Низкое небо и облака, словно рука, накрывшая окрестности. Сегодня утром у меня не было никакого желания писать. Мне скучно и тошно.

Сразу после завтрака мальчик с фермы принес нам гуся, держа его вниз головой за лапы. Увы, он был живой. Матушка сказала, что заказывала забитую птицу, но курьер оставил его и убежал.

Никто из нас, включая Бетси, никогда не видел, как забивают гусей, но мама сказала, что знает, как это делают с курами.

Мы все отправились в кухонный дворик позади дома. Мама схватила бедное существо за голову одной рукой, обхватила туловище другой и начала выкручивать шею.

– Она должна сломаться, – сказала матушка.

Несчастная птица хлопала крыльями и отчаянно дрыгала лапами. После нескольких неудачных попыток мама сказала:

– Не получается. Ричард, попробуй ты.

Почувствовав невероятное отвращение к тому, о чем она просила, я сказал:

– Мама, ты сама виновата. Я гуся не просил.

Она воскликнула:

– Хотя бы подержи это ужасное существо, а я попытаюсь снова.

Евфимия предложила свою помощь. Не хватало еще, чтобы меня унижала сестра! Совершенно против своей воли я поймал бедную испуганную птицу, а мама попыталась взять ее за шею. Возможно, мы делали что-то не так, потому что шея упрямо не хотела ломаться.

Бетси исчезла, но потом появилась со шваброй и сказала, что надо попытаться кое-что, о чем она слышала:

– Положите птицу на землю, на нее – ручку швабры. Встаньте на оба конца и надавите на шею, чтобы она сломалась.

Я попробовал исполнить ее совет. Но птица сумела от нас убежать и носилась по двору, размахивая крыльями. Я за ней бегал, а Бетси так сильно смеялась, что не смогла разговаривать, поэтому мать вышла из себя и прикрикнула на нее.

– Как смешно, – сказала Евфимия.

Она ушла, и мне показалось, что сестра нас бросила. Однако через несколько мгновений она вернулась с топором для рубки дров.

Мама воскликнула:

– Не делай этого! Тебя всю зальет кровью.

– Только не на земле, – сказал я. – Подождите, принесу разделочное бревно.

Когда я его установил, мы с Евфимией поймали проклятого беглеца. Потом я схватил гуся, а Эффи ударила по голове птицы обухом, и она замерла. Затем сестра положила его шею на бревно и отрубила голову одним ударом, но отскочила в сторону недостаточно быстро, и кровь еще секунд пять порывисто фонтанировала, первыми брызгами залив ей руку. Внезапно Эффи нервно засмеялась. Ужасно, но птица продолжала хлопать крыльями еще полминуты, пока окончательно не замерла.

Созерцание борьбы птицы за жизнь, отчаянное сопротивление смерти (это свойственно и людям) пробудили в моем воображении образы. Я увидел, как папа беспомощно падает на пол, пытаясь вдохнуть воздух, он испуган приближением тьмы. А потом мне вдруг представился Эдмунд. Он ненавидел жизнь и пожелал сдаться.

Эффи радовалась сделанному, а я почувствовал, как к горлу подступает тошнота.

Сестра сказала:

– Какой ты чувствительный лицемер. Ты ведь собираешься гуся съесть. Его надо было убить.

Мама и Бетси ощипали птицу и только что поставили в духовку. Гусь был большой, пришлось основательно потрудиться.

Пора идти в церковь.

Когда служба закончилась, Ллойды оказались у выхода сразу за нами. С ними была молодая женщина. Я сперва не признал ее. Потом до меня дошло, что это их дочь Люси. С тех пор как я видел ее в последний раз, она сильно подросла. Ее золотисто-рыжие волосы стали темнее и, конечно, были старательно уложены под шляпкой, из-под которой выбились несколько локонов.

Она заметила, как я на нее уставился, мельком улыбнулась мне и сразу отвернулась, поэтому я не понял, рада она или просто забавляется. Люси с притворной скромностью не поднимала глаз, шагая следом за родителями к воротам. По моему наущению мама заговорила с ней, назвав наше имя и напомнив, что мы были знакомы в прежние времена в Торчестере. (Эффи шла впереди нас, словно не заметила девушку.) Люси понравилось такое начало беседы, и она рассказала, что училась в школе во Франции несколько лет.

