9
Прошла секунда, другая… И он начал смутно догадываться, что это был сон. Ему хотелось досмотреть его до конца и не слышать звука капель, мерно стекавших из бурдюка с творогом. Вопреки своей воле он открыл глаза и посмотрел на находившееся над его кроватью слуховое окно, за которым виднелось темно-синее небо.
Он долго пребывал в угрюмом отупении, чувствуя ломоту во всем теле, но одновременно дрожал от восторга. Самым необычным было присутствие Тати. Она смотрела на их объятия со счастливой и ободряющей улыбкой и приговаривала:
— Любите друг друга, голуби вы мои.
Он даже не мог сообразить, где это происходило. Только не в комнате и тем более не в сарае. Было так светло, что можно было предполагать, что они находились под ясным солнечным небом, и сердце билось в ритме какой-то невидимой и неслышимой музыки, словно сотни скрипок старались воодушевить влюбленных.
Он силился вспомнить, было ли во сне у Тати пятно на щеке, но не мог вспомнить ни пятна, ни ее одежды, разве только что-то розово-голубое, как ее комбинация. А Фелиция в таком порыве прижалась к нему…
Веки его вздрагивали, будто глаза были наполнены слезами. И вдруг он почувствовал, что все начинается снова, что тоска и ужас вновь наполняют его грудь тупой болью.
— Господи, сделай так…
Ему случалось точно так же обращаться к Богу с какой-то полунадеждой, когда он, еще ребенком, не мог заснуть в своей кровати.
— Сделай так, чтобы я снова заснул! Сделай так, чтобы кошмары не мучили меня…
Но было уже слишком поздно, и он это знал.
«Смертный приговор осуществляется…»
Нет! Это его больше не пугало. Это было уже слишком далеко. Постепенно его голова стала ясной, он уже не мог лежать и сел на кровать с широко раскрытыми глазами.
Что бы случилось, если бы его с Фелицией застал вдруг в сарае ее отец? Или если бы Тати, несмотря на болезнь и фурункулы, спустилась в своих войлочных туфлях?
Что скажет Фелиция, когда они снова увидятся? Кто знает? Будет ли она приходить еще? Он уже не может без нее… И тогда неизбежно, рано или поздно…
Он вспомнил то мгновение своей жизни, которое легкостью и ясностью напомнило ему минуту выхода из тюрьмы. Это было летом. Приближались экзамены. Окна класса были открыты настежь. А учитель английского языка был похож на противную марионетку.
Жан поднял руку, якобы желая попроситься в туалет. Учитель пожал плечами. Жан щелкнул пальцами.
— Ну, так что вам угодно? Вам не нужно просить у меня разрешения выйти, ибо я и так считаю вас отсутствующим.
— Я хотел бы уйти домой. Мне кажется, я заболел.
Он еще не был в этом уверен, но тем не менее решил заболеть. В одиночестве он пересек школьный двор, куда из десятков окон доносились голоса учителей и учеников. На улице он чуть не попал под трамвай. Прежде чем вернуться домой, он зашел в кафе «Питигрилли», где, несмотря на температуру, съел три порции мороженого.
Он даже оставил свой портфель на краю тротуара. Теперь он ему не нужен. Он больше не будет учить уроки и не пойдет сдавать экзамены.
Выйдя из тюрьмы, он тоже пошел есть мороженое. Ему выдали немного денег — двести с чем-то франков, и он даже не знал за что. Он сел в автобус. Он ночевал то в одном городе, то в другом, и ничто его ни с чем не связывало, и все, что он ни делал, не имело абсолютно никакого значения.
Дом Тати напомнил ему игрушку-конструктор. Он разглядывал старый календарь с позолотой, как рассматривают глянцевые открытки, вдыхал все запахи этого дома — и запах кухни, и запах коровника. Не спеша он делал в доме все — разжигал печь, молол кофе, доил коров, готовил корм для кур.
А в восемь часов в полумраке сарая…
Лежа в постели, он горько усмехнулся. Все началось снова — настоящая жизнь со всеми осложнениями, и, как всегда, именно на него ополчилась судьба. Он был в этом уверен.
