— 25 —

Я опять поехал в горы, в деревню Гурдон-сюр-Луп. Было уже темно и так облачно, что, казалось, машина едет в углублении, прорезанном фарами. Каменные дома и деревья, похожие на заколдованные, появлялись на мгновение в желтом свете фар и потом так же быстро исчезали, оставаясь в мире полутеней. Дорога проходила через заброшенную долину и петляла вверх; окрестный пейзаж походил на лунный. Эта земля хранила немало тайн и одна из них — трагическое исчезновение моих детей.

В полночь я добрался до деревни и, свернув за угол, направился к центральной площади. Было еще тепло, но кругом уже все опустело. Единственный подвешенный уличный фонарь отбрасывал слабый свет на дорогу и на три деревянные скамейки, около которых не было ни души. Магазин и кафе давно закрылись, а шпиль церкви казался космической ракетой, готовой к старту на вершине пускового устройства. Невдалеке стоял знакомый микроавтобус „рено“ и несколько заехавших сюда случайных машин. Легко представить себе глаза и уши за закрытыми окнами, наблюдающие за тобой в этой ужасающей тишине. Не обращая внимания на возможную слежку, я поехал прямо по дороге к особняку.

Я вспомнил, что говорила Эстель о засаде, о кровавой бойне где-то в этих краях, когда французские партизаны напали на немцев и сами были окружены. Сейчас, одному в ночи, было легко себе представить крики и выстрелы, раздававшиеся в деревне. Эсэсовцы уничтожили все дома, оставив лишь церковь с мемориальной доской и память о злодеяниях, хранящуюся за этими вновь отстроенными фасадами. И мадам Сульт.

Я подъезжал к стене — длинному белому периметру ее владений, за которой где-то прячутся жандармы. Стену я воспринимал как вызов, как посылку, которую нужно открыть, не зная содержимого: такое же отвратительное возбуждение возникает при парашютном прыжке с самолета и приземлении в тумане.

Я остановил машину метров за двести до закрытых на замок темных ворот и поставил на обочине. С выключенными фарами заметить ее было трудно, но какие-то никелированные части слегка отсвечивали. Теперь у меня был наготове карманный фонарик. Ночь выдалась черной как смоль. Я вытащил складную лестницу и покинул машину.

В темноте я пересек дорогу и пошел вдоль забора. Кровь прилила мне к голове, когда я разложил лестницу и нашел провод сигнализации наверху, над двумя слоями колючей проволоки, над полоской битого стекла. Об этом я позаботился, прихватив одеяло, кусачки и перчатки. Я рисковал нарваться на обитателей сторожек, но рассуждал, что в это время ночи они не ждут посетителей. Даже если сработает сигнализация, они подумают, что это ложная тревога, что провод случайно задела какая-нибудь птица.

Тем не менее я чуть в штаны не наложил, когда вытащил кусачки и перерезал провод сигнализации, затем обернул одеяло вокруг колючей проволоки, возвышающейся над стеной. Сидя верхом на стене, я прислушивался к малейшим звукам. Голоса? Лай? Но все было тихо, и, подтащив лестницу, я поставил ее с другой стороны ограды. Мне не особенно хотелось прыгать с такой высоты. Лестница скользнула по стене, а затем я спустился по ней со свернутым одеялом в руках.

Часы показывали четверть первого, и я находился на ее территории. Внутри. Сигнализация перерезана, что может привлечь внимание и поднять тревогу, и я постарался замести следы. На секунду я позволил себе включить фонарик, он выхватил из темноты тощие деревца, которые, видимо, выросли здесь сами по себе. Неизвестно, как далеко тянется эта поросль. Надо быть осторожным.

Лестница аккуратно сложилась, но алюминиевые планки на ней поблескивали. Я обругал себя за то, что не покрасил лестницу, и решил нести ее с собой дальше, сквозь деревья.

Уже 12.19. Начинаю терять время, с трудом пробираясь от стены сквозь заросли папоротника. Где-то там впереди дом.