Она сказала:

– Я посещаю монастырскую школу в Тулузе, где училась мама, когда была девочкой. Оказывается, спустя несколько лет после мамы там училась миссис Пейтресс. Поэтому, когда мы встречаемся, то говорим по-французски. – Она улыбнулась и обратилась ко мне: – Я знаю вас. Вы тот самый мальчик, над которым мы подтрунивали в детстве.

– Не припомню, – сказал я.

– Мы, девчонки, беспощадно дразнили вас. И доводили до слез. Какие мы были маленькие чудовища.

Мама рассмеялась и сказала:

– Помню, какими вы были непоседами – и Евфимия, и Мод Витакер-Смит.

– Ах да, Мод. Хочу кое-что сказать про нее, – сказала Люси.

Она посмотрела на спину Евфимии и, понизив голос, начала:

– Эта умница…

Услышать ее нам было не суждено, потому что миссис Ллойд внезапно обернулась и, глядя прямо на дочь, нахмурилась, совершенно ясно дав понять: «Перестань разговаривать с этими людьми и иди сюда».

Люси с извиняющимся видом улыбнулась и, качнув головой, отошла от нас. Но вместо того, чтобы присоединиться к родителям, она шмыгнула прямо к сестрам Куэнс, которые стояли в нескольких ярдах от своих родителей. Она очаровательно поклонилась и, осветив их яркой улыбкой, сказала что-то такое, отчего девушки пришли в ужас. Энид побледнела и чуть не упала в обморок, но ее удержали сестра и мать. Они поддерживали девушку с обеих сторон, медленно направляясь к дому пастора, а следом шла мисс Биттлстоун.

По пути домой я размышлял над смыслом этой маленькой драмы. Есть ли тут связь с появлением вчера в округе Давенанта Боргойна?

Катастрофа! Через несколько минут после нашего возвращения домой меня встревожили громкие голоса на кухне, доносившиеся до гостиной. Я поспешил выйти и увидел, что мама и Бетси ужасно ссорятся. Гусь был готов только наполовину, и мама говорила, что служанка не смогла поддерживать духовку достаточно горячей, а Бетси уверяла, что птица просто была слишком большая.

В конце концов мама решила приготовить ее на открытом огне. Это означало, что бедная Бетси должна будет стоять у огня и постоянно переворачивать тушку, непрестанно поливая птицу раскаленным жиром.

Мы втроем сидели в гостиной, все более страдая от голода и допивая единственную бутылку шерри, оставшуюся с Пребендэри-стрит. Мама изредка выбегала посмотреть, как готовится гусь, и нарезать овощи.

Когда она вышла, кажется, в пятый раз, мы с Эффи услышали визг, и оба побежали на кухню.

Плита была охвачена огнем. Загорелся раскаленный жир. Бетси схватила сковороду и залила ее холодной водой из бака, но мама крикнула:

– Нет! Не делай этого! Ты все испортишь!

Она схватила тряпку и начала махать над птицей, потом обернула вокруг тушки, и пламя погасло.

Когда мама сняла тряпку, промокшую и в дырках, мы взглянули на гуся, и мама ткнула в него вилкой. Снаружи обгорел, а внутри не пропекся.

Она отругала Бетси за то, что та налила в сковороду слишком много жира.

Странно видеть, как она ругает служанку! В прежние времена она едва ли могла позволить себе снизойти до мелочных склок. Я посмотрел на ее худенькие плечи под изношенным и залатанным воскресным платьицем и подумал, до чего же она опустилась. Как все мы опустились. Мы потеряли качества, какие, казалось, будут с нами всегда: деликатность, благородство и щедрость. Теперь позолота облупилась, и мы готовы взорваться, словно заряженные хлопушки.

У Евфимии случился один из ее приступов гнева, и она закричала:

– Будь проклята эта гадость!

Схватив гуся, она собралась выбросить его в мусорную корзину, но он был такой горячий, что сестра его уронила.

