Эпизод пятый
ВТОРОЕ ИСПЫТАНИЕ

Придя в кафе третий раз, Мельник обнаружил, что оно называется «Мельница». Раньше он не обращал внимания на вывеску — впрочем, вполне возможно, ее тут и не было, — а теперь стоял на улице и внимательно ее рассматривал, думая о том, что в «Мельнице» ему самое место. На черном фоне белой краской была нарисована дуга огромного колеса с лопастями, и от него, словно круги по воде, уплывали неровные, дрожащие буквы. Сочетание черного и белого напомнило Мельнику о зиме по ту сторону «Мельницы», о черном небе и белом снеге, освещенном огромной холодной луной и двумя голубоватыми городскими фонарями возле входной двери.

Он зашел внутрь и улыбнулся, увидев Александру за стойкой. Она нахмурилась в ответ. Дождавшись, пока Мельник займет свое место за столиком, подошла, постукивая длинным кох-и-норовским карандашом по растрепанному блокноту:

— Я вас слушаю.

— Как обычно, — ответил Мельник, расстегивая пальто.

Александра вопросительно приподняла густую бесформенную бровь.

— Блины, яичница, большая чашка чая, — сказал Мелы ник, едва сдерживаясь, чтобы не засмеяться.

Александра исчезла, и после завтрака Мельник снова был вынужден оставить деньги на стойке. Он едва не ушел, но болезненное, настойчивое любопытство заставило его пойти к двери в другом конце зала. Из огромных окон кафе была видна летняя московская улица, и только к последнему плотно прижимались еловые ветки. Они были так густы, что Мельник не мог разглядеть за ними ни снега, ни тьмы. Дверь открылась легко — только ручка обожгла ладонь ледяной свежестью. В лицо ударил колючий и влажный ветер. За дверью по-прежнему стояла тихая зимняя ночь, и луна все так же всходила над покатым холмом по ту сторону реки. Фонари у входа светили мертвенно-синим, и Мельник почувствовал себя запертым внутри огромного телевизионного экрана. Как будто телевизор был включен, но не ловил сигнал и показывал только снег.

В этот раз тут было гораздо холоднее, чем в прошлый. Мельник повел плечами и прижал мгновенно замерзшее ухо к шершавому драповому воротнику.

Мельничное колесо казалось таким огромным, что захватывало дух. Речная вода, покрытая возле берегов сизым льдом, была черна, как нефть. Лунный свет плыл по ней, не в силах нырнуть в глубину. Темные лопасти медленно вращались на фоне дальних снегов, зачерпывая густую, тягучую воду. Мельник понял, что хочет вниз, к реке: услышать негромкий плеск воды, положить ладони на шершавые доски, ощутить вибрацию жерновов. Между ним и рекой лежал снег: чистое, ровное снежное полотно. «Нужна дорога», — подумал Мельник. Он повернулся на утоптанном пятачке у порога кафе и увидел лопату, прислоненную к стене. Это была широкая пластиковая лопата на прочном деревянном черенке. Мельник поднял ее, взвесил на ладони, повернул, воткнул в снег. Снег оказался легким, почти невесомым, и, когда Мельник отбрасывал его в сторону, над сугробом каждый раз поднималась легкая метель. Снежинки блестели в свете стоящих возле кафе фонарей. От резкого движения кровь по жилам Мельника потекла быстрее, он понял, что, наверное, сможет выжить здесь, среди обжигающего холода, и принялся копать.

С обратной стороны на широком полотне лопаты выступали желобки, след на снегу она оставляла неровный, с тремя выступающими вверх полосками, похожими на бородку крупного ключа. Мельник копал быстро, не поднимая головы. Он ничего не видел, только слышал легкий звук, с которым касалась снега лопата: «Шу… шу…»

Потом что-то начало меняться.

Мельник поднял голову, разогнулся и посмотрел по сторонам. Верхушки елей, растущих у кафе, колыхались от легкого ветра. Над сугробами взвивались легкие снежные вихри. Они поднимали свои воронки на высоту человеческой ладони и рассыпались, не успев набрать силы. Пласт снега плавно съехал с еловой лапы в сугроб, и над ним еще отчетливее обрисовалось серое костлявое плечо, о котором Мельник успел забыть.

Ели шатались сильнее и сильнее, и стало ясно, что дело не в ветре. Они качались так, как будто кто-то бродил в чаще. С движением ветвей пришло слово, неотчетливое, как шорох лопаты по снегу, как шум крови в ушах:

— Шуш… шуш… шул-шуш… шуул-шуны… Шуликуны-щуликуны-шуликуны.

Услышав это слово, начал стонать тот, кто спал в сугробе. Мельник отступил: сначала на шаг, потом еще и еще. Лопата встала на место возле отделанной сайдингом стены. Дверь захлопнулась за ним, отсекая от реального мира тревожащее слово.

Мельник пошел к стойке, на которой разрывался мобильный телефон: «Больно… Ты слышишь, больно мне с тобой…» Александра взяла трубку, и мелодия прервалась. Она ушла за неприметную дверь в стене, бросив на Мельника колючий неприветливый взгляд. Ему было холодно, как никогда. Телефонная мелодия продолжала звучать у него в голове.

А ты все следуешь за мной, как прежде — боль…

Мельнику казалось, что он продолжал слышать песню: может быть, из соседней комнаты, а может быть, она прорывалось откуда-то еще, как при неточной настройке радио или как в старом телефоне, когда один разговор вклинивался в другой. С каждой секундой песня звучала громче и отчетливей, и холод усиливался мучительными приступами.

Мельник подумал, что дело может быть в Саше. Она была так далеко, что держать ее сердце в руке было трудно. Его тепло и часть его способностей уходили туда, по невидимому мосту, на две сотни километров, а обратно текла ее любимая печальная музыка. Саша отрубила телефоны, но эту связь прервать она не могла.

Он поднял воротник, спрятал в рукава покрасневшие от холода руки и пошел к метро. Люди, изнывающие от жары, одетые в легкий хлопок и тонкий шелк, шарахались от его черной, плотной, дышащей холодом фигуры.

— То есть, о том, чтобы расследовать текущие полицейские дела, и речи быть не может?

— Нет, конечно.

— А ведь было бы эффектно…

— Понимаешь, мы не можем позволить себе роскоши искать пропавших людей. Потому что их надо найти и предъявить. Мы не можем искать серийного убийцу: потому что, если преступления продолжатся, все увидят, что медиумы ничего не могут.

