Глава 19. Всё устраивается наилучшим образом
— …и я его даже не сразу узнала! — закончила Настя неведомую тираду, вступив на порог мастерской и расстёгивая на шубке последний крючок. Самоваров подхватил холодную шубку, горько пахнущую зимой и зверем, чмокнул Настину щёку, тоже холодную и потому бесчувственную, и спросил весело:
— Кого это ты не узнала?
Они не здоровались почти никогда, потому что продолжали бесконечный разговор. Если они были порознь, это не считалось событием, которое стоит отмечать ритуальными фразами. Важнее была непрерывность времени, когда они вместе. Настя любила рассказывать Самоварову обо всём, что с нею за день случалось, вплоть до самых пустяковых мелочей, а беседу начинала ещё за дверью, на лестнице, где она уже с ним разговаривала про себя. А может, не только на лестнице? Может, и всегда, когда его не было рядом? Такая мысль иногда Самоварову приходила, но он её гнал как слишком для себя лестную.
— Узнала, только не сразу, — поправила Настя. — Мне сейчас в вестибюле попался твой Смирнов, совсем на себя не похожий. Меня он не узнал, это точно. Странно! Всегда такой улыбчивый, а тут… Нет, он не мрачный сделался — это у него, наверное, никогда не получится. Он померкший какой-то и примятый. Никаких улыбок! Он бежал, ничего не замечая вокруг. Интересно, какая муха его укусила?
— Это я его так расстроил, — признался Самоваров.
— Чем?
Самоваров рассказал про саморазоблачение Андрея Андреевича и про то, как они волнующе, по-бразильски распростились навек.
— Главное, он знаком с Витей Фроловым. Это меня поразило. Скверное тут что-то, — заключил Самоваров. — Витя тоже субъект лучезарный, как ты выражаешься, и чист душой, как одноразовый шприц. Но стало точно известно, что он был у Щепина накануне смерти. Не могу понять, как он туда попал? Зачем? Не исключено, что он посещал и Тверитина, который омоложивался с помощью инъекций. Оба старика мертвы.
— Ужас какой! — передёрнулась Настя. — Ты это всё Вере Герасимовне рассказывал? Тот же самый Витя делает Альберту Михайловичу! Вдруг и его прикончит?
Самоваров от этой идеи отмахнулся:
— Не прикончит! Витя друг Ледяева, колет его давно и без всяких фатальных последствий. Хотя чёрт его знает… Врагу не пожелаю такого медбрата. Знать бы, что в его больной голове творится!.. Кстати, к тебе Даша Шелегина заходила. Как ни смешно, за юридической помощью! Сидела тут в углу, растопырив свои иголки и колючки. Хвасталась, какая она умная, как научилась манипулировать людьми. Всё-таки она порядочная дрянька.
— Она тебе не нравится?
— Жалко её, — ответил Самоваров довольно равнодушно. — Затевает всевозможные интриги, а по сути — несчастный перепуганный ребёнок. Отцу её очень плохо, ты слышала? Врачи говорят, может умереть в любую минуту. Она страшно переживает, что из-за этого сорвётся фестиваль в Вене и её там торжество. Вся подрывная работа пойдёт насмарку! Останутся одни юридические дебри с авторством, а сквозь них не тринадцатилетней девчонке продираться. В общем, она в печали. А нам не выпить ли чайку на дорожку? Мороз легче не стал?
— Нет. Наступила вечная полярная ночь. Люди, львы, орлы и куропатки — словом, все-все замёрзли. Это не кончится никогда, — вздохнула Настя.
Дожидаясь чаю, она искоса поглядывала на свою дипломную картину — самую первую, с реставраторшей Людой и оплёванным полотном Семирадского.
— Как ты, Коля, думаешь, что сейчас делает бедный Смирнов? — спросила она наобум, стараясь не думать о Семирадском и не глядеть на свою работу. Картина, освещённая жестоким электричеством, была просто отвратительна! Столько исправить надо, а сейчас никак нельзя. Завтра!
Она решительно взяла шарфик и шапочку.
— В эту минуту Смирнов рыдает в подушку, — шутливо отвечал ей Самоваров. — Он господин романтического склада, с ранимой душой, боится темноты и отсутствия восторгов со стороны окружающих. Так что он переживает. Эта история с украденной — вернее, как оказалось, подаренной — музыкой ему самому надоела и неприятна. Он готов отделаться от неё любой ценой.
— Любой ценой? — расширила глаза Настя. — Ты понимаешь, какую страшную вещь ты сказал?
— Чего ты испугалась? Всё тривиально: Смирнов заявил, что готов платить любые деньги, лишь бы его оставили в покое.
— А если дело не в деньгах? У него было такое ужасное серое лицо, когда я его в вестибюле встретила!
