Эпизод девятый
ШЕСТОЕ ИСПЫТАНИЕ
1
— Историю, Аркаша, нужно выбирать обязательно слезливую. Одноногая собачка кормила нас уже много сезонов и прокормит еще столько же. Главное отличие от кино и литературы состоит в том, что наша собачка — настоящая. Там это попытка выжать слезу. У нас — отражение подлинной жизни. Человеку легко примерить ситуацию на себя. Это производит, я тебе скажу, впечатление.
Ты возразишь, что не все сюжеты достаточно выразительны. Однако опыт подсказывает мне, что хороший редактор легко убедит того, кто рассказывает историю, что его история страшнее и трагичнее, чем думал сам человек. Герой передачи начинает жалеть себя, съемочная группа жалеет его, зритель замирает у экрана — все счастливы. Конечно, некоторые люди при этом выглядят жалкими или подлыми. Но все-таки в нашей передаче больше терапевтического, доброго, обнадеживающего. Нам с тобой есть для чего жить, Аркаша. Мы даем простому человеку надежду на чудо и веру в то, что он не так уж ничтожен. Это дорогого стоит, дорогого…
2
Полина не выдержала. Постоянные отношения были так непривычны для нее, что она, чем дальше, тем больше тяготилась ими и в конце концов объявила, что не может больше встречаться с Кириллом.
— Ответь мне только на один вопрос, — сказал Кирилл, — почему ты смотришь одно это шоу, и все?
— Уйди, пожалуйста, — ответила Полина. — Разве тебя это касается?
Если бы не этот его странный вопрос, она могла бы поспорить, что Кирилл испытывает облегчение. С ней было трудно, он приложил слишком много усилий, чтобы расположить ее к себе, и ничего не получил взамен.
— Извини, — сказал Кирилл и вышел из стоматологии.
По телевизору начиналось «Ты поверишь!».
Полина смотрела очередную историю и пугалась собственного безразличия. Рассказывали о смерти молодого парня. Он ушел из дома и не вернулся, его искали несколько недель, нашли в лесу расчлененный труп, упакованный в спортивную сумку. Умом Полина понимала, как это ужасно, но принять чужое горе близко к сердцу не могла, как ни старалась. Она смотрела шоу каждую неделю и успела привыкнуть к таким историям. Парень был мертв. Полине страшно было думать о том, что именно с ним произошло, но она знала: в шоу все страдающие непременно будут утешены.
Конечно, редакторы знали, что горе матери не уменьшить словами, но это не было для них важным. Во главу угла ставился так называемый «терапевтический эффект» для аудитории, состоящей из миллионов телезрителей. Жизнь одной деревенской женщины никого не интересовала — только история, которую можно было создать на ее основе.
Мельник кутался в пальто и прятал руки в карманы, стоя перед матерью погибшего. С ней были еще два человека: ее старший брат, краснолицый, большеносый человек с жесткими седеющими волосами, и ужасающе худая большеротая девушка, с которой встречался убитый парень.
— Авария. Ночь, лес, узкая дорога, — сказал Мельник. — Рому сбила машина. Сильно тормозил водитель. Сам едва не разбился. Испугался. Марку не вижу. Номер не вижу. Темного цвета. Иномарка. И туман.
Мать скептически поджала губы и покачала головой.
— Совсем не то сказал, — зашептала она, низко склоняясь к белокурой, сильно накрашенной Анне. — Какая же машина, когда Ромочку… так…
Анна сочувственно кивала.
— Да что ж они лезут, если не умеют ничего? — Мать сорвалась на слезы, заговорила хриплым, быстрым шепотом: — Душу мне мотают. Уберите вы тех, кто не может, бога ради, уберите! Мне ж просто узнать, просто узнать, кто… кто… кто… кто… мальчика моего…
У нее началась истерика. Брат, стоящий рядом, начал растерянно и неуклюже ее утешать. Он гладил плачущую сестру по плечу, наклонял к ней свою большую растрепанную голову и ничего не мог поделать. В его глазах тоже блестели слезы.
Анна обняла женщину за плечи и увела прочь от камер.
3
Мельник едва вспомнил, что нужно вытащить наушники из ушей, когда его, тронув за руку, позвали на съемочную площадку. Его знобило, и голоса гудели, как зимний ветер в остывшей трубе. Мельник вошел в деревенский дом, сырой до промозглости, пахнущий печным угаром и слежавшейся, прокопченной пылью, и увидел троих незнакомых людей.
Он потянулся к Насте, но нашел в ее голове только белый густой туман. Потянулся к членам съемочной группы — и тоже увидел только белую клубящуюся мглу, такую плотную, что, будь она настоящим туманом, в нем нельзя было бы разглядеть носки собственных ботинок. Кто-то опять не хотел, чтобы Мельник хорошо себя показал. Но он был к этому готов.
Мельник потянулся к незнакомцам и отступил, ошарашенный, потому что ярче тумана в них звучала надежда получить ответ. Они любили своего Ромку, он тоже их любил, и все они были хорошими людьми. Мельник хотел ответить на их вопросы. Но в этом тумане ему не на что было опереться, кроме злости, и тогда он отпер дверь затерянной в снегах башни. Серебристая крыса замерла и уставилась на него красными маленькими глазами. Мельник присел на корточки и протянул крысе раскрытую ладонь.
— Пошли, — сказал он, — думаю, ты можешь мне помочь.
Крыса поняла, что обмана нет, и стрелой взлетела по руке Мельника на его плечо. Она удобно устроилась там, аксельбантом свесила длинный розовый хвост, слегка прикусила кожу на его шее.
— Я знаю, — ответил Мельник, — я слишком долго держал тебя здесь. Прости.
Туман начал рассеиваться, стало теплее, отступили голоса. Мельник увидел темный лес, изгиб дороги, парня, шагающего по обочине, увидел свет фар приближающейся машины, и свет этот ударил ему прямо в лицо, так что невозможно было рассмотреть марку или номер, но Мельнику показалось, что машина темная. Мельник был так захвачен видением, что не сразу понял, откуда оно идет — такое мощное и яркое. И вдруг он осознал, что три любящих человека работают как антенны, передавая и усиливая сигнал, но не в силах расшифровать его. Так же было с женщиной, искавшей сына Сережу.
Мельник был спокоен и зол. Он готовился рассмотреть машину и лицо того, кто сидел за рулем, однако у него ничего не вышло. Место тумана заняла кромешная темнота. Это случилось так внезапно, что Мельнику показалось, будто он ослеп, и глаза его начали болеть, словно под веки ему втыкали ледяные иглы. Крыса с испуганным писком слетела с его плеча и спряталась за пазухой, вонзая острые коготки в свитер, царапая кожу на груди. Боль от крысиных когтей не дала ему утратить связь с реальностью.
Он стоял, глядя на испуганных, растерянных, разочарованных людей, и понимал, что ему больше нечего сказать. Крыса у него за пазухой тряслась мелкой нервной дрожью.