— Но почему не разыграть такой эпизод? Нанять актеров…

— Нееет, вот тут надо понимать основные принципы мокьюментари-шоу. Если в программе о судебных разбирательствах снимаются актеры, то об этом тут же ползут слухи. Через полгода слухи сменяются уверенностью — по мере того как количество актеров растет, и все больше и больше людей видят на экране своих знакомых. В случае с судом программе это не вредит: людям она интересна как детективная история. Ну или как способ изучить законы — я не знаю… Но у нас-то главное — вера!

Если заговорят подставные актеры или люди, которые узнают их на экране, — рухнет вера. А нас смотрят не только ради желтых историй. Нас смотрят, потому что верят.

— И что же тогда остается? Угадывать, что спрятано в шкафу?

— Нет, почему же. Самый благодатный материал — нераскрытые преступления. Во-первых, они реальны. Во-вторых, они современны. В-третьих, поскольку они не раскрыты и никто не осужден, то никто и не может опровергнуть слова медиума. Тем и живем, сынок. Тем и живем.

Привыкнуть к мертвецу было трудновато, но Боря привыкал. Он не видел никакой закономерности в появлениях и исчезновениях странного гостя, но всякий раз чувствовал запах леса: чистый воздух и прелые листья, грибы и влажные стволы деревьев, набухшая после дождя земля и еловая хвоя. Мертвец возникал то в Бориной комнате, то в кабине Фреда, и сразу после возникновения становился абсолютно реальным. Боря мог дотронуться до него и ощутить под пальцами грубую ткань одежды или прохладу неживой кожи. Однажды он попробовал сдвинуть кресло, в котором сидел мертвец, и кресло едва поддалось.

Мертвеца Боря совсем не боялся. Ему становилось спокойнее, когда тот был поблизости: Боре казалось, что за ним заботливо присматривают. Ему было приятно думать, что мертвец держит души убитых Борей людей на безопасном расстоянии. Если бы пришли они — вот тогда стало бы страшно.

Жертв Бориного Фреда было уже трое. За два летних месяца к молодому водителю, погибшему под Нижним, прибавились бомж и светловолосая девушка.

Бомжа Пиха сбил на пешеходном переходе у самой границы Твери. Был полдень, над асфальтом плыло прозрачное марево. Приближался город, шоссе постепенно обрастало складами и бетонными заборами, потом пошли жилые дома, под колесами стали мелькать зебры пешеходных переходов. Боря подъезжал к тому перекрестку, за которым шоссе становилось городской дорогой. Светофор впереди переключился на зеленый. Маршрутка, стоящая перед переходом в крайнем правом ряду, тронулась было, но тут же снова притормозила. Боря, которому до перехода оставалось несколько метров, не останавливался. Нескольких секунд ему хватило, чтобы понять, что кто-то переходит дорогу на красный. Автобусная остановка была полна людей, которые могли засвидетельствовать Борину невиновность. Следователю можно было сказать: «Решил, что маршрутка стоит, потому что сажает пассажира в неположенном месте». Спидометр показывал разрешенные законом шестьдесят километров в час.

Хлопок Боря скорее почувствовал, чем услышал. В воздух взлетел грязный изорванный ватник. Пиха ударил по тормозам. Закричали люди на остановке. Удар оказался слабым, будто в ватнике никого не было.

Пиха выскочил из машины. Люди смотрели на него во все глаза, поражаясь и ужасаясь тому, что он сделал. Впереди, на дороге, лежало недвижимое тело. Боря рванулся к нему, но, когда дошел до сбитого, не смог заставить себя к нему прикоснуться. Это был бомж: грязный, старый, морщинистый, с высохшим телом, складчатой влажной кожей и запахом прижизненной гнили.

— Как жил еще, — пожал плечами следователь, с которым Пиха беседовал в этот же день. — Вскрытие показало, все кишки гнилые были. Ходячий труп. Полуразложившийся. Так что не переживай, парень: если бы не ты, он бы и сам через пару дней… А ты не виноват. Шел он на красный, выходил из-за стоящего транспортного средства. Камера еще там была, на соседнем доме, где банкомат. Все там зафиксировано. Да свидетели. Так что не переживай, парень.

Пиху эти слова почему-то не обрадовали. Он отнял жизнь у незначительного человека, неинтересного даже следователю, даже по долгу службы. Это оказалось скучно. Словно и не было ничего: будто грязный выхлоп рассеялся в воздухе.

Зато со светловолосой получилось удачно.

Пиха нырнул в густую темень в ложбинке под Питером, вошел в поворот и, как ему показалось, ударил по тормозам раньше, чем увидел аварийный треугольник, вспыхнувший в свете его фар. Фред тяжело качнулся, выдохнул и остановился. Пиха выскочил из кабины и остался стоять, держась рукой за дверь.

Перед ним в темноте мигали аварийкой две легковые машины. Столкновение было серьезным: темнели изломы мятого металла, у обочины лежал человек, видимо живой. Возле него сидели еще двое, молодой мужчина и девушка с короткими темными волосами. Пиха хотел подбежать к ним сразу, но внезапная мысль, показавшаяся удачной, возникла в его голове. Он поставил ногу на ступеньку, подтянулся в кабину и повернул ключ зажигания. Фред погрузился в темноту. Его мрачный, плотный силуэт заслонил огни попавших в аварию машин.

Пиха снова спрыгнул на асфальт и быстро пошел к пострадавшим.

— Че случилось? — спросил он, подойдя — Чем помочь?

— Ничем, ничем, — заплакала и заговорила, сбиваясь, сидящая на корточках девушка, — мы скорую вызвали, ждем. Больше ничем, ничем…

Ее тонкая рука лежала на плече пострадавшего мужчины. Он был сухощав и сед, из рассеченной щеки шла кровь, глаза смотрели с напряжением, будто силились сконцентрироваться на лицах окружающих его людей — и не могли.

Пиха попятился, потом отошел к Фреду и забрался в кабину. Он ждал совсем недолго. Через несколько минут раздался глухой удар, и фура вздрогнула. Пиха взглянул на мертвеца, кивнул ему и хладнокровно повернул ключ зажигания. Вспыхнули габаритные огни, мгновение спустя включилась аварийка. Пиха выскочил из кабины, побежал вдоль длинного бока. Люди у обочины тоже очнулись, привстали, вытянули шеи, не рискуя отойти от раненого.

Что за машина врезалась во Фреда, Боря понял не сразу. Сложенный вдвое капот топорщился перед лобовым стеклом. Само стекло покрылось густыми трещинами и углом вошло в салон. Пиха двинулся к водительской двери. Женщина, сидевшая за рулем, казалась тряпичной куклой: голова свесилась на грудь, руки повисли плетьми. По ее лицу и по длинным светлым волосам стекала кровь, будто женщина плакала нарисованными слезами. Пиха смотрел на нее как завороженный: она была прекрасна.

