Книга: Сыграй мне смерть по нотам...
Назад: Глава 7. Свидетель Самоваров
Дальше: Глава 9. Возвращение самовара

Глава 8. Необычайные приключения итальянца в Сибири

Многое в этой истории показалось Самоварову невероятным. Вообще-то он допускал, что в жизни странные вещи иногда происходят. Но слишком уж вычурным подробностям он никогда не доверял. Ещё работая ещё в уголовном розыске, он узнал, что ложка фантазии способна испортить бочку правды. А уж фантазия шального ребёнка и вовсе не знает пределов!
Сегодняшним утром, как раз тогда, когда Самоваров отправился мастерскую анималиста Щепина и там пытался помочь Стасу своими блеклыми и бессвязными воспоминаниями о покойном, Настя встретилась с Дашей Шелегиной. Юная пианистка очень хотела извиниться за вчерашнее и объяснить свои дикие выходки в «Багатели». При этом она рассказала такую неправдоподобную и пугающую историю, что Настя не на шутку разволновалась. Вот почему она в смятении ворвалась в мастерскую Самоварова и спугнула железного Стаса своей стремительной красотой.
Когда Стас удалился, Настя заявила, что бедная Даша попала в трудную ситуацию. Вспомнив посещение «Багатели», Самоваров спорить не стал.
«Нет, совсем не в этом дело!» — замахала руками Настя. Ресторанные заработки и семейные скандалы оказались самыми хилыми цветочками в дебрях Дашиных проблем. Настя пришла к выводу, что девочка нуждается в помощи человека опытного и юридически грамотного. Такого человека Настя знала. Помощь его она обещала Даше. Кто другой сможет разобраться в сомнительных и сложных обстоятельствах, как не Самоваров, обладатель потрясающей интуиции и глубокого аналитического ума!
— Как у тебя только язык поворачивается говорить обо мне вслух подобную чепуху? — удивился скромный Самоваров. — Какой аналитический ум?
— Ты считаешь себя дураком? — парировала Настя.
Скромным до такой степени Самоваров не был. Он умолк, и ему пришлось выслушать Дашин рассказ в Настином изложении. Попутно он гадал, которая из девчонок напустила в эту историю больше тумана.
Речь шла об отце Даши, Сергее Николаевиче Шелегине. Это он, оказывается, сочинил тот странный, страшный и прекрасный вальс, который однажды вечером проник в мастерскую из Мраморной гостиной и поразил Самоварова и Настю. Этот вальс назывался «Танцем № 5». Стало быть, существовало по крайней мере ещё четыре подобных танца. Строптивая Даша разучивала вальс тайком. Она решила сыграть его на Рождественском концерте вместо Шумана, указанного в программе. Даша решилась на столь дерзкий фокус, так как композитор Шелегин…
— Постой, постой! — воскликнул вдруг Самоваров, прерывая Настю. — Не тот ли это Сергей Шелегин?..
Настя обрадовалась:
— Конечно, тот! Хорошо, что ты вспомнил.
Ещё бы не помнить! Если кто-то в Нетске и был настоящим прославленным вундеркиндом, так это Серёжа Шелегин. Юного виртуоза-пианиста знала вся страна. Журналисты называли его не иначе, как будущим Рихтером. Часто в те далёкие времена на экранах Центрального телевидения появлялся тощенький строгий мальчик из Новосибирска. Всегда он был в строгом костюмчике и в галстуке-бабочке, косо торчащей у худой слабой шеи.
Этого бледного героя родители, бабушка и Вера Герасимовна постоянно ставили в пример Самоварову, мальчику нерадивому и ничем не замечательному.
— Посмотри, снова Серёжа Шелегин играет! — восклицала с восторгом мать и тащила своего Колю к телевизору.
Маленький Самоваров с ненавистью и отвращением вглядывался в экран. Там Серёжа из Новосибирска садился за чудовищно большой рояль. Смело приближал он непропорционально длинные пальцы к ледяному ряду бесконечных клавиш и начинал играть.
Исполнял Серёжа всегда что-то очень виртуозное, мощное и многословное. Его маленькое лицо оставалось при этом совершенно бесстрастным, только тёмные глаза загорались детским азартом заядлого отличника. Очень взрослая музыка накатывала с экрана бесконечным прибоем звуков — от бешеного грохота до тихого журчанья и даже до того, что звуком уже и не назовёшь, от чего остаётся лишь едва различимое слоистое эхо. Эта музыка существовала, казалось, сама по себе, словно не сила детских пальцев, а упорство детского взгляда извлекало её из огромного лакированного ящика, начинённого струнами.
Да, Самоваров в своё время Серёжу Шелегина терпеть не мог. И не он один, наверное, но и множество других заурядных мальчишек. Что-то было поразительное, но неприятное в этом ребёнке. Его будущее обещало быть блестящим.
Тогда не принято было транслировать на публику сладкие семейные картинки. Вот и маму Серёжи, Марину Петровну, по телевизору никогда не показывали. А стоило бы! Это была статная волевая женщина, сама в прошлом отличная пианистка. В Новосибирск из столицы привела её, по слухам, какая-то безумная и горькая любовь (о себе она ничего никому и никогда не рассказывала). В период Серёжиных триумфов она преподавала в Новосибирской консерватории, была уже не слишком молода и имела внешность греческой богини из девственниц — тех, которые любопытных и дерзких поражали громом, обращали в скотов и неприметные растения. Суровой и грозной она оставалась всегда, и непонятно было, каким образом некто отважный всё-таки сумел сделаться отцом Серёжи. Этот герой не предъявлял никаких прав на ребёнка и никому не был известен. Злые языки шутили, что он был съеден Мариной Петровной тотчас же после зачатия, как это принято у ядовитых американских пауков.
