Эпизод десятый
СЕДЬМОЕ ИСПЫТАНИЕ

Мельник проснулся в холодном поту. Он сел в кровати, прислушался к ночной тишине. Ему снились черные щупальца, которые рвали тонкую связь между ним и Сашей до тех пор, пока не оставалось одно, последнее, волокно. Воспоминания о ночи на пустыре неотвязно преследовали его. Мельник понимал, что это было послание от Соколова: уходи, или она умрет.

Однако теперь он точно знал, что Соколов связан с убийствами женщин, и отступить уже не мог. Он должен был сражаться до конца.

Пытаясь убить сразу двух зайцев, Мельник решил дать сердцу Саши как можно больше времени. Он хотел сделать так, чтобы она могла жить без его поддержки хотя бы несколько дней, в течение которых он мог бы справиться с Соколовым.

Мельник уселся поудобнее и прижался широкой спиной к прохладной кирпичной стене. Серебристая крыса спокойно спала, свернувшись калачиком, в складках пухового одеяла. Уже четыре раза за последние несколько часов он отматывал Сашино сердце назад, и каждый раз это удавалось ему все легче. Он стал сильнее в последнее время — благодаря злости, которую дарила ему крыса.

Впрочем, была и еще одна проблема, которую предстояло решить. Саше ни за что не хватило бы сил в одиночку поддерживать Славика. Его судьбу Мельнику предстояло взять в свои руки. Он взглянул на Сашу и увидел, что она спит.

— Мне придется ненадолго отпустить тебя, — сказал он, не надеясь на ответ. Она все еще обижалась и не разговаривала с ним, но тут отозвалась, потому что поняла, что именно Мельник хочет сделать:

— Хорошо.

Ее голос был бархатистым и тихим, и у Мельника засосало под ложечкой. Ему немедленно захотелось продолжить, чтобы ее голос звучал и звучал в его голове.

— Послушай меня, — продолжил он, — я сделаю это для того, чтобы помочь тебе, а не для того, чтобы ты ушла навсегда. Я сделаю это, чтобы твоему сердцу стало легче. Ты поняла?

— Я поняла, — ответила Саша.

— Ты продержишься?

— Я продержусь. Обещаю.

Но он тревожился. Он знал, что времени было отыграно мало. И тогда, вместо того чтобы отпустить Сашу, Мельник решился сделать рывок. Он раскрутил время назад с таким усилием, с каким толкнул бы приржавевший колодезный ворот. Время поддалось. Холодный пот проступил у Мельника на лбу, Саша возмущенно вскрикнула. Но он выиграл много — гораздо больше, чем обычно. Потом провалился в сон и проснулся, когда уже рассвело. В квартире было тихо: Иринка ушла устраиваться на работу, Айсылу читала книгу.

В квартире Славика стояла такая же тишина. Бабушка сидела на кухне и быстро вязала, считая петли и изредка поглядывая в раскрытый журнал со схемой узора. Татьяна ушла на завод. Славик учил уроки. Они с мамой решили, что, несмотря на обстоятельства, он постарается догнать своих одноклассников. Славик самостоятельно разбирал темы в учебнике, и теперь это давалось ему удивительно легко, как будто с него сняли груз, который мешал думать и двигаться.

В этой тишине вдруг ясно раздалось тонкое металлическое позвякивание, которое шло из прихожей. Славик и бабушка вышли в коридор и, переглянувшись, уставились на дверь, подходы к которой были завалены мелкой мебелью. Кто-то открывал замок при помощи отмычки.

— В милицию! — шепнула бабушка и кинулась к телефону, но телефон ответил ей молчанием. Тогда она схватилась за мобильник, но мобильник не понимал цифр 02. Пока она вспоминала, как набрать правильно, замок щелкнул, и дверь подалась вперед.

«Сейчас будет поздно», — подумал Мельник. Он отпустил Сашино сердце.

Саша открыла глаза и увидела, что часы показывают одиннадцать. Она попыталась осознать, что произошло, и поняла, что рука Мельника больше не касается ее. Это было непривычно. Собственное тело показалось Саше пустым и ненужным, и она заплакала. Слезы утомили ее, отобрали силы, и в конце концов она снова уснула.

Дверь в бабушкину квартиру приоткрылась и застыла, запнувшись о тумбочку. Бабушка вздрогнула, стала спешно набирать на мобильнике номер Татьяны, но пальцы предательски дрожали и не попадали по кнопкам. Славик сделал шаг вперед: он хотел придержать кресло и обувную полку, чтобы Олегу было труднее пробраться к ним, но бабушка остановила его. Дверь закрылась, Олег рывком открыл ее снова. Потом толкнул еще несколько раз. С каждым ударом нагромождение мебели немного отползало назад, и наконец ножка кресла коснулась бабушкиных ног.

Тот вошел в прихожую. В руках он держал бутылочное горлышко, и его острые зазубренные края целились Славику в лицо.

— Будете орать, — произнес Тот хриплым и злым голосом, — убью мальчишку. Хотите жить — сидите тихо. Поняли?

Бабушка кивнула, схватилась за сердце. Вторая ее рука шарила в воздухе: она хотела взять внука за плечо и подтянуть его к себе, но никак не могла этого сделать.

Что-то странное произошло в этот момент. Воздух между Олегом и Славиком сгустился, и в прихожей стала отчетливо видна высокая мужская фигура в длинном черном пальто. Фигура была реальной и призрачной одновременно, Славик видел сквозь нее дверь, вешалку с одеждой и своего врага.

— Уходи, — сказал призрак, — я не хочу тебя убивать, но я убью тебя, если ты не оставишь мне выбора. Уходи и никогда больше не возвращайся.

Ошарашенный Олег сделал шаг назад и едва не упал в груду наваленной в прихожей мебели. Славик с восторгом подумал, что Тот сейчас сбежит, но он справился с собой и снова выставил вперед руку с бутылочным горлышком.

Мужчина в темном пальто слегка наклонил голову. В этом движении было что-то настолько родное и знакомое, что на секунду в голове у Славика возникла безумная мысль о том, что это — его отец. Но так не могло быть, отец никогда не носил пальто, у него были светлые, короткостриженые волосы, а черные волосы незнакомца почти касались плеч. На плече у него Славик заметил какое-то светлое пятно и с изумлением понял, что это крыса. Крыса обернулась и бросила на Славика полный ярости взгляд.

— Что ты мне можешь сделать?! — заревел Тот, и глаза его стали похожи на глаза крысы. — Ты просто глюк! Глюк! Тебя нет!

Вытянув руку, Тот бросился вперед, но добраться до Славика ему не удалось. Тяжелое кресло взлетело в воздух и толкнуло Олега назад. Розочка вонзилась в обивку, рука дернулась вверх, и Славик услышал смачный треск разрываемой ткани. Тот упал на пол под вешалкой, ногами отпихнул от себя кресло, ошарашенно затряс головой и, опираясь на поваленную мебель, встал.

Крыса на плече у незнакомца яростно пищала и возбужденно приплясывала. Медленно поднялись в воздух стоящие у вешалки сапоги и ботинки. Плащи и куртки снялись с насиженных мест и начали медленно вращаться вокруг Олега. Тяжелый сапог Татьяны толкнул его в голову. Тот наклонился, попытавшись отмахнуться рукой. Серый плащ полетел ему в лицо, Олег схватил его за рукав, наступил на полу, порвал на две части. Обрывки взмыли в воздух и начали крутиться вместе с другими вещами. Ботинки, сапоги, баночки с обувным кремом, сумки — все это било Олега по голове и по спине. Сначала толчки были слабыми, но Тот не уходил. На губе Олега бисером выступила кровь, под глазом появилась длинная ссадина. Тот не сдавался, и тогда в воздух взлетели вещи потяжелее. Обрывки плаща упали на пол, их место заняли полка для обуви, кресло и тумбочка. Олег отступил, розочка упала на пол. Он схватил кресло за деревянные подлокотники и попытался свалить его на пол, но кресло оказалось сильнее. Оно толкнуло Олега назад, прижало спиной к двери и начало давить, лишая воздуха. Тот захрипел, пытаясь оттолкнуть кресло прочь. В глазах его появился страх. Кресло отлетело назад и с разгона ударило Олега под дых.