— Простите, — сказал Мельник и вышел из их дома. Опасливо озираясь, крыса выползла из-за пазухи на его плечо, он злился все больше и больше и, желая знать что происходит, нырнул в голову Насти. Тумана там больше не было.
Настя злорадствовала по поводу его провала, теперь избавиться от него можно было с чистой совестью. К тому же фаворитам — Соколову и Эльме — редакторы написали сегодня исключительно удачный текст, и Мельник на фоне этого текста смотрелся хуже некуда.
Соколов снимался сразу после него, Эльма завершала день. Самые сильные выступления снимали всегда самыми последними, для того чтобы у зрителя был стимул досмотреть. В каждом эпизоде шоу лучшим назначался кто-то другой — для того чтобы не разрушить интригу, чтобы зритель до финальной программы не смог однозначно сказать, кто станет победителем.
Соколов вошел в дом обычной неторопливой походкой и встал посреди комнаты, опираясь на трость. По сценарию он должен был сказать про расчлененный труп и вспомнить серию похожих убийств в Тульской области. Преступления совершались два года назад, а потом внезапно прекратились. Сценаристы написали, что убийца затаился, поскольку полиция уже шла по его следу, а позже перебрался в Подмосковье, где убил двоих, потом сам погиб в результате несчастного случая. Насте нравилась эта схема, по ней выходило, что преступник не найден, но наказан.
— Это была авария, — внезапно сказал Соколов. Настя вздрогнула. — Рома шел домой из соседней деревни…
Мать снова скептически поджала губы, но девушка не дала ей сказать:
— А ведь мог идти! — вскрикнула она. — Валентина Степановна, помните, он все хотел у Сереги долг забрать? Помните? А у меня же день рождения был через три дня — он мог пойти. И ведь была такая мысль у нас с вами, когда мы его только-только искать начали, помните?
Мать пожала плечами. Ей было странно слышать версию кроме той, к которой она привыкла.
— Машина шла под сто восемьдесят. На узкой дороге. Поворот. Даже два резких поворота. Выбоины.
Настя похолодела от ужаса, слушая его. Ей заплатили внушительную сумму денег за то, чтобы Соколов стал победителем, и она не понимала, зачем он сам роет себе яму. Ей хотелось выбежать из ПТС на съемочную площадку, встряхнуть Соколова за плечи и закричать, чтобы он придерживался сценария. Но это было невозможно: участники тоже должны были верить происходящему. Мокьюментари нужно было снимать с одного дубля, иначе оно не имело никакого смысла. И Насте пришлось сидеть, вцепившись ногтями в стул.
— Но как же — авария? — растерянно спросила мать.
Анна, понявшая, что нужно срочно вмешаться, вошла в кадр и обратилась к Соколову.
— Нет, аварией это быть не могло, — сказала она и протянула ему фотографии — Вот, посмотрите, в каком виде было найдено тело. Боюсь, вы ошиблись, Владимир Иванович.
Соколов внимательно посмотрел на снимки, потом бросил на ведущую насмешливый взгляд:
— А вы не думаете, что человек, случайно сбивший молодого парня, мог испугаться и попытаться замести следы? Например, замаскировать несчастный случай под преступление маньяка? Только он должен был быть осведомлен о серии преступлений в Тульской области, должен был знать почерк преступника и иметь доступ к материалам дела, чтобы достоверно подделать убийство. Мне кажется, это вполне логично. Значит, преступником был кто-то, имеющий внушительный чин в правоохранительных органах.
Настя похолодела. Это уже пахло не просто неотработанными деньгами — это пахло огромными неприятностями для всех, потому что голословные обвинения в адрес полиции были чреваты закрытием производящей студии.
Анна тоже это поняла и взяла Соколова под локоть:
— Вряд ли вы можете голословно утверждать, что в гибели молодого человека замешан полицейский. Для таких обвинений нужны серьезные доказательства.
Она сделала попытку увести Соколова с площадки. Но в дело вмешалась мать.
— Ну-ка, — потребовала она, — что-нибудь еще. Еще что-нибудь скажите!
— Полицейского в сбившей парня машине не было, — охотно продолжил Соколов. — Там был чиновник. Глава местной администрации — вот кто это был. Темно-зеленый «ниссан».
И, ненадолго задумавшись, Соколов назвал номер машины.
— Его, его номер! — подал голос дядя погибшего. Его глаза напряженно вглядывались в лицо Соколова.
Анна не выдержала.
— Ну знаете, — сказала она, — это уже слишком!
Она взяла Соколова под локоть и повела его прочь. Камера дернулась за ними, оператор на всякий случай продолжил снимать. Дядя бросился Анне наперерез и произнес срывающимся голосом, от которого у Мельника защемило сердце:
— Пусть договорит.
Соколов сохранял железное спокойствие и вел себя с королевским достоинством.
— Ничего страшного, — сказал он. — Давайте выйдем наружу.
Они вышли на крыльцо — как есть, полуодетые, у матери на ногах были домашние шлепанцы. Соколов зябко повел плечами от пронизывающего осеннего ветра. На улице было пасмурно, моросил дождь, желтые листья на деревьях казались тяжелыми и промокшими насквозь.
Соколов посмотрел на дорогу, на которой появился темно-зеленый автомобиль. Он подъезжал медленно, будто нехотя, через силу. Колеса машины поочередно проваливались то в одну яму, то в другую, и казалось, будто полнотелое, неуклюжее животное осторожно переступает короткими ногами. Мягко хлопнула дверца, и высокий плотный человек в дорогом костюме пошел к крыльцу деревянного, почерневшего от времени дома. Он дошел до первой ступени и упал на колени — резко, будто от сильного толчка. Мать, дядя и невеста смотрели на него во все глаза, камера металась, не зная, что снимать. От автобуса съемочной группы к дому бежал еще один оператор. Настя с ненавистью поняла, что Ганя руководит съемками, диктует операторам задачи, следит за мониторами и пытается расставить акценты, в то время как она не может прийти в себя от изумления. «Все равно все в корзину», — мстительно подумала Настя, потому что за бездоказательные обвинения и Соколову, и авторам программы грозило уголовное дело.
— Валентина Степановна, — сказал стоящий на коленях человек, — простите меня! Ради бога, простите! Несчастный случай. Темно, дорога двумя петлями — вы же тот участок знаете. Ну и как его туда понесло? А я медленно ездить не люблю — время только терять, правда же? Ну выпил немного, ну даже много. Но я же думал, что если авария случится, то только я и пострадаю: лес, ночь — разве можно было подумать, что кого-то в лес ночью понесет? Я тормозил, Валентина Степановна, честное слово! Я ведь не убийца, я — честный человек.
Валентина Степановна смотрела на чиновника в полном оцепенении. Ее брат вцепился в перила с такой силой, что казалось, напитанное влагой дерево вот-вот разлетится в щепки. Невеста висела у него на локте. Анны не было видно в кадре, это значило, что она растеряна и не знает, что делать.