Замираю и прислушиваюсь. Ничего не слышно и не видно. Кажется, что никакой сигнализации не было, провод не подключен, а охранники спят глубоким сном. Неужели я обманул их?

Я понял, что уговариваю себя: шагай, Джим, пошли они все к чертям. Они никогда не додумаются, что сюда можно проникнуть. Но именно за этим я и пришел: узнать, что здесь происходит.

Я пробирался сквозь деревья, взвалив на себя лестницу и одеяло. Деревья стали выше и росли гуще, будто выше по склону земля становилась более плодородной. Маленький перелесок помогает скрыться от глаз, но замедляет продвижение вперед.

Неожиданно я вышел на дорогу — бетонированный подъезд к дому, белеющему впереди.

Подождать. Опять прислушаться. Никаких голосов или шума машины — я скрестил пальцы на счастье. Я шел по краю дороги, поближе к деревьям, чтобы слиться с ними, если возникнет такая необходимость. Дорога закруглялась и вела прямо к закрытому дому. Все мое тело напряжено. Этот дом — финишная черта. Дом, куда никому не было входа, с охранниками Де Брева на территории, которых я, правда, пока не замечал. Я пробирался через траву, растущую по обочине, медленно и осторожно обходя случайные ветки, которые, казалось, пытались преградить мне путь. Жуткая, грозная чернота, что-то шуршит среди теней.

Я шел, должно быть, минут пятнадцать, все еще неся с собой лестницу, стараясь не издавать ни звука, и наконец увидел дом, неясно вырисовывающийся во мраке, ни одно окно не освещено. Трудно поверить, что кто-то живет в нем. Я притаился среди деревьев. Теперь можно различить размеры особняка — длинное двухэтажное здание с портиком с четырьмя колоннами. Все ставни захлопнуты. 12.39 на часах в темной бархатной ночи.

Когда я увидел этот особняк, меня вдруг пробрал озноб. Что, во имя Господа, я здесь делаю? Человек, который потерял детей и отказывается ехать домой. Человек, который тайком пробрался во владения отшельницы, наследницы состояния Сультов, только потому, что она владела тем домом, который мы с Эммой однажды сняли? Разве это все? А ее собственные исчезнувшие дети, спросил я себя, и почему ее так охраняют? Я пообещал Эмме, что вернусь домой, но только после того, как выясню все до конца.

Я решил спрятать лестницу и одеяло под четырьмя деревьями, метров за сто до дома. Старое необычное дерево — серебристая березка с ампутированной веткой — послужит мне ориентиром. Я спрятал под ним лестницу, положив сверху одеяло, и все это накрыл сверху папоротником. С меня лил пот. Закончив, я выпрямился и прислушался. Ничто не двигалось в темноте, в этом душном воздухе, который обещал жаркий день и еще одну грозу в горах.

Избавившись от лестницы, я направился к дому. Белые колонны портика мерцали, как свечи, а я то выходил из-за деревьев, то заходил за них. Тишина стояла полная, будто дом покинули и в мире никого не осталось. Но я знал, что это не так.

Ну вот я и добрался до дома. Сердце мое то замирало, то стучало быстро-быстро, как неисправный мотор. Никто не вышел. Я пробежал по траве и заскользил около ступенек, тяжело дыша. Матово поблескивавшие колонны оказались всего-навсего побеленными деревянными столбами, они возвышались над ступеньками, ведущими к дверям, по бокам которых тянулись закрытые окна. Только мысль о детях остановила меня от панического бегства, я заставлял себя продвигаться дальше, пробираясь вдоль фасада. Все окна наглухо закрыты. Кто-то, должно быть, закрывает их каждый вечер и открывает утром — старомодные деревянные жалюзи, похожие на стиральную доску. Четыре высоких окна по обе стороны двери, через которые не пробивалось никакого света.

Уже 12.52.