Настя присела на краешек дивана, скомкав шарфик и сосредоточенно глядя перед собой. Она подумала немного и добавила:
— Я тогда, в вестибюле, всего не понимала. Сейчас я уверена: лицо у него было нехорошее. Не зайти ли нам прямо сегодня к Шелегиным? Вдруг он там? И что-нибудь с перепугу ужасное задумал?
— Конечно, ужасное! Что ещё остаётся делать с ужасным-то лицом? — усмехнулся Самоваров. — Настя, не выдумывай! И не забывай, что уколы старикам ставил не он, а некто Фролов. Если ставил.
— Значит, и Фролов может быть там! Они ведь со Смирновым знакомы, ты сам выяснил. Пойми, если Шелегин сейчас умрёт, доказать, что именно он написал свою музыку, будет очень трудно. Ирина станет всё отрицать, Даша несовершеннолетняя. А когда совершеннолетней сделается, всё уже будет забыто, и Смирнов растворится в Европе. Вагнер настолько практичный мальчик, что договориться с ним легче легкого… Пока скандала как такового ещё нет, Смирнову надо обрубить концы. Тогда останутся лишь слухи — вроде как про Шекспира, который, быть может, вовсе и не Шекспир.
— А Фишер, который всё-таки Гюнтер? — для порядка возразил Самоваров, быстро собирая со стола инструменты. — Он-то знает композитора Шелегина и собрался играть его произведения.
— И будет играть, но только получив официальное разрешение. Он не зря этот документ затребовал. Нет разрешения — нет и автора. Фишер законопослушный и чего не положено, делать не станет. На это и расчёт — перед ним просто вежливо извинятся и скажут, что произошла путаница, ошибка. Всё кончится ничем! — кипятилась Настя.
Самоваров только потому спорил с Настей, что хотел уяснить для себя мелочи. Он почему-то сразу поверил, что случиться может всё, что угодно, вплоть до самого страшного.
— Ты, Настя, права, — продолжал он рассуждать, убирая в шкаф бутылки с растворителями, лаками и прочей огнеопасной химией, — живой итальянец Шелегин сейчас пишет музыку, которую эксперты могут сличить с произведениями Смирнова и установить авторство. Если Шелегин умрёт, получится, что, кроме Даши, никто не видел воочию, что её отец сочинял. Тетрадка из жёлтого шкафа благополучно исчезнет, а композиторы-баянисты подтвердят, что Шелегин — бездарь. Все, включая медиков, уверены, что последние восемь лет он был овощем… Тупик!
Настя уже надевала шубу.
— Очень удобно, — подхватила она, — Витя делает Шелегину укольчик, и у нашего драгоценного Андрея Андреевича махом решатся все проблемы. Ведь риска никакого — Витя сумасшедший, у Вити с речью плохо, он ничего не расскажет. И Вите ничего не будет как больному. Чудесно!
Самоваров понимал, что дело нечисто, и надо срочно что-то предпринимать. Но тревожило его то, что Настю ничуть не смущало: ни доказательств, ни улик нет. Всё смутно и может оказаться игрой воображения, логическим фокусом. Ну, знаком Андрей Андреевич с Витей Фроловым — что из этого? Может, Витя по собственному почину уколы делал? И что делал, не доказано…
— Надо Стасу позвонить, — сказал он, влезая в пальто.
— Конечно, надо! — с жаром отозвалась Настя. — А сами пойдем к Шелегиным и увидим, что там происходит! В конце концов, просто посидим там сколько-нибудь, о музыке поговорим и уйдем…
Мобильник Стаса ответил не сразу: майор был сильно занят чем-то неотложным. Однако, выслушав Самоварова, пообещал подскочить к Шелегиным часа через полтора.
Выйдя на улицу, Самоваров сказал:
— Знаешь, Настёна, раз уж в деле предположительно замешан сумасшедший, мне бы не хотелось, чтоб ты рядом была. Давай сделаем так: я пойду к Шелегиным, а ты меня подождёшь где-нибудь. Там есть напротив круглосуточный супермаркет. Посиди в кафетерии, попей лимонаду. Если что — я тебе позвоню на трубку.
Даша шла домой. Ьольше идти было некуда, а замёрзла она до слёз. К тому же она страшно устала от ходьбы и непрерывного думанья. Всю предыдущую ночь она не спала — сочиняла, как добыть разрешение для Фишера. Ей в полудрёме представлялось, как она бежит за помощью то в Департамент культуры, то к самому губернатору. Но всюду выпрыгивают ей наперерез, как в дурацком боевике, неистребимые фигуры Андрея Андреевича, знакомых Андрея Андреевича, приятельниц матери по филармонии. Даша яростно отбивается от них, но врагов слишком много, и все они — жестокие, старые, связанные круговой порукой взрослые.