— Я бы вызвал скорую, если бы надежда была, но он сразу умер. Я когда увидел тело, на меня помрачение нашло. Я же никогда, никогда в своей жизни никого не убивал — я честный человек, Валентина Степановна, это все знают. Все знают, даже на выборах за меня голосовали. Я ведь без накруток победил, честное слово. И так мне стало страшно, что я не виноват, а меня будут судить, что я… Я же не хотел, чтобы кто-нибудь умирал, это случайно вышло! Мне недавно муж сестры рассказывал про тульского маньяка. Подробно, в красках — он мент, помогал маньяка ловить, только не поймал… И я… И тогда я…
— А вы понимаете, — ворвался в эфир резкий и суровый голос Анны, — что у нас существует презумпция невиновности? Человек не может считаться виноватым, пока вина его не доказана в суде, даже если он признается в совершенном преступлении. Тем более, нет никаких доказательств.
— Есть доказательства, — чиновник резво вскочил на ноги, родные его жертвы ошеломленно молчали. Настя понимала, что они находятся в шоковом состоянии. Она сама была близка к шоку.
— Вы посмотрите на мою машину, — сказал чиновник, — у меня там вмятина на капоте, от удара. Я в автосервис не повез, испугался вопросов. Своим сказал, что ветер ветку дерева обломил — и на капот. Мол, вышел с совещания, а тут такой сюрприз.
Он говорил быстро и радостно, казалось, что на душе у него после сделанного признания становится легко, а может быть, это начиналась истерика.
— Еще багажник, — вдруг вспомнил он. — Нужно машину на экспертизу отдать. Я, конечно, все вымыл, но там же могли остаться следы крови? Чисто теоретически? Могли же, да?
Он заглядывал людям в глаза с видом любопытного ребенка. «Да это же сумасшедший», — подумала Настя. Ей стало жутко.
— Есть у вас телефон? — спросила Анна. На ее вопрос никто не отреагировал. — Есть у вас телефон?! — повторила она громче.
Брат Валентины Степановны вздрогнул:
— А?
— Давай телефон!!! — закричала Анна.
— Зачем? — Брат не моргая смотрел на нее.
— Вызвать полицию и скорую.
Брат достал из сумочки на поясе старый обшарпанный мобильник. Валентина Степановна начала плакать. Соколов обнял ее, погладил по голове и поцеловал в неопрятно постриженную макушку. Чиновник стоял у крыльца, радостно улыбаясь. Невеста набросилась на него с кулаками и стала бить, но ее руки были слишком слабы, а он совсем не сопротивлялся. Глаза его с каждой секундой все больше и больше теряли осмысленное выражение. Было слышно, как Анна четко проговаривает адрес дежурному офицеру. Операторы больше не метались. Ситуация стала определенной, они теперь точно знали, что им снимать.
4
Автобус довез участников шоу до центра города. Всю дорогу они слушали, как Эльма, не скрывая бешенства, ругается по телефону с Настей: ей не пришлось сниматься вообще, потому что все уже было сказано. Константин выспрашивал, что произошло, и Соколов вполголоса рассказывал ему о случившемся. От этого Эльма бесилась еще больше.
Когда автобус застрял в очередной московской пробке, Соколов подсел к Мельнику.
— Вы меня впечатлили, молодой человек, — тихо произнес он, и, чтобы расслышать его вкрадчивые слова, Мельнику пришлось вынуть наушник из уха. — Не откажетесь отобедать со мной?
— Хорошо, конечно, я не против, — ответил он и, почувствовав неладное, проверил Сашино сердце. Оно билось с трудом, но уверенно и ровно. Его время было отмотано назад и заморожено. Мельник решил отыграть еще немного сегодня вечером, когда вернется домой.
Они вышли из автобуса и прошли пешком около квартала. Ресторан, куда Соколов привел Мельника, оказался не из дешевых. В полутьме мерцало темное дерево, стулья были обиты бархатом благородного винного цвета. Гардины в тон обивке поглощали остатки света и делали звуки невнятными. Мельнику было неуютно, он как будто оглох и ослеп в этих похожих на комфортные норы залах. Они устроились за маленьким столом в отдельном кабинете, и, когда официант принес им меню, Соколов предложил:
— Не обращайте внимания на цены, Вячеслав. Выбирайте.
Мельник заказал себе только чай. Соколов выбирал долго, потом попросил принести ему суп-харчо, жареную свинину, овощи, десерт и кофе. Пока несли заказ, Мельник и Соколов перебрасывались редкими фразами о погоде и настроении, словно только обед давал им право говорить о том, что действительно важно. Официант, молодой человек с узким лицом и странно зачесанными волосами, принес первое, Соколов начал есть. Он делал это очень аппетитно, так что и Мельнику захотелось заесть суп теплым мягким хлебом с хрустящей корочкой. Он подумал, что Соколов похож на его отца: привлекательный, благородный, утонченный, красиво седеющий человек.
— Я весьма впечатлен тем, что вы сделали на съемках, — сказал Соколов. — Так точно увидеть, что произошло… Это надо уметь. В то время как редакторы настаивали на версии с тульским маньяком.
— Ну, со мной редакторы не работают… — ответил Мельник. — А потом, вы рассказали гораздо больше моего.
— Ну я… Я… — Соколов элегантно вытер губы салфеткой и небрежно махнул ухоженной рукой, показывая, что с ним все уже давно ясно. — А что, если не секрет, привело вас в наше замечательное шоу?
Теперь, после испытания со сбитым парнем, Мельник с тревогой думал о том, что Соколов опасен. Он не только был настоящим медиумом, что доказывало последнее испытание, в котором Соколов отказался от редакторского текста, но и умело скрывал это от других — раньше Мельник думал, что это невозможно.
— А вас что привело в это шоу? — спросил он, чтобы выиграть время.
Соколов колебался всего долю секунды, но Мельник успел уловить это невольное сомнение, и оно лишило Соколова какой-то части его шарма.
— Меня? — переспросил он. — Ну, поскольку я действительно медиум, мне интересно показать все, что я умею.
— Мне тоже, — ответил Мельник.
— Нет, — Соколов покачал головой, — тщеславие — не ваш стимул. Вам важно что-то другое.
— Что?
— Я до конца не уверен. Но, может быть, ее зовут Саша?
— Я не хочу о ней говорить, — Мельник вздрогнул. Соколов тревожил его. Мало того что он оказался настоящим медиумом и умело скрывал это, он еще интересовался жизнью Мельника, он знал о Саше. Мельнику не нравилась интонация, с которой он произносил ее имя.
— Почему? — Казалось, что Соколов искренне расстроен. Официант забрал у него пустую тарелку, поставил на стол второе, и Соколов вонзил нож в брызжущий жиром кусок свинины, — Я ведь могу помочь. На операцию и реабилитацию нужны деньги. Они у меня есть.
— Вы предлагаете мне их взять?
— Да. Почему бы нет?
— И я должен буду проиграть?
— Да.
— Вам что, так важно выиграть это шоу? Зачем?
— У меня есть причины, — Соколов ответил уклончиво, но Мельнику было все равно. Гораздо важнее ему было знать, что происходит сейчас.
— А почему бы вам не продолжить травить меня туманом?
