— 32 —

Мы спешили, словно спасаясь от погони. Эмма крепко держалась за мою руку. Я прыгнул на заднее сиденье „ситроена“ и попросил ехать к воротам как можно быстрее по этой дороге, на которой меня ловили в первый раз и по которой я вернулся, чтобы обыскать дом. Жандарм распахнул ворота, свет фар выхватил белую руку и камни, выложенные по обочине. Мы пронеслись по деревне Гурдон-сюр-Луп, закрытые дома которого напоминали усыпальницы на огромном кладбище. Шпиль церкви блестел в лунном свете, и я не преминул рассказать Эмме о том, что произошло здесь, о событиях, скрытых, но не забытых, по крайней мере, старой женщиной.

— Эмма, — прошептал я в стремительно несущейся машине. — Эмма, простишь ли ты меня когда-нибудь?

Она вся напряглась.

— Давай сначала найдем их.

Машина развернулась на площади, разбудив котов, чьи глаза светились в темноте, и выехала из деревни в долину, где ничего не росло. Я приоткрыл окно, и мы почувствовали запах эвкалипта. Рука Эммы нашла мою, и она глубоко, всей грудью вдохнула свежий воздух.

— Я рад вырваться из этого проклятого места, — пробормотал Клеррар, уставившись на дорогу.

— Я думаю, что дети все еще у нее, — сказала Эмма.

Если бы это было не ее предположение, а факт! Я боялся, что если их действительно вывезли из имения, то не оставят в живых, чтобы они не дали показания.

Клеррар молчал. Мы ехали сквозь ночь, а на востоке уже появились первые проблески зари. „Господи, надежда наша в годы прошедшие, надежда наша в годы грядущие…“ — опять вспомнились мне слова старого псалма.

Мы вырвались из ущелья и подъезжали к плодородным землям долины. Деревня с фонарями на улице, дома с освещенными окнами за занавесками. Теперь вдоль дороги потянулись изгороди из белого камня, огораживающие виноградники и редкие фермы. Предрассветные облака розовели на небосклоне.

— Извини, — вдруг промолвила Эмма. — Извини, что сомневалась в тебе.

— Я люблю тебя, дорогая.

— Что случилось с нами, Джим?

Она прильнула ко мне, маленькое существо в легком жакете, со взъерошенными волосами. Я рассказал ей о своих поисках и о том, как в конце концов додумался обратиться к Эстель. Я был тогда слеп. В конечном итоге есть вещи, которые необходимо прощать.

— Это все?

— Да.

Эмма не отвечала. Она наклонилась вперед и попросила водителя:

— Поспешите.

Перед нами возникло скопление огней — предрассветный Понтобан. Я узнал его очертания и обнаружил, какая большая часть моей души уже осталась здесь без моего ведома за эти три с половиной мрачных недели. Мы пронеслись мимо реки вверх по холму и выехали на главную площадь, проехав мимо редакции газеты, где я впервые встретил Эстель. Парк, где потом она подошла ко мне. Все они были пустынны в этот час, дожидаясь начала дня.

— Иуда? — спросил водитель.

— На улицу Дез Эскалье, — попросил я.

Машина поехала по бульвару к старой части города, где дома примостились рядом друг с другом, плечом к плечу.

Водитель кивнул: „Здесь“. Мы свернули на узкую улочку, которая тянулась на вершину холма, к старой церкви Марии Магдалины.

Булыжник на мостовой блестел, словно его только что вымыли, припарковать машину можно было только на тротуаре. Я искал глазами другую машину, ту, на которой она обычно ездила. Неподалеку стояло несколько маленьких „рено“ и „фиатов“, но большого „пежо“ не видно. Я указал на ворота во двор рядом с неработающим фонтаном. Неужели я впервые попал сюда менее трех недель назад? Это время показалось мне длиною в целые жизни, мою, Эммы и детей. Ворота оказались закрыты, но не заперты. С первыми лучами солнца где-то высоко на крышах запели птицы. Клеррар, Эмма и я взбежали по лестнице, торопясь к квартире Эстель на втором этаже. От нас разбегались прочь полудикие коты, сохнущее белье колыхалось на балконах. Подъехали другие полицейские машины, и жандармы окружили дом. Клеррар вытащил оружие. Эстель выпустила тигра из клетки, и вот теперь этот тигр пришел за ней.

