матросском костюмчике и Амелия, бережно несшая пакет с пирожными. Мальчик обернулся, и мать, не переставая смотреть под ноги, дала ему звонкий подзатыльник, видимо запретив оглядываться на этот дом.
Они шли к Франсуазе. Старик был вымыт и одет, ему дали в зубы трубку и выставили на солнышко, где он сидел в смирном ожидании, словно пригвожденный к месту. Только Франсуаза не успела привести себя в порядок. Заслонив глаза от солнца, она увидела подходившее к дому семейство и крикнула:
— Уже одиннадцать часов!
Она поспешила внутрь дома, чтобы хоть как-то навести порядок в комнате.
— Можно подумать, они никогда раньше не виделись! — заметила Тати. — Дезире считает себя очень умным и недолюбливает Эжена и его жену. Но с тех пор, как они объединились против меня…
Стол вынесли во двор. Дезире снял пиджак и, оставшись в рубашке, манжеты которой сверкали сказочной белизной, помогал Франсуазе, однако стол был слишком широкий, и им едва удалось протащить его через дверь.
Фелиция вернулась с мессы и сразу взглянула на окно дома напротив. К ее новому платью был приколот красный цветок.
Накрыли скатерть, принесли стулья.
— Они забили кролика, — произнесла Тати, не спускавшая с них глаз.
Они сосредоточенно поедали кролика, но тем не менее не могли временами удержаться, чтобы не бросить короткий взгляд на окно Тати. Из них только Эжен пользовался перочинным ножом, разрезая мясо. Амелия привезла огромный кремовый торт.
В тот момент, когда она не без гордости начала разрезать его на части, по поверхности воды пробежал легкий ветерок, а затем деревья задрожали так, что посыпались листья. Скатерть вздулась. Упали первые капли дождя.
Жан от души расхохотался. Забавно было наблюдать, как все вскочили, как Амелия спасала свой торт, как Дезире, не зная, что делать, искал свой пиджак, оставленный в доме.
Всю вторую половину дня моросил мелкий дождик, и им пришлось перебраться на кухню, где они расположились полукругом перед открытой дверью. В пять часов Амелия с мужем и сыном уехала. Им дали старый зонтик, под которым они, прижавшись друг к другу и наклонив вперед головы, пошли на шоссе.
Но все-таки, придет ли сегодня Фелиция?
Вдали слышались разрывы петард, иногда ветер доносил звуки шарманки.
— Я же забыла, что сегодня там гулянка, — произнесла Тати, взглянув на Жана. — Наверное, будут тир, карусель, музыканты, танцы.
Потому-то Фелиция и крутилась так долго около своей двери, часто поглядывая на дом Тати. Наконец она надела старый клеенчатый плащ с капюшоном и направилась в деревню. Она шла на танцы и, видимо, надеялась, что Жан тоже придет.
Вместо этого он месил грязь на еще мокром после дождя дворе и, едва закончив чистить клетки и кормить живность, со злобой посмотрел на то место, куда Фелиция приходила к нему на свидания. В ту же секунду, как наваждение, раздался голос Тати:
— Жан! Жан! Ты что делаешь?
Сырой ночной воздух доносил разрывы петард, которые он слышал, лежа в кровати. Он даже видел огни скромного фейерверка и слышал далекие звуки кларнета, скрипки и рояля.
Следующие два дня обошлись без дождя. Сначала погода долго восстанавливалась — небо было сине-зеленым, а поверхность воды в канале по-прежнему рябило. Но листва постепенно высыхала. Можно было ожидать, что лето начинается вновь, но после полудня вдали снова послышались раскаты грома.
Фелиция пришла в понедельник. К вечеру прекратился дождь, ливший весь день. Сено издавало сильный аромат. Жан был в плохом настроении.
— Ты ходила на танцы? — спросил он, пытаясь найти ее на ощупь в темноте. — В котором часу ты вернулась?
— Не помню. После полуночи.
— С кем ты танцевала?
— Со всеми ребятами.