Уверен точно так же, как когда-то в Париже, когда он познакомился с Зезеттой и первый раз пришел в ее квартиру.
Он снова лег, но сон не приходил. Он встал и босиком начал расхаживать по своему чердаку, подумав, спит ли Тати.
Он ощущал чудовищную усталость. Причем не только от прошлого и настоящего, но и от всех сложностей, которые его еще ожидали. Он с благодарностью вспоминал последние прожитые дни. Ум его был ясен и трезв. Только дважды в жизни он ощущал такое же душевное спокойствие: впервые — когда заболел и избавился от школы, и второй раз — здесь, когда еще сегодня утром размашистыми шагами шел в деревню и стоял вместе с крестьянами в очереди у грузовичка мясника.
* * *
— Жан! Жан!
Он сообразил, что его зовут. Он не понимал, где находится и что пора вставать. Наоборот, он еще глубже погрузился в яркий утренний сон. И внезапно открылась дверь.
— Месье Жан!
Незнакомый голос. Женщина, которую он видел лишь мельком, чей домик с голубой оградой стоял у шоссе. Она была молодой, но у нее не хватало двух передних зубов, что ее весьма портило.
— Я пришла взять масло и яйца.
Освещенный солнечным лучом, он встал с постели. Было поздно. Первый раз он проснулся так поздно, ибо заснул только под утро.
Он спустился к Тати.
— Ты не слышал, что я тебя звала?
— Прошу прощения. Я слишком крепко спал.
— Быстро отдай ей яйца и масло. И проводи до автобуса.
Он чувствовал себя ватным и разбитым. Его преследовало то же смутное ощущение беспокойства, если не тревоги. Он огляделся вокруг, словно не зная, с какой стороны ждать опасности.
— Тати действительно тяжело больна?
— Да… Я не знаю…
На дороге, обсаженной орешником, пахло сырым лесом. Жан иногда пытался вспомнить обрывки своего сна. Фелиция, наверное, удивляется, что он до сих пор не появился. Нужно скорее подоить коров и вывести их на луг. У него не хватило смелости приготовить себе кофе, и он ограничился стаканом белого вина, чтобы хоть как-то освежить горло.
Он помог женщине занести корзины в красный автобус и тупо посмотрел, как он отъехал.
Когда он погнал коров на луг, Фелиция стояла на пороге с ребенком на руках, и ему показалось, что она сделала ему какой-то знак. Он обернулся на окно, в котором виднелась Тати; ее длинные седеющие волосы спадали на ночную рубашку.
Как было бы легко жить на свете во сне! Достаточно лишь…
— Поднимись, Жан!
Он не знал, что почтальон сегодня пришел раньше обычного и уже уехал. Он кричал снизу, а потом звал с лестницы.
— Входи! Я получила письмо от Рене. Хочешь прочесть?
Она была явно озабочена. Ему не хотелось читать письмо, но он взял листок, чтобы не обидеть Тати.
«Дорогая мама!
Скотина старшина опять нашел повод засадить меня под арест, и я здесь совсем подыхаю от голода…»
Почерк первоклассника и множество ошибок.
«Другим, у кого есть жены или подружки в Париже или еще где, присылают каждый месяц не менее чем по тысяче франков, так что они могут регулярно ставить выпивку унтерам…»
— Опять о деньгах! — вздохнула Тати. — В каждом письме он требует денег, но ведь это все равно ни к чему не приведет. Почему ты не садишься? Небось думаешь о чем-то другом? А ты не получил письмо? — Она вернулась к своей прежней мысли: — Только для него я делала все, что могла. Жила хуже, чем рабыня. Всего лишала себя. Только чтобы он не остался без средств. И сколько раз я думала…
Странно, что в этот день, когда Жан чувствовал себя угнетенным и измотанным, ей тоже было грустно до такой степени, что она готова была разреветься.
— Я ведь скопила денег. Они спрятаны здесь, в доме. Причем достаточно много. Двадцать две тысячи франков.