После ночи, проведенной в отделении полиции, Боря поехал дальше. Он чувствовал себя хорошо, будто спал не на деревянной лавке в коридоре, а в роскошной кровати. Мертвец сидел рядом с ним и ласково кивал, будто говорил: не бойся, я спасу тебя от призраков. Потому что я — твой единственный призрак.

Настроение у Пихи испортилось только после разговора со Стасом, который пришел в бешенство, увидев царапины, вмятины, покосившиеся дверцы и задний отбойник, ушедший Фреду под днище. Боря настаивал на том, что ему просто не повезло, а не повезти может кому угодно. Даже полиция не считала его виновным. Стасу нечем было крыть: он водил большегруз сам и понимал, что на дороге может случиться что угодно. Однако чувствовал: что-то тут не то, и эта неопределенность приводила его в бешенство.

Фред отправился на ремонт, Боря — домой, в вынужденный отпуск. Каждый день его навещал мертвец. Боря лежал в постели, мертвец сидел рядом, утонув в низком просиженном кресле, и почти неслышно постукивал по деревянному подлокотнику широкими грубыми пальцами. Под ногтями у него всегда была свежая земля и тонкие корешки травы, будто мертвецу пришлось прокапывать себе путь из могилы. Желтый свет настольной лампы придавал его коже живой, хотя и немного болезненный оттенок. Мать в соседней комнате смотрела сериал, а Пиха шептал своему собеседнику:

— Нам бы с тобой устроить, чтобы и Стаса. Он молодой, сильный, не то, что бомжара, от бомжары толку никакого не было. А если Стаса — будет здорово. И полезно: не прицепится больше.

Мертвец встал и начал ходить по комнате, будто раздумывал над тем, как лучше убить Стаса. Боря поразился тому, как мягко он ступает, и обратил внимание, что на ногах у мертвеца серо-зеленые резиновые сапоги, забрызганные грязью. Там, где грязь отвалилась, сапоги поблескивали, словно были новыми, надетыми в первый раз.

Через четыре дня Боря разбил маршрутку.

Это снова было в Твери. Пиха приближался к городу. Минуты через две должен был показаться мост. Перед ним две полосы дороги сливались в одну. В зеркало заднего вида Пиха видел желтую «Газель», которая резво приближалась к Фреду. Водитель хотел обогнать большегруз и выскочить на мост первым. Боря усмехнулся, прибавил скорость и, еще смутно представляя, что из этого может выйти, начал перестраиваться влево. Маршрутка отстала, потом появилась справа от Фреда и стала нагонять. Она хотела проскочить вперед, пока дорога не сузилась, и грубо нарушала правила. Боря притворился, что не видит идущую на обгон машину. «Сам будешь виноват», — сурово предупредил он неизвестного водителя. Маршрутка поравнялась с Бориной кабиной, вышла вперед и стала подавать влево. Боря резко прибавил скорость, маршрутка ударила ему в переднее колесо. Визгнули тормоза, раздался удар. Боря плавно остановился и выскочил на шоссе через правую дверь.

Маршрутка врезалась в столб. Ее капот отвалился, боковая дверь распахнулась. Водитель был жив, он резко и часто встряхивал головой, будто пытался прийти в себя. В проеме двери показалась широкая спина. Боря в нетерпении смотрел на пропитанную потом зеленую футболку и мясистую шею, красную от дачного загара. Мужчина ступил на асфальт и развернулся. На руках у него лежала безжизненно обмякшая девочка лет восьми. Мужчина поискал глазами, увидел Пиху и крикнул ему, будто с угрозой:

— Ну чего стоишь? Держи!

Он шагнул и осторожно перекатил девочку со своих огромных сильных рук в Борины тонкие руки. Боря дрогнул, пошатнулся, но устоял. Он прижал к себе девочку, а она лежала, не дыша, доверчиво прижавшись к нему.

Рядом с ним начали останавливаться машины.

Боря впервые в жизни прижимал к себе мертвое тело.

Вечером следующего дня он помнил этот вес так же отчетливо, как если бы все еще держал тело в руках. И это ощущение пугало его. Он лежал в постели и прислушивался к звукам их с матерью маленькой квартиры.

Хлопнула дверь ванной, мать прошаркала в кухню. Слух Пихи обострился от тишины, и он слышал даже тот мягкий, немного влажный звук, с которым шлепанцы ударяли по широким, покрытым твердыми мозолями пяткам. Мать выдохнула, тяжело опустилась в кресло. Скрипнули расшатанные ножки. С легким стуком взлетел со столика пульт, с приглушенным гудением включился телевизор. Под Бориной дверью заплясали синие холодные всполохи.

Боря думал о Стасе, который увидел на Фреде новые следы от удара. Пришлось рассказать ему про аварию и про гибель девочки. Пока Боря рассказывал, лицо его двоюродного брата все больше и больше искажалось гримасой. Было ли то презрение, или ненависть, или брезгливость, Пиха сказать не мог, но он ясно понимал, что Стас его осуждает.

— Но я-то ничего не сделал! — сказал он наконец.

Стас повернулся к нему широкой спиной и проговорил вполголоса:

— Ты никогда не виноват.

Пиха понял, что оказался в шаге от разлуки с Фредом, с его умной мордой и мощным, покрытым шрамами железным корпусом. Без Фреда — Пиха знал совершенно точно — он никогда бы не смог убить. Фред был верен ему. Кроме него, у Пихи был только бессловесный мертвец. И еще мать, которая уговорила Стаса не увольнять Борю, ходила к сестре, плакала, клянчила, валялась в ногах. Пиха сидел на низком табурете и смотрел все больше в пол, и только иногда — на ее униженно сгорбленную фигуру с резко вздрагивающими плечами и на хмурого Стаса, который пожалел ее и оставил Борю на работе.

В минуту, когда он думал об этом, тяжкая, тянущая тоска, смягченная гулом телевизионных голосов, вдруг сменилась острой, резкой и яркой болью внезапно нахлынувшего страха, который взорвался где-то в районе сердца. Под веками заплясали яркие вспышки огня, Пиха на мгновение ослеп. И только когда он смог справиться с приступом паники, то осознал, что пронзительно и резко звонит телефон. «Полиция», — подумал Пиха, потому что не знал, кто еще мог бы звонить им так поздно.

Мать грузно поднялась из кресла, оно снова скрипнуло. Телефон задребезжал еще раз, смолк, и в паузах ее тяжелые пятки громко стукали по деревянному полу. Потом она подняла трубку и заговорила — негромко и неотчетливо. Пиха пытался угадать тон ее ответов, но не мог. Снова застучали пятки по доскам. Мягко скрипнула дверь.