Маленький Серёжа не то чтобы был обожаем матерью. Он скорее составлял её идею фикс и орудие для достижения какой-то неведомой высшей цели.
Марина Петровна и в консерватории всегда преподавала замечательно, со страстью. Рано заметив Серёжину музыкальность, она решила сделать из сына настоящее диво.
Серёжа занимался порой до изнурения — и чаще всего добровольно. Юный виртуоз скоро прославился. Марина Петровна со свойственным ей гордым стоицизмом объявила, что это только начало работы, и невозмутимо утроила технические сложности Серёжиных упражнений.
Лет в пятнадцать Серёжа взялся что-то сочинять. Он к тому времени уже перестал удивлять своим маленьким ростом и хрупкостью, потому Марина Петровна с интересом просмотрела его опусы. Опусы были неважные. Марина Петровна поморщилась и разорвала нотную тетрадку надвое. Безнадежно слабо. Продолжать не стоит!
Серёжа стал скучным и вялым. Он наконец устал. В то лето Марина Петровна взяла для него путёвку на Чёрное море, в пансионат «Сталевар». Она знала, что там имеется хороший рояль, и можно будет готовиться к очередному конкурсу. Серёжа уже много лет и очень успешно разъезжал по конкурсам, но главные победы, предполагалось, впереди.
В день приезда в «Сталевар» Серёжа немного, часа два, позанимался на хорошем рояле. Потом он вдруг исчез.
Он ушёл по кромке прибоя, куда глаза глядят. А глаза его не глядели даже не на горизонт, далёкий и бледный. Серёжа просто смотрел себе под ноги, неглубоко утопавшие в пахучем мокром песке. Оказалось, ноги оставляют смешные следы с лодочкой ступни и рядом кругленьких выемок-пальцев. След быстро расправлялся, заливался мутной от песка водой, а потом длинная плоская волна сравнивала его с идеально шершавой гладью берега.
Серёжа шёл и шёл. Он смотрел на свои следы, небольно натыкался ногой то на ломаные ракушки, то на гнилые до черноты щепки. Он переступал через канаты и ожерелья поплавков, которые разграничивали владения всевозможных турбаз и санаториев. То, что даже вода в море разделена и принадлежит кому-то, его изумило. Иногда он проталкивался сквозь толпу отдыхающих. Отдыхающие резвились, галдели, брызгались и все были в купальниках самых безобразных покроев.
Серёжа шел долго. Небо и воздух постепенно скучнели и серели вокруг него. Вечер наступал, но вода оставалась такой же тёплой, а следы такими же забавными и бесконечными.
Серёжу нашли в девяти километрах от пансионата «Сталевар». Искали его силами отдыхающих, с милицией и даже, кажется, с вертолётом. Марина Петровна измучилась и осунулась за несколько часов до неузнаваемости. Встретив сына, она надавала ему прямо на пляже, при зеваках и при милиции, звонких и незабываемых пощёчин.
С того дня началась для Серёжи иная жизнь — настоящая, как он полагал, и неудачная, кривая, как думали все остальные. Несмотря на продолжение занятий, Серёжа провалил подряд несколько международных конкурсов.
Вскоре он поступил в консерваторию, где учился очень хорошо, но без блеска и увлечения. Его карьера мало-помалу улеглась в обычную скромную колею.
Марина Петровна чуть не заболела от унижения и разочарования. Её отношения с сыном постепенно испортились и дошли до полной сухости и чуждости. Поэтому неудивительно, что после консерватории Серёжа охотно уехал в Нетск, куда его пригласили преподавать в местном музыкальном училище.
В Нетске жизнь Сергея Николаевича окончательно приобрела те небогатые серые оттенки, которые Марина Петровна презирала во всём — от манеры игры на рояле до цвета платьев. Сергей Николаевич потихоньку преподавал, писал музыку к безвестным театральным постановкам и даже однажды попытался вступить в местное отделение Союза композиторов. Он представил тогда на суд коллег целый ворох своих трудов, в том числе фортепьянный цикл, куда входил «Танец № 5».
Троим композиторам, в те годы составлявшим Нетскую организацию, ни одно из его произведений нисколько не понравилось. Ещё меньше им понравилась молодость Сергея Николаевича и его некомпанейский нрав. Они велели соискателю впредь усерднее работать над собой, а также подучиться у них, у всех троих (все трое были песенниками, питомцами местной самодеятельности и отчаянными баянистами).
Сергей Николаевич не стал ни учиться у баянистов, ни продолжать попытки поступить в организованные композиторы. Вместо этого он взял и женился. Юная Ирина училась у него, и училась посредственно. Она, правда, была очень старательной, а главное, прелестной. Последнее Самоваров вполне допускал. По его наблюдениям, женщины-лани, прежде чем стать трепетными занудами, обычно бывают хорошенькими девицами. Однако и в этом милом состоянии они уже обладают всеми основополагающими признаками (каблуками, сумочками и т. д.) своего типа.
Быстрая и пылкая любовь Шелегина завершилась свадьбой, на которую всё-таки прилетела из Новосибирска Марина Петровна. То ли она собиралась примириться с сыном, то ли, наоборот, желала убедиться, что она была права, и ничего путного из него не вышло — неизвестно. Отношения их так и остались холодными. Невеста сына Марине Петровне показалась слишком ничтожной. Бездарностей она не признавала.
Первое время жизнь молодой семьи протекала, как выражаются медики, без особенностей. Сергей Николаевич стал ещё менее компанейским и написал несколько произведений, заведомо неприемлемых для тройки баянистов. Позже Ирина признавалась, что их любовь очень быстро кончилась. Если бы не рождение дочери, они развелись бы обязательно.