Она пристально посмотрела на него, ожидая реакции, однако он слушал, не вникая в смысл сказанного.
— Я скопила эти двадцать две тысячи по сантиму с тех пор, как попала сюда. Крала у них всех. Обманывала, ловчила. Здесь зажмешь франк, там франк… В общем, незадолго до того, как Рене попался, он… Ты слушаешь меня, Жан?
Он словно очнулся и увидел старика Кудера, бродившего вокруг коров.
— Даже не знаю, зачем я тебе об этом рассказываю. Наверное, потому, что никогда никому не могла этого сказать. Рене был пьян. Он вернулся поздно, за полночь. Он хотел уехать в Южную Америку. Видимо, приятели подкинули ему эту идею.
«Отдай мне деньги! — сказал он. — Тебе они ни к чему, а мне…»
Я не хотела ему отдавать их и пыталась его успокоить:
«Выпей хоть чашку кофе, Рене. Ты не в себе».
«Ты думаешь, я пьяный? Повторяю, мне нужны твои деньги, и я уеду отсюда не позднее завтрашнего утра».
Он принялся перерывать весь дом. Разговаривал сам с собой. Ругался. Я не смела выйти из своей комнаты, и он пришел ко мне.
«Ты мне скажешь наконец, где прячешь кубышку?»
Поверь мне, Жан, он ударил меня. В ту ночь я боялась самого худшего. Я даже подумала, что он может убить.
С трудом мне удалось его выставить и запереть дверь на ключ. Спускаясь, он грохнулся с лестницы, и утром у него на лбу была здоровенная шишка.
Жан прекрасно понимал, что она ему об этом рассказывала не без причины. При этом она пристально смотрела на него, словно держа в голове какую-то заднюю мысль.
— Его без конца наказывают, и я даже думаю, что он вообще не вернется.
Он начал смутно догадываться. Все это как бы означало: а ты-то здесь и никуда не уедешь.
Она вздохнула, попросила воды, и он спустился к колодцу.
— Посиди еще со мной. Вроде на утро срочных дел не осталось. С тех пор как я оказалась в постели, я все время думаю. Дожила вот до сорока пяти лет и целыми днями валяюсь в постели… А раньше, больная или здоровая, работала как лошадь. О чем ты думаешь?
— Ни о чем.
— Ты не жалеешь?
— О чем?
— Ты понимаешь, что я хочу сказать. Кстати, об этих двадцати двух тысячах. Догадайся, где они лежат.
Он вздрогнул и, пожалуй, не захотел слушать продолжения. У него появилось неприятное ощущение, что она его испытывает.
— Ты спишь рядом с ними. Тебе достаточно протянуть руку. Манекен… Видел? Если отвинтить ножку, то будет отверстие. Вот там.
Ну вот! Значит, он не ошибся, когда проснулся среди ночи, не досмотрев столь прекрасный сон? Это началось! Это началось снова!
— Я скажу тебе, о чем подумала. Это касается дома. Если ты не согласишься, я не рассержусь. Так вот!
Жан украдкой посмотрел в сторону кирпичного заводика.
— Сядь! Когда я лежу, мне не нравится, если передо мной стоят. Ты мне кажешься слишком высоким. Возьми стул! Так! Поближе… Что с тобой сегодня? Ты какой-то сердитый. Я тебя раздражаю? Так ведь я быстро поправлюсь! Не бойся. Им еще рано радоваться.
Как ты думаешь, сколько за такой дом дадут на торгах?
— Не знаю.
— С учетом земли и издержек он потянет тысяч на сто двадцать. Не следует забывать, что я имею право на треть, даже если Кудер умрет, поскольку я его невестка, да я и выходила замуж на условиях общности имущества. Поэтому мне должно причитаться сорок тысяч франков. Ты слушаешь?
— Да.
— Сорок и двадцать две. Это шестьдесят две тысячи… Больше половины стоимости дома. Предположим теперь, что я получу ссуду от Земельного банка или ипотеку на остальную часть. Я знаю, что это трудно.