— А ничего другого ты не делала?
Она засмеялась, не ответив. Ему было не по себе. Она представляла себе, каково ему.
— Ты ревнуешь? Нельзя так…
И она протянула ему свои влажные губы.
После того как ему приснилась их первая близость, он больше не испытывал наслаждения от объятий. Ведь тогда это произошло так естественно. И теперь они вновь искали то место. Фелиция расположилась на сене.
— Постой… Вот… Теперь давай… Не сжимай меня так сильно…
Как-то Зезетта, вздохнув, сказала ему:
— Мне здорово повезло! Я думала, что ты простой альфонс, а оказалось — нормальный мужик.
Потому что он был ревнив! Потому что он не позволял ей платить, когда они где-то бывали вместе! Потому что он упорно пытался ее содержать, хотя и был не в состоянии!
— Ты вчера ни с кем?.. — шепотом спросил он у Фелиции.
— Да нет же! А что?
Не надоело ли ей приходить к нему каждый вечер к восьми часам? На следующий день она спросила:
— Ты действительно собираешься надолго остаться здесь?
— А что? — в свою очередь спросил он.
Они мало говорили, но для них и этого хватало, потому что разговор, как правило, не клеился.
— Не знаю. Мне бы хотелось жить в городе или в каком-нибудь пригороде Парижа. Иметь маленькую трехкомнатную квартирку, где можно чувствовать себя спокойно. И работу, где каждую субботу выдают зарплату.
Это было приглашение? Он не ответил. Все его раздражало, тревожило, вплоть до некоторых неожиданных подробностей.
— Нет… Оставь меня. Сегодня нельзя.
Может быть, для нее все это было просто возможностью затихнуть в его объятиях, прижаться в темноте к его щеке и тихо шептаться?
— Мне пора домой. Если завтра мы не увидимся, то это из-за отца.
К Тати приехал врач и посмотрел на Жана, удивляясь, что тот еще здесь.
— Ей хуже?
Врач пожал плечами.
Целый день Жан месил во дворе грязь в старых сабо Кудера, которые были ему велики. Земля была размокшей, влажной. Жан перепачкался с головы до ног. Собравшись перегнать коров на новое место, он укрыл мешком голову и плечи. По пути он с трудом различил Фелицию за спиной Франсуазы, которая неподвижно стояла на пороге своего дома.
Тати забеспокоилась. Ей нужно было периодически видеть Жана для собственного спокойствия, и, как только он вернулся, она пристально посмотрела на него, словно ища на его лице признаки катастрофы:
— Тебе не надоело? Зря ты остался в деревне, а?
— Напротив. Мне никогда еще не было так хорошо.
Он произнес эти слова мрачным голосом, потому что отныне это было неправдой.
— Знаешь, о чем я иногда думаю? Только не сердись. Для нас обоих было бы лучше, если бы ты был настоящим югославом. Ты не помнишь? Я спросила тебя, француз ли ты. Подумала, что ты югослав или что-то в этом роде. А когда ты сказал, кто ты, я тебе не поверила.
Она вновь вернулась к своей идее:
— Удивительно, что твой отец не приехал.
И следом с какой-то подозрительностью добавила:
— Ты уверен, что он не приезжал? Я написала во Вьерзон одному нотариусу, адрес которого нашла в газете. Чтобы узнать, как начать дело с домом.
В точности как Зезетта, заявившая в один прекрасный вечер:
— Я нашла квартирку.
И он должен был ее снять! И эта квартира стала как бы отправной точкой всего, что случилось позже, ибо он должен был занять денег в тот же день!
— У нас будет свое гнездышко, как ты хотел.
— Да. У нас будет свой уголок.
Фелиция же мечтала о трехкомнатной квартире в городе!
Целыми днями Тати строила планы, каким образом навсегда отстранить Франсуазу вместе с Фелицией!
А он с утра до вечера крутился среди вещей, которые уже приобрели для него значение воспоминаний, — календаря, печки, которую он разжигал каждый день, стола, на который из окошка с маленькими стеклами падал солнечный свет, фотографии Кудера и его покойной жены.