— Я не хочу тебя убивать, — повторил незнакомец с крысой на плече. — Уходи.

Тот мрачно кивнул, вещи опустились на пол. Он взялся за ручку двери, потом нагнулся, будто бы для того, чтобы отодвинуть обувную полку, которая мешала ему выйти, и вдруг резким движением швырнул ее в Славика. Полка упала на пол, ударившись о невидимую стену, и тут же массивная советская тумбочка ударила Олегу в висок. Жалобно застонала раскачивающаяся на ржавой петле дверца. Олег упал на пол, попытался вскочить, но ноги уже плохо держали его. Он схватился за дверную ручку и вывалился на лестничную клетку. Дверь закрылась, защелкнулся замок.

Вещи начали занимать свои места. Незнакомец повернулся к Славику и сказал:

— Передай маме, что он больше никогда не придет. Ладно?

— Ладно, — ответил Славик. — А зачем вам крыса?

Незнакомец посмотрел на Славика и, помолчав немного, ответил:

— Это моя злость.

— Злость — это плохо, — неуверенно возразил Славик и обернулся к бабушке, ища у нее поддержки. Бабушка стояла, не шевелясь.

— Что с ней? — тревожно спросил Славик.

— Ничего, — ответил незнакомец. — Я просто не хотел ее пугать. Она очнется, как только я исчезну, и ничего не будет помнить. А злость — не так уж плохо. Она помогает жить и, как видишь, выживать.

— Что же, все должны быть такими злыми, как… как он? — Славик показал на дверь, и на лице его появились отвращение и брезгливость.

— Конечно, нет, — грустно ответил гость, — у человека должно быть много чувств, и злость в том числе. Но ты не должен разрешать ей быть главной. Понимаешь?

— Понимаю. — Славик кивнул, и по его серьезному лицу было видно, что он будет тщательно обдумывать каждое сказанное ему слово.

Мельник вернулся к себе и клубком свернулся на кровати: путешествие за две сотни километров отняло у него почти все силы. Айсылу тихо вошла в комнату, поставила рядом с кроватью поднос. На подносе стояла чашка с горячим чаем и лежал ломоть хлеба с янтарным башкирским медом. Мельник начал есть. Силы возвращались с каждым глотком чая, с каждым откушенным куском, и он думал о том, как важен в жизни хлеб, отрезанный с любовью добрыми руками.

— Слава, улым, — нараспев произнесла Айсылу. Она сидела на краешке кровати, гладила Мельника по волосам и любовалась неродным своим сыном.

Мельник разыскал спящую Сашу и нежно обхватил ее уставшее сердце, которому стало хуже, потому что его не держали любящие руки. Болезнь спешила, она поглощала отвоеванные Мельником дни быстрее, чем он думал.

— Спи, родная, — шепнул Мельник, и Саша улыбнулась во сне.

Айсылу внимательно посмотрела Мельнику в глаза.

— Он скоро умрет, — сказала она, и Мельник сразу понял, что речь об Олеге. — От удара опухоль у него будет. Быстро его съест.

— Это правильно? — спросил ее Мельник. — Как ты думаешь, Айсылу, это — правильно?

— Думаю, да.

— Потому что он не отстал бы?

— Потому что он так бы и мстил им, улым. А теперь ты тоже спи. Вы с Сашей устали. И вы оба все сделали правильно.

Полина не смотрела «Ты поверишь!» ни разу с тех пор, как ушел Кирилл, и сложно было понять, связано ли это с его уходом. Может быть, его присутствие во время просмотра успело превратиться в ритуал, а может быть, ей просто наскучила сюжетная схема, повторяющаяся в шоу из выпуска в выпуск. Каждое слово каждого героя отдавало ложью и фальшью, каждая подробность из жизни звезд или обычных людей — желтизной низкопробных газет, а о судьбе Мельника Полина узнавала из его телефонных звонков гораздо раньше, чем программа выходила в эфир.

Но последний разговор с ним напугал ее. Мельник позвонил днем, когда она, отработав утреннюю смену, возвращалась домой. Телефон ожил, когда Полина собиралась открыть дверь подъезда, и ей пришлось балансировать телефоном, сумкой, ключами и пакетом из супермаркета, так что она поначалу не вслушивалась в его слова. Потом он крикнул:

— Почему ты меня не слушаешь?! — И Полина замерла возле подъездной двери, неестественно вывернув руку, чтобы удержать ускользающий пакет.

— Я слушаю.

— Будь с ней рядом. Присматривай за ней!

Сердце Полины застучало очень сильно.

— Все плохо? — спросила она. Запястье, на котором висел пакет, отозвалось ноющей болью.

— Все может стать плохо очень скоро, — ответил Мельник. — Мне нужно, чтобы ты была рядом. Я позвоню тебе, когда смогу сказать точнее, что именно вам грозит.

В этот день, напуганная словами Мельника, Полина ночевала у Саши.

Все было как в детстве. Темная комната освещалась только уличным фонарем, мягко шумели за окном шины редких автомобилей, музыка, текущая из колонок, была настолько тихой, что скорее угадывалась, чем была действительно слышна.

Саша и Полина лежали на кровати лицом друг к другу и молчали.

В темноте было просто представить, что тебе снова шестнадцать, и эта квартира — самое безопасное место в мире. Легко было думать, что Саша здорова, потому что в темноте не было видно ни ее худобы, от которой сжималось сердце, ни темных кругов под глазами.

Полина видела перед собой темный контур подруги и думала о том, как хорошо засыпать, когда рядом — близкий человек. Но потом, всмотревшись, увидела, как вздрагивают Сашины плечи: она плакала.

— Ты что? — тихо спросила Полина.

— Я скучаю по нему.

Стало ясно, что рано они не уснут. Они достали из кофра ноутбук Полины, подключили Интернет и нашли в Сети последнюю серию «Ты поверишь!». Смотрели ее, взявшись за руки, и плакали.

— Он держит мое сердце, — сказала Саша. — И это первый раз, когда он до меня дотронулся. Я бы все отдала, чтобы он коснулся меня по-настоящему.

Полина замерла. Она сидела, нащупывая тонкую нить грядущего разговора, и, наконец, сказала:

— Он приедет и обнимет тебя.

И тут же почувствовала, как фальшиво прозвучали ее слова.

— Нет, — просто ответила Саша, но от этой простоты у Полины дрогнуло сердце. — Я его никогда не увижу. Все заканчивается, Полинка. Мысленные прикосновения и образ на экране — вот и вся моя любовь. До конца жизни.

Саша легла и мгновенно уснула, будто разговор о Мельнике отнял у нее остатки сил. Она спала, свернувшись калачиком, очень уютно, и казалось, что она — тощий котенок в мягких ладонях спасшего его бога.

Полина уснуть не могла. Она не чувствовала ни любви, ни ревности — вообще ничего, словно Саша, которую она всегда считала своей, никогда ей не принадлежала.