Теперь она говорила более осторожно, более обдуманно, постоянно сверля его тревожным взглядом.
— Предположим, кто-то даст мне гарантию.
Он по-прежнему не понимал.
— Ты мне говорил, что не поднимал вопрос о причитающейся тебе доле от матери. Это не мое дело. Но ведь ты имеешь право. Если ты сердишься, скажи сразу, и я не буду продолжать.
— Да не сержусь я!
— И ты получил бы все бумаги, пока я не расплачусь. То есть ты ничем не рискуешь. Слушай дальше. Видишь ли, я много думала, а я ведь не глупее других. Тогда на базаре все смеялись, когда я покупала инкубатор. Ну что ж, пусть теперь увидят результаты. Здесь не хватает земли. При покупке дома придется одновременно приобретать и кирпичный завод.
Он вздрогнул и машинально посмотрел на домик с розовой крышей.
— Прежде всего, это избавит нас от Франсуазы и ее семейства. Им придется куда-то уехать, ведь им здесь не заработать себе на жизнь, благо их слишком хорошо знают. И можно было бы получить кирпичный заводик за кусок хлеба. Подай-ка мне журнал с комода.
Это был сельскохозяйственный журнал. Она показала ему несколько страниц, заполненных рекламой породистых кур и цыплят.
— Можно купить большой инкубатор и получать по тысяче яиц сразу. И вместо продажи кур на рынке их можно отправлять в картонных ящиках по всей Франции. Смотри. Вот ящики.
— Вижу.
— Я не прошу тебя отвечать сразу. У тебя есть время подумать. Я тебе правда не надоела, говоря обо всем этом? Я даже думала, что если приедет твой отец… А сегодня они не посмеют ничего сделать. Пока я лежу и слежу за ними, они слишком боятся, что я подам в суд. Смотри-ка! Она опять тащится к моему дому.
Он высунулся и увидел Фелицию, медленно шедшую с ребенком на руках по дорожке вдоль канала. Она напоминала маленькую смешную девчонку, которой еще время играть в куклы и которая находит удовольствие, раздражая и нервируя взрослых.
Довольно улыбаясь, она смотрела на тетку, и, когда в окне показался Жан, несколько раз прикрыла веки, словно здороваясь с ним.
— Не смотри на нее, — сказала Тати. — А то подумает, что ты в нее влюблен. Она бегает за мужиками как телка и… Что с тобой?
— Ничего!
— Это из-за того, что я о ней что-то сказала?
— Нет.
— Из-за моих проектов относительно дома?
— Нет. Я просто устал.
Он действительно чувствовал себя раздраженным, встревоженным и совершенно разбитым в ожидании того, что не могло не произойти. Тати была не в состоянии этого понять. Тем не менее она обладала сильной интуицией.
— Она тебя интересует?
— Кто?
— Фелиция, ты же знаешь.
— Я же вам уже говорил, что нет!
С какой же яростью она каждый раз заговаривала о Фелиции! Не эта ли ярость, в конце концов, мешала ему думать о чем-либо другом?
Он спустился во двор и столь же яростно наколол дров. Ему безумно хотелось попасть себе топором по руке, чтобы посмотреть, что было бы дальше. Вызвали бы врача и, наверное, отвезли бы в больницу.
Но кто пришел бы на помощь? Ведь Тати-то лежит.
Он отправился перегнать коров. Внезапно Фелиция оказалась рядом с ним, и он почувствовал, что она хочет ему что-то сказать, но Тати не выпускала их из вида.
Он почти надеялся, что сегодня она не придет, и одновременно хотел, чтобы пришла. Он мучил себя словно для забавы.
— Жан!
— Да. Я здесь.
— Нужно сходить к Клеманс за корзинами и деньгами.
Он пошел. Он делал все, что от него хотели. Накосил травы для кроликов, вычистил голубиные клетки и разбросал навоз на клубничные грядки.
Тати вполне могла позвать его как раз в восемь часов. Пойдет ли он? Она не звала, и он был почти разочарован.