Для всех, для всех непослушная девчонка, пропускающая занятия по сольфеджио, никогда не будет права! Но она им покажет! Только как? И когда? Если отец будет жив, тогда у неё останется то единственное, невероятное, чудесное, чего ни у кого на свете нет. Слышали бы они его музыку!
Но если сегодня она придёт домой, а там шарканье чужих ног, суета, дверь на собачке, чтоб не захлопывалась, всякие страшные слова полушёпотом… Нет, лучше уж до утра обходить эти проклятые улицы, эти чёртовы магазины!
Сдалась Даша к восьми вечера — мороз с каждым часом свирепел. Она вошла в подъезд, поднялась на седьмой этаж и упёрлась лбом в гладкую железную дверь своей квартиры. Железо показалась ей тёплым: где жар, а где холод, она уже не различала. Зато она слышала, что за дверью очень тихо. Значит, э т о г о пока не случилось!
Замёрзшие пальцы не гнулись даже в рукавичках, возиться с ключом не хотелось. Даша нажала кнопку звонка, и тот весело забренчал: «Тюрлюрлю!» Когда она была маленькая, отец её уверял, что в скучной пластмассовой коробке звонка живёт какой-то человечек и всякий раз, когда давят на кнопку, хвастается: «Ах, если б видели мой тюрлюрлю атласный!» Читать Даша не слишком любила и до сих пор не знала, откуда отец этого тюрлюрлю взял.
Дверь открыл Андрей Андреевич Смирнов. Ирина Александровна давным-давно дала ему ключи от квартиры. Он здесь часто бывал, но Даша не разучилась удивляться ни его присутствию в своём доме, ни мягкому домашнему джемперу с белыми полосочками, в который он облачался, приходя к Шелегиным с ночевой.
— Мама где? — спросила Даша, глянув на пустую, без песцов вешалку.
— Мама ведёт концерт Водолагина. В финале она должна букет от филармонии вынести. Поэтому она будет не раньше десяти. А вообще-то воспитанному человеку, входя в дом, не грех и поздороваться, — мягко заметил Андрей Андреевич.
— Здороваться? Не желаю я вам здоровья. Вы и так, без пожеланий, румяный. А я хочу, чтоб вы заболели. Свинкой! — огрызнулась Даша.
— Почему же свинкой? — удивился Андрей Андреевич.
— Хочется на вас в этом виде посмотреть. Диана Пекишева в прошлом году болела свинкой, и её страшно раздуло. Она вправду на поросёнка стала похожа.
— Свинка — болезнь заразная. Не боишься, что сама подхватишь?
— Я ничего не боюсь. А баба Гутя где? Как папа?
— Августа Ивановна ушла минут двадцать назад. Папа спит. Ему очень плохо было весь день. Боюсь, как бы к ночи не понадобилась «скорая». Скоро придут укол делать. Хочется думать, что это ему поможет.
— Ваши уколы — ерунда. Почему вы с мамой не приглашаете к папе знаменитых врачей, как бабушка? — угрюмо спросила Даша.
— Потому что ещё тогда, при бабушке, знаменитые врачи сказали: с твоим папой произошло чудо, и медицина тут не при чём. Он не должен был жить, но стал жить. Каждая его минута в этом мире — подарок судьбы. Его организм оказался очень сильным. Он почти нормально физически существовал, пока хватало этих сил. Теперь, видимо, пришло время, когда они иссякли.
— Он не умрёт, — зло оборвала его Даша. — Он ещё месяц назад был не такой! Он неделю назад ещё разговаривал!
— Дашенька, всё когда-нибудь кончается, — вздохнул Андрей Андреевич. — Это страшный закон жизни. И ты, и я — все мы когда-нибудь уйдём. Пойми…
Даша скривилась:
— Ой, только не заводите эту шарманку! Что вы во всём этом понимаете? В жизни, в смерти?
Андрей Андреевич засмеялся:
— Твой друг Самоваров недавно сказал мне то же самое — слово в слово.
— Он мне не друг, он зануда.
— Тем не менее, он так сказал. Разве не странно? И всё-таки поверь, кое в чём я разбираюсь. Смерть, так и быть, оставим в покое — тема больно неприятная. А вот насчёт жизни почему бы не побеседовать?
— Не хочу! — отрезала Даша.
— Придётся.
Впервые голос Смирнова прозвучал жестко:
— Давно нам такой разговор нужен, только всё не получалось. Трудно начинать его при маме — она очень нервничает, переживает. Пощадим её, ладно? Пока она приветствует Водолагина, мы тут сядем и поговорим.