Что я надеялся найти? Не знаю. Я дошел до угла, где по фасаду спускались водосточные трубы, как трещины в скале, и продолжал обход с фланга. Когда я приезжал сюда с Эстель, то заметил эти боковые крылья, образующие внутренний двор. За углом оказались еще четыре прямоугольных окна и дверь посередине, западное крыло стояло недостроенное.

Три окна были темными, а в четвертом виднелся свет, слабо пробивающийся через жалюзи. Сердце у меня начало биться с удвоенной силой. Я стал приближаться к свету. Низ окна был на расстоянии метра с небольшим от земли, и, будь оно открыто, я мог бы легко заглянуть внутрь. Сейчас же виднелись только лучи света, пробивающиеся из комнаты. Но можно слушать. Я различал голос старой женщины, плачущий, стонущий и причитающий. Мадам Сульт.

Мадам Сульт, мать, которая потеряла детей. Сульт, вдова. Сульт, скорбящая отшельница. Сульт, владелица снятого нами дома, которая указала в анкете возраст детей.

Я попробовал повернуть ручку боковой двери, но она, конечно же, оказалась заперта, а отпереть нечем. Тяжелое, твердое дерево — потребуется целая армия, чтобы сдвинуть ее с места. Единственное мое орудие — маленькие кусачки, купленные в Сен-Максиме.

Может, поискать другой вход, где-нибудь дальше в конце крыла? Временная стена окаймлена деревянной подпоркой. Дальше пустой двор до сторожевых домиков. И могильная тишина.

Я знал, что мне нужно во что бы то ни стало проникнуть внутрь, как будто мои дети звали меня, их тоненькие голоса звучали у меня в ушах.

Почти у угла здания между лесами я обнаружил еще одну дверь, которая, без сомнения, вела из кухни во двор. Я попробовал и эту ручку — закрыта либо на ключ, либо на защелку, но я вытащил кусачки и попробовал открыть ими. Может, дверь не была закрыта, а может, кусачки помогли, но я точно услышал щелчок. Когда я снова нажал на ручку, она мягко подалась, и дверь приоткрылась. Поток затхлого воздуха овеял мое лицо, как будто из помещения, которое давно не проветривали.

Сразу же появилось желание убежать. Я услышал какой-то первобытный запах, смешанный запах земли и плесени, немытой плоти, сырости и фекалий, и за всем этим еще что-то, чего я не мог распознать. Может, это мои обостренные чувства или все же запах дыма?

Дверь закрывалась старым ключом на врезной замок, и кусачки открыли его: я услышал, как замок вернулся в исходное положение и тяжелый ключ упал на ковер. Я постоял в дверях, сбитый с толку этим ужасным запахом, который явно исходил из той комнаты, где горел свет. А затем вошел внутрь, закрыв за собой дверь. Я очутился в черном туннеле, будто попал в склеп. Я достал карманный фонарик и трясущимися руками зажег его. Увидел на ковре упавший ключ и раскрученные болты на верху двери. Тонкий луч света бежал впереди меня по коридору, полному теней, где ничто не двигалось, но теперь хоть можно различить двери по обе стороны коридора, высокие двери, ведущие в большие комнаты. Первая слева от меня была открыта и я заглянул туда: пустая судомойня или ванная, заставленная тяжелыми раковинами и оцинкованными корытами. Странный запах исходил явно не отсюда.

Я старался успокоиться и осторожно продвигался по коридору, мимо закрытых дверей. Пол покрывал коричневый ковер, стены были того же грязного цвета, но луч фонаря светил недалеко. Я пробирался сантиметр за сантиметром, настороженный этой зловонной атмосферой, этим запахом старости и упадка. Возможно ли, что исчезновение моих детей связано каким-то образом с этим моргом? С этим больничным паленым запахом?