— Не спишь? — шепотом спросила мать, заглядывая в комнату. Потом зашла, села на край его кровати — совсем как в детстве — и стала расправлять одеяло на Бориной груди. — Боренька, миленький мой, — шепотом и торопливо заговорила она, — мне сейчас Лидочка звонила, дочка Оленьки, с которой Верочка Вячеславна работала в столовой — ну да ты не помнишь, конечно… Боренька, Лидочка работает на телевидении. Я с ней сегодня говорила. Просто тебе не сказала, чтобы ты зря не надеялся… Ну, в общем, она все может сделать. Чтобы тебе помочь.

Мать выжидательно уставилась на него.

— С чем? — спросил Боря, от волнения едва разлепив губы.

— Ну с тем, чтобы… Чтобы все у тебя было хорошо. Чтобы все узнали, что ты не виноват.

Мельник чувствовал себя виноватым из-за Насти, и на съемках следующей программы в голову к ней не полез. Вместо этого он обратился прямо к герою и описал Анне высокого спортивного мужчину средних лет с квадратным подбородком и едва заметной привычкой подмаргивать в минуты сильного напряжения. Актер сильно нервничал, потому что боялся, что кто-нибудь расскажет о его регулярных изменах жене, а также о редких побегах в наркотические отпуска. Мельник все видел, но ничего стыдного говорить не стал. Рассказал только о том, что актер любит блюда из курицы и иногда играет на бильярде.

— Что-нибудь добавите? — спросила Анна.

— Нет, — ответил Мельник.

Ему сняли повязку, и Мельник увидел актера, который оказался немного полнее, чем сам себя представлял. Вне круга, образованного светом прожекторов, стояла Иринка с пристегнутым к животу ноутбуком, на котором она что-то быстро печатала. Мельник хотел улыбнуться ей, но она подняла и опустила глаза так быстро, что он не успел.

Актер спустился с небольшого возвышения, на котором стоял диван, и протянул Мельнику руку. Когда их пальцы соприкоснулись, актер вздрогнул.

— Холодная, — сказал он — Надо же, какая холодная!

После этого Мельника проводили из павильона.

На выходе его остановил худой сутулый мужчина лет тридцати.

— Вячеслав, — сказал он, — хотелось бы с вами поговорить. Вы не против?

Мельник пожал плечами и пошел следом.

— Меня зовут Дмитрий Ганин, — говорил мужчина, оглядываясь на Мельника через плечо. — Я главный режиссер программы. Мы с Анастасией Михайловной — вы помните Анастасию Михайловну? — решили, что стоит указать вам на некоторые… как бы сказать?.. ошибки, которые вы совершаете… Дело в том, что мы с Анастасией Михайловной считаем, что в вас неплохой потенциал, и нам не хотелось бы, чтобы он так и не раскрылся…

— Что все это значит? Я не вполне вас понимаю, — Мельник почувствовал беспокойство.

— Сейчас Анастасия Михайловна все вам сама объяснит.

Ганин толкнул одну из многочисленных серых дверей, и они зашли в небольшой кабинет с длинным овальным столом и стульями в центре и кулером в углу.

Настя едва кивнула Мельнику, когда он вошел, и туг же вернулась к тому, чем занималась до его прихода: стала толкать указательным пальцем пачку сигарет, чтобы та вращалась то влево, то вправо. На душе у нее было тягостно и тоскливо. Настя ждала сегодняшнего эфира, чтобы снова почувствовать тот разряд молнии, который прежде чувствовала при виде Мельника, но ничего не произошло.

Он вошел в комнату, Настя взглянула на него и поняла, что ощущение не вернулось. «Может быть, бог с ним тогда? — подумала Настя. — Пусть вылетает». Она вертела сигаретную пачку и чувствовала, как в комнате растет напряжение.

«Пусть Ганька разруливает, — мстительно думала она. — Ему дано было задание, вот и пусть».

Ганя вздохнул. Он бросил на Мельника оценивающий взгляд и не смог не подумать о том, какие у него широкие плечи и грудь, какая сильная шея, как ясно выступают на ней рельефные жилы, спускающиеся к ключицам. Ганя поймал себя на том, что старается расправить сутулую узкую спину.

— Вячеслав Станиславович, — начал он, убедившись, что Настя говорить не собирается, — мы считаем, что вы достаточно интересны, чтобы остаться в шоу как минимум до второй части сезона.

— Ну что ж, — отозвался Мельник, — это, наверное, хорошо?

— Ну, в общем-то да, — неуверенно поглядывая на Настю, продолжил Ганя. Он не мог понять, чего она хочет.

Настроение у нее портилось буквально на глазах, это значило, что она могла не пустить его к себе в постель неделю, может быть две, пока причина недовольства не будет забыта.

Мельник заметил его встревоженный взгляд и понял, что этот костлявый, сутулый, неуверенный в себе человек не смеет говорить без одобрения. Мельник взглянул на Настю — лицо ее было непроницаемо, но главная мысль, которая билась в ее голове, была слышна ему и без погружения: «Пусть вылетает».

Мельник проклял себя за то, что пожалел ее. В его пальцах было зажато беспомощное сердце Саши, и он вспомнил свою мысль, которая когда-то казалась ему крамольной, а теперь оказалась единственно верной: «Пусть умрет кто угодно, только не она». Злость царапнула его сердце, пробежала по краю сознания, как крыса, метнувшаяся вдоль стены от яркого света. Он нырнул в голову Насти, нырнул глубоко, стал перебирать мысль за мыслью, воспоминание за воспоминанием. Мельник не искал ничего конкретного, он просто хотел, чтобы под силой его воздействия она снова испытала болезненную, ненормальную влюбленность.

Настя подняла голову и посмотрела на него широко открытыми блестящими глазами. Желание накатило на нее холодной волной, и она вздрагивала, не в силах справиться с собственным телом. Настя склонила голову набок, прикусила губу и сказала:

— Вячеслав, у вас есть обаяние, есть внешность. И голова на плечах. Но, кажется, вы не знаете, что с этим делать. Если хотите остаться в шоу, придется много работать над тем, чтобы нравиться зрителям. Вы меня понимаете?

— Не вполне.

Настя нахмурилась:

— Давайте разберем ваше сегодняшнее испытание. Если вы знали заранее, кто придет, почему было не узнать о человеке что-нибудь интересное? Эльма, например, говорила о его конфликте с матерью. Он чуть не заплакал. Вы думаете, зритель от такой истории уйдет? Да никогда в жизни. А вы? «Высокий, темноволосый, актер…» Смешно! Кому это интересно? Ни драмы, ни накала. Ну в самом деле!

— Я ничего не знал заранее.