В темноте мягко светились кошачьи глаза. Черепашка сидела на подоконнике и смотрела внимательно и бесстрастно, будто ждала, когда до гостьи дойдет, что она здесь лишняя. И Полина, которая всегда считала, что любит свое одиночество, вдруг ощутила его полно и безнадежно. Одиночество давило на сердце, теснило грудь, разрывало изнутри. Оно было похоже на избыточное давление, и нужно было стравить воздух, но Полина поняла, что если она откроет рот, то одиночество вырвется из нее криком, монотонным и тягучим, словно мычание коровы. Она села в кровати, зажала руками рот, стала раскачиваться вперед-назад, как китайский болванчик, как осиротевшая мать, бог знает как кто еще…

Полина выдыхала через нос, стараясь справиться с охватившей ее паникой. Приступ пугал ее, ей нужна была помощь. Раньше Саша всегда была рядом. У нее не всегда получалось помочь, но Полине важно было, что она пытается. Теперь же сама Саша стала беспомощной, и Полина думала: а как же я?

Приступ паники отступил, но остался страх, острый, как мясной нож.

Полина повернулась к тумбочке и нашарила в темноте свой мобильник, в котором было записано так мало телефонных номеров. Зажав его в руке, она пошла по квартире на цыпочках и добралась до ванной. Там Полина включила воду, а свет включать не стала, словно в темноте ее одиночество было менее очевидным.

— Привет, — сказала в трубку Полина. — Прости, что разбудила.

— Я не сплю. У меня дежурство. Только что закончил принимать роды. Что-то случилось?

— Я по тебе соскучилась, — сказала Полина и заплакала.

Перед началом съемок Мельник избегал смотреть Соколову в глаза: не хотел отвлекаться, сосредотачивался и собирался с силами. На протяжении нескольких дней он отматывал сердце Саши вспять, насколько мог, доводя себя до истощения, но сутки назад перестал это делать, чтобы отдохнуть перед решающей битвой.

Объявили порядок участников. Первым был Константин. Ему слили немного информации, которую он должен был подать со свойственным ему изяществом. За ним шла ундина, самая слабая участница. После нее — Мельник, Эльма и Соколов. Настя и Ганя не могли предугадать, как выступит Мельник. В отличие от Эльмы и Соколова ему по-прежнему не давали подсказок, но Ганя делал ставку на то, что они всегда могут поменять местами эпизоды при монтаже.

Перед выходом из автобуса Мельнику завязали глаза, но он шел уверенно, не спотыкаясь ни о ступени, ни о выбоины в асфальте. Ассистент несколько раз проверял плотность повязки. В случае с этим участником у них все было честно.

Мельник вошел в просторный зал небольшого музея, наслаждаясь эхом собственных шагов. Не снимая повязки, он увидел розовую с золотом отделку, картины на стенах, скульптуры, мраморный камин и балкон, на котором когда-то помещались музыканты. Они с крысой готовились к бою.

Анна начала говорить, объясняя задание, а на Мельника обрушился туман — белая стена, плотная почти до непроницаемости. Мельник перестал видеть и слышать. Он потерялся в пространстве, не различал право и лево, верх и низ, и только злость помогла ему удержаться. Крыса была рядом, волновалась и плясала, ее когти причиняли боль. Мельник улыбнулся, протянул руку и дотронулся до тумана. Анна, стоящая рядом с ним, подумала, что он, ослепленный повязкой, пытается нащупать опору. Крыса вскочила на вытянутую руку и помчалась вперед, к плотной белой стене. Она остановилась на кончиках его пальцев, вытянула мордочку; балансируя, переступила крохотными лапками; повела головой вправо и влево и нюхала, нюхала длинным подвижным носом с жесткими щетинками усов. Ее крохотные зубки впились в туман, дернули и оторвали от него длинную тонкую полоску, будто туман был всего лишь марлей. За марлей оказался прозрачный воздух, и Мельнику стало смешно. Он запустил пальцы в проделанную крысой дыру и оторвал внушительный клок, потом еще и еще один, пока пространство вокруг него не освободилось от белесой пелены совершенно. Со стороны это выглядело так, будто колдун вошел в транс, размахивая руками и вертясь вокруг своей оси, и Анна подумала, что участник переигрывает. Она наморщила нос и задала свой вопрос снова:

— В восемнадцатом веке эти залы стали свидетелями человеческой трагедии…

Мельник не дал ей договорить.

— Все это ерунда, — сказал он, глядя на Анну, и та нервно сглотнула: ей показалось, что его синие глаза светятся сквозь повязку. — Восемнадцатый век! Да как вы проверите, правду ли я говорю? Вы лучше скажите мне, что такое шмиз.

— Не знаю, — испуганно ответила Анна — А что?

— Это такое платье, — сказал незнакомый голос. Мельник обернулся и увидел в глубине зала невысокую приятную женщину средних лет — работника музея.

— Спасибо, — сказал ей Мельник и вытянул руку по направлению к портрету, на котором была изображена дама пушкинской эпохи. — На даме — синий шмиз, в руках — веер, украшений мало, вензель с буквами Е и М на плече, на руке — нитка жемчуга в три ряда. Она бывала в этом дворце всего два или три раза. Этот ее портрет реставрировали дважды. Он был порван — в восемнадцатом году солдатик ткнул его в грудь штыком. Я мог бы сказать, что солдатик был болен сифилисом, но боюсь, проверить вы этого не сможете. Зато можно заняться жемчугом.

— Жемчугом? — Анна не понимала, что происходит.

— Тем жемчугом, который у нее на руке. Нитка порвалась возле этого дома. Жемчужины собрали — все, кроме одной, которая скользнула в щель под корнями куста. Она долго лежала в земле, погружалась все глубже и глубже, пока во дворе не началась замена водопроводных труб. Ее вытащили на поверхность, однако никто из рабочих не заметил жемчужину из-за налипшей грязи. На нее наступили, и она лежит, вдавленная в землю, ровно в уголке углубления, оставленного сапогом.

Мельник не стал дожидаться, пока к нему подойдет ассистент. Он сам стащил маску и пошел к выходу из музея. Анна, оператор и прочие члены съемочной группы замерли от неожиданности, но Мельник махнул им рукой, и они побежали за ним, в холодный день последней недели октября. Красные туфельки Анны с подошвой, предназначенной только для ковров, скользили по оставленной строителями мокрой жиже.

Выйдя на середину двора, Мельник подобрал полы пальто и присел на корточки. Оператор, успевший снять камеру со штатива и, оскальзываясь, подбежать к нему, направил объектив на четкий отпечаток рабочего сапога. Мельник дотронулся до следа, поддел землю пальцем. Земля была глинистой и липкой, и пришлось потрудиться, чтобы обмазанная ею жемчужина стала видна. Жемчужина выглядела жалко, она была очень грязной и от долгого пребывания в земле пожелтела и покрылась сеткой трещин. Анна тщетно пыталась понять, как реагировать на этот фокус, но сосредоточиться ей было сложно. Ситуация совершенно вышла из-под контроля, Анну била крупная дрожь — из-за нервов и холода: из одежды на ней было только платье и легкий пиджак.

Отвечая на ее мысли, Мельник повернулся и сказал: '— Это не фокус. Я ничего не подкладывал, вы можете отдать жемчуг на экспертизу.

Мельник вложил жемчужину в руку Анны и сжал ее ладонь. На губах его играла вызывающая усмешка. Анна растерянно взяла жемчужину двумя пальцами, стряхнула с руки влажную грязь и ответила:

— Будьте уверены, мы так и сделаем.

И вдруг, неожиданно для всех, в парке появился Соколов. Анна окончательно растерялась: по условиям съемок, такое самоуправство со стороны участника было совершенно недопустимо.

— Рассматриваете всякое старье? — спросил Соколов, скептически прищурившись. — Пойдемте, я покажу вам что-то действительно интересное.