Мама разозлилась на нее, подняла тушку обгоревшей тряпкой, а Евфимия выбежала вон. Пока мама объясняла Бетси, что стоит немного подождать, когда гусь остынет, потом протереть и продолжить готовить, я тихонько вышел из кухни.

Все это случилось только потому, что мама решила приготовить рождественский обед, похожий на те, какие были у нас в прошлом. Глупая, глупая мама! Как я ненавижу, когда она так себя ведет, а потом разводит руками и плачет от неудачи.

Мы вернулись в гостиную и сидели, молча попивая вино и дожидаясь, пока приготовится гусь. Мама достала то, что она назвала приличной скатертью из дамасского полотна с кружевной отделкой по краю. На аукционе она никому не понадобилась, рассказала мама, потому что на ней была заштопанная дырочка, но незаметная, если стол не очень большой. Под старой щербатой посудой эта скатерть казалась нелепой.

За день до этого я прикончил последнюю бутылку папиного бордо, но, к моему изумлению, мама объявила, что у нее осталась еще одна. Я спросил, откуда она взялась, и матушка ответила, что припрятала ее, потому что не доверяет мне! Она попросила сцедить вино в графин. Я заметил, что вино следовало открыть пару часов тому назад, но когда увидел бутылку, понял, что мама выбрала не самую лучшую и вино вряд ли нуждалось в декантации. Однако мама настояла, чтобы я это сделал.

Мы сидели и пили молча. Сказать друг другу нам было нечего. Вдруг мама, просто чтобы нарушить молчание, спросила меня, ответил ли я дяде. Я сказал, что нет, и она сильно возмутилась. Я проживаю свою собственную жизнь. Думаю, мне должно быть позволено распоряжаться ею самостоятельно. Я попытался сказать это, но мама ответила мне, что я упускаю наилучшую возможность в моей жизни и что, если я останусь в Англии, мои долги и отсутствие диплома превратят меня в обузу ей и сестре!

Наилучшая возможность?! Да это потерянная жизнь! Даже на пути туда меня поджидают опасности, а на месте их будет еще больше.

Евфимия поддержала маму. Как смеет она вмешиваться? У сестры свои расчеты, и, кроме того, она настаивает, чтобы я сопроводил ее на этот проклятый бал! Если честно, не понимаю, зачем мне ее развлекать, если до моих интересов и желаний ей нет никакого дела.

Мы почти кричали друг на друга, когда мама сказала:

– Закроем тему. Не хочу больше ничего слышать об этом. Сегодня Рождество, мы семья, и мы вместе.

Вдоволь напившись шерри и бордо, мы наконец-то приступили к обеду. Сгоревший снаружи гусь внутри так и остался почти сырым. Но местами он был вполне съедобный.

Орудуя ножами и вилками, мы мало разговаривали. Мама и Эффи обсуждали, что они наденут на бал, а я их почти не слушал. Мама сказала, что у нее есть старое платье, которое она не надевала годами, но когда-нибудь надеялась носить снова.

– Вы понимаете, что пока мы в дружеском семейном кругу празднуем Рождество, главный праздник года, бедная Бетси в буфетной совсем одна чистит кастрюли? – сказал я.

– Конечно, понимаю, – сказала Эффи.

– Что ты предлагаешь? – потребовала мама, прервав сестру, а это случалось очень редко. (Вино!)

– Пригласить ее к столу? Ты забыл, что на Пребендэри-стрит у слуг было свое угощение на Рождество?

– Да, – сказал я, – но служанка у нас только одна.

– Не надо читать мне нотации про тяжкую судьбу Бетси! – воскликнула Эффи. – Я знаю об этом, но ты не можешь отрицать, что она и десятой доли не сделала из того, что ты натворил для этой семьи.

Не успел я обратить ее внимание, что она теперь говорит противоположное тому, что хотела сказать, как сестра продолжила:

– Смотри, я отрезаю мяса, чтобы отнести ей.

Она стала накладывать на тарелку ломтики гусиной грудки.

Через минуту она вскочила и направилась к Бетси.

Мы с мамой долго сидели в молчании. Наконец я сказал, что пойду и посмотрю, что делает Евфимия. Когда я подошел к кухне, Эффи и Бетси, должно быть, меня не услышали, потому что обнимали друг друга. Бетси, такая маленькая, едва доставала головой до груди Эффи, и по движению ее головы можно было подумать, что она тихо плачет. Потом я догадался, что плакала Эффи, а служанка ее утешала.