— Да бросьте! — Настя встала, выдернула из пачки сигарету, резко бросила пачку обратно на стол. — Мне можете не рассказывать! И — кстати, раз мы об этом заговорили — уж если вы пользуетесь девочкой для подсказок, не светите ее. Неужели вам не приходят в голову такие очевидные вещи?! Вас кто угодно раскусит, любая тетя Маня, когда увидит, как вы бросаете за камеру благодарные взгляды. Не будьте ребенком!

— Я не пользуюсь подсказками.

— Настойчиво. Достойно уважения, — резко ответила Настя. Ее сердце все еще билось чаще, чем положено, и в ногах была приятная слабость. Она хотела продлить ощущение и вызывала Мельника на бой, чтобы усилить ток адреналина. — В общем, так, — продолжила она, — сейчас мы сядем и втроем накидаем вам примерный текст ко второму испытанию. Потом я с вами порепетирую… Присаживайтесь, в ногах правды нет.

Настя рывком выдернула из-за стола стоящий рядом с ней стул. При мысли о том, что сейчас они будут сидеть, касаясь друг друга локтями, она почувствовала головокружение и едва удержалась на ногах. Но Мельник не сел, напротив — сделал шаг к двери.

— Я ничего не хочу слышать об испытании. Я играю честно, — сказал он. — Мне не нужны подсказки и репетиции.

Дверь за ним захлопнулась. Ганя и Настя недоуменно переглянулись.

— Что это с ним? — спросил Ганя.

— А он ничего не понимает, — спокойно ответила Настя, — Он, может быть, думает, что это была проверка.

Или боится за дуру, которая ему сливает. Ничего, Ганя, думаю, мы с этим еще разберемся.

Она подошла к двери и защелкнула замок. Глянула на Ганю, и он увидел, что глаза ее блестят хищно и мягко. — Раздевайся, — велела она.

Ганя улыбнулся. Он всегда чувствовал себя счастливым, когда был ей нужен.

Полина не знала актера, которого угадывали медиумы. Она предпочитала не знать телевизионных людей. Когда мать таскала Полину за волосы или кричала так страшно, что Полина умирала от ужаса, добрые лица хороших людей с улыбками смотрели с экрана. Они никогда не помогали ей, они всегда оставались равнодушными. Голубой отсвет падал на материнские руки, остро отточенные ногти тянулись к длинным густым волосам, телевизор смеялся и говорил о любви. Он был включен в их доме всегда.

Вероничка, ассистент доктора Рыбина, вышла в холл, стягивая с лица медицинскую маску, и остановилась, привлеченная фразой из шоу. Она стояла, не двигаясь с места, глядя в экран, как загипнотизированная, пока реклама не избавила ее от наваждения. Тогда Вероничка налила себе чай и ушла.

После рекламы началась вторая часть. Женщина по фамилии Пиха — располневшая, блеклая, с расплывшимся лицом — рассказывала историю, напирая на слово «беда». Ее «мальчик», двадцатилетний заморыш с огромным кадыком и бессмысленным взглядом испуганных глаз, молча стоял рядом. За два месяца он попал в четыре аварии, в каждой из которых погибли люди.

— Его теперь уволить хотят… — рассказывала мать. Слезы текли по ее щекам. — Мол, будто водитель плохой.

А как плохой, если по всем делам он только свидетелем? Даже полиция его не винит.

— Простое ли это невезение? — обратилась к камере Анна. — Или, может быть, кто-то проклял фуру, на которой ездит Борис? Мы узнаем об этом от наших медиумов.

Черноволосый актер стоял рядом с Анной на фоне яркого борта фуры. Он был одним из тех, кому в конце программы предстояло оценивать работу участников. Медиумы один за другим рассказывали про большегруз. Актер смотрел удивленно и восторженно.

— Непостижимо! Просто в голове не укладывается! — говорила в камеру Анна настойчивым, слегка истеричным тоном.

Мельника показали четвертым или пятым. Полине не понравился его болезненный, напряженный вид. Говорил он неуверенно, и она почувствовала разочарование. Как только испытание для Мельника закончилось, между Полиной и экраном возникла высокая мужская фигура.

— Да? — Полина подняла глаза и увидела пациента, бывшего на прошлой неделе. — Вы записаны?

— Нет, — ответил он. — Просто решил зайти и посмотреть, не работаете ли вы сегодня.

— Отойдите, — Полина нахмурилась и наклонилась в сторону, чтобы видеть Мельника. — Вы мне мешаете.

— Но, может быть…

— Нет.

Мужчина наклонился, оперся ладонями о стол, и Полине пришлось посмотреть на него. У него оказались чудесные глаза: умные, живые, жемчужно-серые.

— Почему? — спросил он. — Я ведь просто хочу вас куда-нибудь пригласить.

Полина вздохнула.

— Это ни к чему не приведет, — сказала она. — Я не живу с другими людьми. Я не терплю ссор, особенно когда повышают голос. Я умная и способна на многое, но не хочу ни учиться, ни менять место работы. И я никогда не отращу волосы.

Мужчина улыбнулся так обезоруживающе, что у Полины сжалось сердце.

— Вы, оказывается, трусиха. Я-то думал, что девушка, которая рискует постричься так коротко, должна быть очень смелой.

— Перестаньте! — Полина почувствовала, что злится, и это ее удивило. С тех пор как они с матерью разъехались, она всегда была очень спокойна. — Разве может быть трусом человек, который рискнул остричься, имея такое лицо?

Полина провела рукой по колючему ежику волос. Мужчина стоял на месте и спокойно смотрел на нее. Полине стало стыдно.

— Хорошо, — сказала она. — Давайте знакомиться. Кто вы по профессии?

— Гинеколог, — ответил он.

— В частной, я надеюсь, клинике?

— Нет, в обычном роддоме. Так я подъеду за вами к восьми? Вы же заканчиваете в восемь?

Она неуверенно кивнула.

— Как вас зовут? — спросил он.

— Полина.

— Кирилл.

— Рада за вас.

Он отошел от стойки, потом остановился и спросил:

— Один только вопрос: почему вы боитесь отрастить волосы?

Полина хотела отшутиться, но не смогла.

— Не все страхи иррациональны, — ответила она. — Когда взрослый человек берет маленького за косу и поднимает от пола, и когда кажется, что от головы отрывается кожа… Ты не хочешь потом ни повторять этого, ни помнить об этом. Так что сто раз подумайте, перед тем как заехать за мной.

Кирилл ушел. Полина подумала, что он не вернется. Но в восемь вечера он ждал ее перед стоматологией. В его руках не было цветов, и это успокоило Полину. Хотя и немного огорчило тоже.

В фургончике, где сидели медиумы, на полную мощность работал кондиционер. Мельник спрятал в рукава покрасневшие от холода руки. Рядом с ним сидели Айсылу и злая старуха с цветком на кофте. От старухи удушающе пахло пряными духами.