В конце молчаливого коридора находилась комната, где горел свет. Дверь оказалась тяжелой, дубовой, со старинной медной ручкой, в то время как вторая, прямо напротив, выкрашена в белый цвет, за ней могла быть медсестра или что-нибудь там медицинское. Я помедлил. Запах стал еще сильнее, смесь миазмов старой плоти, вони сожженной бумаги и этого особого зловония, которое, как я обнаружил, исходило из этих затхлых покоев. Из-за дубовой двери слышались звуки и пробивались лучи света. Посмотрев на часы и увидев, что уже час, я выключил фонарь и очутился в кромешной темноте, наполненной тайнами.

Из комнаты продолжало доноситься какое-то шуршание, вроде мышиной возни. И затем этот скулящий плач, который я слышал снаружи через закрытые жалюзи, хриплый голос старой женщины, которая пела или причитала:

— Ох… ах… да… так… мы… ах… я…

В звуках не слышалось никакого смысла, никакой связи, но она их произносила, как будто знала, что хотела сказать, но не могла выговорить.

Очень мягко я повернул ручку и приоткрыл дверь. Миллиметр за миллиметром она поддавалась, и я услышал, как открылся замок.

Бормотание продолжалось, а зловоние усилилось. Тот же запах, который чувствовался в коридоре, сейчас превратился в запах разложения, испражнений, немытого тела и сгоревшей бумаги.

Я толкнул дверь и заглянул внутрь.

Это была большая квадратная комната, почти без мебели. Высоко под потолком светила всего одна лампочка в плафоне, защищенном решеткой. Пол из простых досок, не покрытый ковром, почерневший и усыпанный пеплом, пропитанным мочой. Но мои глаза были прикованы к углу, где на большой железной кровати лежал человек, размахивавший руками, сложенными в молитвенном жесте. Это была женщина. Пока я стоял в дверях, она, видимо, осознала мое присутствие, и шум усилился:

— А… мы… ах… не…

Нечленораздельные звуки, приглашающие меня подойти к хрупкой фигуре, прижатой к постели ворохом одеял и толстым рельефным покрывалом. Она представляла собой жалкое зрелище, персонаж из моих страшных снов, с большими выпученными глазами, жиденькими белыми волосами, через которые просвечивала кожа черепа, изнуренное запаршивевшее лицо с бордово-коричневыми отметинами времени и сухими болячками, которые она поддевала своими длинными, нестриженными ногтями, похожими на птичьи когти. Самым сильным впечатлением было ощущение распада, в этом едком зловонии одряхления, который забивал мне ноздри и горло, и это тело, в котором уже ничего нельзя поправить.

Поднялась тощая рука, как бы приглашая меня осмотреть окружающую обстановку. Без сомнения, передо мной лежала легендарная мадам Сульт, женщина, охранявшаяся Ле Бревом, пережившая трагедию Освобождения, спасавшая своих детей от толпы, которая штурмовала другой, более фешенебельный особняк, бывший когда-то ее домом.

— Ха… ха…

Булькающие звуки подсказали мне, что она в сознании. От нервного напряжения, зловония комнаты, запаха распада я просто задыхался и ушел бы назад, если бы только мог. Это никакое не колдовство превратило меня в камень, а хрупкая старая женщина, которой уже практически невозможно кичем помочь, которая находилась на грани жизни и смерти, и все же… все же. Я осматривал комнату, застыв в дверях, мои собственные чувства, казалось, обострились — я впитывал каждую деталь: вот краска, облезающая с железных прутьев кровати; коврик на полу, единственный предмет, прикрывающий черные доски; деревянное кресло; свет, падающий с потолка; голая лампочка за решеткой; высокий потолок и старая женщина под ним, у которой загибаются ногти, как когти у птицы. Она извивалась под покрывалом, следя за мной сумасшедшими глазами, бормоча что-то на языке, понятном только ей одной. Я бы ушел и убежал навсегда подальше от этой комнаты и этого дома, если бы не одна вещь.