Все было бы так просто! Они жили бы здесь втроем или даже вчетвером, ведь у них родился бы общий ребенок. Ее ребенок не стеснял бы его. Его даже не интересовало, от кого он был. Он просто был бы частью окружающей обстановки, как он себе ее вообразил. Пусть будет и Кудер в крайнем случае! А почему нет?
Они жили бы все вместе, разводили бы кур и кроликов, продавали бы яйца, косили бы траву, выращивали бы овощи.
Тати по привычке командовала бы:
— Жан! Принеси угля.
И он шел бы за углем под навес.
— Жан! Дрова кончились.
И он колол бы дрова тем самым топором, который с первых дней брал в руки с ужасом и страхом.
Он наблюдал бы за Фелицией, ползающей на четвереньках в траве с ребенком:
— Берегись! Я волк. Я большой волк! Я большой серый волк!
Он слышал бы смех ребенка и смех матери в зарослях травы, видел бы ее голубой халатик, ее растрепанные рыжеватые волосы, веснушки под глазами.
— Любите друг друга, голубки вы мои!
Время от времени Тати поднималась бы к себе в комнату, особенно в душные часы послеобеденного отдыха. За ней бы шел Кудер, которому она дарила бы удовольствие точно так же, как собаку награждают куском сахара.
В четверг Фелиция не пришла, и он добрую четверть часа в ожидании сидел в сарае. Когда он поднялся, Тати сразу поняла, что произошло нечто необычное.
— Где ты был, Жан?
— В саду.
— Что ты там делал?
— Даже не знаю. Так, ничего.
У него был виноватый вид, хотя именно в этот день он был ни в чем не виноват! Просто в этот день ее подозрения обострились до предела. Окно было открыто.
Громыхавшая в отдалении гроза не освежила воздух, только иногда от порывов ветра надувались занавески и начинала коптить лампа.
— Ты правда был один?
— Да.
— Почему ты не садишься? У тебя что-то случилось? Это потому, что твой отец не приезжает?
— Нет.
— Или ты устал за мной ухаживать?
— Да уверяю вас…
— Тебе надоело?
— Нет.
— Это из-за Фелиции?
Ее взгляд стал пронзительным, и Жан тщетно пытался сохранить естественность.
— Признайся, что ты думаешь только о Фелиции. Ну да! Я же вижу. Она вертится около тебя. Она себе на уме! Вместо того чтобы ходить через мост, где я ее всегда увижу, она ходит через шлюз, и я не знаю, куда она идет. Фелиция была с тобой в саду?
— Нет, клянусь вам.
— В общем, я хочу тебе сказать… Слушай. Наверное, мне не следовало бы тебе этого говорить. Я как-то призналась тебе, что у меня есть сбережения, и нарочно сказала, где они спрятаны. Даже Рене я бы не сказала.
Ну конечно! Конечно! Он понимал, что значил для нее больше, чем Рене. Он ведь взял ее сторону, подхватил ее дело, и даже больше.
— Так вот! Ты бы мог уехать, прихватив деньги. Не сердись. Я знаю, что у тебя даже не было такой мысли. Но если бы ты это сделал, я подумала бы, стоит ли на тебя сердиться. А теперь, если ты мне скажешь: «Тати, мне надоело, я должен уехать»…
Он увидел, как заходило ее горло. Болезнь обезобразила ее. Теперь же она стала еще более неприятной и некрасивой, все ее черты расплылись и она заплакала, по-детски надув губы.
— Не обращай внимания. Дай-ка мне платок! Если бы… Если бы ты захотел уехать…
Внезапно, несмотря на слезы, взгляд ее стал суровым, и она приподнялась на кровати.
— Единственное, чего я никогда бы не простила и никогда бы не позволила, если бы ты с этой девкой, которую я ненавижу… Видишь ли, Жан, если бы ты сделал это… Как только я подумаю, что эти люди всю жизнь мне…
Она не нашла достаточно сильных слов.