Напротив оказались огромный парень, голова которого едва не касалась потолка, и бледная девочка с прямыми волосами. Все напряженно молчали. Парень старался ни с кем не встречаться взглядом. Ундина шевелила губами, будто повторяла про себя стихи, и смотрела на Мельника внимательным, но совершенно бесстрастным взглядом, от которого ему становилось не по себе. Он прикрыл глаза и сосредоточился на поисках тепла, искал внутри себя его источник, бродил, будто по бескрайнему лесу в поисках одинокого костра, — и не мог его найти.

— Слава, улым, чем тебе помочь? — встревоженно спросила Айсылу.

— Все в порядке, — ответил он.

— Знала бы, термос бы взяла. Чайку, медку, хлебушка…

— Не переживайте, Айсылу. Я справлюсь.

Он открыл глаза, чтобы не пугать ее.

Парень напротив заметно нервничал. Он вжимал голову в плечи, мял огромные, покрасневшие от жары ладони и отчаянно потел. На его плотной рубашке все шире расплывались серые влажные круги.

Рядом с ним ундина, тонкая, будто сплетенный из неотбеленных нитей канат, казалась еще более хрупкой. От нее пахло свежестью утренних, едва распустившихся цветов и прохладной рекой, но в ее молодом лице не было детской живости. Глаза смотрели неподвижно, она вся была погружена в свои мысли, и казалось, будто внешний мир не имеет для нее значения. Она оживала ненадолго, схватывала что-то извне, забирала с собой и там, внутри себя, обдумывала. Мыслила она не словами, а образами. Мельник видел их, они вспыхивали и таяли очень быстро и были похожи на призраки. Его собственный образ тоже мелькал среди них: Мельник нравился ундине.

Первым на испытание ушел парень, потом — ундина и, наконец, Айсылу. Остальные участники сидели, наверное, в каком-то другом фургоне, и Мельник остался один на один со старухой. Холод подступил еще ближе. Мельник снова закрыл глаза и отправился на безнадежные поиски костра, но вдруг что-то острое впилось ему в колено. Он вынырнул из темного заснеженного леса и увидел короткий палец с распухшими суставами и остро отточенным ногтем: старуха тыкала в него этим пальцем. Увидев, что Мельник смотрит, она сказала:

— Уж при мне-то мож’шь не выеживаться. Сидит он, в пальто кут’ца. Кого дуришь?

На счастье Мельника, дверь фургончика распахнулась, и его пригласили на съемку. Мельник вышел из машины и почувствовал, как жаркое летнее солнце согревает его плечи. К месту съемки пришлось идти по полю. Стрекотали кузнечики, опьяняюще пахло скошенной травой. Вслед за сопровождающим — молодым человеком в белой футболке и кепке с логотипом компании — Мельник дошел до оживленной трассы. Возле обочины стоял огромный грузовик. Его передний бампер был помят и покрыт черными шрамами. Рядом с машиной Мельник увидел Анну, актера, которого угадывали в первой части, и еще двоих: полную женщина неопределенного возраста и молодого парня. Вокруг суетилась съемочная группа. Мельник нашел глазами Иринку и улыбнулся ей. По ее губам скользнула тень ответной улыбки.

— Что вы можете сказать об этой машине, Вячеслав? — спросила Анна, и Мельник сосредоточился на грузовике.

Он сразу понял, что молодой человек — водитель. Не хозяин, а именно водитель. Мелькнуло увесистое, уверенное имя Фред. Так водитель звал свою машину. Следом потянулось что-то темное и неясное. Мельник поднял глаза и увидел силуэт на пассажирском сиденье, но не успел понять, к чему это видение: все исчезло. Машину заволокло плотным туманом, в котором ничего не получалось разглядеть. Мельник силился прорваться сквозь густую пелену, и напряжение отнимало у него остатки тепла, подаренного жарким июльским солнцем. Мельник понял, что балансирует на краю, и отступил. Насти на съемочной площадке не было, и он лихорадочно искал голову, в которую можно было бы залезть. Мельник тронул мысли ближайшего оператора, но и там была та же молочная муть, в которой проскакивали не имеющие отношения к грузовику образы домашнего борща и загорелой худенькой девчонки с желтой, как у одуванчика, головой.

— Вячеслав? — спросила Анна.

Мельник взглянул на нее, и она отшатнулась, будто спасаясь от удара в лицо. Ее голову наполнял тот же туман.

— Вячеслав, вы скажете нам сегодня хоть что-нибудь?

— Да, сейчас, — ответил он и поднес к лицу онемевшие от холода ладони.

За его спиной Анна отступила к съемочной группе. Согревая ладони дыханием, Мельник видел, что она пьет воду и обмахивается веером. Время уходило, и он решил попробовать узнать что-нибудь от женщины, стоящей рядом с водителем. Еще не коснувшись ее, он понял, что она приходится тому матерью. Она была закрыта меньше остальных, наверное, потому, что меньше других думала о грузовике. Стоя под палящим солнцем на раскаленной дороге, глядя на стройных молоденьких ассистенток, на ухоженную, дорого одетую Анну, мать водителя вспоминала, что тоже была когда-то хороша собой. Она представляла себя счастливой молодой женщиной с густыми каштановыми волосами, одетой в красивое зеленое платье. За руку она держала сына, которому тогда было года четыре. Мальчик смотрел на маму счастливыми веселыми глазами и совсем не походил на мрачного, замкнутого в себе человека, в которого вырос.

— Вячеслав? — еще раз спросила Анна.

Дольше тянуть было нельзя. Мельник указал на молодого человека:

— Вы — водитель фуры. Это — ваша мама. Вы называете машину Фред.

Мельник замолчал, но на него смотрели, ожидая, что он скажет еще что-нибудь.

— Вы были очень красивой в молодости, — добавил он, обращаясь к матери. — И у вас было зеленое платье.

На этом испытание для Мельника закончилось. Его повели к автобусу, где уже ждала Айсылу. В руках она держала пластиковый стаканчик с горячим чаем. Заварка была в пакетиках, и чай получился невкусный, с отчетливым ароматом целлофана. Мельник выпил его, морщась, как от лекарства.

Прошло еще два с половиной часа, и последний из медиумов занял место в автобусе. Участники, утомленные жарой и ожиданием, ехали в полном молчании — на сей раз все вместе. Некоторые дремали. Выглядел бодрым только хромой. Сначала он разглядывал попутчиков, потом сказал:

— Ну а почему бы нам не познакомиться, друзья мои? Раз уж судьба свела нас вместе. Мое имя — Владимир

Иванович. А фамилия — Соколов. Ну а вас, душа моя, как зовут?

— Нина, — бесцветным голосом, не поворачивая головы, ответила сидящая через проход от него ундина.