— С чего вы решили, что туман — моих рук дело?
— А чьих же еще? Больше медиумов в проекте нет.
— Откуда вы знаете? До сегодняшнего дня вы и про меня думали, что я — шарлатан.
— В любом случае, — сказал Мельник, секунду подумав, — вы достаточно сильны, чтобы победить меня самостоятельно. Ну и туман, кто бы ни напускал его, вам на руку. Учитывая то, что редакторы со мной не работают, остается возможность, что на следующем испытании я вообще ничего не скажу. Так зачем вам тратить деньги?
— Потому что я хочу не только выиграть, но и помочь чудесной девушке Саше.
— Вас это не касается.
— Зря вы так. Возьмите деньги.
— Деньги мне не нужны.
— Не порите чепухи! Конечно, нужны. Какую сумму и на какой счет перевести? — Сколов потянулся к внутреннему карману пиджака и достал записную книжку.
Одновременно в голове у Мельника возникла притягательная мысль: он мог сейчас сказать «да» и отправиться домой. Прийти к Саше спасителем, обнять ее, дотронуться губами до ее прохладного лба. Взять в руки ее маленькую, тонкую, пахнущую резиновым клеем ладонь. Пережить мучительное ожидание, когда губы медленно и нерешительно опускаются к губам. Острая волна желания накатила на Мельника, но что-то шевельнулось у него за пазухой. Он вздрогнул от неожиданности и освободился от навязанного ему Соколовым видения. Острые коготки крысы быстро и часто царапали его грудь. Мельник опустил взгляд и увидел под лацканом пальто цепкий взгляд налитых кровью глазок. Он посмотрел на Соколова и вдруг увидел неприятного старика, который изо всех сил старался казаться хорошим.
Большая смуглая ладонь Мельника легла на ухоженную стариковскую руку. Движение было размашистым и сильным, будто хищная птица камнем упала с неба на бледную выползшую из-под земли тварь.
— Я не возьму ваших денег, — сказал Мельник, повинуясь внутреннему чувству. Его неприязнь к Соколову росла с каждой секундой. Он не мог сформулировать причин, но точно знал, что у него нельзя брать денег.
— Вы думаете, что сможете спасти ее сами, без медицины? Вы ошибаетесь. Вы не так уж сильны. Вам кажется, что вы помогаете ей больше, чем врачи, но однажды — щелк! — вы сделаете ошибку, ее сердце вырвется из-под вашего контроля, и вы не успеете его подхватить. Все будет кончено в считаные секунды. Отказываясь от денег, вы рискуете ее жизнью.
— Ничего, я готов к риску.
— И Саша готова?
— Безусловно, готова.
Они замолчали. Мельник пытался понять, правдивы ли сказанные им слова, действительно ли он не хочет брать денег и верит ли в то, что его рука надежнее хирургических скальпелей.
— Вы ничего не можете знать о моих силах наверняка, — сказал он наконец.
— Почему нет? — поинтересовался Соколов.
— А почему да?
Соколов промолчал, отправил в рот кусок мяса и начал жевать, не спуская глаз с Мельника. Во взгляде его было превосходство. Мельник стал закипать:
— Если вы можете видеть такие тонкие вещи, почему же тогда не играли честно? Почему говорили слова, которые писали вам редакторы?
— То есть вы действительно не понимаете природы наших с вами способностей? — спросил Соколов. Его глаза пристально смотрели на Мельника.
Мельник отметил их водянистый, блеклый цвет, болезненно-желтый оттенок белков и красные прожилки. Он увидел, какой тонкой кажется кожа лица, какой беззащитной и мягкой, и как густо покрыта она мельчайшими морщинками. Теперь ему казалось, что Соколову больше пятидесяти, гораздо больше. Он уже не был похож на отца. В нем не осталось ни капли благородства.
Крыса за пазухой Мельника коротко пискнула — словно бы в знак согласия. Она тоже видела Соколова таким.
— Тогда я объясню, — продолжил Соколов. — Чтобы вы ясно представляли себе, о чем мы говорим. И мне даже странно, что приходится обсуждать такие очевидные вещи — вы же видите, что происходит с Сашей. Энергия, которую мы тратим на реализацию нашего с вами дара, не приходит ниоткуда. Каждый раз, когда мы прилагаем некое усилие, мы вычерпываем резервы нашего тела, которые в иной ситуации остались бы нетронутыми. Вы понимаете, о чем я? Где тонко, там рвется, Вячеслав, где тонко, там рвется. У Саши сдало сердце. Что сдаст у вас?
Мельник молчал. Соколов отпил кофе из крохотной чашки и улыбнулся так, словно молчание и было тем ответом, которого он ждал.
— Вот видите, — сказал он, — поэтому я пользуюсь услугами редакторов. И поэтому однажды вас разобьет, например, инсульт. Ваша рука разожмется, и сердце Саши выпадет из нее. В никуда. Так что возьмите деньги.
Мельник встал, ничего не ответив. Голова его была холодной и ясной. Он вышел на улицу и почувствовал на своем лице капли холодного осеннего дождя. Крыса недовольно запищала — ей не нравилась сырость. Мельник поднял воротник пальто и, шагнув вперед, потерял сознание.
5
Соколов остался сидеть в кафе. Спешить ему было некуда, он знал, что сейчас там, на улице, с Мельником происходят важные вещи, которым он не должен мешать. Он заказал дорогого коньяка и медленно пил его, глядя на городские огни за темным окном.
Мельник удивлял и тревожил Соколова. Все, что Соколов сказал ему про исчерпаемость ресурсов, было правдой. На собственном опыте он не раз убеждался в этом, но вот в Мельнике никакой усталости тела не видел. Холод в расчет не шел, поскольку он был всего лишь следствием сильнейшего напряжения, которое его соперник испытывал в последнее время.
Сам Соколов никогда бы не рискнул на такое мощное воздействие на таком большом расстоянии и плохо представлял, как Мельнику вообще удается не просто дотягиваться до Саши, находящейся в двухстах километрах от него, но и влиять на ее сердце.
Избавляться от соперника нужно было срочно. Он ставил под угрозу победу Соколова в шоу, и это выводило его из себя: в жизни его было уже достаточно проигрышей.
Мама умерла, когда Соколову было пять. Горевать ему пришлось в одиночестве — отца рядом не было. Он уходил на работу, возвращался, требовал, чтобы ему дали отдохнуть, а по выходным отвозил Соколова к бабушке. Потом появилась мачеха. Сначала отношения между ними были ровными. Это длилось, пока он не ощутил, что отличается от других. Первые проявления своих способностей Соколов принял с восторгом и сразу поспешил с новостью к тем, кто был ему ближе всех. Но едва только раскрыл рот, понял, что вызывает в мачехе отвращение. Она, конечно, не поверила ему. Она решила, что все это — странная, ненормальная игра, а его провидческий дар объяснила тем, что мальчишка подглядывает и подслушивает. Именно так об этом было рассказано отцу. Взрослые отстранились и отодвинулись от него, стали относится к Соколову как к паршивому зверенышу, который случайно приблудился к их дому.