Соколов пошел по направлению к музею. Анна с благодарностью последовала за ним, потому что хотела скорее попасть в тепло. Соколов остановился в фойе, задумчиво склонил свою благородно поседевшую голову и направился прямиком к кабинету директора. Анна побежала за ним, оставляя на паркете жирные грязные отпечатки. Глина отлетала с ее туфель крупными комками.

— Куда вы?! — закричала она, но ни Соколов, ни идущий за ним Мельник не обращали на нее внимания.

Операторы следовали за участниками, как приклеенные. В них тоже проснулся азарт, словно Мельник и Соколов заражали своим настроением окружающих.

— Если вас интересует старина, то вот за этим кирпичом, — Соколов ткнул пальцем в стену, — в семнадцатом году был спрятан клад.

— Пятьдесят золотых монет, — весело вставил Мельник, — и у одной монеты — щербатый край.

Соколов бросил на него полный ненависти взгляд. Мельник ответил ему лихорадочной улыбкой. Крыса попискивала и металась с плеча на плечо, так что ее розовый хвост время от времени ударял Мельника по щекам.

Соколов вошел в приемную, и там стало тесно из-за камер и членов съемочной группы. Испуганная секретарша, полная, светловолосая и немного растрепанная женщина лет пятидесяти, вскочила из-за стола и полетела навстречу вошедшим, раскинув руки, будто собиралась схватить охапку сена.

— Куца вы? Вы куда? Кира Валерьевна не давала разрешения на съемку в кабинете! Только в залах, только в залах!

Никто не обратил внимания на ее слова. Соколов подошел к секретарше почти вплотную, двумя пальцами взял ее за подбородок, посмотрел в глаза. Мельник знал, что он сейчас скажет, и от жалости к женщине у него сжалось сердце.

— У вас сын, двадцать пять лет, — сказал Соколов. Секретарша растеряно кивнула и часто заморгала. — Он наркоман. Вы давно об этом знаете, но делаете вид, что не в курсе. Он вас жалеет и не выносит вещей из дома. Вы тоже его жалеете и никому не говорите, что видели у него ворованное.

— Но… Нет, нет! Все не так! — Глаза секретарши расширились от ужаса, она забилась, как рыба, попавшая в невидимую сеть.

— Все так и есть, — жестко настаивал Соколов. Черный глаз камеры беззастенчиво разглядывал женщину. Ее подбородок трясся, руки совершали мелкие конвульсивные движения.

— Вы прекрасно знаете, что ваш сын — наркоман и преступник, и боитесь, что долго он не проживет. Отрицать, что он — вор, бессмысленно. Если вы поедете домой, зайдете в его комнату и выдвинете верхний ящик его письменного стола, то найдете там цепочку, три золотых кольца и пару сережек, которые он вчера вечером снял с девушки возле дискотеки. И не говорите мне, что они не краденные, — на серьгах все еще остались следы крови, потому что он боялся, как бы не застукали, и вырвал их с мясом.

В приемной опустилась звенящая тишина. По лицу несчастной женщины было видно, что каждое сказанное Соколовым слово — правда. Ее стало невыносимо жалко, даже Анна не нашла слов утешения, которые обычно так легко слетали с ее языка. Молчала директор музея, вышедшая в приемную на шум голосов. Операторы замерли, словно стали железными штативами. Один целился в секретаршу, другой — в Соколова. Мельник почувствовал боль в груди. Он жалел, что не успел вмешаться.

— Не бойтесь, — сказал Соколов, и тон его изменился. Теперь он утешал и ободрял — даже Мельник почувствовал его обаяние. — Все в прошлом. С наркотиками покончено. Можете верить мне. Он больше ни разу в жизни к ним не притронется. Однако искупление необходимо. Сейчас ваш сын открывает ящик стола, вынимает оттуда ворованные украшения и уходит из дома. Он пойдет в полицию и напишет явку с повинной, за что ему скостят срок. Через два года он выйдет по УДО за примерное поведение. Не бегите — вы не успеете его остановить.

Но было поздно. Секретарша смахнула со щеки крупные капли слез, на лице ее возникло ожесточенное, почти злобное выражение. Она подлетела к вешалке, оттолкнув оператора, схватила пальто и выбежала из приемной. Мельник стиснул зубы от боли: падая, оператор задел его, и он врезался боком в угол стоящего перед зеркалом комода. Соколов обернулся и посмотрел на него с выражением превосходства и удовлетворения. То, что сделал его противник, казалось Мельнику и правильным, и отвратительным одновременно.

— Будьте добры, покиньте мою приемную, — чеканя слова, произнесла директор музея, и вся толпа вывалилась в коридор через узкие двери. Соколова и Мельника прижали друг к другу, они были вынуждены идти бок о бок, окруженные возбужденными людьми.

— Это было мерзко, — сказал вполголоса Мельник. — Зачем вы сделали это так: на глазах у всех, под камерами?

— Потому что вы меня вынудили, — ответил Соколов. — Я предупреждал. Вы отвечаете за мой поступок точно так же, как и я сам. Мало того, вы отвечаете и за смерти девушек. Вы об этом не думали?

— Что за бред вы несете?!

— Дело в том, что, если бы вы не появились, мне бы это даже в голову не пришло.

— Черт знает что! Первое правило хорошего шоу — все держать под контролем! А это какой-то балаган! Да, они все сказали верно, мы проверили каждое слово, каждое слово — стопроцентное попадание! У обоих! Даже монеты оказались в стене, и черт знает как они об этом узнали, потому что подложить их туда было совершенно невозможно! Но как — как я могу выстраивать драматургию шоу, если не знаю, что будет дальше? А если они провалятся в следующий раз, а?! Если никто ничего не сможет сказать, потому что хрен знает от чего это у них там зависит — от погоды, положения луны, от месячных… Тогда все, следующий выпуск просядет и зритель от нас отвернется!

Нет, это решительно, решительно невозможно! Буду серьезно с ними разговаривать. Пора загонять их в рамки. Никто же, в самом деле, не просил их демонстрировать свои таланты, если уж они и в самом деле есть. Это вообще здесь никому не нужно!

И без того сложные отношения между Настей и Ганей Подогревало то, что время от съемок одной передачи до съемок другой неумолимо сокращалось. Стремились успеть к финалу, который традиционно шел в прямом эфире, чтобы зрители могли голосованием выбрать лучшего участника. Решения нужно было принимать быстро, а они сцеплялись по ничтожнейшему поводу, шипели друг на друга, как кошки. Странная, незапланированная дуэль между Мельником и Соколовым стала катализатором, который довел их отношения до точки.

— Ганя, у нас нет времени. Монтируй, как я сказала, — угрожающе просвистела Настя. Она хотела представить дело так, словно Мельник ничего не смог сказать, и Соколов явился исправить ситуацию. Но у Гани оказалось свое мнение. Он расправил плечи, взглянул на нее насмешливо и свысока:

— Знаешь что? Ты программу к съемкам подготовила — и отдыхай. Теперь я тут главный. Я принимаю решения, Настя. Не бери на себя слишком много.

Настя осеклась и посмотрела на него, не понимая, как теперь себя с ним вести.

— Ты чего, Ганя? — наконец спросила она.

— Ничего, Насть. Все в порядке. И я — Дима.

— Нет, ты странно себя ведешь.

— В каком смысле — странно? Не ползаю перед тобой на коленях, не ловлю каждое твое слово? Не вымаливаю секса? Да, мне это надоело. И ты мне надоела.

— Да кому ты нужен?! — Настя едва не задохнулась от обиды, злости, досады, разочарования, удивления и детского ощущения, что ее обманул тот, кому она доверяла.

— А почему нет? — Ганя равнодушно пожал плечами. Равнодушие его не было наигранным.