Своим появлением на свет Даша совершенно изменила жизнь Сергея Николаевича. Он обожал дочь. Мастерски он варил ей кашу, вязал банты, а когда у неё обнаружился ещё и абсолютный музыкальный слух, засадил за рояль. Несмотря на несогласия и отчуждение от грозной матери, он до смешного скопировал и её ненасытное родительское честолюбие, и её суровые педагогические приёмы.
Только Даша совсем не походила на маленького Серёжу Шелегина. Это была бойкая, весёлая, упрямая девчонка. Из отца она вила верёвки и умудрилась от бесконечной игры на рояле почти не пострадать. К тому же музыку она любила, а годам к семи стало ясно, что у неё может быть большой и хороший голос.
Сергей Николаевич сразу загорелся мечтой об её оперной карьере, о «Ла Скала», о неминуемом успехе. Вдвоём с дочкой они распевали всевозможные песенки и вокализы. Они даже начали учить итальянский язык, причём не только те музыкальные словечки, которые употребляются в нотах. Сергей Николаевич решил освоить с Дашей настоящую живую речь, столь необходимую для грядущей — обязательно, обязательно это сбудется! — стажировки в Милане (где же ещё можно научиться бельканто?)
Ирина не принимала никакого участия в этих оперных прожектах. Она мирно преподавала игру на фортепьяно в городском дворце бывших пионеров. Это заведение часто в те годы меняло своё название и род деятельности: наряду с банальными кружками там начинали вдруг действовать то скаутский центр, то молельный дом, то школа тантрического секса. Жилось Ирине очень скучно.
— Мне тоже, признаться, скучно стало, — прервал Самоваров Настин рассказ. — Где же обещанные ужасы и тайны? Пока твоя история не тянет даже на плохонький бразильский сериал.
— Ужасы сейчас начнутся, — пообещала Настя.
Скучная жизнь семьи Шелегиных закончилась семь лет назад. Сергей Николаевич, возвращаясь с занятий в Музыкальном училище, переходил улицу Розы Люксембург, как всегда, неметёную и кочковатую, и поскользнулся. Поскользнулся он (а стоял январь) на одной из тех адских колдобин, которые и теперь сплошь покрывают мостовые старой части Нетска.
В гололёд многие падают часто и больно. Однако Сергей Николаевич не просто поскользнулся, но и угодил под невесть откуда взявшийся «КамАЗ». Никаких правил музыкант не нарушил, наоборот, это «КамАЗ» из-за угла выскочил внезапно и на красный свет. Изувечив Сергея Николаевича, «КамАЗ» умчался и найден не был никогда — потому, утверждали многие, что очень спешно вёз топливо для каминов в посёлок дорогих коттеджей Лягино. Впрочем, может, и не вёз, и вовсе это был не «КамАЗ» — свидетели говорили разное.
А вот сам Сергей Николаевич ничего не мог сказать. Свет для него померк.
Прошёл год. Всё это время Сергей Николаевич жил, дышал через какие-то хитрые трубочки, кормился тоже через трубочки, даже в сознании был, но ни двигаться, ни говорить не мог.
Поначалу у Шелегиных всё шло кувырком. Только через месяц после аварии Ирина немного пришла в себя. Именно тогда она и познакомилась с Андреем Андреевичем Смирновым — от имени губернаторского благотворительного фонда он вручил семье пострадавшего музыканта материальную помощь и огромную, в сероватых тонах картину местного художника Поспелова «Утро в осиновом лесу».
Андрей Андреевич тогда же пригласил одарённую дочь Шелегина в свои престижные «Чистые ключи». Но Даша в хоре не прижилась и скоро отказалась ходить на репетиции. Дома теперь было интереснее: из Новосибирска приехала бабушка Марина Петровна. Вернее, переехала. Насовсем!
Даша видела бабушку впервые, и та даже своей внешностью поразила и заворожила. Высокая, очень немолодая (Сергей Николаевич был у неё поздний ребёнок), Марина Петровна носила яркие платья строгого кроя и крупные цветные каменья на пальцах и в ушах. Чётким, красивым, безжалостным лицом она напоминала то ли постаревшую Снежную Королеву, то ли актрису Ермолову с известного портрета Серова.
Марина Петровна с первой минуты всё в доме взяла в свои руки. Ирина боялась её, как огня. Даша моментально сделала вынужденные успехи в музыкальной школе. Сергей Николаевич, который оставался ещё в больнице, начал получать наилучшее лечение и уход.
Скоро он вернулся домой — парализованный, слабый, с беспомощным взглядом. Он стал щуплым, маленьким, как мальчик, а глаза наоборот, сделались гораздо больше, чем были.
С той поры массажисты, психологи, специалисты по лечебной гимнастике, важные и именитые профессора, гомеопаты, фитотерапевты, бабки-шепталки, какие-то народные целители с физиономиями уличных пройдох зачастили в квартиру Шелегиных. Они неустанно пытались вдохнуть жизнь — ощутимую, понятную, привычную жизнь — в неподвижное тело и спрятавшуюся куда-то душу Сергея Николаевича.
Это плохо удавалось. В конце концов Сергей Николаевич научился лишь сидеть в инвалидном кресле и едва заметно шевелить левой рукой.
Марина Петровна сама ухаживала за сыном. Позже ей стала помогать Августа Ивановна, далеко не дряхлая старушка из соседнего подъезда. Эта Августа Ивановна каким-то образом подружилась с бывшей пианисткой и всецело попала под её власть и влияние.
Отныне Ирина к Сергею Николаевичу даже приближалась редко: в присутствии Марины Петровны она немела, дрожала, роняла вилки и стаканы и ничего не могла сделать, как следует. Про себя Ирина недоумевала — почему переменилась к сыну эта надменная и жёсткая женщина? Разве не считала она Сергея Николаевича ничтожеством и неудачником, обманувшим её надежды?
