Глава 47
Театр теней
(2010)
Болезнь была та самая, от которого умерла Амалия. Но с ее смерти прошло столько лет, что вылечивать еще не научились, но могли продлить жизнь. Иногда даже настолько, что пациент успевал умереть от какой-нибудь другой болезни, с более приятным названием, а то и просто от старости лет. Нора в ту пору уже пережила Амалию на двадцать с лишним лет, и каждый свой день рождения, когда ей прибавлялся еще один год, она не забывала прибавить еще один год и к той цифре… На шестьдесят восьмом году Нориной жизни эта поломка, притаившаяся в каком-то гене, полученном от матери, проявилась – и диагноз поставили тот самый. Поликлиника ВТО, всегда славившаяся своими отоларингологами и фониатрами, но не онкологами, прихватила Норину болезнь, как ни странно, довольно рано. Послали сделать анализ мочи, какой-то особый белок – и закрутилось. Она прошла положенный ей курс протокольного лечения, и через полгода кровь восстановилась. Ее отпустили, велев проходить регулярные проверки, делать анализы крови и маркеры на раковые клетки.
За полгода лечения Нора примирилась с перспективой близкой смерти, и теперь, когда она отодвинулась на неопределенное время, она испытала необыкновенное чувство яркости и остроты жизни. Жизнь, которую она никогда не воспринимала как подарок, превратилась в ежеминутный праздник существования. Теперь всякие прежде едва замечаемые мелочи сияли и грели – утренняя чашка кофе, вода, скатывающаяся сильной струей из душа, проведенная по бумаге карандашная линия, вид кустика травы, выбившегося из-под камня; музыка, которая прежде была приятна, стала событием личного разговора с Бахом или Бетховеном; мелочи, прежде вызывающие раздражение, ничтожные разговоры, мусорные ссоры перестали занимать внимание… Одна сплошная радость бытия, возросший тысячекратно вкус жизни. Даже телефонные звонки, прежде отвлекающие, воспринимаемые как пустая трата времени, доставляли удовольствие – голоса друзей, не самых близких, вдруг возникающих из далекого прошлого: одноклассница, о существовании которой она напрочь забыла, портниха из пошивочного цеха сибирского театра, в котором она ставила спектакль лет двадцать тому назад, совсем уж невероятный звонок от Никиты Трегубского, ее первой сокрушительной любви в восьмом классе… Что надо было ему? Приехал из Канады, куда давно переселился, захотел повидать старых друзей, понял, что больше всех ему хотелось бы встретиться с Норой… Забавно, смешно, совершенно не нужно… И еще позвонил из Тбилиси Давид, грузинский актер, давно перебравшийся из Москвы на свою историческую родину… Пригласил приехать…
– Я подумаю, – ответила Нора. – Оставь свой телефон!
И задумалась. Она и без этого звонка собиралась совершить какое-нибудь путешествие. Приходила мысль о поездке на Алтай, в Пермь, может, в Иркутск – в те города, где когда-то работала. Про Тбилиси не думала. Тень Тенгиза, почти ее покинувшая, снова зашевелилась в углах ее квартиры. Они не виделись десять лет. Он сделал это движение – расстались… Она давно ничего о нем не слышала. Читала, что он ставил во Франции и в Португалии, получал какие-то награды на фестивалях, преподавал… потом вернулся в Грузию, и упоминания о нем в театральных изданиях исчезли. Он был на пятнадцать лет старше. “Восемьдесят четыре? Восемьдесят пять? Да жив ли? А поеду! – решила Нора. – Я же люблю путешествия…”
Война с Грузией давно уже стала хронической, к ней привыкли, как привыкают к плохой погоде. Но погода была как раз хорошая. Стоял многообещающий апрель. Прямые рейсы в Тбилиси летали кой-как раз в неделю. Нора купила билеты – туда и обратно, на неделю. Легко, как человек, привыкший к служебным разъездам, собрала чемоданчик, прихватила для Давида книжку воспоминаний о Тусе, изданную после ее смерти учениками, купила грильяжей и трюфелей фабрики “Красный Октябрь” и полетела с давно забытым чувством легкости, готовности к трудностям и приключениям.