Он очень долго был некрасив и нескладен. Первые попытки Соколова сблизиться с девушками потерпели поражение.
Его неуверенность в себе росла, как снежный ком, и, хотя он был действительно умен и многого мог бы достигнуть, на вступительных экзаменах запаниковал и провалился. Тощий, сутулый, забитый, бледнокожий, с опущенной вниз головой, он стоял перед отцом и просил только об одном: придумать что-нибудь, чтобы не пришлось идти в армию.
Отец смотрел на него жестко и с превосходством, молчал, и Соколов видел его мысли ясно и четко. Два года без раздражающего присутствия сына.
— Нет, — сказал отец, — служить ты пойдешь. Потому что ты жалкое, не похожее на мужика создание. Армия сделает из тебя человека, научит быть мужчиной.
Армия научила его быть жестоким.
Спасаясь от насмешек и издевательств тех, кто был высок и крепок, Соколов выставил свой дар, как щит. Он быстро научился делаться невидимым, ускользать, отводить от себя чужое внимание, но все равно жил в постоянном страхе, что чего-то не учел и не продумал.
Больше всего Соколов боялся Демчука. Демчук был невысок, но обладал массивной фигурой, смотрел исподлобья, говорил неразборчиво и быстро. Сослуживцы понимали его путаную речь с трудом. Если салага не выполнял приказания Демчука, не разобрав, что было велено делать, его наказывали за неуважение. Если переспрашивал — за то, что якобы издевается. Соколов в такие ситуации не попадал, он всегда понимал, что говорит Демчук — мысли его были простыми и ясными, и считать их было несложно. Если же это не помогало, он быстро внушал Демчуку, что кто-то другой, а не Соколов дико его раздражает, и доставалось этому другому.
Но все это было днем, а ночами Соколов боялся уснуть, слушая храп Демчука, доносившийся с соседней койки. Ему казалось, что однажды он проснется от того, что грубые руки с обкусанными ногтями стряхнут его с кровати, и Демчук ударит прежде, чем Соколов успеет что-то сделать. Соколов представлял себе сильный удар в живот, потом крик, от которого заложит уши, и снова — удар за ударом. И вот однажды Соколов подумал: если я могу изменить ход его мыслей, почему бы мне не избавиться от него раз и навсегда?
Он сделал это, когда их погнали расчищать дорогу после снегопада. Подходящего момента ждать пришлось совсем недолго. Когда вдали показался старый грязный «уазик», Демчук поднял голову, расправил плечи и, воткнув лопату в снег, вытер пот со лба. Он смотрел за приближением машины очень внимательно и шевелил губами, отсчитывая секунды до момента, когда нужно будет сделать решительный шаг. Работавший рядом Буров толкнул Демчука локтем в бок, но Демчук не обратил на него никакого внимания. Он подобрался, приготовился к прыжку и прыгнул — как раз в тот момент, когда машина была готова с ним поравняться.
Ушанка и ватник спасли ему жизнь, но бедро Демчуку собирали по частям, и больше он в казарме ни разу не появился. Его дружки поутихли, им хотелось спокойно дожить до дембеля.
Почувствовав власть, Соколов стал пробовать свои силы. Армия была хорошим полигоном для экспериментов — о странных происшествиях тут предпочитали молчать.
Домой он вернулся другим человеком, более жестким, более решительным и уверенным в себе. Но в это время начались проблемы с ногой. Нарушилось кровообращение, наступать на нее стало больно. Соколов видел связь между хромотой и своим даром — стоило воспользоваться им в полную силу, и ноге становилось хуже. Пришлось стать внимательнее к себе и применять свои способности только в крайних случаях. Методом проб и ошибок Соколов выяснил, что дороже всего стоит прямое влияние на человека и глубокое проникновение в мысли. В то же время оказалось, что хотя утраченного здоровья уже не вернуть, но восстановить потраченные силы можно — если в течение нескольких ближайших часов причинить кому-нибудь сильную боль, неважно какую: моральную или физическую. Боль была проволокой, воткнутой в чужое страдающее сердце, словно в батарейку.
Причинять боль вошло у него в привычку, и так, незаметно для себя, он потерял всех, кто был в его жизни рядом. Жена ушла через полгода после свадьбы. Она была беременна, но предпочла трудную жизнь матери-одиночки постоянному унижению, которому он виртуозно подвергал ее, действуя едкими словами, презрительными взглядами, саркастическими интонациями и небрежными жестами.
Сын его вырос, преисполненный к отцу тяжкого презрения. Он старался избегать встреч с Соколовым, но малодушно пользовался отцовской способностью решить любой конфликт, сначала — с учителями, потом, после восемнадцати, с полицией и ГИБДД. И конечно, он беззастенчиво тратил отцовские деньги.
Жизнь стремительно катилась вперед, но не приносила ни радости, ни удовольствия. Соколов начал страдать бессонницей. Ночи тянулись бесконечно, он лежал, глядя в потолок, и все пытался найти выход из клетки, в которую превратилось его существование. Ему казалось: вот-вот и он поймет, как стать счастливым. Соколов видел в своих способностях ключ к иной жизни и верил, что сумеет правильно воспользоваться этим ключом. С помощью своего дара он заработал состояние — и остался равнодушен к роскоши. Он спал с разными женщинами, но ощущение удовольствия оказывалось кратким. Он командовал подчиненными, но не чувствовал себя довольным и после этого. Ответ пришел с возрастом.
Случилось это тогда, когда Соколов изменился внешне. Богатея, он привык ухаживать за собой, начал разбираться в одежде, приобрел стиль, завел парикмахера, который причесывал его ежедневно, и тщательно следил за тем, как выглядят руки. Несмотря на бессонницу, он немного поправился, поскольку мог выбирать лучшую еду и находил в ней пусть призрачное, но удовольствие. Легкая полнота шла Соколову — он больше не выглядел измученным и жалким. Движения его стали плавными от внутренней уверенности в собственных силах. И Соколов с удивлением обнаружил, что его стали любить.
6
Он проходил с инспекцией по офисам своей строительной фирмы и мысленно любовался собой: мягкие, благородно седеющие волосы аккуратно уложены, спина прямая, взгляд уверенный, добела вымытая, умащенная кремами, мягкокожая рука с ухоженными ногтями сжимает набалдашник дорогой стильной трости. И вдруг в бухгалтерии он наткнулся на взгляд, который был точным отражением его настроения: в нем читалось обожание. Соколов вздрогнул — это было неожиданно. Он огляделся и увидел еще несколько таких взглядов. Все это были его ровесницы, женщины лет пятидесяти или чуть помладше, все — располневшие, растрепанные, кое-как накрашенные. Они были из тех женщин, которые плачут над мелодрамами и ждут своих героев до глубокой старости. Соколов отличался от их мужей — он был сильным, богатым и красивым.