Андрей Андреевич прошёл в гостиную, уселся на диван. Он очень любил мягкие диваны. Он сам говорил, что заслуживает комфорта, что отстаивает на ногах своё, дирижируя, тогда как пианисты, например, или оркестранты восседают на стульях.
Даша неохотно проследовала за Андреем Андреевичем и устроилась как можно дальше от него, в кресле.
В гостиной Шелегиных стояла хорошая, дорогая, редкостно мягкая мебель, купленная совсем недавно. Когда Ромка Вагнер в отсутствие Ирины Александровны заскочил к Даше, то плюхнулся в одно из новых кресел. Однако вскоре молодой честолюбец перешёл на жёсткий кленовый стул. «Жуткое кресло! Эта дурацкая мебельная мякоть начала прямо-таки меня живьём переваривать. Глаза сами слиплись, и наяву какое-то повидло сниться стало», — заявил он.
А вот Ирина Александровна и Андрей Андреевич стремились к глубочайшему уюту. Сейчас, устроившись на диване, Андрей Андреевич глянул решительнее и бодрее Он даже порозовел. Так Антей наливался силой, касаясь матери-земли.
— Даша, я не вполне понимаю твою безоговорочную враждебность ко мне, — тихо и скорбно начал он. — Вернее, во многом понимаю — комплексы, детский эгоизм и всё прочее. Однако тебе пора многое понять. Надо учиться сочувствовать другим людям, сострадать, позволить им просто жить…
Даша упорно молчала. Андрей Андреевич сделал паузу, вздохнул и вдруг признался:
— Нет, совсем не то я хотел сказать! Я не люблю читать морали. Лучше без предисловий, прямо к делу приступлю. А дело в том, что мы — твоя мама и я — решили жить в другой стране. Это замечательная страна Нидерланды. Там меня знают, там мы сможем неплохо устроиться…
— Там сыр голландский. И королева Маргарет ждёт вас на вокзале. Понятно. Полина Геннадьевна тоже с вами едет? — фыркнула Даша.
— Я люблю твою маму, — невозмутимо продолжил Андрей Андреевич. — И Полину Геннадьевну тоже… любил когда-то. Ты большая девочка и знаешь: случается, что люди совершают ошибки. Вот мы с Полиной Геннадьевной как раз и совершили в своё время ошибку, поженившись. Это бывает. Миллионы людей разводятся, и ничего! Моя теперешняя жена молода, бездетна, меня не любит и прекрасно наладит свою жизнь иначе, без меня. Ведь мы с твоей мамой…
— А папа?!
— Бедная моя девочка!
Андрей Андреевич привстал и хотел взять Дашу за руку, но она увернулась и руку спрятала за спину. Андрею Андреевичу пришлось вернуться к прежней позиции в глубине дивана.
— Бедная девочка! — повторил он. — Твой папа очень болен. Все мы надеемся, что теперешнее ухудшение его здоровья — явление временное, но… Ты сама только что говорила, что ему нужны лучшие врачи. И ты права: рядом с ним должны быть специалисты, а не эта невежественная старуха Августа Ивановна. И не мама, которая и без того измучена. В медицине мама ничего не разбирается. Маме самой нужна помощь, нужна опора. Она очень слабый, ранимый и беззащитный человек. Она достойна лучшей участи, достойна счастья!
— Опора — это вы? — ехидно спросила Даша.
Андрей Андреевич и глазом не моргнул.
— Я, — подтвердил он. — Это не громкие слова. Я состоявшийся человек и могу многое сделать для любимой женщины.
— Например, мужа её обокрасть, — быстро проговорила Даша и выскочила из мягкого кресла, в котором так тонула, что почти не была видна.
Теперь, выпрямившись, она совсем не походила на бедную маленькую девочку и не хотела, чтобы её жалели. Она решительно накинулась на Андрея Андреевича.
— Вы вор! — звонко выкрикнула она. — Вор — не отпирайтесь! Вы и не станете отпираться. Вон как покраснели! Вы украли папину музыку. И папину славу. Только не думайте, что всё будет шито-крыто. Я вам покажу! Вернее, вас покажу — всем, всем! С голой задницей!
Андрей Андреевич поморщился и сказал с укором:
— Даша, что у тебя за лексика! Что за тон! Что ты несёшь!
— Знаете сами, это правда! — наступала Даша. — Знаете сами, что плохо вам придётся! Вы вернёте украденное. А папа сочиняет и сейчас! А я всё записываю!
— Чушь!
— А зачем покраснели? Помните, я позавчера в музее одну вещь играла, и вы прибежали узнать, что это такое? Почуяли стиль? Я вам сказала, что это Кукушкин — московский Кукушкин, из новых. Только ведь вы не поверили, вы поняли: это папина музыка. А у него ещё и квартеты есть. И сюита, которую будет Фишер дирижировать. Фишер сам напросился — «почту за честь», вот как написал! И новые, и старые вещи будут изданы! А вас тогда совсем не будет. Нуль без палочки от вас останется.