Я тихонько ушел, стараясь, чтобы они не заметили моего случайного соглядатайства, и сказал маме, что Эффи вернется через минуту.

Она немного задержалась. В итоге сестра присоединилась к нам снова, и мы принялись за десерт. Потом, как я и ожидал, чуть не плача, мама начала вспоминать о праздновании Рождества в прежние времена. Евфимия присоединилась к ней, и началось оплакивание несчастной женской доли. Я молчал, даже когда Эффи стала говорить про папу и сказала, что было бы уместно почтить его память в такой день. Странно, что мама не поддержала ее. Я заметил, что она все меньше защищала отца, и даже ее неприязнь к дяде Томасу поубавилась.

Почти срывающимся голосом Эффи говорила о том, как бы ей хотелось вернуться в те дни и помогать отцу, когда ему было плохо. А потом она сказала:

– Папа был бы гораздо счастливее, если бы получил сан епископа.

Я не сдержался и спросил:

– Неужели?

Сестра разозлилась и воскликнула:

– Что ты имеешь в виду, Ричард? Считаешь, что Церковь никогда бы не нашла достойного применения его способностям?

– Думаю, да.

Эффи возмутилась и сказала, чтобы я не смел говорить в таком тоне. Мы поссорились. Странно, мама сидела молча, никак не пытаясь защитить папу.

А потом – катастрофа! Я случайно задел свой бокал и пролил вино на скатерть. Мама вскрикнула так, будто я причинил ей физическую боль. Потом сказала:

– Как это глупо с твоей стороны!

Она обвинила меня в том, что я слишком много выпил. (Лицемерка! Сама выпила почти столько же, сколько я.)

Я сказал, что это всего лишь скатерть. Она ответила:

– Как эгоистично с твоей стороны. Так мало осталось от нашей прежней жизни, и ты отбираешь последнее.

Думаю, меня раздражала ее чрезмерная привязанность к материальным вещам. Я сказал:

– Неужели ты не можешь позволить сознанию возвыситься над скатеркой и постельным бельем?

Она сказала:

– Как ты смеешь. Отец пришел бы в ужас, услышав, что ты говоришь мне подобные вещи.

– А я слышал, как он говорил тебе кое-что похуже.

– Ты совершенно несносный и злой! Немедленно убирайся к себе в комнату.

– Не понимаю, зачем. Мне уже не двенадцать лет.

Евфимия сказала:

– Тогда перестань вести себя словно подросток.

– Раз ты так считаешь, то на балу тебе мое общество не понадобится. Я решил, что не пойду, – ответил я.

Она сразу стала похожа на оскалившуюся кошку с прижатыми к голове ушами и выпученными глазами и сказала:

– В таком случае ты и здесь не нужен. Ты мешаешь. Просто убирайся. Мне безразлично куда. Уезжай из дома завтра. Садись на пароход, отплывающий куда угодно и подальше отсюда.

Я встал и сказал:

– Не стану навязывать тебе свое общество больше ни минуты.

Поднялся в комнату. Пускай себе там бодаются и кусаются.

Им безразлично, что со мной будет. Очень хорошо. В таком случае мне тоже безразлично. Больше не стану сопротивляться соблазну. Пусть это будет моим рождественским подарком самому себе.

Пошел в деревню. Звезды были словно миллион внимательных глаз, смотрящих на землю, где все неподвижно. Луна, скрывшись за прозрачной пеленой облаков, выплыла из-за прозрачной вуали тумана, и в ее серебряном сиянии скот казался призрачным. В молочном свете порхали летучие мыши, словно пепел, кружащий над огнем в камине. Одна из них налетела на меня, маленький монстр со злым крошечным личиком. Мне показалось, что я увидел человеческую голову и небольшие круглые очки, и услышал, как она скрипучим голосом злобно учит меня правилам благопристойности.

Бродя среди безмолвных освещенных домов, я чувствовал, что могу взлететь, словно сокол, медленно взмахивая руками-крыльями, и парить над домами и полями.