Самолет приземлился в аэропорту Руставели. Общий вид аэропорта изменился, но люди остались все те же. Даже таможенники улыбались. В толпе встречающих – черные платки кавказских вдов и нестареющие кепки-аэродромы. Давид, облысевший, но вполне моложавый, стоял чуть в стороне с тремя синими ирисами. Обнялись. Он отвез ее в пустую квартиру своей тети, уехавшей куда-то погостить. На столе лежал хлеб, обернутый в салфетку, кусок сулугуни и плошка с синим изюмом. Стояла бутылка вина. Был поздний вечер, ранняя ночь.
– Завтра утром заеду, пойдем гулять…
Это была чудесная неделя. Давид был одинокий безработный, на что он жил, Нора так и не поняла. Кажется, немного калымил на старой “тойоте”. Во всяком случае, с театром он давно завязал. В первый день они поднялись на гору Мтацминда, дежурное блюдо туристов, потом гуляли по ее скальным склонам, забрызганным мелкими первоцветами, белыми и желтыми. Почки на деревьях были в полной готовности, на высоких солнечных местах деревья стояли в зеленой дымке только что народившихся листьев… Какое-то неизвестное дерево, опередив зелень, выбросило пахучие цветы. Давид был идеальным для Норы гидом – почти ничего не говорил, но когда Нора спрашивала, ответ был немногословным и точным. Спускались не на подъемнике, пешком, зашли в старинную церковь Мамадавити…
Удивительное дело – чистое, прекрасное место, старинная кладка, ровная и совершенная, и столь же совершенно-бездарные памятники в некрополе – Важа Пшавела, Закариадзе, мать Сталина Кеке Джугашивили. Лучшим из всех был памятник Котэ Марджанишвили – круглая сценическая площадка могилы. Если б еще не сваяли башку… Бабушка Маруся, кажется, работала какое-то время в его труппе в Москве. Приятная скрепочка… Но удивительно – пластичный, театральный, артистический народ – и такой удручающий соцреализм, жалкий и невинный на фоне древней безукоризненной архитектуры… Зато какая легкая и нежная земля – зеленая сеточка зачаточной листвы, запах живой почвы, восходящие вдоль склонов токи густого винного воздуха, все вычищается, растворяется, высветляется… Как хорошо должно быть своей на этой земле, кавказским человеком, в мире с горами и долинами…
Три дня гуляли по безлюдному и молчаливо-приветливому городу, потом Давид сказал, что надо ехать в Давид-Гареджа, в пустыню. Только вот денег на бензин нет.
– Бензин мой, – сказала Нора. Подумала: “Бедный парень, видно, совсем туго, если сказал”.
Нора ничего не знала ни про какой монастырь в пустыне, но утром за ней заехал Давид, и они двинулись. Ехали довольно долго, в окне машины пейзаж был увлекателен, как детектив. Такая маленькая и такая разнообразная страна: горы, предгорья, виноградники, деревни, но пока никакой пустыни… Поставили машину на стоянке возле монастыря. Немного прошли – открылся храмовый комплекс. Лавра, скальный монастырь, основанный в шестом веке сирийскими монахами. Де сятки выбитых на склоне горы пещер отшельников, раннее христианство, пришедшее с Востока, из Сирии, в шестом веке. Вот еще одна страница великой культуры, которой я не успела коснуться. И времени уже так мало… Это оттого, что я всю жизнь шла через театр, и столько всего упущено. А через эту дверь не всюду проходишь, многое остается запечатанным…
Сначала зашли в церковный магазин – бумажные иконки, крестики, туристический товар. Давид купил две бутылки саперави. Местное. Заглянули в Лавру. Потом поднялись вверх по тропинке. Открылся прекрасный, немного открыточный вид. Равнина почти до горизонта. Пустыня. Но в апреле она зеленела и цвела мелкими невидными цветочками. На горизонте голубели горы. Прекрасное чужое.
– Здесь граница с Азербайджаном. Пустыня азербайджанская. А вот те горы – уже Армения, – Давид махнул неопределенно.
С этой точки видны были храмы в разной степени разрушенные, кое-где пещеры… Когда возвращались, из Лавры слышно было церковное пение. Нора остановилась. Не похоже на то, как поют в России. Вспомнила фольклорный ансамбль, с которым немного работала давным-давно. Совсем, совсем другое.