Сначала я заметил одежду, брошенную на грязный пол, я видел это грязное повседневное барахло и пару старых женских туфель. Но не только их. Там были еще две пары обуви, вид которой вызвал у меня волну ярости — я узнал ее, эту обувь. Кроссовки, которые носил Мартин, и пара сандалий Сюзанны. Они аккуратно стояли рядом с одеждой старой женщины. И она как будто поняла, ее бормотание стало громче и выше:

— Ха… ха… хе… хе…

Несмотря на зловоние, исходившее от кровати, я подошел, чтобы осмотреть обувь, дотронуться до нее и убедиться, что не ошибся, и, когда сделал это, дверь сзади меня вдруг открылась. Я обернулся, какая-то темная фигура — не поймешь, охранник или медсестра — быстро метнулась вперед. Какая, к черту, медсестра, здоровенный верзила! Я попытался обежать его сбоку, но он накинулся на меня с кухонным ножом, с огромным резаком, которые сделаны специально для начинающих мясников. Не помню, кричал ли он, запомнился только свист ножа у меня над головой. Я увернулся и побежал. Фигура, одетая во все черное — свитер под горло и брюки, казалась огромной, она угрожающе надвигалась на меня. Я уловил его горячее дыхание, но лишь его ужасные черты отпечатались в моем сознании. Черты, или, скорее, их отсутствие: сначала я не понял, я был слишком озабочен, спасая свою шкуру, когда человек пролетел мимо и развернулся опять с ножом в руке, гора мускулов, широкий, смертоносный. У него было орлиное желтое лицо с раскосыми китайскими глазами, нереальное, без всяких эмоций, похожее на маску. Нарисованная маска, скрывавшая его нос и рот, блестели только глаза какого-то загнанного животного.

Я вскрикнул и бросился прочь через распахнутую дверь. Он помчался вслед, монотонно бормоча что-то, как старая женщина, но я умудрился захлопнуть за собой дверь. Свет, комната, запах, угрозы — все в момент вылетело из головы, пока я бежал в попытке спастись по темному коридору. Я слышал, как это чудовище кричало в спальне, но добежал до конца коридора быстрее, чем скорый поезд.

— Уа… хе… э…

Этот сумасшедший произносил звуки нараспев, ему вторила старая женщина.

Теперь я знал, что это за люди, которые выкрали моих детей. Я бежал так, будто черт гнался за мной по пятам, вытащил ключ из выходной двери и запер ее снаружи. Казалось, стены задрожали, когда он в ярости пытался прорваться за мной, а потом начал колотить по двери кулаками. Ничто прежде не могло подготовить меня к встрече с безнадежно больной старой женщиной, к сумасшествию гиганта, вооруженного кухонным ножом.

На улице я глубоко вдыхал ночной воздух, затем все бежал и бежал через деревья, прочь от этого кошмара, от ужасной старой женщины, ее сумасшедшего смертельно опасного телохранителя и от обуви моих детей, оставшейся там.

— Вот он! — закричали сзади охранники, увидев меня.

Где-то спереди к дому подъехала машина, пока я пытался пробраться через двор и найти укрытие. Она с визгом обогнула здание, освещая все фарами. Я успел заметить полицейскую раскраску, увидел нагромождение гаражей и каменных домиков, пустых, запертых на висячие замки, и затем бежал как ошпаренный, чтобы побыстрее спрятаться за деревьями у забора.

Пока я бежал прочь, они потеряли меня из виду. Я слышал, как они перекликались, эти мальчики Ле Брева. Судя по производимому ими шуму, их было трое или четверо, но они не поняли, в каком направлении я ушел, и толпились около следов во дворе.

Полиция, охранявшая этот дом. Вот почему они были здесь, люди Ле Брева. Почему же я убегаю, разве мне не надо подчиниться? Но они однажды уже избили меня, и сейчас снова преследовали, они, а не это существо в маске. Ночной вор, как тот, который расхаживал ночью по дому в Шеноне.