— И сколько же вам лет, юное создание?

— Семнадцать.

— И как вам испытание?

Она едва заметно пожала худеньким острым плечом.

Владимир Иванович оглянулся растерянно и весело. Медиумы по-прежнему молчали, но что-то неуловимо изменилось. Атмосфера в автобусе перестала быть напряженной. Соколов взглянул на Мельника, и тому почудилось в его взгляде скрытое превосходство.

— А я — Паша, — сказал огромный парень. Он выглядел абсолютно поникшим, его плечи округлились до бесформенности, словно были вылеплены из оплывающего воска. — Ну вы скажите, угадал кто, не? Потому что у меня хреново пошло. Не увидел я ниче. А вы как?

— Боюсь, молодой человек, — сокрушенно качая головой, ответил ему Соколов, — ничем не могу вас обрадовать. У меня все прошло вполне успешно. А у вас? — спросил он у женщины, сидевшей возле него.

— Кажется, неважно, — ответила она и улыбнулась. — Мало что сказала. Место такое: машин много, людей. Все наваливается, невозможно разобраться в ощущениях. Кстати, меня зовут Светлана.

У нее был очень приятный голос, из тех, что течет и журчит. Она говорила без акцентов и ударений, не настаивая, не внушая. Светлану было приятно слушать, но, когда она замолчала, Мельник не смог вспомнить ни одной ее фразы. То же происходило и с ее лицом. Светлана была привлекательна, но ее правильные, гармоничные черты забывались, стоило лишь отвернуться. Карие глаза смотрели спокойно, черные густые брови были слегка приподняты, будто Светлана все время ждала ответа. Лицо обрамляли мягкие, блестящие русые волосы. Светлана не казалась расчетливой мошенницей, и Мельнику стало интересно, почему она здесь. Любопытство не было праздным: события последних дней заставили его серьезно сомневаться в том, что он сможет достигнуть своей цели. Ему хотелось знать, как играют остальные и чего они хотят.

Он залез в голову Светланы и увидел, что она страдает от одиночества и чувствует себя нормально, только когда находится среди людей. Мельник задержался у нее в голове чуть дольше, чем следовало бы — в этот раз у него получилось войти очень осторожно, ничего не нарушив, — и вдруг с удивлением заметил, что слышит ее мягкий нерешительный голос, хотя в реальности Светлана молчала. Потом голосов вдруг стало два, потом три, число их росло непрерывно. Голоса навалились на Мельника лавиной. Это было странно и страшно: тысячи голосов, каждый кричал или шептал, но слов было не разобрать, звуки сливались в единый гул. Мельник подумал, что сходит с ума. Он сбежал из головы Светланы, но голоса не исчезли.

— Слава, что с тобой, улым? — спросила Айсылу.

— Все хорошо, — ответил он. — Устал.

Она посмотрела недоверчиво и внимательно, как все матери, подозревающие у ребенка болезнь. Потом повернулась к Соколову, который негромко разговаривал с Пашей.

Мельник подумал о Саше. Пытаясь справиться с голосами, он закрыл глаза и начал рисовать ее тонкое лицо. Его удивило, как, оказывается, хорошо он его знает: и линию скул, и изгиб бровей, и то, как пряди светлых волос падают на лоб.

Голоса гудели то сильнее, то тише. Он гнал от себя этот гул и продолжал вспоминать. Он сравнивал Сашино лицо, каким оно было пять лет назад, и нынешнее, осунувшееся, землисто-серое, почти безжизненное. Голоса гудели, не переставая, будто издевались над его бессилием. Выносить это было невозможно, больше всего Мельника раздражало то, что он не может разобрать слов. И тогда он вспомнил о Сашином подарке. Он приподнялся на сиденье и начал рыться в карманах пальто, поражаясь, сколько всего в них накопилось. Будто песок, он просеивал между пальцами ключи, монеты, использованные проездные метро, баночку меда, подаренную Айсылу, металлическую зажигалку, оставленную Настей, клочки бумаги, на которых редакторы писали время и место следующей съемки, мобильный телефон. И наконец среди всего этого мусора Мельник нашел Сашин подарок, маленький iPod, серебристо-голубой квадратик размером с почтовую марку. На нем почти не было записей — только то, что сохранила Саша: один альбом «Scorpions» и один — «Def Leppard». Сейчас это было то, что надо. Индикатор горел предупреждающим оранжевым, но заряда должно было хватить минут на тридцать — сорок, может быть больше. Пронзительные гитары «Скорпов» заглушили навязчивые голоса, и Мельник подумал о Саше с благодарностью.

Он физически ощущал, как билось, раз за разом повторяя один и тот же цикл, ее сердце. И когда он слегка сжал ладонь — будто в дружеском пожатии — по ее телу прошла волна нервной дрожи. Сашу — там, за две сотни километров от Мельника — начало колотить, будто от холода. Мельник замер, испугавшись, что ей станет плохо. Его поступок, в сущности, был ребячеством, но он скучал по ней и хотел, чтобы она почувствовала его присутствие.

Он открыл глаза: за окном тянулись пыльные металлические листы, отгораживающие деревню от шоссе. Мельник представил себе руку, которая держит ее сердце. Пальцы, ладонь, запястье. Чуть выше запястья, там, где измеряют обычно пульс, рука выходила из Сашиного тела. Из спины, подумал Мельник, — и тут же представил себе эту спину — узкую, гибкую, с тонкой нежной кожей. Мысль о прикосновении волновала его. Он хотел ее коснуться, обнять Сашу, поцеловать ее в макушку, вдохнуть запах ее волос, положить свою широкую ладонь на хрупкую беззащитную спину.

Настя не ездила на второе испытание и на съемки финала программы, где должны были объявить выбывшего медиума. Зато она пристально следила за совещанием экспертного совета. Решение принимали четверо: приглашенная звезда, которую угадывали в первой части программы; люди из второго испытания; практикующий психолог и профессор института парапсихологии и телекинеза. Для звезды и психолога был важен личный рейтинг, они готовы были следовать написанному редакторами сценарию, а вот профессор и участники из народа действительно верили тому, что происходит.

Настя следила за тем, чтобы на совещаниях все вели себя естественно и принимали нужные решения. С особой осторожностью нужно было обходиться с простыми людьми. Они пугались камер, атмосфера съемочной площадки действовала на них оглушающе. С одной стороны, это приводило к тому, что они плохо соображали, быстро пугались и охотно доверяли знаменитым людям, которые подсказывали им решения, с другой — могли в состоянии шока выкинуть что-нибудь неожиданное.