В эту ночь он спал как младенец, а следующим утром, выспавшийся и довольный, первым делом направился в бухгалтерию. Женщины, не ожидавшие его прихода, засуетились, прибирая бумаги на таких же, как они сами, неприбранных столах. От их суетливых движений Соколов испытал острый приступ радости. Он присел на стул посреди просторного кабинета и начал разговаривать с ними о жизни. Он забрался в их головы и давал им те советы, которые они хотели услышать. Он утешал их в том, в чем они жаждали утешения.
Но все приедается, и некрасивые любящие лица потеряли очарование новизны. Соколов испугался. Его душа яростно хотела счастья, а счастье, как он теперь знал, могла дать ему только любовь. Он снова лежал без сна и, скрипя зубами, думал о том, как вернуть себе это состояние. И в конце концов решил, что если женщин будет больше и любить они его будут сильнее, то счастье вернется.
Он начал ходить по заседаниям благотворительных комитетов, по театрам и даже по партийным собраниям, но всего этого было ему мало. В мечтах он видел себя кем-то вроде рок-звезды: он стоял на сцене, а под ним бушевало истеричное, обожающее море.
Тогда он подумал о телевидении, которое могло заразить любовью к Соколову миллионы голов. Он начал реализовывать свой план, и тут появился Мельник. Соколов почувствовал исходящую от него угрозу при первом же взгляде — красивый, молодой и сильный, он ворвался в его жизнь, как в жизнь старого льва врывается соперник-трехлетка. Он не заявлял прав на прайд, но внимание львиц по закону природы было обращено на него.
Соколов начал присматриваться к Мельнику. С одной стороны, соперник оказался совершенно неопытным, с другой — был пугающе силен. Когда Соколов увидел, что он сделал с сознанием Насти, то пришел в ужас. След, оставленный Мельником, был так глубок, что Соколов не мог исправить этого, как ни пытался. Это было все равно, что сажать деревья в землю, еще не остывшую после пожара.
Но выхода у Соколова не было. Жизнь без любви потеряла для него всякий смысл. Он лежал без сна, смотрел в потолок и видел, как тень от кривой ветки дерева проплывает слева направо в свете автомобильных фар только для того, чтобы раствориться в полной темноте. Это была не жизнь. Он решил бороться и понимал, что идти придется до конца.
План созревал в его голове долго — он должен был учесть разные варианты развития событий. Все сложилось в тот день, когда Соколов увидел на испытании Пиху и понял, что это за человек. Он закрыл Пиху от внимательного взгляда Мельника. Сил на это ушло так много, что для восстановления Соколову пришлось найти особую боль. В тот вечер он убил первую женщину. Результат превзошел ожидания: энергии оказалось столько, что даже нога его почти перестала хромать. Открытие потрясло Соколова: теперь его шансы и шансы Мельника уравнялись.
Первая попытка устранить соперника была самой простой. Соколов показал Мельнику Пиху, чтобы отвлечь, и толкнул его под машину. Он почти преуспел, но Мельник, к несчастью, успел обрасти женщинами, дававшими ему силы. Он использовал их как-то по-другому, не так, как Соколов, и это было очень эффективно. Женщины не дали ему умереть и при этом не испытали боли.
Выходило, что Мельника нельзя выгнать из шоу и нельзя прикончить. Для осуществления более сложного плана Соколову нужны были силы, и он продолжил черпать их, отнимая жизни у женщин.
Сейчас, сидя в кафе с бокалом коньяка в руке, Соколов думал о том, что Мельник отвечает за эти смерти не меньше, чем он. А может быть, даже больше. Соколову и в голову не пришло бы никого убивать, если бы не появился соперник.
Ведь от жизни и от женщин он хотел только одного — любви.
7
Мельник потерял сознание в тот момент, когда перед его глазами проплывал серый бок дорогой машины, которую он уже где-то видел. Он упал со ступеней ресторана на мостовую, но пришел в себя, еще не коснувшись земли, и успел подставить руку, чтобы не разбить лицо. Его темная фигура с размаху прорезала московскую вечернюю тьму, расшитую слепящими блестками фонарей.
Проходящая мимо женщина испуганно шарахнулась в сторону и выругалась осипшим от испуга, сдавленным голосом:
— Пьянь поганая!
Поднимаясь с колен и отряхивая расцарапанные об асфальт грязные ладони, Мельник понял, что привело его в сознание так быстро: крысиный укус. Теплая струйка крови стекала по шее за воротник. Укус саднил и наполнял Мельника злостью. Он поднял руку, чтобы стереть кровь, но пальцы его коснулись сухой и чистой кожи. Мельник внимательно рассмотрел их в свете ближайшего фонаря и не нашел ни пятнышка. Он горько усмехнулся: воображаемая крыса на его плече не умела кусать по-настоящему.
«Схожу с ума», — сказал себе Мельник и пошел к ближайшему метро. Его преследовали странные видения, от которых было невозможно сбежать. Серый бок машины. Соколов, жующий маленький кусок плохо прожаренной свинины. Рука Мельника на руке Соколова. Крыса. Обморок. Женщина обзывает его пьянью. Кровь. Дождь. Укус. Темнота.
Видения выныривали из подсознания одно за одним, Мельник был уверен, что между ними должна быть связь. Он старался удержать их в голове, подогнать одно к другому, но ничего не выходило, они отталкивались, как магниты.
Он приехал домой зверски голодный и потому был особенно рад, что теперь живет не один. Айсылу хлопотала на кухне, окна запотели изнутри. Пахло хлебом и мясом, алели на разделочной доске разрезанные сочные помидоры. Она не вернулась в Башкирию, и, поскольку шоу больше не платило за ее квартиру, Мельник предложил пожить у него. Айсылу согласилась — она все еще не оставляла надежды увидеть Пугачеву. Иринка, получившая расчет в «Ты поверишь!», устроилась на «Фактор А» и обещала добыть Айсылу приглашение в студию. Айсылу пригласила ее жить с ними, чтобы девочке не было страшно одной.
Когда Мельник вошел в комнату, Иринка гладила белье и как раз наклонилась, чтобы отложить в сторону аккуратно сложенные футболки. Ее черные волосы блеснули в свете люстры, согнутая спина показалась ему беззащитной и уязвимой, и именно это соединило кусочки пазла. Мельник понял, что происходит, и пошел обратно, к входной двери. Айсылу выглянула из кухни, взгляд ее был встревоженным:
— Слава, улым, покушай. Куда ты не поевши?
— Нужно идти, Айсылу.
— Не ходи один, — вдруг сказала она.
Мельник оглянулся и увидел, что она застыла в дверях кухни с ложкой в руках. С ложки на пол капал прозрачный жир.
— Человек сейчас умрет.
— Тогда я с тобой пойду. — Айсылу положила на место ложку, аккуратно повесила передник на крючок.
— Времени нет. Совсем нет.