Всё это Даша выпалила на одном дыхании, с восторгом наблюдая за Андреем Андреевичем. Тот совсем вжался в диван и закрыл лицо руками. Красивый русый хохолок над его лбом чуть дрожал в такт биению его обескураженного сердца.
— Прости, — наконец сказал он и руки от лица отнял, но посмотрел мимо, на стену. — Прости, девочка.
Даша пристально, будто впервые в жизни разглядывала его хохолок и полосочки на джемпере. Она чувствовала себя рядом с ним огромной, сильной и взрослой.
— Сядь здесь рядом, — попросил Андрей Андреевич и чуть отодвинулся. — Сядь, не бойся! Всё не так просто, как ты думаешь. Что делать, вот и приходится за всё отвечать. Ты хочешь узнать, как и почему всё это случилось?
Даша присела на край дивана, но сурово отвернулась. «Сейчас снова врать начнёт», — без колебаний решила она.
Андрей Андреевич вздохнул в очередной раз:
— Прости. Ничего другого я сказать не могу. Я поступил как слабый, безвольный человек. Но я никому не хотел зла. Никогда! Просто Марина Петровна меня просила…
— Бабушка-то здесь причём? — насмешливо перебила его Даша.
— Так ведь она и дала мне ноты! Надоумила поставить своё имя, чтобы хоть как-то сочинения протолкнуть… Твоего отца не любили — какой-то он всем чужой был. А после того, как с ним несчастье случилось, вообще никто не стал бы его музыку слушать. Марина Петровна ходила в Союз, показывала кое-какие вещи. Её просто отфутболили — мол, материальную помощь получила, и нечего больше людям голову морочить. А мне Марина Петровна говорила: молчи! Она т а к говорила — ты помнишь? — что нельзя было не слушаться. Я никак не мог взять в толк, почему она не хотела вернуть сыну его музыку. Она будто доказывала ему что-то. Она его обожала, но как-то жестоко. Её было трудно понять.
Вот оно что, — покачала головой Даша.
Коротко взглянув на неё, Андрей Андреевич несколько воспрянул духом.
— Я только за одно корю себя, — продолжил он. — За то, что не признался сразу, как только она … ушла. Я так и остался мистификатором…
— А почему не признались? — строго спросила Даша.
Она уже не отворачивалась, и Андрей Андреевич — вот удивительно! — не казался ей таким омерзительным.
— Стыдно было, — просто ответил Смирнов. — И чем дальше, тем стыднее.
Андрей Андреевич взял наконец Дашину руку, влажную и тёплую, в свою. Не дрогнула эта маленькая рука в его ладони. Синие глаза, издали похожие на чёрные, прямо глянули на него из тёмных рам густых детских ресниц.
— То, что было, в прошлом. — грустно сказал Андрей Андреевич. — Есть только настоящее. А в настоящем ты навоображала, что я враг какой-то, изверг рода человеческого. Да я страшно рад, что Сергей до сих пор музыку пишет! Может, он и думает сейчас только музыкой, а не этими корявыми итальянскими словами? Я могу это представить! И то, что Фишер им заинтересовался, естественно. Прекрасно! К чему эти тайны, эти косые взгляды, намёки, грубости, глупости? Признайся, это ты мне в папку засунула письмо печатными буквами — «Берегись, час расплаты близок!» — или как там? А главное, к чему ты втравила в это дело Анну Рогатых? Я уже устал от неё прятаться.
— Это не я втравила! А кто — неважно…
Даша в упор разглядывала Андрея Андреевича, чтобы уловить момент, когда он снова начнёт врать. Он говорил убедительно и складно, только слишком жалостно всё у него получалось. Надо быстрее сообразить, в чём дело, почему подлость и гадость у него вышли похожими всего лишь на детскую стыдную тайну.
А ведь Андрей Андреевич не ребёнок! Есть тут какая-то неправда. Надо ухо держать востро. Даша считала, что прекрасно умеет отличать ложь от правды, и именно по глазам врущего. Бабушка это отлично умела!
— Я не поняла, вы в самом деле не против, чтобы в Вене на фестивале исполнялась папина музыка? — переспросила Даша недоверчиво.
— Конечно, нет. Моё ли это дело?
— И вы велите маме дать официальное разрешение? Выполнить разные формальности — не знаю даже, как они называются! — чтобы можно было папину музыку исполнять? Вы же всё про это лучше всех знаете! Вы маму попросите?
— Разумеется. Завтра же всё оформим.