Настя ждала, что Пихи будут голосовать против Павла — нескладного и глупого, несимпатичного человека. Но мать вдруг решительно назвала Мельника:

— Ничего не сказал дельного. Даже не пробовал. Другие вон хоть старались…

У Насти дрогнуло сердце. Она, конечно, понимала, что от этой женщины ничего не зависит, но ей стало неприятно. Анна тоже слегка растерялась, но через мгновение уже справилась с собой.

— Как же, — мягко сказала она, — он же угадал. Немного, но…

— Одну минуточку, — вмешался профессор парапсихологии. Он пригнул голову к столу и затряс худой красножелтой рукой, которая болталась в рукаве заношенного коричневого пиджака, будто колокольный язык. — Он действовал по классической мошеннической схеме, вы не заметили?

— То есть? — спросил актер.

— То есть он сказал как можно меньше — чтобы ошибиться как можно меньше. Это же очевидно. И главное: что он сказал? Что молодой человек — водитель? Так это было очевидно. Имя машины? Но я так понимаю, что машины этой марки часто называют Фредами, это в порядке вещей. Что мать его была красивой женщиной, и что у нее было зеленое платье? Послушайте: каждый человек в юности красивее, чем в более позднем возрасте. Ну и зеленые платья, как я понимаю, не редкость. Тут он попал пальцем в небо. Ну разве нет? Разве нет — я вас спрашиваю!

Психолог жевал губы, обдумывая, как возразить, но Анна сообразила первой. Она повернулась к актеру:

— Ну а вы что скажете? Как он показал себя в вашем случае?

Актер откашлялся и басовито произнес:

— У меня хорошо все было. Он много что правильно сказал.

— Тогда почему бы нам не рассмотреть другие кандидатуры? — резво подхватила Анна. — Ведь, насколько я понимаю, были и те, кто провалил оба испытания…

Ситуация была переломлена. Совет, как и было задумано, остановился на неприметной Светлане.

О решении медиумам традиционно сообщали в мистическом месте. Это был огромный старинный парк, почти лес, с дворцами и павильонами, буйно заросший, пересеченный десятками неглубоких оврагов и украшенный ожерельем прудов.

Финальную часть каждой серии снимали возле полуразрушенной двухсотлетней башни. Ее построили в начале девятнадцатого века в виде руины, следуя романтической моде на мистику и старину. Каждый раз участники шоу поднимались на руину по завитку опасной лестницы со стесанными ступенями, в которых шатались, готовясь выпасть, крупные круглые камни, и вставали на узкой стене, держась за тонкие металлические перила. На каждого из них направлялся свет прожектора, и, когда Анна произносила имя выбывшего, луч света гас.

В полночь медиумов выпустили из автобуса, припаркованного на одной из центральных аллей, и они пошли к месту съемки размашистыми быстрыми шагами. Гане всегда нравилось снимать, как они один за другим появляются из полукруглой арки под лестницей руины — бесшумно и быстро, как летучие мыши. Старинные развалины, густо заросший парк, ночь, редкие огни и тишина придавали шоу необходимую нотку напряженности и таинственности.

Медиумов расставили по местам, Анна произнесла свой текст. Свет над Светланой померк, она опустила голову — покорно, будто действительно прочла свою судьбу заранее, по рисунку летящих по небу серых, рваных в клочья облаков, по грубому карканью вороны перед рассветом. Вышло красиво.

Камеры выключили, медиумов спустили с руины и проводили к автобусу. Светлану подгримировали и повели к пруду, где на ажурном горбатом мостике ее ждала Анна. Здесь записывалось последнее слово выбывающего. С мостика хорошо был виден парк: вытянутое зеркало пруда, темные волны подступающих к воде деревьев и крыши дворца за ними. Светлана волновалась. Она сцепила руки и сжала пальцы так сильно, что Гане казалось, еще секунда — и он услышит хруст ломающихся пальцев. Анна тоже видела, что происходит, и спешила начать, чтобы героиня не разразилась слезами раньше времени.

Включился яркий свет, ведущая тихо спросила:

— Светлана, какие чувства вы испытываете в связи с решением жюри?

— Мне кажется, это несправедливо, — начала Светлана, и голос ее трижды пресекся, пока она произносила короткую фразу. — Я делала что могла — я действительно делала что могла…

В этот момент Ганя осознал, что смотрит не на участницу. Что-то отделилось от берега в нескольких десятках метров от съемочной группы и теперь скользило к мосту. Это было нечто неясное, одновременно темное как вода, и молочно-белое как предрассветный туман. В самой середине мерцал трепетный огонек свечи, живой, будто бьющееся сердце.

— …я уверена, что я… — Голос Светланы вдруг стал раздражающей помехой. Гораздо важнее стало узнать, что плывет по темной воде пруда. И не один Ганя чувствовал себя так, потому что, не дожидаясь окончания фразы, Анна громко спросила:

— Что там плывет?

Она решительно пошла вперед, отодвинула рукой опешившую Светлану, встала у самых перил и наклонилась над водой. Тут же камера качнулась вперед и вверх, слетая со штатива, и широкая спина Руслана загородила от Гани пруд. Тогда он тоже подошел к перилам моста и вцепился в холодный, липкий, запыленный чугун.

Луч от камеры Руслана выхватил темное, напитанное влагой дерево, а потом — лицо и широко распахнутые глаза. Закричала Светлана, за ней — Анна. Это был страшный крик, дикий, на износ, какого Ганя никогда не слышал. Он и сам готов был кричать, потому что на сколоченном из грубых досок плоту лежала обнаженная Настя. Мертвая. Со свечой в окоченевших руках. Ее длинные черные волосы были распущены и плыли за плотом по воде.

— Настя, — прошептал Ганя.

Чьи-то крепкие руки отдернули его прочь от перил. Ганя потерял счет времени. Он сидел на берегу и смотрел перед собой. Взгляд его не мог остановиться ни на чем, изображение расплывалось, искажалось и теряло смысл. Только иногда что-то случайно оказывалось в фокусе. Например, багры: откуда-то в большом количестве взялись багры, и Ганя даже немного посмеялся про себя над тем, какое это смешное слово: ба-гры. Гры.

Туман рассеялся, когда оказалось, что это не Настя. Очень похожая женщина, вот и все: высокая, стройная, темноволосая, но не Настя.

Прибыла полиция. Из парка никого не выпустили. Занимался рассвет, допрос шел полным ходом. Оказалось, что алиби есть только у пятерых: у Гани, Светланы, Анны, Руслана и у Сашка, который держал микрофон.

Остальные ждали окончания съемки у автобусов и постоянно перемещались. Никто ничего не мог доказать или подтвердить. Гане было страшно. Его желудок болезненно сжимался каждый раз, когда он думал о том, что плот от дальнего берега мог оттолкнуть кто-то из людей, которых он сегодня привез с собой.