Теперь Марина Петровна носилась по городу в поисках ещё не известных ей могучих целителей и чудодейственных лекарств. С миной одновременно гордой и кроткой она переодевала Сергея Николаевича, укладывала его в постель и кормила с чайной ложечки. «Это комплекс вины, — говорил Ирине догадливый и интересующийся психологией Андрей Андреевич Смирнов. — Старуха считает, что покалечила сына своим презрением». Ирине такое объяснение не казалось правдоподобным, но она давно убедилась, что Андрей Андреевич всегда бывает прав.
Речь к больному вернулась последней. Этого, собственно, даже и не ждали. С ним разговаривали много, но он, казалось, ничего не понимал. Специалисты пришли к выводу, что тяжелая травма головы сделала его слабоумным. Это подтвердила и знаменитая Кихтянина.
Лицо Сергея Николаевича после удара о лёд и асфальт стало малоподвижно. Он только Дашу узнавал, хотя, скорее всего, не понимал, кто это. Но он всё-таки следил за ней глазами и пытался улыбаться. Зато увидев очередную бригаду целителей, он сразу же притворялся спящим. Или в самом деле засыпал от тоски? Появление в комнате Марины Петровны вызывало на его лице слабую тень испуга. Словом, Сергей Николаевич реагировал на мир так, как должно реагировать живое, но не вполне одушевлённое существо вроде инфузории. «Овощ», — жестоко, но честно обобщил картину Андрей Андреевич Смирнов.
Однажды в хмурый осенний день Марина Петровна принудила Ирину пойти к мужу и напоить его каким-то морсом. Сама она была занята подготовкой истории болезни Сергея Николаевича для показа заезжему московскому невропатологу. А Ирина давно уже боялась мужа не меньше, чем свекрови. Когда она его видела, её сердце больно сжималось, но не жалостью, а неназываемым, мучительным чувством, от которого подкашивались ноги.
В тот памятный день Сергей Николаевич, не глядя на Ирину с её стаканом, а глядя в слезящееся окно, слабо шевельнул губами и прошептал «пьёве…»
Или что-то вроде этого.
Ирина перепугалась и кинулась к Марине Петровне, расплескивая морс. Скоро они обе склонились над больным.
— Тебе показалось! Ничего он не говорит. И пить, похоже, не желает», — строго сказала Марина Петровна. Ирина дрожала, краснела и чуть не плакала.
— Пьёве… — снова прошептал Сергей Николаевич.
— Действительно просит пить. Давай стакан! — скомандовала Марина Петровна.
Однако Сергей Николаевич сжал губы — это означало, что пить он не будет — и уставился в окно. Ирина наконец в голос разрыдалась. Марина Петровна впилась в её плечо сильной рукой, давя пальцами и кольцами, и почти вышвырнула за дверь. Затем, чтобы не пугать и не угнетать Сергея Николаевича своим присутствием, она уселась позади него (она часто так делала) и стала ждать. Но ничего она так и не услышала, кроме нелепого «пьёве», обращённого к окну.
С того дня Сергей Николаевич заговорил — слабо, мало, но явно. Одна беда: понять и расшифровать его речи было невозможно. Вскоре собранные Мариной Петровной со всего города психиатры прибыли послушать лепет больного.
Сергей Николаевич, завидев врачей, по привычке норовил прикинуться спящим. Когда его будили то молоточком по левому локтю, то стоваттной лампочкой под веко, он только слабо морщился и шептал что-то бессмысленное вроде «вольо!»
Врачи многозначительно переглядывались. Один из психиатров, поразмыслив, предположил, что больной хочет выразить свою последнюю волю. Другой сказал, что больной на волю просится. Третий заявил, что Сергей Николаевич впал в паранойю и, скорее всего, воображает себя в эту минуту катающимся в автомобиле «Вольво». Марина Петровна принимала эти мнения стоически, но в её глазах чернел ужас. Ирина вообще едва сознание не потеряла, когда услышала о прогулке в «Вольво». «Овощ, овощ!» — думала она с тоской.
Даша в это время сидела в соседней комнате. С неё взяли обещание не выглядывать, не шуметь, по возможности не шевелиться и уж ни в коем случае не подслушивать. Только как можно было не подслушивать? И не шевелиться ей было трудно. Ей хотелось кричать, петь и прыгать по дивану, звеня и стреляя его дряхлыми пружинами. «Нон вольо, нон вольо», — повторяла она, кусая рукав и зажмуривая глаза от восторга.
Наконец психиатры удалились, подтвердив несчастным родственникам Сергея Николаевича, что случай сложный, и это всё, что можно сказать с полной определённостью.
Даша затащила в свою комнату бабушку Марину Петровну и объявила: «Я поняла, что говорил папа этим врачам! Как ты могла не догадаться? Я бы им сказала то же самое, если бы они ко мне пристали. Так, как папа, и сказала бы: не хочу! Нон вольо!»*
* non voglio — не хочу (итал.)
С бабушкой Даша не то, чтобы ладила — они приспособились друг к другу. Полного мира быть не могло. Их отношения представляли собой, как шутила Марина Петровна, что-то вроде Долины гейзеров. То есть это было поле, вечно бурлящее, опасное, брызжущее кипятком, но иногда и обманчиво тихое, идиллическое, всё в меленьких дымящихся бурунчиках. Даша ценила мощь бабушкиной воли, авторитетность её мнений, отличную фортепьянную технику и впечатляющую наружность. Но покоряться она не собиралась. Марина Петровна со своей стороны никогда не оставляла попыток обломать строптивую и балованную девчонку, хотя в душе её одобряла. Да, сын был совсем не такой, вот почему он так никогда и не… В общем, бабушка и внучка друг друга вполне понимали, пусть и скандалили часто, яростно, «зуб за зуб», как выражалась та же Марина Петровна.