К вечеру вернулись в Тбилиси. Оставался еще один день, и Давид сказал, что отвезет ее в одну довольно далекую деревню, в сторону Южной Осетии, где еще недавно были военные действия, но там есть действующий монастырь, при нем школа, и есть зал, в котором иногда дает спектакли театр, которым руководит Тенгиз… Отлично! Я ведь не сделала ни одного движения в его сторону. Так сложилось само собой… Она кивнула – поедем!
Наутро они снова поехали, снова прелесть дороги, пейзажа, движения. Ехали медленно – дорога была разбитая, да и торопиться было некуда, выехали с запасом. Горы, долины, виноградники, полуразрушенные деревушки, следы недавней войны. Давид остановил машину, вышел. Нора вышла за ним. Дорога пролегала через черный виноградник. Сгоревший осенью, до сбора винограда. Давид отломил кисть, поднес на ладонях Норе. Она тронула ягоды – они распались в пепел. Тень несбывшегося вина…
“Неужели увижу Тенгиза? Как странно, что мы еще живы, – подумала Нора и не испытала никакого волнения. – Наверное, потому, что я пережила свою смерть и добралась до старости. Как прекрасна старость… Какое в ней освобождение, – улыбнулась, вспомнив, как сердце билось в горле при звуке его голоса, как его прикосновение едва не лишало сознания… – Он не виноват, что я была в него так смертельно, так беспамятно влюблена. Только много лет спустя я поняла, как это его тяготило. Бедный Тенгиз! Но какой это был беспросветный мрак, когда он сказал мне, что женится… Он был уже достаточно стар, и мне казалось, что весь остаток его жизни принадлежит мне… О, дура!” – Нора улыбалась, потому что рак был благословением Господним, полностью освободил ее от чувства собственничества…
– Все-таки опаздываем немного, – сказал Давид.
Снова храм, двор, монастырские строения. Светло и чисто – снаружи и внутри. Каменный длинный дом. Старый, но непонятно какого времени – кладка грубая, камни еле обработанные. Открыли дверь.
Вошли в черный зал. Тьма была густа и осязаема. Встали у двери, прислонясь к стене. Раздался тихий, скрипящий, какой-то насекомий звук, на одной ноте. Зажегся экран – довольно длинный и не очень высокий. По нему волнами прошли неопределенные тени – не то вода, не то трава, не то картинка в объктиве микроскопа. Красиво, непонятно, но объяснений не требовалось. Потом тени собрались в две фигуры, мужскую и женскую. Между ними происходило взаимное движение, и вот уже не фигуры, а только руки приближаются друг к другу, соприкасаются, и экран разбивается теневым взрывом. Никакой музыки – только время от времени зыбкие и неопределенные звуки, про которые не сразу догадываешься, что они музыка. Вырастают из ничего растения, расцветают и увядают диковинные цветы, и совершенно непонятно, из чего это сделано, – пока не появляются руки: дорога, горы, пейзаж. Церковь на горе, река. Решительно непонятно, как это сделано. Тени густые и совсем прозрачные… Проплывают рыбы – стаей, потом вместо множества мелких – две больших и огромное чудовище. Не борьба – танец. Мерцает экран, ничего, кроме теней, – и странные животные: одни вполне знакомые собачки и зайцы, медведи и слоны, и другие – шагающие осьминоги и сцепленные змеи… Происходит полная, событийная жизнь, только события не прочитываются, одни намеки, догадки… И звуки таинственные – музыкальный инструмент, или человеческий голос, или животное издает какие-то сигналы… Ну да, сигналы… Завораживает. Вот тени льнут друг к другу, сливаются и разливаются. И появляется младенец, младенец в больших ладонях… Совершенно непонятно, из какой-такой материи это сделано… Нет никакой материи – это театр вообще без материи. Идеальный театр, в котором нет ничего, кроме тени, и не музыка – тени звука…