Насте стало обидно, она расправила спину и вопросительно подняла бровь:

— Что — нет?

— Почему ты думаешь, что я никому не нужен? — сказал он, глядя в экран и кадр за кадром приклеивая то, что Настя не хотела видеть в программе. — Я думаю, что нужен. А тебе пора позаботиться о новом мальчике для битья.

— Придурок. Да пошел ты.

— Не злись. Вся твоя жизнь, она как это дурацкое шоу. Тебе как будто всегда мало того, что есть, тебе все время надо выдуманных страстей, какой-то небывальщины. Зачем? Ты кажешься больной. Да, ты определенно кажешься больной. В этом есть что-то непреодолимо притягательное. Я два года не мог отделаться от этого наваждения, а теперь у меня похмелье. Мне очень плохо. И знаешь, Настя, если человека считают идиотом, если стесняются его не больше, чем собаки, он этого не простит. Никогда.

Настя длинно выругалась матом. Она была в бешенстве. Ганя спокойно молчал.

Несмотря на то что стоял октябрь и на улице сильно похолодало, шаман был одет в рваные джинсовые шорты и резиновые шлепанцы на босу ногу. На плечи он накинул светло-серое женского кроя пальто, а на голову нахлобучил неизменную меховую шапку. Выйдя из автобуса, шаман резко отделился от остальных и оказался в плотной толпе журналистов. Увидев протянутые к нему длинные черные микрофоны, он тут же завопил:

— Скажу вам: темные времена грядут! Они погиба’т! Они уже п’гибли! И будут гибн’ть еще! С темных небес до темной земли, и горы трупов устел’т лоно! И новая жертва буд’т явлена сегодня! Я вижу ее, я ее узрел! Она умрет, умрет, умрет!

Сделав невероятное усилие, Настя протолкнулась к нему, схватила за локоть и зло шепнула в самое ухо:

— Сейчас отснимем руину без вас. Поняли? Договор с вами расторгнем, и будете платить неустойку за нарушение условий. Доходит?

Шаман покорно пошел за ней, но успокоиться не мог и бормотал Насте в ухо, щедро обдавая ее чесночным перегаром и коверкая слова:

— То есь Сыкалову вашиму можна светить морду на телевизире, а честным людям нельзя? Так получается, да?

Его руки цеплялись за Настин локоть. Руки были ухоженные, с маникюром. Шаман, хоть и был сумасшедшим, прекрасно знал, что ничто так не отпугивает поклонников, как грязные, обкусанные ногти. Настя молча отворачивалась, стараясь не вдыхать его запах, и украдкой проводила кончиками пальцев по лбу. Она нервничала.

Все ждали трупа. Серые тени полицейских клубились в темноте, умноглазые собаки виляли пышными тяжелыми хвостами. Каждый хруст ветки под чьей-то ногой, каждый плеск воды в пруду, каждый шорох отдавался в сердце Насти выстрелом. Она пыталась предугадать, где будет тело на этот раз, и, наверное, поэтому небольшая заминка во время восхождения медиумов на руину заставила ее похолодеть. Ей подумалось, что тело каким-то образом появилось между участниками прямо на выщербленных ступенях. Но оказалось, что виновник заминки — Соколов. Он всегда поднимался последним — организаторы щадили его больную ногу. Сегодня же Соколов стоял перед ступенями и что-то оживленно объяснял администратору, который пытался заставить его занять нужную позицию. Настя бросилась к месту происшествия.

— Я хочу сделать заявление, — сказал Соколов.

— Сделаете после объявления…

— Нет, сейчас. Дайте микрофон. Встать здесь или подойти к камере?

— Но… — начала Настя и осеклась. Это было бесполезно. Она поняла, что Соколов пойдет на руину, только когда выполнят его требования.

— Ладно, — кивнула она. — Говорите. Только быстро. И не надейтесь, что это пойдет в эфир.

Руслан установил камеру на штативе и дал Соколову микрофон. Настя стояла рядом и в нетерпении постукивала носком сапога по брусчатке.

— Все уже знают, — сказал Соколов, — что каждый раз, когда объявляют имя выбывающего, в этом парке происходит нечто ужасное. Будто из ниоткуда появляются трупы молодых женщин. Это страшная трагедия для близких жертв и для всех нас — неравнодушных людей. Я искренне сожалею, что моих способностей не хватило, чтобы остановить убийства сразу. Но я обращаюсь к вам до объявления результата этого эпизода шоу, чтобы сказать — все, смертей больше не будет. Вы убедитесь в этом через несколько минут. И когда вы убедитесь, я выйду к прессе, назову имя убийцы и предъявлю доказательства.

Настя не выдержала. Дрожащими пальцами она набрала номер генерального продюсера. Он выслушал ее, не перебивая. Потом сказал:

— Раз никто тебя, Филиппова, не слушает, раз участники раздают интервью и делают заявления, выходящие за рамки контракта, значит, ты с ними больше не справляешься. Ты уволена, Филиппова. Поняла? Распустила мне всех. Постельные дела устраивала, вместо того чтобы работать. Надеюсь, оно того стоило. Потому что ты больше никто. И никогда никуда больше не устроишься. Скажи Ганину — пусть руководит. Временно, до следующего сезона. А ты убирайся оттуда, и чтобы я тебя больше никогда в жизни не видел.

— Будем начинать, Насть? — спросил Руслан, и она вздрогнула, потому что, оглушенная новостями, ничего не слышала.

— Делайте что хотите, — ответила она, выругалась матом и, увидев, как расширились от изумления глаза Руслана, почувствовала недолгое, но блаженное облегчение.

— Ты чего? — спросил он.

А она просто пошла к воротам размашистым шагом, и руки ее высоко взлетали, будто она маршировала на параде.

Ганя бежал на площадку — ему уже успели позвонить.

— Снимаем! — крикнул он Руслану. — Не обращай внимания.

Медиумов снова расставили на руине. Прожектор погас над шаманом. Тот завопил истошным голосом и, звеня бубном, скатился вниз по ступеням, но очень удачно, как опытный каскадер, ничего себе не повредив, — только напугал съемочную группу. К нему побежали, но шаман уже вставал на ноги. Он отряхнулся, хрустнул плечом и заявил, что готов дать интервью.

Анна отвела его на мостик. Шаман говорил долго, маленькие хитрые глазки его все время стреляли по сторонам. Он ждал появления мертвого тела, цеплялся за него, как за соломинку, чтобы все убедились, кто тут настоящий провидец. Он говорил минуту, и две, и пять, но ничего не происходило, и скоро все поняли, что ничего не произойдет. Ганя шепнул Анне в «ухо», чтобы закруглялась. Ведущая прервала шамана и перешла на другую точку, однако он тут же вломился к ней в кадр. Прорываясь, он ловко обогнул ассистентов, запнулся ногой о штатив камеры, едва не уронил свет и грубо оттолкнул Анну.

— Они спец’ально никого не стали убивать, чтоп избав’ться от меня! Все они тут убийцы! У-бий-цы! Суки-сволочи! Тока деньги им считать, никакого человека не пожалеют, жизнь человеч’ская им — тьфу!

Он долго вопил, а когда подошли полицейские, которых попросили помочь, начал кусаться и пинаться так, что оба его шлепанца улетели в пруд.

Наблюдая за этой истерикой, члены съемочной группы забыли о том, что Соколов обещал назвать имя убийцы. И пока выбывшего участника усмиряли, он, никем, кроме Мельника, не замеченный, пошел к ограде парка.

Выйдя за решетку, Соколов оказался прямо среди журналистов криминальных программ. Камеры уставились на него так напряженно, будто черные дыры объективов намеревались всосать его в себя. Длинные микрофоны протискивались в промежутки между телами.