Было уже пять минут девятого, когда он вышел в сад, где нашел Фелицию спокойно сидящей на оглобле телеги.
— Ее так и тянет к мужчинам, — сказала как-то Тати.
Ему хотелось поговорить с ней, сесть рядом, обнять за талию. А еще лучше пройтись с ней под руку вдоль канала, слушая кваканье лягушек и вдыхая вечерний покой.
У него непроизвольно вырвалось:
— Ты пришла!
Едва он успел дотронуться до нее, как она бросилась ему на шею и прилипла губами к его губам.
Он растерялся. Она была податливой, будто потеряла сознание. Она ждала. Они были на том же самом месте, что и накануне. Он подумал, что ее отец, наверное, следил за ней, и что могла спуститься Тати.
Она закрыла глаза. Он чувствовал на губах вкус ее слюны и вдыхал аромат ее рыжеватых волос.
Наконец, смирившись с неизбежным, он опустился на нее. Она издала короткий, почти детский вздох и сразу напряглась. Схватив его за руку, она словно хотела ногтями процарапать его кожу.
— Ты делаешь мне больно! — глухо простонала Фелиция.
Вчера у него все получилось с удивительной легкостью! А сегодня он почему-то был неловким. Его раздражали кролики, копошившиеся вблизи их голов, раздражали хрустевшая под ними солома, голоса, доносившиеся с баржи, пришвартовавшейся у шлюза, где семейство речников сошло на берег размять ноги.
— Тетя ничего не говорила? — спросила Фелиция после паузы.
— Нет.
— Она, наверное, что-то подозревает. Судя по тому, как она целый день следит за мной из окна.
Она поднялась удовлетворенная, но, видимо, не совсем.
— Ты собираешься оставаться у нее?
— Не знаю.
— Мне пора домой. А то отец может…
Она на секунду вернулась и быстро поцеловала его. Он услышал скрип петель калитки, поднял голову и с удивлением увидел усыпанное звездами небо.
Безмерно уставший, он присел на оглоблю телеги и услышал голос Тати, которая от беспокойства встала с постели и, с трудом передвигая толстые ноги, беспрерывно звала:
— Жан! Где ты?
Со свечой в руке она вышла на лестницу. Он с удивлением заметил тонкую полоску света под дверью кухни, но дальше его мысль не сработала. Он был где-то очень далеко, в каком-то почти звездном мире. Его несли какие-то невидимые потоки, мерно покачивая в разные стороны. Словно обломки потерпевшего крушение судна, качающиеся на волнах. Его то несло вперед, то отбрасывало назад. На секунду волна приблизила его к Фелиции. Он ухватился было, уцепился было за нее. И тут почувствовал обратные потоки.
— Что ты делаешь, Жан?
Тати с облегчением вздохнула, увидев его в одиночестве.
— Я уж подумала, не уехал ли ты. Понимаешь, эта мысль… Но мне кажется, было бы еще страшнее, если бы Рене…
Она не закончила фразу, словно боясь прогневить Бога.
— Входи в дом.
— Сейчас.
— Помоги мне. Я, по-моему, переоценила свои силы.
От нее исходил запах постели, нездорового тела и лекарств.
Как было прекрасно, когда в тот солнечный день он вышел из автобуса! Когда он вошел в этот дом и она возложила на него множество мелких хлопот, которые занимали его с утра до вечера!
— Как глупо. Я думала, что ты не один. Не знаю, что я тогда сделала бы…
Теперь волна привела его в кухню, на лестницу, где ему пришлось поддерживать Тати, и далее в ее комнату, где он закрыл ставни.
Наконец он добрался до своего чердака, зная, что не уснет, что будет мучиться кошмарами, в то время как Фелиция, удовлетворенная и спокойная…
Наверное, во сне у нее свешивается рука, из-под одеяла обнажается грудь, время от времени по лицу пробегает улыбка, словно легкий ветерок на поверхности воды, и она во сне беззвучно шевелит губами.