Андрей Андреевич никак не ожидал, что Даша обрадуется так бурно, что она быстро вскочит, больно упёршись острым коленом в его ногу, и бросится ему на шею. Её тонкие руки сошлись у него за спиной. С этой минуты всё пошло кувырком.
Андрей Андреевич действительно почти никогда не врал. Недаром такое правдивое было у него лицо. Он и сейчас врать не собирался. Он прижал Дашу к себе и зашептал в горячее маленькое ухо, торчащее из стриженых жёстких волос:
— Всё кончилось, девочка, всё кончилось! Разве мы теперь все — все! — не можем быть счастливы? Разве нам что-то мешает? Мы все поедем в Нидерланды — и мама поедет, и ты. У тебя замечательный голос, тебе заниматься вокалом пора. Твои руки — сама погляди! — слишком маленькие. Выдающейся пианисткой тебе не быть. Зато есть голос! Ты станешь звездой, клянусь тебе! Уж в чём-чём, а в вокале я разбираюсь. Твой папа знал, что тебе надо делать — он хотел, чтоб ты пела. Врачи в Нидерландах замечательные, папе там хорошо будет. Мы найдём самые лучшие клиники, лучших врачей! Даже если медицина не всесильна… Да нет, всё хорошо будет!
Даша в его руках дрожала и всхлипывала. Её слёзы, не впитываясь, блестели на плече ненавистного прежде полосатого джемпера. Она ещё не очень разобралась, как это так всё сразу, в полчаса перевернулось с ног на голову. Сейчас было только больно глазам, из которых неожиданно брызнули слёзы, и голова кружилась. Всю предыдущую ночь она не спала и строила козни против половины мира. Потом она дотемна мёрзла на страшной пустой улице. У неё осталось слишком мало сил, чтобы что-нибудь понимать.
— Милая девочка, не плачь, — дрожащим голосом говорил Андрей Андреевич, невыразимо мягкий и шелковистый. Вернее, это его джемпер был такой, и его хорошо было обнимать.
— Жизнь горька, но что же делать? — говорил он. — Нет другой жизни. Не можешь ты вечно сидеть в этом грязном промороженном городе и играть в кабаке! Мы всё устроим. Мы во всём разберёмся, придумаем что-нибудь… и с «Простыми песнями» тоже!
Даша крепче стиснула пушистый джемпер и заявила:
— «Простые песни» тоже мои! Они мне посвящены и для меня написаны. Меня маленькой называли Дада — и в первом такте «Песен» тоже DADA. Вы помните?
— Помню, конечно. Мы придумаем что-нибудь, только потом, потом! Я знаю, ты не жестокая, не злая. Ты так просто не уничтожишь меня. Сам я ничего не хочу — ни славы, ни денег — лишь бы тебе было хорошо. А твой голос! Хочешь, мы прямо из Нидерландов в Италию поедем? И ты там будешь учиться? В Милане?
— Хочу, хочу, хочу! — отвечала Даша.
Ещё бы! Ей давно это обещали, и она всегда знала, что это будет. Она ведь уже почти выучила итальянский язык! Она уже догадалась, что тот человек, который сейчас её обнимает, сделает для неё всё. И догадалась, почему. Нет, не потому, что он боится разоблачения или происков Вагнера, а потому, что она сейчас его обнимает.
Вот как просто! Она не только его уничтожила, она теперь даже управлять им может! С детской жестокой и бесчувственной расчётливостью она прижималась к полосатому джемперу. Если закрыть глаза, можно забыть, что это Андрей Андреевич, и представить, что с ней кто-то незнакомый и прекрасный.
Только когда дрожащий Андрей Андреевич поцеловал её в губы — крепко, до боли — Даша отпрянула. Она откинула голову, но тут же улыбнулась: у него было абсолютно преданное и растерянное лицо. Она всё равно сильнее его!
— Ты что так шарахнулась? Разве не целовалась со своим Вагнером? — спросил Андрей Андреевич испуганно.
— Целовалась, только не так.
— А так — разве плохо? Не нравится? Страшно?
— Нет!
Она смелая была девочка. Она сама подставила губы, едко горящие от мороза и недавних слёз. Да, так её ещё не целовали — нежно, влажно. Её ещё не обнимали так крепко и ладно! Если она будет целовать в ответ, то уж точно сможет делать с ним всё, что захочет. Главное, надо закрыть глаза — тогда можно забыть, что это Андрей Андреевич, довольно занудный. Издалека, из-за поцелуев и сладкого шума в ушах, она слышала именно те слова, которые хотела:
— Я всё сделаю для тебя и для твоего папы. С Фишером мы свяжемся завтра же, это решено. Лучше, если мы все сначала поедем в Вену, а потом уж в Нидерланды. К лету в Милан. Мы все будем счастливы. Ты — единственное, ради чего стоит жить.