— Где было найдено тело?! — выкрикнул один из журналистов.

— Тела сегодня найдено не было, — ответил Соколов. Журналисты отозвались взволнованным гулом. — И о том, что убийства окончены, я заявил на камеру еще до объявления выбывшего участника. Вы можете запросить кадры у производящей компании.

— Как вы узнали? Что это значит?

Соколов поднял руки, призывая к тишине.

— Я расскажу все, что знаю, и прошу меня не перебивать. Вопросы вы сможете задать позже, — сказал он. — Во-первых, я хочу принести мои искренние соболезнования тем, кто потерял близких. В этом отчасти есть моя вина: я не смог сразу вычислить убийцу, хотя разгадка всегда была под носом. Меня оправдывает лишь то, что сделавший это медиум обладает очень сильными способностями, почти такими же, как у меня.

— Медиум? Он участвует в шоу?!

— Я просил не перебивать. Но — да. Он участвует в шоу. И он так чисто заметал следы, что только внешность погибших женщин была мне подсказкой. Оглянитесь!

Журналисты повернули головы. Камеры тоже развернулись, мешая друг другу длинными носами. Там, куда указывал Соколов, стояла Настя.

— Это наш продюсер, Анастасия Михайловна, — сказал Соколов.

Журналисты изумленно выдохнули.

— Думаю, вы поняли, что я имею в виду. Анастасия Михайловна не появляется в кадре, но мне сразу стало очевидно, что ее сходство с жертвами не случайно.

Я стал наблюдать и увидел, что она совершенно особенно относится к одному из участников. Извините, Анастасия Михайловна. Я никогда не стал бы влезать в вашу личную жизнь, если бы ваше отношение к этому человеку не показалось мне болезненным. Вы были словно загипнотизированы.

Пытаясь уследить сразу за Соколовым и за женщиной, к которой он обращался, журналисты невольно образовали между ними коридор, и под их взглядами, под блестящими объективами телекамер Настя почувствовала себя загнанным зверем.

— Этот участник пользовался своими способностями, чтобы воздействовать на продюсера и таким образом увеличить свои шансы на победу. Он видел, что в этом сезоне сильных участников много, и победа может достаться любому из нас.

Мельник все слышал: он вышел из парка вслед за Соколовым и теперь стоял между журналистами и толпой зевак. Соколов говорил четко и громко, а тишина стояла такая, словно кто-то специально отключил все прочие звуки.

Мельник оглянулся, прикидывая, как быстрее и незаметнее исчезнуть, но было уже поздно: полицейские слышали слова Соколова. Он мог бы дезориентировать тех двух, что стояли возле него, но понял, как иезуитски хитро поступил Соколов: теперь вся толпа кинулась бы ловить Мельника, попытайся он сбежать. Одних только полицейских здесь было больше двух десятков, в том числе — кинологи с собаками. Мельник остался на месте.

— Я не знаю, зачем ему нужна эта победа, — продолжал Соколов. — Я не знаю, стоила ли она смертей всех этих женщин. Но он это сделал. Я мог бы назвать сейчас его имя, но тогда я был бы голословным. Пусть это сделает женщина, которая, сложись обстоятельства по-другому, могла бы сегодня упасть на нас с дерева или приплыть по холодной воде пруда.

Соколов сделал шаг в сторону, картинно повел рукой и указал на двух людей, стоящих среди зевак. Мельник приподнялся на носки, чтобы лучше видеть, и узнал в них девушку с пустыря, спасенную им от Пихи, и водителя такси, который его вез.

— Пропустите, — сказал Соколов, и стоящий в оцеплении молодой сержант тут же посторонился и дал им пройти, будто Соколов имел право отдавать ему приказы.

— Вон того вез-ннн, — гулко и в нос заговорил невысокий, кряжистый, сутулый водитель, прибавляя к концу каждой фразы неопределенный звук, словно придающий веса всему, что было сказано. — Сел в такси ко мнении, адрес не сказал-ннн. Я бы его высадил бы к ядрене-ннн, так испугался-ннн. Подумал, убьет. Адрес не сказал-ннн, по городу велел крутить-ннн, местечко искал потемнее. Потом к пустырю подъехали-ннн. Страшно было. Тут я его и высадил-ннн. Денег брать с него не хотел-ннн — уехать хотел поскорее.

— И что случилось на пустыре? — спросил Соколов Светлану.

Она выступила вперед и оказалась рядом с Настей. Журналисты взволнованно зашептали: сходство было ошеломляющим.

— Я гуляла с собакой, — заговорила Светлана, и горло ее от волнения так сжималось, что иногда она была не в состоянии закончить фразу. — И тут из темноты появились два чел… Один — вот этот. — Ее длинный тонкий палец указал на Мельника. — И еще од… Другой. Собака испугалась и сбежала. А они вс… Передо мной встали и начали договариваться. Не знаю, о чем — не п… не помню. А потом вот этот вот, — она снова указала на Мельника, — толкнул меня на землю.

Светлана залилась слезами. Водитель грубо и неуклюже потрепал ее по спине, пытаясь утешить, но она отстранилась, и он застыл рядом, словно боялся произвести еще одно неуместное движение.

— Двое? — спросили в толпе. — А кто второй?

— Меня тоже волновал этот вопрос, — живо откликнулся Соколов, — Я едва успел помешать господину Мельнику совершить убийство и чуть не упустил этого загадочного второго. Мне пришлось оставить Мельника, уповая лишь на то, что он слишком напуган, чтобы предпринять вторую попытку лишить кого-нибудь жизни. Представьте же себе мое удивление, когда я понял, что подручный этого человека — Борис Пиха!

— Кто такой Пиха? — крикнули из толпы.

— Если вы посмотрите этот сезон «Ты поверишь!», то увидите в одной из программ эпизод с Борисом. Я напомню: его грузовик неоднократно становился участником аварий, в которых гибли люди. Тогда, на съемках, я не увидел в Пихе ничего подозрительного. Он был каким-то обычным, серым, и казалось, что он не может быть хладнокровным убийцей, твердой рукой направляющим тяжелый автомобиль прямо на человека. Господин Мельник постарался, он приложил все свои силы к тому, чтобы мы этого не увидели. У него были свои планы на Бориса. Ведь он предпочитает не убивать, а смотреть на убийства. И каждый раз он использует больного психической болезнью, подверженного внушению человека. Он заставляет его убивать людей — и смотрит.

Толпа ахнула от ужаса и отвращения.

Мельник отступил на шаг, но тяжелая рука полицейского легла ему на плечо. Крыса прижалась к его груди и сидела, не шевелясь. Ее маленькое сердце билось сильно и часто.

— Каждый раз? — крикнули из толпы. — Что вы хотите сказать?

— Он делал это и раньше, — Соколов пожал плечами. — Один раз точно. И вы можете это проверить, как это сделал я. Я отправился в его родной город и провел небольшое расследование… Понимаете, мне было важно собрать как можно больше доказательств, чтобы он не смог уйти от ответственности, — именно поэтому я не рассказал о нем сразу. Кроме того, мне было важно рассказать это при большом стечении народа, поскольку я осознавал: господин Мельник настолько силен, что с легкостью справился бы и со мной, и с двумя-тремя полицейскими. Как он это сделал со следователем Медведевым, который вел его дело.

— Что за дело? Какие доказательства вы нашли?!

Толпа волновалась. Тишины больше не было, нарастал пчелиный гул, слова Соколова слышны были все менее отчетливо. Он поднял руки, чтобы призвать людей к молчанию, и Мельник увидел, как подрагивают от усталости и напряжения его бледные пальцы.