Мы постучали в дверь. Никакого ответа. Мы стояли перед дверью на площадке, затем Клеррар надавил на замок, и мы ворвались внутрь. Я прекрасно помнил эту квартиру — коридор, ведущий мимо спальни в гостиную, и кухню. Клеррар включил свет, квартира показалась мне меньше и выглядела какой-то более ветхой. Ненависть отпустила меня, оставив только тупое воспоминание о том, что она сделала со мной среди этой мебели, не поддающейся описанию, и груды книг и картин.

— Мадам Деверо…

— Эстель…

Клеррар пробежал по комнатам. Распахнулась дверь в спальню, которую мы использовали — Эстель и я, вот кровать с разбросанными на ней брюками, лифчиком и юбкой, затем кухня и ванная. Я еще раз увидел плитки цвета аквамарина и разноцветные мыльницы и вспомнил, как она наблюдала за мной здесь, когда я пришел к ней за помощью после нападения на поляне в лесу. На той поляне, где она посадила четыре куста роз в порыве раскаяния.

— Где они? — вскричала Эмма.

Но Эстель исчезла.

Мы метались по квартире, вытаскивая ящики и открывая коробки, разбрасывая все это по полу. В кабинете стояла включенной пишущая машинка, но не было никакого письма или записки. Документы аккуратно сложены, но все они имели отношение только к домашним делам. В ящике мы обнаружили ее кошелек и чековую книжку, паспорт и две тысячи франков. Не хватало только ее сумочки. На кухне кофейник еще не остыл. Эстель была здесь с час или два назад, а затем исчезла.

— Она не могла уйти далеко, — сказала Эмма.

Клеррар пролистал паспорт и пожал плечами:

— Вся Франция…

Но Эмма его не слушала и повернулась ко мне:

— Куда она могла деться?

И мне все стало ясно.

— Пойдем, — бросил я Клеррару. — Двигайся, парень, шевелись.

Мы оставили одного жандарма в засаде и побежали к машинам. Старая часть города к этому времени уже сияла огнями, людей разбудили звуки сирены, пока наш маленький кортеж пробирался по длинному проспекту, обсаженному деревьями, к пригороду Понтобана.

— Улица Бартольди, — подсказал я.

— Почему туда? — Эмма старалась перекричать звуки сирены.

— Это единственный человек, который понимает ее. Старый доктор Раймон, — объяснил я.

— Кто?

— Семейный врач. Философ, сексопатолог и спелеолог.

— Что-что? — переспросила Эмма.

Мы проскочили поворот, проехали по средневековому мосту и выехали в предместье Кур-Верден.

— Спелеология. Изучение пещер, — пояснил я, но понимал, что старый доктор изъяснялся намеками. Он имел в виду пещеры человеческого сознания, черные дыры его поведения.

До его дома было всего пять минут езды, серое здание в пригороде стояло прямо за мостом с медной табличкой на двери. „Доктор Антон Раймон“.

Ни одно окно не горело, когда подъехали полицейские машины и жандармы стали окружать дом.

— Вы думаете, она могла укрыться здесь? — спросил Клеррар.

Я вспомнил тот день, когда приезжал сюда, после того как продавщица в табачном киоске назвала мне впервые его имя. Именно здесь я узнал о степени сумасшествия мадам Сульт, и доктор Раймон был также замешан во всем этом, в этом тайном заговоре, и хранил свои секреты почти сорок лет, пока старая женщина не сошла окончательно с ума. Раймон, который предупредил меня, чтобы я не ездил в Гурдон-сюр-Луп. Нечего удивляться, что, после того как я рассказал об этом Эстель, она боялась, что он выдал ее секрет. Это случилось в тот день, когда она соблазнила меня, когда мы занимались любовью на кровати с медными набалдашниками в ее квартире, именно в тот самый день.

— Я уверен, что она придет именно сюда.

— Может, она окажет сопротивление?

— Кто ее знает…

— Просто найдите ее, — жалобно попросила Эмма.

Дверь в дом была открыта, будто нас ожидали здесь. Мы взбежали по лестнице. Было пять часов утра, но мы услышали его шаги за дверью: шлеп-шлеп по коридору, и выглянул доктор Раймон: белая щетина, словно иней, украшала его подбородок, он был в пижаме и линялом халате, подвязанном шнуром.

— Полиция, — объявил Клеррар.

Старый доктор вздохнул и раскрыл дверь.

— Понимаю. Входите.