Открытие Даши насчёт речей Сергея Николаевича бабушка встретила в штыки. Но вскоре выяснилось, что Даша права — Сергей Николаевич действительно говорил по-итальянски!
— Ты когда-нибудь слышал, что есть такая болезнь — афазия? — неожиданно спросила Настя.
Самоваров даже понапрасну лоб морщить не стал — нет, ничего он не знал про эту хворь.
— Это, как я поняла, род потери памяти, — пояснила Настя. — Например, человек забывает родной язык и вообще все языки, какие знал, а помнит один — тот, который изучал последним. Поэтому Шелегин помнит только итальянский. Он ведь как раз до аварии учил его с Дашей. Он по-итальянски сказал врачам: «Не хочу!» А накануне, когда в окно смотрел, сказал по-итальянски «дождь»*. Даша потом и об этом догадалась. Представь, как
странно: он говорит по-итальянски, думает по-итальянски, даже, наверное, полагает, что живёт в Италии
* piove — идёт дождь (итал.)
— Ерунда какая! Ничуть у нас на Италию не похоже. Этого просто не может быть, — засомневался Самоваров. — «Тут помню, тут не помню», что ли? Я никогда ни о чём подобном не слышал. Только в кино подобные выкрутасы бывают.
— А вот те психиатры, которые сначала предполагали, что он параноик и на «Вольво» катается, подтвердили в один голос — афазия! Такой диагноз в конце концов и поставили. И велели больного потихонечку учить родному языку.
Учить Сергея Николаевича было особенно некому. Ирина страшилась Марины Петровны и мужа. Итальянский язык вызывал у неё брезгливость. Она и раньше старалась как можно меньше бывать дома, а тут как раз ей удалось бросить до смерти надоевшее фортепьяно и дворец бывших пионеров. Ирина устроилась администратором в филармонию. Тоже на первый взгляд не слишком хлебное место. Зато Ирина стала подрабатывать у наезжавших в Нетск разнокалиберных звёзд. Она организовывала для них то видеозапись, то отдых в берёзовой роще, то охоту на кабана. Почему-то такие сложные штуки неплохо у неё получались. В семье появились деньги, и роль главной добытчицы освободила Ирину от неприятных хлопот с морсами, ложечками и взбиванием подушек.
Ни Марина Петровна, ни Даша к обучению больного родному языку толком подступиться не умели. Поэтому они вооружились словарями, разговорниками и стали вести с Сергеем Николаевичем несложные беседы на языке Данте. Впрочем, до Данте всем троим было далеко — Сергей Николаевич начал всерьёз учить итальянский незадолго до аварии, а потому не успел освоить сколько-нибудь сложных понятий. Ввиду слабости больного было довольно и тех непродолжительных корявых бесед, какие сами собой получались.
Ещё Даша и Марина Петровна стали давать Сергею Николаевичу слушать музыку — включали магнитофон, сами играли. Он сразу узнавал любимое когда-то и слабо морщился от нелюбимого.
«Разве бывают такие овощи!» — говорила Марина Петровна Ирине, которая ёжилась при этих словах и не хотела верить в чудеса. «Он узнал Пуленка, как только бабушка играть начала, — вторила Марине Петровне Даша. — С первых звуков! Мама, я не вру. Он Пуленка узнал, как почти сразу после больницы узнал меня! Он начал улыбаться, помнишь?»
И вдруг среди этих маленьких радостей случилось большое несчастье — умерла Марина Петровна. Она совсем до того не болела, и её кончина оказалась внезапной и такой же гордой и опрятной, какой была она сама. Просто однажды утром она не проснулась: отказало сердце. Это был страшный удар для Даши, и не только потому, что она впервые увидела смерть, такую холодную, желтолицую и непонятную. Вдруг сразу выяснилось, что вся тяжёлая, не слишком уютная, но строго организованная жизнь семьи последние годы держалась на Марине Петровне. Её не стало, и всё пошло прахом, всё развалилось.
Было это полгода назад. Даша повзрослела в три дня. Ребёнок легко приспосабливается к любым, даже самым диким условиям, в каких живёт. Они кажутся ему единственно возможными, он их любит — и счастлив. А вот взрослый чаще всего тем, что есть, недоволен. Даша теперь тоже стала взрослой: она поняла, что их дом устроен плохо. Взрослые тайны и дела стали ей явны и неприятны.
Первым её открытием было то, что мать давно и безусловно влюблена в Андрея Андреевича Смирнова. Сама же Даша невзлюбила руководителя «Чистых ключей» ещё семь лет назад, когда недолго пела в знаменитом хоре. Тогдашние свои капризы она объясняла сейчас собственной проницательностью. Она наперёд знала, что Андрей Андреевич влезет в их семейную жизнь! Она вообще считала себя очень умной.
При Марине Петровне Смирнов числился другом семьи, даже скорее другом Марины Петровны. По её просьбе он то приглашал к Сергею Николаевичу именитых психотерапевтов, то привозил с гастролей немецкие медицинские книжки. Старая пианистка пыталась высмотреть в этих книжках, хотя бы среди комментариев, набранных мельчайшим шрифтом, какой-нибудь пропущенный врачами намёк на надежду. Андрей Андреевич знал, что надежды нет, но книжки возил исправно.
После кончины Марины Петровны Андрей Андреевич окончательно воцарился в доме Шелегиных. Он и обедал тут, и ночевал иногда в комнате Ирины, в её постели. То, что он был женат, ничуть его не конфузило. Со своей Полиной он был нежен. Все знали, что он отличный семьянин, а Полина никогда не скандалила и даже не дулась на мужа. Почему бы ему не взять под опеку несчастных Шелегиных?