— Пять месяцев назад господин Мельник подозревался в том, что, воздействовав на своего психически больного студента Бойко, заставил его убить студентку филологического факультета. Студентка была влюблена в господина Мельника, это подтверждают ее подруги. Бойко не просто убил девушку, но расчленил и закопал ее тело. Господин же Мельник, видимо боясь, что психическое состояние сообщника заставит его рассказать о совершенном убийстве, решил опередить Бойко и сообщить в полицию. У следователя Медведева, который вел дело, возникли совершенно обоснованные сомнения в невиновности господина Мельника. Однако, как мне удалось узнать, через некоторое время следователь без видимой причины оставил эту ветвь расследования, сосредоточившись лишь на студенте Бойко. В день, когда с господина Мельника были сняты подозрения, у Медведева начались головные боли. К моменту, когда дело было закрыто и передано в суд, боли усилились настолько, что следователь Медведев был вынужден лечь в стационар. Причину врачи до сих пор не установили. И это дает мне основание утверждать, что, приехав в Москву, господин Мельник повторил схему, которая однажды уже сработала. Но он не учел того, что ему будут противостоять лучшие медиумы страны.

Соколов замолчал и сразу как-то потерялся в толпе, его стало не видно и не слышно, словно до этого момента изображение транслировалось на огромном экране.

Головы всех собравшихся перед парком повернулись к Мельнику. Через толпу пробрался мужчина в штатском и, невнятно представившись, произнес:

— Гражданин Мельник? Задержаны до выяснения. Пройдемте…

— Что ж, выходит, это он женщин в парке убивал?! — Высокий громкий голос, то ли женский, то ли мужской, поднялся над головами, и толпа, только что притихшая и застывшая, вдруг взволновалась. Люди закричали, стали размахивать руками, и первая их волна накатила на отделявших Мельника полицейских. Полицейские подались назад, Мельника толкнули и едва не повалили на землю.

— В машину, быстро! — закричал кто-то.

Мельника подхватили под руки, потащили к полицейским машинам. Он, возмущенный внезапной несвободой, дернулся, и полицейский слева от него сильно пихнул его в бок. Мельник не успел подумать о последствиях: оскорбленный грубостью, которую по отношению к себе никогда не испытывал, он стряхнул с себя правого конвоира и с размаха ударил обидчика в челюсть.

Толпа позади него взревела, натиск ее сдержать было уже невозможно.

Мельник освободил вторую руку и отскочил в сторону. Он не думал о том, что сбегает, он просто хотел оказаться подальше от этого бурлящего ада. Но полицейских здесь было не два и не три. Сильный толчок повалил его на землю. Наручники защелкнулись на заломленных за спину руках, кто-то стукнул его ногой в лицо, так что лопнула губа, и теплая кровь наполнила ему рот.

Кто-то пронзительно закричал в надвинувшейся толпе. Мельник поднял голову и увидел ундину. Она рвалась к нему, повисая на руках сержанта, и глаза на ее бледном лице сияли сумасшедшим блеском.

— Нет! — кричала она. — Нет! Отпустите его! Это не он! Это не он!

Потом Мельника ударили еще раз. Удар пришелся по виску, и он потерял сознание.

Крыса разбудила Мельника, легонько покусывая за ухо. Он был в полицейской машине: сидел, скорчившись, на жесткой скамье в кузове фургончика, голова его прижималась к перегородке, отделявшей водительское сиденье, шея выгнулась под странным углом. Руки Мельника сковывали наручники. Трое полицейских, сидящих в кузове, пристально смотрели на него, словно он мог раствориться в воздухе, стоило им на минуту отвлечься. Голова Мельника пульсировала от тяжелой боли, разбитая губа онемела.

Полицейские смотрели мрачно и с отвращением. Мельник замер и опустил глаза, чтобы его взгляд не показался им вызывающим. Крыса нырнула за пазуху и затихла.

Он думал, будто стал настолько силен, что сам увидел причастность Соколова к убийствам похожих на Настю женщин, но оказалось, что видение было услужливо ему подброшено. Его заманили в ловушку, поймали на собственную самонадеянность. Заставив Мельника приехать на пустырь, Соколов получил свидетелей, а с их помощью — поддержку полиции и зрителей. Соперник был устранен с дороги, а Соколов заработал рейтинг. Он хорошо срежиссировал свой спектакль: стоял перед толпой с гордо поднятой головой и уверенным голосом говорил ошеломляющие вещи. Только дрожащие бледные руки выдавали его усталость. Он наверняка затратил много сил на то, чтобы полиция вела себя так, как ему было выгодно: чтобы Мельника не взяли раньше времени, чтобы разделили журналистов и толпу и чтобы кто-то из полицейских вырубил Мельника ударом в голову. Соколову важно было, чтобы его соперник потерял сознание, потому что… потому что сам он ослаб настолько, что его можно было достать.

Крыса за пазухой негромко пискнула и завозилась. Голову обдало волной свежей боли. Мельник потянулся к Соколову, надеясь, что тот еще не успел восстановить силы, но было поздно: он уже убил человека, совсем не похожего на Настю, как сделал и после стычки на пустыре.

На сей раз погиб молодой паренек, который вошел в парк после того, как полиция увезла Мельника и толпа начала расходиться. Паренек был лет семнадцати, невысокий и тощий, за плечами у него висел пустой рюкзак. Он хотел увидеть руину и постоять в темноте на ее ступенях, представляя себя героем шоу. Ему не было страшно, когда из темноты появился Соколов — элегантный, светлый, поигрывающий тростью. «Давай встанем на ступенях рядом», — предложил Соколов. Паренек с разочарованием отметил, что в жизни этот красиво стареющий человек выглядит слабым и усталым и что пахнет от него болезнью и возрастом.

— Это временно, — сказал ему Соколов, будто услышал его мысли, — сейчас мне станет лучше.

Он вытянул руку, словно для того, чтобы отечески похлопать по плечу, а сам толкнул паренька вперед так сильно, что тот перевалился через тонкие железные перила и упал на старинную брусчатку. Высота была небольшой, но парнишка приземлился неудачно, на плечо. Голова ударилась о камни, с резким хрустом сломалась ключица. Соколов медленно сошел со ступеней и присел рядом на корточки. Пареньку было страшно и очень больно. Правая рука не слушалась его, и он, как ни пытался, не мог встать, только дергал ногами.

— Если бы не Мельник, я бы тебя не тронул, — сказал ему Соколов. — Но Мельник хочет меня убить, а если я буду слаб, то не смогу защититься. Ты бы тоже защищался всеми возможными способами, правда? Ты бы даже убил меня сейчас, если бы мог, — лишь бы не умирать самому. Правда?

Паренек кивнул, из его левого глаза скатилась на щеку большая слеза.

— Ну вот видишь, — серьезно и печально произнес Соколов. Он протянул руки к тонкой шее паренька и задушил его, внимательно глядя, как приближается смерть, а потом сбросил тело в пруд, напихав в рюкзак тяжелых камней.

Убийство не доставило Соколову обычного удовольствия, но жертву выбирать не приходилось. У него не было возможности колесить по городу и искать кого-то получше, потому что Мельник мог очнуться в любой момент.

Полицейская машина встала в мертвой пробке.

«Если бы не Мельник, мне не пришлось бы убивать людей», — Мельник крутил и крутил в голове эту фразу. Его провокация стоила людям жизни. Само его появление на шоу стоило людям жизни. И любые дальнейшие действия могли стоить кому-то жизни. Ему хотелось сидеть и не двигаться, позволить отвезти себя в СИЗО и судить. Теперь, развив свои способности, он выжил бы в тюрьме, и Сашино сердце мог бы отматывать оттуда. Но в ответ на эти мысли крыса начала вести себя беспокойно. Она царапала и покусывала Мельнику грудь, и злость поднималась в нем. Он не хотел слушать голос разума, он жаждал убить Соколова.