Выйдя на Нижегородскую, Мельник поймал такси. Точного адреса он не знал, но водитель оказался сговорчивым, он вез туда, куда указывал Мельник: налево, направо, прямо. Такси гналось за серым, как призрак, дорогим автомобилем, в котором ехал убийца. Призрак был почти реален, но, когда Мельник попробовал указать на него таксисту, тот не увидел машины. Водитель немного побаивался своего пассажира, высокого широкоплечего мужчины со странным, пугающим взглядом. Когда начались пустыри, таксисту стало совсем страшно, но пассажир отпустил его, не причинив вреда, и даже заплатил. Купюра была в тысячу рублей. Водитель отпихивал ее, говоря, что сдачи нет. Ему хотелось скорее уехать — лишь бы уехать живым, но пассажир настоял. Тогда таксист схватил деньги и, едва дождавшись, пока мужчина покинет салон, рванул с места резко, как на уроке экстремального вождения.
За пустырями мерцали похожие на звездные скопления окна многоэтажек. От них по неровной, покрытой засохшей травой земле шла Светлана — черноволосая, стройная тридцатилетняя, похожая на Настю женщина. Рядом с ней бежала Леди, взятая из приюта собака. Волосы Светланы поблескивали, отражая свет далеких фонарей, спина ее была бессильно ссутулена. Обе — и Светлана, и ее собака — чувствовали разлитый в воздухе страх, но женщина предпочитала убеждать себя, что нервы разыгрались у нее после телефонного разговора с матерью. Мать всегда умела довести ее до белого каления, до такого состояния, в котором хотелось общаться только с собаками и совсем не слышать людей. Она шла по пустырю прочь от домов, наслаждаясь быстрой ходьбой, тишиной, темнотой и отгоняя от себя прилипчивую, вызывающую дрожь тревогу. Леди тоже чуяла страх, он заставлял ее озираться и тихонько тянуть хозяйку домой.
Человек, который собирался убить Светлану, следил за ней с дальней кромки пустыря, нервно растирая ладонями замерзшие плечи. Как только Светлана вошла в плотную тень, куда свет окон и фонарей почти не проникал, человек бросился вперед и пошел по полю широкими шагами, отрезая ей путь к отступлению.
Леди заволновалась и завертелась на месте, жалобно поскуливая. Светлана остановилась и замерла, напряженно сжимая в руках поводок. Она пыталась выставить собаку перед собой, но та вырвалась и побежала по полю к домам. Человек приближался. Света хотела кричать, но не смогла: от страха язык прилип к горлу. Из темноты появилась вторая фигура: этот человек был крупнее и выше. Его Светлана испугалась еще больше. Он был в черном пальто, с темными, до плеч, волосами, и Светлана подумала, что откуда-то знает его. Оба остановились в шаге от нее, черноволосый что-то тихо сказал худому — тому, что двигался первым. Худой ответил черноволосому — тоже тихо, Светлана не расслышала их слов. Какое-то время они стояли молча и смотрели на нее, а потом черноволосый протянул руку и шагнул вперед. Светлана вздрогнула и отшатнулась. Ее нога попала в какую-то рытвину, она упала навзничь и увидела, как над ней склоняется темная фигура. Мысли ее были ясными, и она думала только о том, что, наверное, есть какой-то выход, но она никак не может понять какой.
Громко и хрипло залаяли большие собаки, темная фигура исчезла. Светлана смотрела вверх и увидела, как светлое брюхо огромного пса скользнуло над ней и растворилось в темноте.
— Стоять! Стоять! Ко мне! — И собачьи лапы спешно протопали назад.
Над Светланой наклонился человек, которого она терпеть не могла. Он каждый вечер выгуливал на пустыре двух кавказских овчарок. Светлану в нем раздражало все: назойливость, с которой он пытался завязать разговор, громкий голос, хриплый смех, толстый живот, обтянутый старым свитером, запах пота и псины, который сопровождал его даже зимой. Он склонялся над женщиной, тяжело дыша, упираясь в колени мясистыми ладонями.
— Вставай, — выдохнул он. — Чего лежишь? Сбежали они.
Собаки, огромные, как дикие звери, что-то вынюхивали поодаль. Светлана боялась их не меньше, чем напавших на нее незнакомцев.
— Проводим тебя, — сказал хозяин кавказцев. — Мало ли. В полицию будешь звонить?
— Нет, — выдавила Светлана, с опаской косясь на псов.
— Кто был-то?
— Не знаю.
— А чего зубы стучат? Замерзла?
— Испугалась.
Хозяин кавказцев подхватил Светлану под локоть и повел к домам. Собаки мелькали далеко впереди. Светлана плакала и пыталась отстраниться от крупного пахучего тела своего спасителя.
Мельник оказался лицом к лицу с Пихой совершенно неожиданно: они оба вынырнули из темноты и замерли, пораженные внезапностью встречи. Мельник пришел в себя первым.
— Ты больше не сделаешь этого никогда, — шепнул он Пихе.
— А как же она? — недоуменно спросил Пиха. — Вы же мне обещали…
Мельник разрывался между желанием внушить Пихе мысль, что он никому никогда больше не причинит вреда, и необходимостью успокоить Светлану. Он шагнул к ней, чтобы сказать, что все в порядке, а она вдруг отшатнулась и упала. Мельник наклонился, чтобы поднять ее, и в этот момент из темноты вынырнули собаки. Пиха пустился бежать.
Мельник бросился догонять его, и вдруг оказалось, что его окружает сплошная, похожая на черный бархат, темнота. Не было ни псов, ни Светланы, ни Пихи, ни огней многоэтажек. Мельник остановился и проверил сердце Саши. Будто предчувствуя что-то, крыса выбралась у него из-за пазухи и уселась на плече.
Свою оплошность Мельник понял слишком поздно, когда заметил в своей голове присутствие Соколова. На сей раз это был именно он — все сомнения растворились. Он подбросил Мельнику мысль о том, что на пустыре случится убийство, он свел его здесь с Пихой, а теперь открылся — возможно, даже нечаянно, просто потому, что на маскировку не осталось сил.
Темная фигура Соколова, которую Мельник теперь отчетливо различал на фоне черного бархата, обросла гигантскими мясистыми щупальцами. Одно из них метнулось к Мельнику так быстро, что он не успел увернуться, и мертвой хваткой впилось в нить, которая тянулась к сердцу Саши. Остальные щупальца медленно, но неотвратимо тянулись следом.
Крыса пискнула и рванулась вперед. Она впилась в щупальце зубами, стала рвать его, и темные лоскуты усеяли землю, словно вороньи трупы. Щупалец было много, и крысе приходилось туго. Она справилась с тремя, осталось еще два, а Мельник ничем не мог ей помочь: сеть, которая удерживала Сашу, вырывалась у него из рук. Но он злился, он бешено злился при мысли о том, что так много зависит от крысы. Ярость его росла, и он почти уже ощутил, что может управлять ею, когда Соколов вдруг резко дернул струну, ведущую от Мельника к Саше, последним щупальцем, отпустил ее и — исчез.
8
Из подъезда жутко несло гарью, и Татьяне стало очень страшно. Она велела Славику не подходить к двери, из-под которой просачивались сизые завитки дыма, но он все равно пошел за ней следом.
Немного поколебавшись, Татьяна отперла и распахнула дверь. Вонь и дым ворвались в тесную прихожую, Татьяна закашлялась. Славик метнулся в ванную, пустил холодную воду в ведро, выволок его наружу и вылил на чадящий коврик. Защелкали в подъезде замки, на лестницу стали выходить заспанные соседи.