Он и взял. Он принялся командовать в этом семействе так легко, весело и напористо, как он один умел. Он давал полезные практические советы, дарил Ирине любимые ею белые хризантемы и шутливо ерошил Дашину гривку, тёмную и густую (упрямая вреднюга скоро обстриглась почти под ноль — чтоб не ерошил). Ирина шагу не делала без его одобрения.
— Ну и что? Почему бесится эта неугомонная девчонка? Дело-то житейское! — заметил, прервав Настин рассказ, Самоваров.
— Но я ещё не дошла до вещей странных и нехороших. Не перебивай! — потребовала Настя.
Своего невезучего отца Даша всегда любила — с тех ещё времён, когда они вместе варили кашу, распевали вокализы и учили итальянский. Теперь она обожала его абсолютно и демонстративно, назло матери и всему свету. В этом обожании был у неё лишь один союзник — странная старуха из соседнего подъезда Августа Ивановна. Правда, Августа Ивановна обожала скорее не несчастного больного, а свою покойную подругу Марину Петровну.
Старуха по-прежнему ухаживала за Сергеем Николаевичем — оказывается, именно с таким условием Марина Петровна оставила ей некоторые из своих бесчисленных колец и брошек (а оказались они не бижутерией, а сплошь дорогими вещами хорошей старинной работы). Для тех же целей были Августе Ивановне переданы и остатки денег от проданной в Новосибирске квартиры Марины Петровны (основную сумму «съели» бесчисленные доктора и экстрасенсы). Самые лучшие и дорогие украшения были оставлены Даше; она должна была получить их в день совершеннолетия.
Андрей Андреевич находил всё это возмутительным. Он рекомендовал Ирине хотя бы квартирные деньги отобрать через суд у посторонней старухи. Но Марина Петровна позаботилась составить самое настоящее, юридически безупречное завещание. Ничего поделать с ним было нельзя.
Каждое утро Августа Ивановна являлась к Шелегиным и с важным видом шла в комнату к Сергею Николаевичу. Даша ей помогала, тем более что старуха со своим необратимым склерозом ни в какой степени не могла освоить даже азов итальянского языка. Ирина ссорилась с обеими и говорила, что не потерпит в своём доме чужой карги. Она бы давно вытолкала в шею престарелую авантюристку, если бы имела время для возни с больным мужем.
Как-то раз Ирина в сердцах заявила, что Сергею Николаевичу было бы лучше в интернате для инвалидов. Она намекнула, что этот вопрос сейчас уже решается. Скорее всего, музыкальная общественность города поможет пробить место в хорошем заведении, и тогда…
Даша не дослушала. Она принялась кричать, что она продаст самую дорогую бабушкину брошку. Если брошку продать, у неё, у Даши, будут деньги. Она тоже тогда сбежит из дому, в поезде доедет до Москвы и там навсегда растворится в человеческом море.
Ирина ужаснулась: сумасбродная Даша вполне могла проделать такую штуку. Идея с интернатом была временно отставлена.
Было среди взрослых Дашиных открытий ещё одно — самое важное, странное и прекрасное. Нынешней весной на улице Воровского, где размещалась Нетская филармония, подошёл к Даше незнакомый парень с причёской Тутанхамона. Не совсем, конечно, незнакомый — был он довольно популярной личностью среди нетской музыкальной молодёжи. Даша знала, что этот Тутанхамон учится в Музыкальном училище, подаёт большие надежды и при этом умудряется неплохо зарабатывать в разных ночных заведениях. Она даже знала, что фамилия Тутанхамона Вагнер. Но сама она вряд ли была ему известна, раз он спросил:
— Ты Шелегина? Точно? Тогда у меня есть кое-что для тебя. Глянь-ка.
Вагнер отвёл её в сторонку, усадил на скамью под большим клёном. Клён недавно только развернул свои растрёпанные листья — они были ещё детски бледные и пахли кисленьким, как новый ситец. Этот весенний запах и вообще все мелочи того дня Даша запомнила накрепко. Ещё бы — слишком многое переменилось в её жизни за те полчаса!
Вагнер уселся рядом с Дашей на скамью и показал толстую нотную тетрадь в зелёной обложке. «Сергей Шелегин «Вокальные наброски» — вот что было на тетради написано шариковой ручкой. Даша отогнула обложку. Кленовые тени легли на страницу — на первые такты знаменитых «Листков из тетради» Андрея Смирнова.
— Что это значит? — удивилась Даша. — Где вы это взяли?
— Давай без «вы», мы не в Кремле, — великодушно предложил Вагнер. — Ноты я нашёл. Вчера Союз композиторов переезжал в новое здание. Хотя скорее наоборот, в старое — их выперли из отдельного дома в две каморки над филармонией.
Даша всё ещё ничего не понимала.
— Каморки дали им неважные, в одной даже окон нет, — злорадно сообщил Вагнер. — А в бывшем Союзе композиторов теперь будет салон наклейки ногтей. Нас в училище вместо занятий к композиторам послали — вещи разбирать, узлы вязать. Я не пошёл бы, но директор пригрозил парой по музлитературе. Теперь не жалею — в одном старом шкафу, большом, жёлтом, я всё это и нашёл.
В жёлтом шкафу Вагнер обнаружил не только «Вокальные наброски» Шелегина, но две увертюры его же к каким-то драмам и сонату для фортепьяно.
Даша, ничего не понимая, пролистала всю пачку, прижала к груди и спросила:
— Могу я это взять?
— Конечно. Отцу передай. Он ведь жив ещё?
— Жив! Он так обрадуется! Не понимаю только, как эти ноты в шкафу у композиторов оказались?
— Откуда я знаю! Твой отец ведь членом Союза не был?
— Не был. Но один раз он туда поступал — мне бабушка рассказывала, сама я тогда ещё не родилась. Его не приняли, потому что он представил очень слабые вещи.