Мог ли он это сделать? Мельник сомневался. Он сидел в темном кузове полицейской машине, смотрел на скованные наручниками руки и во мглу, скопившуюся у пола, и думал: его план не сработал. Спровоцировав Соколова во дворце, он вынудил того сделать ответный ход и потратить все свои силы, но воспользоваться слабостью противника не успел. Напасть первым… Мельник не знал, как за это взяться.

Он пошевелился, устраиваясь поудобнее, и его локоть случайно задел сидящего рядом сержанта.

— Не дергайся, — лениво промямлил сержант и двинул Мельника в бок. В его голосе и выражении лица сквозила брезгливость.

Удар полицейского пришелся прямо по крысе, та взбесилась и укусила того, кто был ближе, поскольку не могла добраться до сержанта. Мельник почувствовал, как горячая кровь струится по его животу, и понял, что злится. Крыса выскочила из-за пазухи, взобралась на плечо и стала яростно пищать ему в самое ухо. Мельник поморщился и отвернулся.

Закипавшая в нем злость искала выхода. Он хотел бы сбросить крысу с плеча, ударить в сержанта, выйти из машины и глотнуть прохладного воздуха со вкусом городского дождя. Еще охотнее он убил бы Соколова. И вдруг Мельник подумал: «А почему нет?» Ведь если он сам не пытался нанести Соколову смертельный удар, не зная, как подобраться к нему, то и Соколов ведь не убивал своего противника, и, может быть, по той же причине.

Мельник выпрямился, тверже уперся ногами в пол. Крыса на его плече перестала верещать. Медленно, одного за другим, она обводила взглядом сидящих в фургоне полицейских. Те молчали и не двигались, словно почувствовали, что Мельника сейчас лучше не трогать.

Соколову было бы выгодно убить его сейчас, думал Мельник. Мертвый, он ничего не сможет опровергать и навсегда останется виноватым в глазах зрителей. И если Соколов не делает этого, то только потому что не может.

А значит, он слаб.

А значит, к нему не нужно присматриваться в поисках слабых мест.

Нужно наносить удары.

Полицейская машина проехала немного и снова встала. Мельник закрыл глаза и увидел запруженную автомобилями улицу сверху: микроавтобус с ОМОНом был сзади, там ехало пятнадцать бойцов — слишком много. А вот в машине, где сидел он сам, находилось всего пять человек: водитель, пассажир на переднем сиденье и трое в кузове. Мельник расправил плечи, отпустил Сашино сердце и улыбнулся.

— Чего лыбишься? — спросил полицейский, сидевший напротив.

— Заткнись, — незлобно ответил Мельник, и никто больше не сказал ни слова.

Машина проехала несколько метров, замерла, проехала еще несколько метров, замерла снова, а потом, когда тронулась стоящая впереди иномарка, вдруг резко взяла вправо, так что правый ряд взорвался негодующими гудками, и выскочила в темную арку, ведущую во двор. Двор был сквозным, из него проехали в другой, из того — в третий, а там уперлись носом в узкий проезд, запруженный машинами.

Сержант снял с Мельника наручники и почтительно открыл перед ним дверь.

— Спасибо, ребят, — весело сказал Мельник, перекрикивая гневные голоса, звучавшие из рации. Полицейские подняли руки и с энтузиазмом помахали своему пленнику, но Мельник, хоть и устроил эту глупую шутку, на них уже не смотрел — не было времени. За ним гнались, он ясно это понимал, а потому скользнул между образовавшими пробку машинами и исчез в подворотне на другой стороне улицы.

Он долго бежал дворами, потом быстрым шагом, наклонив голову, шел по оживленным улицам и наконец остановился в маленьком темном сквере. Посидеть и подумать — вот что было ему сейчас нужно. И раздать долги.

Сначала он проверил тех полицейских, с которыми ехал в машине, — с ними все оказалось в полном порядке. Воздействие Мельника не оставило в их головах ни малейшего следа. Он словно превратился из подростка, вламывающегося в дома и оставляющего после себя жуткий бардак, в тончайшего профессионала, который действует так аккуратно, что даже пропажу самой дорогой и значимой вещи после его посещения замечают не сразу. Мельник горько усмехнулся: он считал свой дар разрушительным, а выяснилось, что тот не более разрушителен, чем топор — если умеешь им пользоваться.

Потом он прошелся по всем участникам шоу — и, чем ближе к началу, тем заметнее были следы его воздействия. Потом обратился к человеку, о котором, к своему стыду, вспомнил только после слов Соколова. Он забрался в голову к следователю Медведеву и ужаснулся тому, что там натворил. Голова была наполнена густой и непрерывной болью, которая оказалась так сильна, что следователь ничего, кроме нее, не слышал и не чувствовал. Следователь Медведев хотел умереть.

Мельник растерялся, не зная, с чего начать. Но потом, постепенно, пробуя, пытаясь и приспосабливаясь, он разобрался в сломанном механизме. Поправил тут, подтянул там, кое-что подчистил, кое-где распутал и отошел, пристально глядя на свою работу.

Следователь Медведев проснулся в палате в двухстах с лишним километрах от Мельника и сосредоточенно посмотрел перед собой. Белая стена соединялась с белым потолком, и эта белизна первый раз за долгое время не резала глаз. Мысли ползли медленно, но были удивительно ясными и четкими. Следователь Медведев проверил — он мог вспомнить все: имена всех членов своей семьи, их дни рождения и как однажды старший сын упал с велосипеда. Он даже мог в деталях представить себе его синяк на животе и лицо врача скорой. Медведев пошел дальше и вспомнил последние дела, над которыми работал, имена жертв и подозреваемых, и выводы, которые он сделал на основе улик, и сами улики.

Головная боль прошла так же внезапно, как и началась. Этот день стал самым счастливым в жизни следователя Медведева.

Потом Мельник перешел к Насте. Он заглянул к ней в голову осторожно, ожидая застать там такой же кавардак, как у следователя, но увидел только слабые признаки своего присутствия. Это было как оставить в чужой квартире шляпу — заметно, но не разрушительно. Настя восстановилась после чуждого вмешательства самостоятельно, и, значит, его влияние на нее было не таким сильным, как ему представлялось. Он задержался на минуту, раздумывая, отчего она так безумно влюбилась в него? Спровоцировал ли он это чувство, или Настя была склонна к подобным реакциям? В это время раздался телефонный звонок, и Настя взяла трубку.

— Ты видела новости? Он сбежал, — сказал звонящий.

Мельник слушал внимательно, запоминая каждое слово, потому что этот разговор было жизненно важен.

Когда Настя положила трубку, Мельник встал со скамейки. Передышка закончилась, он должен был идти, но не успел сделать и шага, как наткнулся на напряженный, пристальный взгляд. Женщина средних лет с растрепанными кудряшками крашенных в черное волос глядела на него, как смотрят люди, которые силятся вспомнить кого-то смутно знакомого. Потом она вспомнила и по-рыбьи шлепнула губами. Рука ее потянулась к

сумочке, но замерла на полпути, глаза лихорадочно высматривали пути отступления. В сквере появились двое рослых парней, черноволосая женщина вытянула по направлению к Мельнику короткий палец с распухшим суставом и закричала. Парни остановились в недоумении, женщина продолжала тянуть высокое истеричное «а-а», а Мельник побежал прочь из сквера.

Он не рискнул поехать на метро, потому что там было светло и многолюдно. Ему приходилось выходить на оживленные улицы, освещенные фонарями, витринами и фарами многочисленных машин. Время от времени его узнавали, и тогда приходилось бежать.