Дым на пороге рассеялся, стало видно, что на коврик навалена куча всякой дряни — обрывки старого бушлата, пакеты, мусорные мешки с картофельными очистками. Соседи сокрушенно качали головами, морщили носы. Думали, сама виновата, поняла Татьяна: связалась с уголовником, а у самой сын растет. И тут же обругала себя: они правы, правы, тысячу раз правы.
Часы показывали пять утра, но Татьяна со Славиком не легли больше спать. Быстро и деловито, в четыре руки, они сгребли в мусорные пакеты обугленную дрянь, вычистили и вымыли место перед дверью, оттерли от гари порог и косяки. Потом собрали сумки, оделись, вызвали такси, заперли квартиру, выбросили по пути мусорные пакеты и уехали из дома.
Они прибыли к бабушке около восьми, и Татьяна долго шепталась с ней на кухне, пока Славик пил чай с бутербродами перед телевизором. Свекровь разрешила остаться. Татьяне было перед ней стыдно, но она терпела, потому что так было лучше для ребенка.
— Он не знает, где вы живете, — сказала Татьяна. — Славик пусть в школу не ходит какое-то время — ничего, потом наверстает, он умный мальчик.
— А как же ты? — с тревогой спросила свекровь. — Как же на работу?
— На работу я ходить буду, иначе не прожить. Я не знаю, что делать, я очень, очень виновата.
— Не вини себя, — сказала свекровь, — все прошло. Хорошо, что одумалась. Мы справимся.
Татьяна посмотрела в ее уставшие, поблекшие глаза и заплакала от облегчения.
Пиликнул мобильный телефон. Она машинально откинула крышку и взглянула на экран. Там было написано: «СДОХНИ, СУКА!» Рука дрогнула, телефон упал на пол и ударился о плитку. Крышка отскочила, вылетел аккумулятор. Татьяна бросилась подбирать, но свекровь остановила ее.
— К лучшему, — сказала она. — Купишь новый. И новый номер.
Ехать на работу было очень страшно. Троллейбус подошел к конечной остановке, когда утренняя темнота еще до конца не рассеялась и свет фонарей смешивался с серой предрассветной полумглой. За синими панелями предприятия вдаль уходили поля, на холме у горизонта черной нечесаной гривой топорщился лес. Город заканчивался этим зданием, и Татьяна пошла к нему, стараясь держаться поближе к другим рабочим, тянувшимся вдоль по-осеннему грязной и скользкой обочины.
Олег стоял на повороте у входа на завод. Замирая от страха, Татьяна прошла мимо него, но он даже не повернул головы, будто не заметил.
День для нее прошел как в тумане, а вечером она увидела, что Олег снова стоит у ворот. Когда она прошла мимо, он пошел за ней и сел в тот же троллейбус. Татьяна оказалась на заднем сиденье, а он — впереди, лицом к ней. Троллейбус двигался по городу, и пассажиры то редели, то занимали салон целиком, так что иногда Татьяна видела Олега, а иногда теряла его из вида.
Ближе к центру людей стало особенно много, и те, кто стоял, начали склоняться над теми, кому повезло сидеть. Тогда Татьяна совсем перестала видеть его. Она протиснулась к выходу на своей остановке, молясь, чтобы он не увидел, где она выходит. Ей могло повезти, ведь люди заполнили салон от стены до стены и даже от пола до крыши — так казалось из-за вытянутых вверх рук в тяжелых рукавах, которые держались за поручни и были натыканы густо, как ветки кустов.
Выйдя из троллейбуса, Татьяна быстро обернулась и не увидела своего врага, однако спокойнее ей не стало. Она зашла в один магазин, потом в другой, походила кругами, чтобы убедиться, что за ней никто не следит, и с тяжелым сердцем пошла домой.
Блуждая по кварталу, Татьяна замерзла, и оттого домашнее тепло и вкусные запахи ужина показались ей особенно приятными. Она провела весь вечер с сыном, помогла с уроками, спросила, как прошел день, предложила поиграть в настольную игру и долго не могла сообразить, как играть, так что быстро надоела Славику, и он попросил у нее покоя и одиночества.
В дверь позвонили, когда Татьяна мыла посуду. Все трое оказались в коридоре одновременно, будто их вытолкнули туда мощными пружинами. «Кто это?» — одними губами спросила Татьяна. Свекровь пожала плечами и покачала головой. Татьяна подошла к двери и громко спросила:
— Кто там?!
Никто не ответил.
Заглянуть в глазок было страшно, и она не посмотрела. Звонок прозвенел еще раз, и снова на громкий отчетливый вопрос Татьяна не получила ответа. Они разошлись по комнатам, но домашний уют был разрушен, в доме поселилась тревога.
Когда позвонили еще несколько раз, они отсоединили от звонка провода. Тогда в дверь стали стучать. Они перестали выходить в прихожую, забаррикадировались, постелили себе в одной комнате, обложились телефонами.
После полуночи на дом опустился звенящий колокол тишины. Каждый звук стал особенно отчетлив. Женщины лежали без сна и слушали, как кто-то невидимый ходит по лестнице, как скрипит пружинами и хлопает дверь в подъезд и как чужая рука стучит в их квартиру. Славик спал. Лицо его было спокойным и безмятежным.
К утру в квартиру снова проник удушающий запах гари. Татьяна бросилась к двери, стала отодвигать комоды и тумбочки. Свекровь подошла, взяла ее за руки и тихо шепнула:
— Стой. Не надо.
— Почему? — спросила Татьяна.
— Вызовем пожарных. Пусть сами тушат. И его к нам не подпустят, если он в подъезде болтается. И справку дадут для полиции. Поняла?
— Поняла, — кивнула Татьяна.
Славик протянул ей мобильный телефон.
Приехали пожарные, потушили тлеющую перед дверью дрянь, составили протокол. Олега в подъезде никто не видел. Но он был неподалеку от дома, смотрел на пожарную машину, злился и думал о том, что нужно добраться до мелкого гаденыша и порезать ему лицо. Чтобы тупая баба знала, кто мужчина, кто прав и за кем должно оставаться последнее слово.
Саша видела на платках каждое движение этих людей. Темно-синяя, в цвет опоры, Татьяна; бледно-зеленая, обессилевшая свекровь; яркий, красно-оранжевый, Славик. И Олег, черно-красный, с карими разводами, угрожающий, опасный.
Саша решила убить его. Решение далось ей трудно, но она понимала: или он, или они. Она натянула шелк, взяла кисть, растворила краски. Саша не рисовала смерть очень долго, но хорошо помнила, как это делается.
Кисть коснулась шелка, и в этот момент резкая боль пронзила больное Сашино сердце. Она закричала, забилась в судорогах, не понимая, что происходит. Она не знала и не могла знать, что в этот момент Соколов пробует на прочность их с Мельником неразрывную связь. Когда боль прошла и Саша восстановила силы, было уже поздно.