Я остановился посреди деревьев, пытаясь перевести дыхание, сердце выпрыгивало из груди. Голоса теперь слышались слабо, будто преследование утихло. Машина отъехала.

Измотанный, я стал ощупью пробираться между деревьев, от одного к другому, через заросли кустарника и сломанные ветки, цеплявшиеся за одежду, будто и сам лес пытался меня остановить. Идти вперед стало опасно, но там, казалось, все утихло, как будто они потеряли след. Я подумал, кого они, как считают, видели.

Решив не рисковать и не включать фонарь, но без него пробираясь медленней, я на ощупь переходил от дерева к дереву. Когда восстановилось дыхание, целая туча вопросов пронеслась у меня в голове. Если старая женщина была сумасшедшей, почему предпринимаются такие усилия, чтобы держать ее взаперти? И если она богата, то почему ее содержат в таких нечеловеческих условиях? А что касается этой устрашающей черной фигуры в маске, то кто, черт возьми, он такой? Но, затмевая все остальные, в моей голове вертелся вопрос: почему там оказалась обувь моих детей? Обувь Мартина и Сюзи?

Я еще не знал ответов, но видел, что от меня все скрывалось Ле Бревом и его подручными. На душе была горечь, но сейчас не стоило размышлять над этим. Надо было выбираться за пределы имения. Зловещее место. Дрожь обуяла меня, когда я прекратил свой сумасшедший бег. Где-то там, возможно, в тех комнатах, откуда я убежал, погибли Сюзанна и Мартин! Сюзи и Март. Я сжал кулаки и решил, что так просто меня не возьмешь.

Огромные деревья, казалось, старались помешать моему побегу. Я заметался на грани срыва, не зная, в какую сторону идти, сбиваемый с толку внезапно появляющимися черными тенями. Они наступали на меня под свинцовым небом, и, когда ветер пошевелил ветки деревьев, я понял, что заблудился.

Я решил двинуться налево, к подъездной дороге, возле которой спрятал лестницу. Никаких звуков погони не слышно. Осторожно, стараясь не наступать на ветки, я пробирался, ища путь, по которому проник сюда.

И вдруг услышал лай собак, повизгивание двух немецких овчарок, которых видел ранее у ворот. Я опять побежал, тут же угодив в незаметную яму. Почва скользила у меня под ногами.

— Вот он! Эй!

Я опять слышал их голоса и в панике метнулся от погони, не разбирая дороги, вслепую, продираясь сквозь заросли, спотыкаясь о корни и падая.

Они почти настигли меня.

— Хватай его, хватай! Вот он, здесь!

Я чувствовал их позади себя. Слепая паника овладела мной. Нужно найти какое-нибудь укрытие. Это не была обычная полиция, здесь могли оказаться какие-нибудь ненормальные, убийцы. Я должен выжить или стать еще одной жертвой этого страшного дома. Я снова угодил в яму, и собаки меня услышали. Они злобно лаяли, я представил, как они набросятся на меня, разрывая на куски.

Я прижался к земле. Господи! Пожалуйста, нет. Они, казалось, замерли в нерешительности. Я решил пошевелиться — как раз то, что им нужно. Я побежал, как заяц, легкие разрывались и сердце было готово выскочить из груди. Моей единственной мыслью было выбраться отсюда.

В деревьях появился просвет, и я устремился туда. Оказалось, это дорога. В последний раз показались очертания дома, как какого-то ночного призрака.

— Вот он!

Мерцание фонарей через деревья. Крики стали истеричными.

— Хватай его!

Парни за моей спиной пробирались через лес, как танки. Двое из них с собаками, одна из которых прыгнула мне на грудь, а вторая вцепилась в руку. Я пытался сбросить их, но они тащили и трепали меня, а я старался укрыть от них лицо. Мужчины отогнали собак, затем поставили меня на ноги, сзади сразу же затормозила полицейская машина. Двое схватили меня, сильно врезали по шее, затем накинули одеяло поверх головы и затолкнули в машину.