— Не знаю, что бы я сделала. Даже если бы меня прибили гвоздями к кровати, я, пожалуй, нашла бы в себе силы встать и…
От ярости и бессилия она дернула себя за прядь волос.
— Если бы ты нашел в городе другую… для развлечений… Но Фелиция! Ты молчишь?
— Нет.
— Ты ее любишь?
— Нет.
Во всем доме и в комнате, где гулял легкий сквознячок, их было двое. Их можно было разглядеть с другой стороны канала. Наверное, оттуда за ними никто не наблюдал. Фелиция же не пришла!
В домике у кирпичного завода уже легли спать. Там, наверное, было душно. В двух маленьких комнатках дышали четыре человека, причем от Эжена, как обычно, разило алкоголем.
— Да!
Он сказал «да» после того, как секунду назад сказал «нет». И сделал это сознательно. Он сказал «да», потому что ему больше не хватило смелости лгать, разыгрывать комедию, ложиться спать и обливаться в постели холодным потом в ожидании того, что не могло не произойти.
— Жан! Что ты сказал?
Она прекрасно видела, что он явно не в своей тарелке. Он был слишком спокоен и смотрел на нее отсутствующим взглядом.
— Жан! Ты ее любишь?
— Да.
— И ты спал с ней?
— Да.
Он робко, словно извиняясь, улыбнулся.
— Жан! Это невозможно! Скажи, что это неправда. Жан!
Она отбросила простыню, и Жан увидел ее перевязанное бинтами тело. Никогда еще так резко ему не бросалось в глаза ее волосяное пятно на щеке.
— Не уезжай, Жан! Послушай! Я должна тебе объяснить… Скажи мне… Как это могло произойти?
Почему она так разволновалась? А он сам? Он же, напротив, был абсолютно спокоен! Он замечал все детали в комнате, включая вздувшуюся занавесу, будто за ней кто-то находился. Он встал, чтобы прикрутить фитилек коптившей лампы.
— В сарае… около кроликов…
— Послушай, Жан… Я встану на колени. Ты слышишь? Я приползу к твоим ногам. Я знаю, что я старая женщина, старая лошадь, которой не на что надеяться. Но если бы ты знал… Всю мою жизнь…
Она действительно опустилась на полу на колени.
— Не смотри на меня так. Послушай!
А как он на нее смотрел? Совершенно спокойно, как никогда раньше.
— Обещай мне только больше никогда с ней не видеться. Я заставлю их уехать. Я найду способ, чтобы они уехали.
«Смертный приговор осуществляется…»
По его лицу промелькнула бледная улыбка.
— Почему ты улыбаешься? Неужели я так смешна? Я сделаю все, что ты захочешь. Я отдам тебе… Послушай! Деньги, о которых я говорила… Возьми их. Они твои! Я же тебе говорю… Не улыбайся же!
Он не улыбался. Просто губы сами собой скривились. Наоборот, он был печален и даже угрюм.
Коли уж так получилось, он смирился с неизбежностью происходящего. Стоя на коленях, она обхватила его ногу, в то время как ему слышались чеканные слова:
«Лица, приговоренные к принудительным работам, должны использоваться для выполнения самых тяжелых работ; к их ногам приковывается ядро…»
— Жан! Мне лучше умереть, чем…
Ну конечно! Конечно! Только это ему и осталось сделать. Он давно об этом знал. Это было предусмотрено. Разве это не было самым простым выходом?
«Любое предумышленное лишение человека жизни считается убийством…»
Он ничего не замышлял. Это была не его вина!
— Мне плохо, Жан. Помоги мне встать и уложи меня. Я очень хочу, чтобы ты понял… С четырнадцати лет…
А он?
— Что ты ищешь? Жан! Не пугай меня! Жан! Посмотри на меня. Скажи мне что-нибудь.
— Что сказать?
— Не знаю… Я… Жан!
Он нашел тот самый молоток, который он принес, когда Тати решила расположиться в этой комнате и велела снять полки, на которых хранились фрукты.