Андрей Андреевич врать не любил. Про Вену и Милан тоже не врал: он готов был сию же минуту туда отправиться. Его самого необоримым потоком несло неизвестно куда. Замечательная девочка сидела у него на коленях, обнимала, и всякий раз крепче. Ничем другим она ещё не умела ему ответить.
То, что запросто могло сейчас произойти, обдавало его, человека бывалого и осторожного, ужасом. Он никогда, несмотря на все соблазны в «Ключах», не заводил романов с малолетками. Он умел дожидаться допустимого возраста и очень гордился своей выдержкой.
Внезапность Дашиного порыва его оглушила. Он боялся за себя. Он даже старался иногда слегка отодвинуть её от себя, но в следующую минуту ещё жаднее впивался в её рот и притискивал к себе. Он уже твёрдо знал, что влюблён в эту девочку по уши, что она достанется ему, потому что она сумасбродка и теперь уже из вредности захочет быть с ним. Желанное и ужасное мешалось, соединялось диким образом и делало привычные вещи неузнаваемыми. Ирина почему-то представлялась Андрею Андреевичу бледным, но непременным фоном грядущего всеобщего счастья в чужих краях. Малолетство Даши тоже казалось вполне преодолимым: оглянуться не успеешь, как ей стукнет четырнадцать, и тогда даже по закону ей всё будет можно.
Теперь всё старое долой, всё будет замечательно! Почему бы не закатиться в Милан? Все сложности растаяли, рассеялись, рассыпались. Вместо проблем и головной боли у него сегодня радость и девочка на коленях, которая его целует. Только бы с ней не поторопиться, не напортить — всё-таки у него ещё никогда не было тринадцатилетних. Вдруг она испугается, и всё разрушится так же, как создалось — в одну минуту. Ту минуту, когда он пообещал упрямой девчонке сделать всё, что она хочет. А чего она хочет теперь? У неё, кажется, уже глаза слипаются?
Андрей Андреевич и пылал, и трусил. Слишком многое было поставлено на карту. Лучше уж, как обычно, найти в себе силы и сделать всё poco a poco*…
* понемногу, постепенно (итал., муз. термин)
Андрей Андреевич поднял Дашу на руки, отнёс в спальню и положил на кровать, на клетчатое покрывало. Он чуть не заплакал от счастья, когда услышал грубый скрип матраса и её нежнейший вздох. «Трус», — сказал он сам себе.
Он сел рядом, снова поцеловал, но не в губы, а в горячие, мокрые, сомкнутые ресницы.
Он сказал:
— Хорошо, поспи теперь. Ты так устала. Теперь всё кончилось. Всё будет отлично.
Даша едва пошевелила измученными, потрескавшимися, жаркими губами. Скорее всего, она даже не слышала его последних слов. Она моментально заснула. Минуту назад она улыбалась, прижималась щекой к его плечу, что-то говорила, а теперь зияли между век узенькие синие щёлки её невидящих глаз. Её тонкие пальцы полуразвернулись веером на подушке, и почти нельзя было уловить её дыхания — дуновения отсутствующей, слетевшей в непонятный сонный мир души.
— Спи. Я живу ради тебя. Я трус, я слабак, — выдохнул Андрей Андреевич. Ему до сих пор было страшно и жарко.
А в соседней комнате бился затылком о кресло иностранец, похожий на мумию. Он не понимал, что всё хорошо, всё правильно и устраивается как нельзя лучше. Он глядел в темноту синими глазами, издали похожими на чёрные. Он бормотал, пытаясь пробиться сквозь собственную гнусавую невнятицу и разогнать её неповоротливым языком:
— Mia figlia… dove?.. non mi piace…<Моя дочь… где?.. мне не нравится… (итал.)>*
Андрей Андреевич вышел в коридор, заглянул в щёлку соседней двери. Итальянец Шелегин, ярко и мёртво освещённый белым дворовым фонарём, смотрел прямо на эту щёлку. Он бессильно дёргался в кресле и бормотал, бормотал.
Андрей Андреевич отшатнулся. «Всё понимает, — прошептал он. — Он только со стороны кажется маразматиком. У него лицо потому кажется безумным, что мышцы не слушаются. Но Даша знает, что он всё понимает. И я знаю. Он прикидывается, что впал в детство, в животность новорождённого. Наплевать! Агу-агу, Сергей Николаевич! Ваша дочка только что хотела мне отдаться. Глупо, но я трус. Я её не тронул — всё-таки статья есть. Ей в феврале четырнадцать будет, тогда и приступим! Зато вас я больше не боюсь. Сегодня всем моим страхам конец! И ненавидеть вас не могу, несмотря на «Простые песни». Я просто брезгаю!»