Потекли слезы. Такого пространства никогда на свете не было, вообще никогда. Это мир, который от начала до конца создал Тенгиз из одних только теней, содержание невысказуемо ни на каком языке. Да и нет ни одного слова. Нет вообще ничего… Это Творение. Ну да, конечно. Не рассказ о Творении, а само Творение. И почти понятно… почему он бросил плотный и вещественный театр, почему томился последние годы совместной работы грубостью театра, почему говорил о том, что устал от фальши театра, лжи слов, обмана театральных декораций, костюма, грима, постоянных промахов жеста, ошибочности изначальных условий и невозможности попасть в цель, которая сама по себе и не стоит никаких усилий… Как смог он отказаться от всего, что составляет главное условие существования театра, – от актера? Как нашел он труппу, в которой исполнители согласились отказаться от предъявления собственной личности? Скромный выход на финал… Какой полный отказ от театра! К чему Станиславский, где Мейерхольд, зачем Брехт, какой Гротовский? Он вышел за предел вещественного, улетел туда, где кроме теней ничего уже не существует…
На экране вдруг все поменялось – возникли внятные мишки и зайцы, жирафы и лебеди, они разыгрывали смешные сценки, зал заулыбался, засмеялся… Он издевается? Указывает место вознесшемуся зрителю? Строит козу? И действительно, появилась теневая коза с рогами и толстым выменем. Смешная… Нора не замечала своих слез, они текли по впалым щекам, но она улыбалась. Ах, Тенгиз, Тенгиз! Мы были вместе молоды, я не знала того, что знал ты… или ты тогда тоже не знал? Неужели только для того я так тобой перестрадала, чтобы в старости понять, что остаются только тени… Единственно существенное, единственно существующее…
Зажегся свет. Зал был небольшой и не набит до отказа. Хлопали. В зале много детей, но больше взрослых. Говорили громко и непонятно, по-грузински. А потом на сцену вышел грузный старик с костылем. Большая брито-лысая голова, светлое лицо, махнул рукой, и вышли те, кто создавал тени. Нора улыбнулась – тени теней, молодые парни и девушки числом семь…
Давид слегка похлопал Нору по плечу – подойдем к нему?
Тенгиз махнул рукой кому-то, коротко и властно, – к нему подошла молодая женщина. Крупная, полная, кудрявая. Он приобнял ее, погладил по буйным волосам. Вот она, молодая жена… Слегка похожа на покойную Нателлу. Хорошо улыбается. И смотрят друг на друга хорошо. Нет, ничего не дрогнуло. Тень любви сильнее самой любви… И чище. У тени нет чувства собственности.
– Подойдем! Он обрадуется! – шепнул Давид. – Ну, пошли!
– Пошли, пошли, Давид! К машине пошли! – и Но ра выскользнула за дверь.
Давид шел за ней следом к стоянке. Молча. Сели и поехали в Тбилиси. Был предзакатный час, последний час дня, когда день, перед уходом, показывает все, на что способен, всю красоту и печальную нежность, которую собрал за свою недолгую жизнь от восхода солнца.
Стемнело быстро. Дорога была плохая, но почти пустая. Редкие встречные фары вырывали из тьмы двумя скользящими конусами придорожные кусты, редкие строения. Нора как будто дремала. Уже подъезжая к городу, она сказала как будто сама себе:
– Эта молодая жена Тенгиза очень хороша, подходит ему.
– Какая жена, Нора? Это внучка его, младшая дочка Нино. Он после смерти Нателлы не женился. Вдовец. Не нашлось такой женщины…
– Вот как, – только и сказала Нора.
“А сказал, что женится. Решил меня освободить от себя?.. Или себя от меня?.. Нет, меня, конечно. Теперь не имеет значения…”
На следующий день она улетела в Москву. Нора, как мало кто, любила длинные перелеты, когда оказываешься нигде, в отвлеченном пространстве и в шатком времени, когда кончаются разом все обязательства, обещания, все отложено, телефонные звонки, почта, просьбы, предложения и жалобы не доходят, а ты висишь, летишь, паришь между небом и землей, между землей и луной, между землей и солнцем, выпадаешь из привычной системы координат. Летишь… Как это сделал Тенгиз, друг моей души, единственный, кто смог заживо вырваться за все пределы и обжить иной мир, мир теней… Тенгиз… Любовь бесконтактная…