— Жан! Умоляю тебя!
Зачем? Все началось снова! Опять и опять! С него довольно!
— С меня довольно! Довольно! Довольно! — вдруг прорычал он. — Ты понимаешь? Вы все понимаете? Хватит с меня!
Он успел стукнуть четыре или пять раз по перемотанному бинтами черепу, прежде чем подумал, стоя над неподвижной Тати, слышали ли у Франсуазы раздавшийся крик. Не выпуская молотка, он подошел к окну. Он увидел, что в домике у кирпичного завода свет погашен. Шел дождь.
Тати несколько раз дернулась и замерла с открытыми глазами. С отвращением он ударил еще пару раз и, вытянув из-под ее головы подушку, закрыл ею лицо. У него дрожали колени, пересохло горло, ощущалась пустота в груди.
Теперь-то он знал Уголовный кодекс. Он с трудом улыбнулся и вполголоса процитировал знаменитую 314-ю статью, которая наделала столько хлопот мэтру Фагоне:
— «Убийство предусматривает смертную казнь, если оно сопровождалось другим преступлением или если до него или после него было совершено другое преступление».
На этот раз ему не придется лгать. Он не возьмет деньги, спрятанные в портняжном манекене.
Кто знает? Может, его опять поместят в ту же камеру?
Зезетта один раз приходила к нему на свидание. Придет ли Фелиция?
Он не стал тушить лампу, спустился вниз и в темноте нашарил на камине спички. Его рука наткнулась на трубку Кудера. Ему захотелось закурить. Но прежде всего нужно было выпить. Его мучили жажда и голод.
Он зажег свет и, заметив, что гиря часов спустилась почти до конца, перевел ее в верхнее положение.
Теперь завода хватит на целую неделю.
Он отрезал кусок ветчины, полез в шкаф за хлебом и нахмурился: почудился шум наверху.
Да нет же! Она мертва!
Все кончено!
Ему осталось только поесть, выпить бутылку вина, выкурить трубку старика и ждать…
На улице шел дождь, дробно стуча по листве и делая круги на поверхности канала. Сидя верхом на стуле, он смотрел прямо перед собой и иногда вполголоса произносил:
— Я им скажу, что она все сделала нарочно. Ведь она все делала нарочно. С первого же дня…
Он шел по шоссе в ясный солнечный день, у его ног плясала короткая тень, он шел упругим шагом от одного освещенного солнцем участка дороги к другому.
Он поднял руку, просигналив проезжавшей мимо машине, но та не остановилась.
Потом показался большой красный автобус, натужно ревевший на подъеме. И Тати ему сделала знак глазами.
Вдруг он встал, подумав о чем-то другом. Он открыл дверь во двор. Медленно начинался тусклый рассвет. Он подошел к инкубатору, откуда раздавалось щебетанье цыплят. Стало быть, они уже появились. Одни пытались освободиться от разбитых скорлупок, а другие уже стучались клювами, стремясь разбить свои темницы. Тати была бы довольна.
Вино ли он выпил? На столе стояли две пустые бутылки. Вторая была из-под водки.
Нужно предупредить Фелицию. Пусть придет.
Он рухнул и, словно идя ко дну, заснул.
Около десяти часов утра на велосипедах приехали жандармы, которых вызвала Франсуаза, обеспокоенная тишиной в доме, где лишь надрывно мычали и били копытами коровы. Его нашли лежащим близ корыта, где он каждое утро готовил корм для птицы.
Он спал. На его щеке сидела муха, и только приоткрывались, выпуская алкогольные пары, губы, надутые как у ребенка, как у Фелиции.
Его разбудили, толкнув ногой в лицо и в живот. Он сморщился и, открыв глаза, узнал жандармов.
— Ах да! — произнес он, силясь подняться.
Потом попросил:
— Не бейте меня.
И наконец, встав и покачиваясь, произнес:
— Я устал! Я так устал…
Назад: 9
На главную: Предисловие