— Скорее всего, вот эти самые он и представил, — сказал уверенно Вагнер. — Классные, по-моему, а не слабые. А самое удивительное, что многие из них потом стали известны. Только под другой фамилией.
Опытный юноша Вагнер сразу сообразил, какую странную и важную находку он сделал. А вот у Даши в голове только гуд стоял, и даже вопросы ещё не смели сложиться и выговориться.
— Но как же так! — опомнилась она наконец и вскочила со скамейки. — Если папа эти вещи показывал в Союзе композиторов, значит, они…? Он их написал? Нет, тогда их должны были обязательно узнать… А Смирнов?.. Это всё невозможно!
— Я уже думал об этом, — сказал Вагнер. — Даже поспрашивал кое-кого. Дело в том, что пятнадцать лет назад в Нетске членами Союза были только Зырин, Николаев и Баулин. Все трое — полный отстой, самоучки. На баянах они шпарили, песенки лепили про родной завод, пили, не просыхая. А главное, вряд ли твёрдо знали ноты. На баянах, по воспоминаниям современников, они играли исключительно на слух. Если через пень колоду до от ре они отличить могли, то уж с листа прочитать такие непростые вещи, как эти, да ещё и запомнить — шиш. Теперь соображай: Смирнов со своими гениальными творениями когда вылез? Когда твой отец слёг и ничего уже сам помнить не мог. Так?
— Неправда, он всё помнит! Он только русский язык забыл, — вскинулась Даша. — Но постой! Ведь если «Листки из альбома» папины… то тогда и «Простые песни»?..
— Конечно!
Даша уставилась на зелёную тетрадь и стала механически обводить на ней пальцем контур лиственной тени. Тень никак не давалась, двигалась и мельтешила. Привыкнуть сразу к новостям, принесённым Вагнером, было непросто, как непросто сообразить, где верх, где низ, когда стоишь вверх ногами. Неужели её отец — не просто неподвижный маленький человек в кресле, попавший когда-то под «КамАЗ» и потому думающий по-итальянски, но и… известный композитор Смирнов? А Смирнов тогда кто? Весёлый голубоглазый Смирнов, которого все так любят, а она одна терпеть не может? И не зря, как теперь выясняется!
Даша сразу поверила, что «Листки из альбома» и «Простые песни» сочинил её отец. Раньше она заставляла себя эту музыку не любить, но не получалось. Чудесные вещи, несправедливо чудесные! Бывает, что всякие противные дядьки гениальны, уговаривала она себя. Паганини, например, был жадный и злой.
Теперь никакие исторические казусы не были нужны, всё встало на свои места. Как она раньше не могла догадаться, что это папина музыка!
Оставался вопрос, где Смирнов взял чужие ноты. В Союзе композиторов? Тогда Вагнер ничего не обнаружил бы вчера в жёлтом шкафу. К тому же Вагнер не нашёл «Простых песен», второго шедевра Смирнова, но ему попалась фортепьянная соната, которая за Смирновым не значится. Нет, шкаф Союза композиторов тут не при чём. Значит… Не может быть!
Даша вскочила, как ужаленная, и прокричала Вагнеру что-то невнятное, уносясь по улице Воровского.
Сначала она просто бегала взад-вперёд, бормоча себе под нос самые невероятные и злые слова. Потом она круто развернулась и пошла к облупленному зданию областной филармонии. Там, прямо в коридоре, потрясая зелёной нотной тетрадью, она набросилась на изумлённую мать. Даша стала выкрикивать самые несусветные обвинения и в конце концов громко разрыдалась. Ирина увела её в туалет и там сунула дочкину голову под кран.
Холодная вода (горячую в филармонии отключили из-за коммунальных долгов) текла по Дашиному лицу и за воротник. Даша нарочно долго сморкалась и всхлипывала под краном. Она уже начала понимать, что сгоряча совершила непростительную ошибку. Сначала надо было всё разузнать, а уж потом выбалтывать то, что сама знаешь! Когда она подняла к матери своё распухшее несчастное лицо, то плакала уже не от обиды за отца, а от отвращения к своей собственной глупости и вспыльчивости.
Ирина увела Дашу в какую-то укромную филармоническую комнату. Там она принялась убеждать дочь, что не знает и никогда ничего не знала о вокальных опусах Сергея Николаевича. Да, он пытался когда-то вступить в Союз композиторов, но представил такие беспомощные вещи, что и речи не шло об успехе. Это никак не могли быть «Листки из альбома». Их бы сразу оценили — ведь это выдающиеся произведения! Что же до сочинений Смирнова, оказавшихся в тетради из жёлтого шкафа, то и тут всё ясно — каким-то образом Сергей Николаевич узнал о трудах коллеги и просто переписал их для себя..
Ирина говорила очень убеждённо и складно. Но Даша знала её слишком хорошо и видела: она лжёт.
Пусть лжёт! Даша согласно кивала головой. Она постаралась напустить на себя как можно более глупый и доверчивый вид. Конечно, так всё и было! Папа для себя переписал эти вещи. Она понимает, что папа был очень средним музыкантом, а теперь он овощ, хотя его и очень жалко. И бабушка так считала! Всё объясняется очень просто и логично. Откуда у неё эти тетради с нотами? Так, случайно попали. Она их отдаст маме? Да, только проиграет дома на рояле.
Тетради из жёлтого шкафа она на другой же день отнесла Вагнеру. Тот согласился взять их на хранение, а для Даши сделал ксерокопию. И ещё он придумал один хитрый план…
— Может, Ирина права, и Шелегин переписал в свою тетрадь чужую музыку? — засомневался Самоваров.
Настя возмущённо замотала головой:
— Чепуха! Зачем переписал? Откуда переписал? Они не дружили никогда. К тому же семь лет назад никто даже не подозревал, что Смирнов может сочинять.