Андрей Андреевич отправился на кухню и выпил там рюмку коньяку. Руки и коленки у него слабо дрожали, и он ничего не мог поделать. Он удивился этой дрожи. Напугался, что ли? Кого? Овоща? Или сумасбродной девчонки, очень глупой, хотя хорошенькой и сексуальной?
В дверь решительно позвонили. Андрей Андреевич впустил в квартиру Витю Фролова.
— Как больной? — сочувственно спросил Витя, снимая куртку.
— Плохо. Бедняга! Врач рекомендует вдвое увеличить дозу, — ответил Андрей Андреевич.
Витя понимающе кивнул и пошёл в ванную мыть руки. Туго загудела вода в открытом кране.
— Кто там? Мама? — сонно спросила из своей комнаты Даша.
Андрей Андреевич бросился к ней. Он вдруг испугался, что она заспит сегодняшний вечер и проснётся такой, какой была всегда — злой, дерзкой, ненавидящей. Он подбежал к кровати и наклонился над ней:
— Ничего, Дашенька, спи. Это пришли папе укол делать. У мамы ещё не кончился концерт, но она будет минут через сорок.
Даша вяло улыбнулась, не открывая глаз:
— Мы маму сегодня попросим?.. Разрешение нужно… Вена…
Говорила Даша невнятно, едва открывая рот, и странным образом походила на Шелегина, который точно так же пытался произнести что-то непослушным языком и не мог.
От такого неприятного сходства Андрей Андреевич вздрогнул, но постарался себя успокоить: «Она просто спит. Вообще все мы несколько ненормальные, Мы беспомощные чудовища или беспомощные спящие красавицы, как вот эта, моя».
Он не удержался и ещё раз Дашу поцеловал. Её губы были уже жёсткие и сухие. Ему очень захотелось её разбудить и узнать, какая она сейчас — та, что всегда его ненавидела, или та, что с ним сговорилась. Даша улыбнулась поцелую и закинула на шею Андрея Андреевича непослушную сонную руку.
«Уйди, уйди», — приказал Андрей Андреевич сам себе, но не смог не только уйти, но и пошевелиться: его обнимала желанная и беспомощная девочка, и он ей, скорее всего, снился. Она и раньше снилась ему не раз. В его снах они были рядом, вот как сейчас наяву — губы к губам, рука к руке, грудь к груди. Если такие невероятные сны сбываются, что же будет ему сниться дальше? «Уйди, уйди! Или попробовать с ней прямо сейчас? Росо а росо…»
Снова затренькал дверной звонок. Андрей Андреевич вскочил так резко, что отброшенная им Дашина рука упала далеко на покрывало. Ирина? Почему в такую рань? Полный провал авторского вечера Водолагина? Зрители из-за морозов не явились? Отключили электричество в концертном зале? Трус, прозевал сегодня своё. Вот тебе и росо а росо!.. Ирина всё узнает и будет плакать, плакать, плакать.
Но почему всё-таки она не вовремя вернулась? Не мог Водолагин провалиться — с чего бы? Не могли и свет отключить — глупости, не те времена. Ей кто-то что-то рассказал? Кто-то видел в окно, как он целовал распростёртую на кровати Дашу? Невозможно — седьмой этаж! Но если наблюдать из дома напротив, глядя в бинокль… И позвонить в концертный зал? Бред!
Андрей Андреевич, перебирая в уме как реальные, так и фантастические причины неурочного появления Ирины, взмок под своим полосатым джемпером. Проклятая дрожь, которая не поддалась коньяку, но до поры тихонько сидела внутри, вдруг вырвалась наружу и запрыгала в коленках. Коленки Андрея Андреевича всегда тряслись и стучали друг о друга, когда его тошнило. Тошнит, кажется, и сейчас? Ирины он не боялся — он научился ею вполне управлять. Зато он начал бояться Даши.
Когда он влюблялся, женщины поначалу вытворяли с ним всё, что им вздумается. Только потом начинал властвовать он. Этим вечером им управляла вздорная девчонка Даша и, кажется, вполне это сознавала. Ей Андрей Андреевич нисколько не врал. Он сегодня сам был уверен, что повезёт это чудо в Европу, что будет жить только для неё. Он как-нибудь придумает, что делать с Ириной — только бы поскорее т у т всё кончилось! А кончиться должно сегодня.
Звонок настойчиво повторялся. Андрей Андреевич двинулся к двери. На ходу он напустил на себя безразличие и на всякий случай одёрнул джемпер. Ирина так Ирина! Всё устроится. Бояться нечего. Вот и тошнота, кажется, проходит.
Нет, концерт Водолагина не отменили. На пороге, даже не пытаясь вежливо улыбаться, стоял широкоплечий человек с желтоватым нездоровым лицом — никем не званый Николай Алексеевич Самоваров.