Когда Даша в тот день вернулась домой и села за рояль, то первым делом открыла «Простые песни» Смирнова. Она сразу поняла, что начальные ноты «Песен» составляют слово DADA — её детское имя. Именно так, Дада, называла она саму себя, когда только училась говорить..
Ей вдруг ясно стало: отец сочинил «Простые песни» для неё! Скорее всего, он приготовил подарок ко дню её рождения. Так вот почему «Простых песен» не оказалось в жёлтом шкафу! Они просто были позже сочинены. А главное, это она, будущая звезда оперы, должна петь «Простые песни», а не смирновские дуры из хора! День рождения у неё 18 февраля, подарок был как раз готов. Но 29 января Сергей Николаевич попал под «КамАЗ». А ещё через полгода «Простые песни» представил композитор-дебютант Андрей Смирнов…
— Позволь, какая Дада? — удивился Самоваров, когда Настя рассказала ему о Дашиных догадках. — Как можно имя записать нотами?
— В старину ноты обозначали латинскими буквами, Даша мне объяснила, — призналась Настя. — Ноты читаться могут не только как до, ре, ми и тому подобное, но и как А, В, С. Этим способом имя Дада зашифровано в «Простых песнях». Оказывается, Григ так тоже делал. И ещё кто-то. Вот спроси у Даши! Она специально теперь такие сведения собирает.
— Может, в этих нотах ничего и не зашифровано. К тому же имя невероятное — никто не поверит, — сказал Самоваров с сомнением. — Зато я понимаю, отчего ты разволновалась. Если всё обстоит так, как эта девчонка рассказывает, то перед нами дело о плагиате.
— Вот именно!
— Только учти, Смирнов не выглядит настолько глупым, чтоб проделывать столь грубые фокусы. Он вообще не похож на дурака.
— А если он всё-таки украл эту музыку? Можно что-то теперь сделать? — с надеждой спросила Настя.
Самоваров задумался.
— Хотя Шелегин потерял память и говорит исключительно по-итальянски, его шансы не безнадежны, — сказал он. — Во-первых, существуют тетрадки из жёлтого шкафа — рукописные, как я понял. Можно сличить почерк и установить, что всё в них записано именно Шелегиным. Во-вторых, раз Шелегин поступал в композиторский союз, у них в архиве должно сохраниться его заявление, а также протокол заседания, на котором песенники советовали ему, как ты выражаешься, шпарить на баяне. Должен быть и список произведений, представленных соискателем.
— Если только всё это при переезде не выбросили… — вздохнула Настя.
— Не должны! Этот список произведений должен совпасть с рукописями, найденными в шкафу. Вот и всё, что мой могучий аналитический ум наскрёб в помощь твоей протеже. Ты довольна?
Настя с сомнением пожала плечами.
Самоваров добавил:
— Да, кстати, наверняка хоть кто-то из баянистов ещё жив и находится в здравом уме. А может, и все трое. В этом случае они — самые настоящие и очень полезные свидетели.
— Они же нот не знают! — напомнила Настя.
— Думаю, это преувеличение. Композиторы всё-таки! Да, вот ещё: кроме сочинений, которые Смирнов якобы приписал себе, существуют, как я понял, и другие опусы Шелегина. Хотя бы этот дьявольский вальс! Если провести экспертизу и установить стилистическую идентичность…
— Ты умён невероятно! — восхитилась Настя. — А возможна такая экспертиза?
— Думаю, да. Хотя, Настёна, результат может быть совсем не такой, какой быть должен.
— Почему? Это же чистая наука!
— Я не знаю, как в музыке, а в нашем музейном деле, несмотря технические достижения, экспертизы — до сих пор очень субъективная штука. Конечно, подделку, сработанную на прошлой неделе и даже в позапрошлом веке, мы сразу к чёртям пошлём. Почти не глядя! Век, школа — тоже разберёмся. Но вот авторство…
— Но ведь в принципе экспертиза возможна, — не желала сдаваться Настя. — Если доказать, что произведения Смирнова — произведения вовсе не Смирнова…
— То что будет? Чего добивается дочь несчастного итальянца?
— Справедливости. А Вагнер хочет сбить со Смирнова спесь. У них взаимная антипатия.
— Не забывай, все эти «Листки» и «Песни» исполняются чуть ли не по всему свету. А это деньги, — напомнил Самоваров. — Не исключено, что деньги немалые. Почему Ирина Шелегина, если она жена подлинного автора, упускает такую выгоду? Сомнительно и невероятно всё это. Повторяю: а вдруг в самом деле Сергей Николаевич переписал творения Смирнова на память?
— Переписал и под своим именем в Союз композиторов сдал? Что за нелепость! — возмутилась Настя. — Ирину-то как раз понять можно: она Смирнова любит до умопомрачения. А может, он с нею доходами делится. Одета она очень дорого; Даша говорила, что отдыхать они летом ездят то в Турцию, то в Испанию. Неподходящий образ жизни для жены инвалида и скромной администраторши филармонии. Надо придумать теперь, как вернуть Шелегину его музыку.
Самоваров покачал головой:
— Это очень благородно, но вряд ли Шелегину нужно. Вспомни: он болен, всеми забыт; он никого не узнаёт, он воображает, что находится в солнечной Италии. По-русски не понимает! Наверное, как его зовут, он тоже не помнит. Зачем ему слава? А Смирнов вряд ли сдастся легко. Если только он действительно ноты украл. Я в этом сомневаюсь.
Настя огляделась по сторонам и проговорила почему-то шёпотом, Самоварову на ухо:
— Ты не знаешь главного! Шелегин и теперь пишет музыку. Вернее, писал до последнего времени.

 

Назад: Глава 7. Свидетель Самоваров
Дальше: Глава 9. Возвращение самовара